"Бывшие люди" в социальной структуре и повседневной жизни советского общества (1917-1936 гг.)

Отдельно следует остановиться на находящихся в фонде НКВД (ГАРФ) материалах регистрации «лиц бывшего буржуазного и чиновного состояния», проведенной осенью 1919 г. на основании декрета СНК об «обязательной регистрации бывших помещиков, капиталистов и лиц, занимавших ответственные должности при царском и буржуазном строе». В диссертации использованы результаты обработанных нами на компьютере данных 764 анкет лиц, зарегистрированных на основании этого декрета в Москве и Московской губернии, а также 394 анкет по Петрограду и Петроградской губернии Компьютерная обработка материалов регистрации по Москве и Московской губернии была осуществлена автором настоящей диссертации в конце 1980-х гг.; регистрационные анкеты Петрограда были еще ранее обработаны Исмаиловым Р.Р.. Полученная информация не только характеризует политику Советской власти по отношению к «бывшим», но и дает возможность проследить изменения, произошедшие в их социальном и имущественном положении с 1917 г. до середины 1919 г.; помогает определить пути и степень интеграции той или иной группы «бывших» в советскую жизнь Подробнее об информационной значимости, сохранности и степени репрезентативности материалов регистрации см.: Смирнова Т.М. Политика "ликвидации эксплуататорских классов" в Советской России и ее последствия. 1917-1920 гг. (Проблемы поиска, выявления и обработки источников). К. д. Специальность 07.00.09. М., 1995. С. 97-133; Ее же. Социальный портрет “бывших” в Советской России 1917-1920 годов. (По материалам регистрации “лиц бывшего буржуазного и чиновного состояния” осенью 1919 г. в Москве и Петрограде) // Социальная история. Ежегодник 2000. М., 2000. С. 87-126..

Материалы различных судебно-следственных органов (Верховного трибунала при ВЦИК и его Следственной комиссии, Революционного трибунала при Петроградском Совете рабочих и крестьянских и солдатских депутатов и его Следственной комиссии, Революционного трибунала печати) позволяют оценить особенности судебно-следственной практики исследуемого периода; определить наличие и характер зависимости применяемых репрессивных мер от социального происхождения обвиняемых. Кроме того, в фонде Революционного трибунала печати использованы уникальные экземпляры различных оппозиционных газет и журналов, некоторые из которых существовали всего несколько недель. Эти газеты, а также материалы к ним отражают восприятие послереволюционных событий социал-демократическими оппонентами большевиков.

Наряду с «Информационными листками НКВД РСФСР о борьбе с контрреволюцией», «Бюллетенями НКВД РСФСР о положении на местах», а также сводками местных ЧК, отложившимися в фонде НКВД, СНК, уполномоченных ВЦИК и ЦК КПСС, при работе над диссертационным исследованием были изучены и документальные материалы ОГПУ за 1922-1934 гг. Использование этих источников, находящихся на хранении в ЦА ФСБ РФ, стало возможным лишь недавно, благодаря осуществленной Институтом российской истории РАН совместно с Центральным архивом ФСБ при участии ряда зарубежных исследователей многотомной публикации документов «“Совершенно секретно”: Лубянка Сталину о положении в стране (1922-1934 гг.)» «Совершенно секретно»: Лубянка Сталину о положении в стране (1922-1934 гг.) / Под ред. Г.Н. Севостьянова, А.Н. Сахарова, В.К. Виноградова и др. М. 2001-2008. ТТ. 1-8.. Подчеркивая общую научную значимость данного издания, следует, тем не менее, обратить внимание на то, что исследуемая нами тема нашла в этой публикации документов спецслужб лишь фрагментарное отражение. И это не случайно. Как автономно друг от друга отмечают во вводных статьях редакторы издания Терри Мартин (Terry Martin) и В.К. Виноградов, в соответствии с «установками», в указанный период ОГПУ систематически отслеживало в основном четыре категории населения: крестьянство, рабочих, представителей восточных национальных меньшинств и солдат Красной Армии. Значительно меньше внимания уделялось кустарям, безработным, торговцам, духовенству, членам антисоветских партий и уголовным элементам. Настроения же промышленной интеллигенции, городских служащих и студентов в сводках ОГПУ практически не отражались Мартин Т. Обзоры ОГПУ и советские историки // «Совершенно секретно»... Т. I. М., 2001. С. 24; Виноградов В.К. Об особенностях информационных материалов ОГПУ как источника по истории советского общества // Там же. С. 46, 57.. Нельзя не согласиться также с выводом редакторов о том, что ОГПУ в своих сводках ограничивалось преимущественно «политической» информацией, и потому историк, исследующий социально-культурые аспекты жизни 1920 нач. 1930-х гг., «вынужден по большей части обращаться к другим источникам информации» Мартин Т. Указ. соч. С. 22-23..

Из местных материалов в диссертационном исследовании наиболее широко представлены архивные документы Москвы и Московской губернии, отложившиеся в фондах Моссовета, МКК-МРКИ Материалы этого фонда соответственно за 1920-1929 гг. и за 1931-1934 гг. хранятся в двух архивах: ГУМО ЦГАМО и ЦАГМ (бывший ЦМАМ)., а также районных РКИ. Материалы московских бирж труда, различных обследований служащих, отчетов администраций учреждений и предприятий о «социальном составе» служащих свидетельствуют о характере занятости «бывших», их распределении по профессиональным группам. Сохранившиеся в фондах районных РКИ многочисленные жалобы частных лиц, а также материалы проводимых по ним расследований («выяснение социального лица», опросы соседей и коллег по работе и т.п.) содержат яркие сцены из жизни, отражают взаимоотношения и язык представителей разных социальных групп, их материальное положение, надежды и чаяния, отношение к власти и т.п., т.е. позволяют реконструировать целые пласты реальной повседневной жизни послереволюционного времени.

Большую ценность представляют материалы о демуниципализации жилых строений, позволяющие посмотреть, как на практике происходил «возврат» мелких и средних домовладений их бывшим собственникам. Некоторые дела по демуниципализации того или иного строения рассматривались годами или имели свою предысторию. В результате они содержат документы за 3-5 и более лет, что используется в диссертации в ходе решения задач биографической реконструкции.

Материалы московских районных РКИ (комиссий по чисткам, бюро жалоб, «легкой кавалерии» и т.п.) также впервые используются в диссертации в столь полном объеме. Поскольку процедура «чисток» характеризуется пристальным вниманием комиссий к биографиям «вычищаемых», выяснением их социально-родственных связей, бытовых условий жизни, взаимоотношений с коллегами и соседями, эти материалы позволяют реконструировать особенности повседневной жизни «бывших», а также некоторые подробности их послереволюционной биографии. Безусловно, для полноценной биографической реконструкции этих источников недостаточно. Однако в сочетании с такими документами, как регистрационные заявления и разнообразные анкеты, личные дела лишенцев, подавших заявление о восстановлении в правах, судебно-следственные и другие материалы, а также письма и воспоминания, они позволяют выявить общие черты биографий различных групп населения, создать своеобразную коллективную биографию того или иного социума. В некоторых случаях по этим материалам нам удавалось восстановить основные вехи жизненного пути представителей «бывших» с 1917 г. (и ранее) до середины 1920-хначала 1930-х гг.

Были также изучены статьи и выступления советских и партийных лидеров различного уровня, а также их политических оппонентов (меньшевиков, эсеров, лидеров «белого движения»); воспоминания и дневники как известных политических и государственных деятелей, так и «рядовых» граждан (в основном, представителей средней интеллигенции); синхронные публикации (изданные в 1917-1930-е гг. труды историков, социологов и экономистов).

В качестве дополнительных источников были привлечены материалы периодической печати 1917-1930-х гг., отражающие основные изменения социальной политики большевистской власти в целом и, в частности, по отношению к бывшим имущим слоям. Наряду с центральными изданиями общеполитического, идеологического, юридического, культурно-просветительного и сатирического характера; были использованы также региональные периодические издания Москвы, Петрограда, Иваново-Вознесенска (всего более 30 наименований).

Для реконструкции общественного мнения и воссоздания общественно-политических настроений изучаемого периода были привлечены также фольклорные источники (прежде всего, анекдоты и частушки тех лет) и художественная литература, созданная современниками изучаемых событий на основе их личных воспоминаний и дневниковых записей.

Таким образом, комплексы источников, привлеченных к решению задач диссертационного исследования, отражают как «официальную», так и «неофициальную» трактовку послереволюционных событий. Часть из них излагают факты сухим языком нормативно-распорядительной документации, исходящей от власти. Другие документы отражают эмоциональное восприятие тех же самых событий их участниками выходцами из различных социальных групп, волею судьбы оказавшихся по разные стороны баррикад. Данный подход к формированию источниковой базы обеспечил возможность сопоставить результаты реконструкции прошлого как «снизу», так и «сверху», а различное социальное происхождение и положение авторов документов дает возможность сравнить «историческую правду» в понимании и трактовке «социально чуждых», «социально близких» и пролетарских слоев. Включенные в исследование небольшие биографические очерки, характеризующие жизненный путь представителей различных групп «бывших» и своеобразные бытовые зарисовки их повседневной жизни позволяют на уровне конкретных судеб и частных ситуаций проверить выводы, полученные нами на макро историческом уровне.

Новизна и научная значимость диссертационного исследования определяется следующим:

1) Это первое специальное исследование, посвященное комплексному, систематическому изучению социальной категории «бывших» в истории послереволюционного двадцатилетия. Впервые изучено понятие «бывшие» и охарактеризован его социальный спектр, подвергнуты анализу вопросы социальной идентификации «бывших» (в трех плоскостях - самоидентификация, с точки зрения других общественных слоев и власти), а также стратегии выживания и факторы «адаптации» к советским условиям.

2) Впервые в отечественной и зарубежной историографии выделена и подробно изучена категория «дети бывших».

3) Собран и введен в научный оборот широкий круг исторических источников, с помощью которых впервые осуществлена документальная реконструкция социальных связей и повседневных практик «бывших».

4) В ходе работы над диссертацией на конкретно-историческом материале апробированы современные перспективные методики исторического исследования.

5) В результате в диссертации не только подробно исследовано место и роль «бывших» в истории 1917-1936 гг., но и достигнуты важные результаты в направлении переосмысления взаимоотношений общества и власти, изучения социальной структуры и раннего советского общества в целом.

Практическая значимость исследования. Результаты диссертационного исследования могут быть использованы для написания обобщающих работ по отечественной истории, а также специальных исследований по истории социальной структуры советского общества на этапе его становления. Материалы диссертации также могут найти применение в преподавательской практике, при подготовке университетских лекционных и специальных курсов.

Основные положения, выносимые на защиту.

1. В условиях отсутствия четких критериев социальной идентификации процесс социальной стратификации послереволюционного общества проходил в значительной степени стихийно. Определяя социальный состав населения, представители не только местных, но и центральной властей, обычно демонстрировали полное непонимание различий между социальным происхождением, социальным положением и классовой принадлежностью. Документы тех лет предлагают тысячи примеров произвольной классификации населения по «социальному» (либо «классовому») составу: помимо происхождения критерием социальной идентификации могли стать профессия, занятие в настоящий момент, в том числе и временное (студент, домохозяйка, безработный и т.п.); трудоспособность человека («инвалид») и даже его место рождения («гражданин такого-то города»). Отсюда и вполне очевидная неразбериха в определении социальной принадлежности граждан, значительная часть которых не только не знали своего собственного социального статуса, но и вообще не понимали, что это такое. Постепенно бесконечное разнообразие «социальных групп» и «классов» в официальной документации вытесняется четырьмя основными социальными категориями: рабочие, крестьяне, служащие и прочие. Такая система, с одной стороны, значительно упрощала определение социальной принадлежности граждан, а, с другой - увеличивала социальную мобильность различных социальных групп.

2. На протяжении всего исследуемого периода параллельно шло смешение различных социальных слоев, с одной стороны, и дифференциация единых в прошлом социальных групп, с другой. Такие понятия, как «капиталисты», «помещики», «чиновники» постепенно теряли свое прежнее смысловое значение, наполняясь при этом новым содержанием, причем разные социальные слои понимали его по-разному.

3. Реконструкция судеб «бывших» в Советской России показывает, насколько многогранной, изменчивой и противоречивой была послереволюционная действительность, в том числе в сфере социальных отношений и определявшей их «классовой политики». Наряду с откровенной физической расправой с «классовыми врагами», в первое время большевиками применялись и методы убеждения, и амнистии, и «либеральные» жесты, призванные продемонстрировать приверженность режима большевиков идеалам демократии.

4. Сравнение политических деклараций, юридических актов и инструкций большевистской власти с их реализацией на уровне повседневных практик показало, что, несмотря на очевидное господство классового принципа во всех сферах жизни советского общества, его практическое воплощение отличалось от бумажного «идеала», будучи опосредовано целым рядом объективных и субъективных обстоятельств. Репрессии периода «красного террора» на практике далеко не всегда имели четкую классовую направленность. В частности, имела место вольная трактовка соответствующих законов и инструкций. В этих условиях огромную роль играл «субъективный фактор», в том числе основанный на материальном интересе.

5. К концу 1920-х гг. само понятие «классовой принадлежности» существенно трансформировалось, означая отныне не столько социальное происхождение человека, сколько оценку его политических установок в контексте лояльности режиму. В этих условиях власть имела возможность свободно манипулировать терминами, что вносило элемент непредсказуемости, нарастание которого хорошо прослеживается на примере «чисток» совслужащих.

К началу 1930-х гг. границы между представителями различных в прошлом социальных слоев все больше размывались, как в силу естественного их смешения, так и в результате изменения характера социальной политики. Критерий «классовости» все больше превращался в атрибут революционной риторики; удобное объяснение тех или иных действий властей или частных лиц. Им прикрывались и манипулировали как центральная власть в борьбе с политически неблагонадёжными лицами, так и нечистые на руку представители местной власти и даже (как видно из писем, жалоб, доносов) рядовые обыватели.

6. Послереволюционное общество было значительно более сложным и нестабильным социальным организмом, чем принято было полагать. Традиционный классовый подход не позволяет адекватно оценить многообразие и разнохарактерность действовавших в нем социальных сил и интересов, а также выявить специфику социальных отношений в условиях рассматриваемого периода.

7. Процесс «перевоспитания», «переделки» представителей социально чуждых слоев проходил крайне сложно и болезненно, затянувшись на долгие годы. Клеймо «чуждого» в течение всей жизни висело над головой, как дамоклов меч. Тем не менее, представление о том, что лица «плохого» происхождения в Советской России были обречены, если не на смерть, то на постоянную дискриминацию, является упрощением. Многие из «бывших», и особенно - представители молодого поколения, успешно приспособились к советским реалиям. В конечном итоге новые социальные группы советского общества, включая и советскую партийную и государственную «элиту», возникали на основе синтеза различных слоев дореволюционного и раннего советского общества.

Апробация работы. Диссертация обсуждена и рекомендована к защите на заседании Центра изучения новейшей истории России и политологии Института российской истории РАН. Основные положения и выводы диссертации отражены в монографии, серии статей (общим объемом более 60 п.л.), из них девять опубликованы в ведущих рецензируемых научных отечественных и зарубежных изданиях, рекомендованных ВАК РФ. Результаты исследования были представлены в виде авторских докладов и обсуждались на заседаниях научных подразделений Института российской истории РАН, в РГГУ, на конференциях и семинарах в России и за рубежом (США, Финляндия, Швеция).

СТРУКТУРА И ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Структура диссертации. Структуру работы определили цели и задачи исследования. Диссертация состоит из введения, пяти частей, включающих одиннадцать глав, заключения, списка источников и литературы и списка сокращений.

Во введении обосновывается актуальность изучаемой проблемы, характеризуется объект и предмет исследования. На основании анализа степени разработанности темы в отечественной и зарубежной историографии формулируются основные цели и задачи диссертационного исследования, определяются его территориальные и хронологические рамки. Подробно охарактеризована источниковая база исследования, обоснован его научный инструментарий и структура работы, научная новизна и практическая значимость диссертации.

Первая часть диссертации «Социальный спектр бывших: вопросы идентификации и самоидентификации» посвящена ключевому, и в то же время наименее изученному вопросу исследуемой проблемы - социальному спектру «бывших». Принципиальная значимость данного вопроса, его дискуссионность и противоречивый характер, изменчивость содержания понятия «бывшие» в течение 1917-1936 гг., - все эти факторы обусловили выделение этого вопроса в отдельную самостоятельную часть диссертации.

Глава первая «Понятие “бывшие люди” и его содержание в официальном и бытовом дискурсах 1920-1930-х гг.» рассматривает, как появился термин «бывшие люди», как со временем менялось его содержание и каков спектр социальных групп, входивших в данную социальную категорию.

Категория «бывшие» присутствует на уровне дискурса - в повседневных речевых практиках, в официальных документах и прочих письменных текстах. Соответствующее отражение она нашла в общественном сознании и в реальных поступках людей послереволюционной эпохи. Однако с формальной точки зрения категория «бывших» не только не была юридически оформлена, но и вообще как бы «не существовала» в рамках официальной социальной структуры советского общества. Критерии идентификации «бывших» как особого социума формировались во многом стихийно, подвергаясь существенным корректировкам в течение исследуемого периода.

Как следует из дискурсивного анализа, в определении социального спектра «бывших» у современников не было единства. На языке власти, на уровне обыденного понимания и для самих представителей «социально чуждых» слоев понятие «бывшие» имело свою специфику. В частности, изучение официального дискурса показывает, что трактовка представителями власти содержания понятия «бывшие люди» зависела не только от политической конъюнктуры момента, но и от уровня компетенции властных структур, от удаленности данной территории от центра, от степени экономического благосостояния данного региона, а также от так называемого субъективного (человеческого) фактора.

В частности, для идеологов и политических лидеров РКП(б) (среди которых, как известно, было немало выходцев из непролетарских слоев) в первые месяцы после революции понятие «бывшие люди» имело не столько социальный, сколько политический оттенок. В дискурсе большевистских лидеров 1917-1920 гг. под «бывшими» обычно подразумевались эсеры и представители прочих партий, чье «время прошло»; либо все группы населения, недовольные новой властью, независимо от их социального происхождения.

В то же время, в широких кругах партийных работников и представителей местных властей более распространено было мнение, что идеологическое «нутро» человека определяется, главным образом, его социальным происхождением. В отличие от Н.К. Крупской, выступавшей против «сортировки по происхождению», значительная часть большевиков считала «враждебность» пролетариату фактором генетически обусловленным, внутренне присущим всем непролетарским слоям, относящимся если не собственно к «эксплуататорам», то к их «приспешникам», «пособникам» или «прислужникам».

Как показывают документы, в практике новой власти (особенно на местах) такие понятия, как буржуй, помещик, буржуазный специалист и т.п. подчас полностью лишались социального содержания, приобретая по преимуществу эмоциональный оттенок, что приводило к размыванию границ и без того сложного и противоречивого социального феномена «бывшие люди». В результате «помещиками» оказывались, например, сотрудники разнообразных главков, директора заводов, кассиры и т.п.; «буржуями» же нередко именовали бывших дворецких, дворников, горничных и т.п.

Особенно сложным было положение непролетарских слоев в экономически отсталых волостях Советской России, где, по наблюдению современников и по данным документов, спектр социальных слоев, включаемых в число «бывших», как и процент формируемых на этой основе списков «лишенцев», был традиционно очень высок.

Определить четкие границы социального пространства «бывших» в понимании большевистской власти не представляется возможным. Решая, кто буржуй, кто помещик, а кто их «приспешник» (с соответствующими последствиями), облечённые властью лица на местах нередко руководствовались классовым чутьём, размахом собственного революционного рвения, силой классовой ненависти и фанатизма, а также личными симпатиями и антипатиями, знакомством родством, корыстными соображениями или просто сиюминутным настроением.

Еще меньше определенности в представлениях о «бывших» наблюдалось на уровне обыденного сознания. Для рядовых граждан слова «буржуй», «помещик», «кулак», «жандарм» и т.п. имели, прежде всего, эмоциональное, нравственно-оценочное значение и нередко заменяли бранные слова.

Таким образом, осуществленный в диссертации дискурсивный анализ показывает, что после революции такие понятия, как «капиталисты», «помещики», «чиновники» постепенно теряли свое прежнее смысловое значение, наполняясь при этом новым содержанием, причем разные социальные слои понимали его по-разному. Сложилась парадоксальная ситуация. С одной стороны, в дискурсе большевиков «бывшим» мог оказаться всякий, недовольный новой властью, независимо от социального происхождения. С другой стороны, для широких слоев населения «буржуями», «барами», «капиталистами», «помещиками», «эксплуататорами» и т.д. нередко становились сами представители новой власти.

Глава вторая «?Бывшие? в контексте формирования социальной структуры советского общества» посвящена проблемам социальной стратификации советского общества, находившегося в стадии становления. В условиях, когда «классовый принцип» был положен в основу социальной политики, классовая идентификация гражданина приобретала особую значимость. Отсутствие четкой стратификации, переплетение различных общественных слоев и «прозрачность» их границ обусловили подвижность социальной идентификации значительной части граждан предреволюционной России. В России же послереволюционной, характеризующейся крайней степенью деструктуризации и мобильности общества (ситуация усугублялась войнами, голодом начала 1920-х гг., бегством рабочих «на прокорм» в деревню и проч.), массовой утратой идентификационных признаков, а также разительными противоречиями между социальной самоидентификацией некоторых групп населения и их классовой идентификацией с точки зрения представителей новой власти, однозначно определить реальное социальное положение значительной части населения было практически невозможно.

Резкое изменение социальных основ общества после октября 1917 г. вызвало не только его радикальную реструктуризацию, но и массовую маргинализацию. Привычную социальную нишу, наряду с бывшими помещиками, чиновниками и буржуями, теряли и представители средних социальных слоев, интеллигенции и даже крестьянства. В то же время, «классовая принадлежность» приобретала все большую значимость. На повестку дня встал вопрос: что важнее, прежнее (дореволюционное) социальное положение или нынешнее? И на какой основе определять классовую принадлежность - по происхождению, дореволюционному имущественному положению или исходя из занятия в текущий момент? Но, если так, то устроившийся слесарем дворянин, как сделал, например, муж Инессы Арманд, становился пролетарием?

В условиях отсутствия четких критериев социальной идентификации в регионах и даже в центре наблюдался настоящий хаос. Выполняя противоречивые, а, порой и просто абсурдные, «установки» в отношении определения социального состава населения, местные власти и руководство учреждений и предприятий руководствовались самыми разными основаниями. Как видно из источников, многие начальники явно не понимали различий между социальным происхождением, социальным положением и классовой принадлежностью, вводя по собственному усмотрению и иные критерии стратификации. Однако на какие бы группы и по каким бы критериям ни подразделяло руководство того или иного учреждения своих служащих или клиентов, эта классификация, непременно именовалась «классовым» или «социальным» составом. Документы тех лет предлагают тысячи примеров произвольной классификации населения по «социальному составу», в том числе такие «классы», как «калеки от рождения», «пенсионеры», «юристы», «студенты», «безработные», «военнослужащие», «бюрократический элемент» и т.д. На основании подобных сведений подчас принимались важные решения, например, о причислении к «лишенцам».

В диссертации убедительно показано, что на протяжении всего изучаемого периода идет подмена или смешение понятий «социальное происхождение» и «социальное положение». Отсюда и очевидная неразбериха в определении социальной принадлежности граждан. Ситуация позволяла многим «бывшим» скрывать свое социальное происхождение, менять его на весьма абстрактный, но идеологически нейтральный статус «совслужащего», а наиболее удачливым - на статус рабочего или студента. С другой стороны, отсутствие четких, юридически закрепленных критериев социальной идентификации открывало перед представителями администрации широкие возможности для манипуляций классовым принципом в угоду властным амбициям, материальному интересу и проч.

Постепенно к середине 1930-х гг. бесконечное разнообразие «социальных групп» и «классов» в официальной документации вытесняется четырьмя основными социальными категориями: «рабочие», «крестьяне», «служащие» и «прочие». Такая система значительно упрощала определение социальной принадлежности и в определенной степени облегчала положение «бывших», позволяя им получить новый социальный статус. В частности, как показано в диссертации, значительная часть «бывших» оказалась приписана к категории «служащих». Кроме того, с целью смены социального статуса и получения возможности продолжать обучение и карьеру молодежь из семей «бывших» в годы первых пятилеток шла работать на заводы. Категория «прочие» объединяла лиц «свободных профессий», включая духовенство; учащихся и домохозяек, инвалидов, врачей или педагогов, занимавшихся частной практикой и проч.

Часть II «Бывшие люди в условиях первых послереволюционных преобразований 1917 1920 гг.» состоит из двух глав, в которых вопросы отношения к «бывшим» и их приспособления к советской действительности рассматриваются в двух взаимосвязанных плоскостях: «сверху», в системе отношений «власть общество», и «снизу», сквозь призму восприятия событий самими «бывшими».

В первой главе «Декларируемая политика Советской власти по отношению к бывшим и ее практическое осуществление» исследован процесс складывания политических установок новой власти по отношению к «бывшим», а также их осуществление в рамках реальной политической практики.

Первые послереволюционные годы характеризовались разгулом революционной стихии, опорой на революционное правосознание масс, на декларируемые принципы классовой и социальной справедливости. Последнее нередко понималось на практике как месть непролетарским слоям за прошлые «грехи». Провозглашение пролетарской диктатуры, жестокости гражданской войны, разделение общества на «своих» и «чужих», с вытекающими отсюда «классовыми» стандартами во всех сферах жизни («классовое правосудие», «классовый паек», «классовая культура», классовый прием в вузы и на работу и т.п.), все это в значительной степени определяло советскую действительность.

Реализации принципа «классовой справедливости» в значительной степени способствовали предпринимаемые новой властью меры по учету населения «социально чуждого» происхождения. 5 октября 1918 г. СНК принял декрет «О трудовых книжках для нетрудящихся»; в сентябре 1919 г. в Петрограде, а затем и в Москве была проведена регистрации «нетрудового населения мужского пола»; а 23 сентября того же года СНК принял декрет «Об обязательной регистрации бывших помещиков, капиталистов и лиц, занимавших ответственные должности при царском и буржуазном строе». Вслед за этим была проведена широкомасштабная агитационно-пропагандистская кампания с целью привлечь широкие слои населения к выявлению и постановке на учет бывших «буржуев» и их «прихвостней». Параллельно с регистрацией по анкетам проводилась и регистрация по спискам, поданным домовыми комитетами.

В диссертации показан дискриминационный по отношению к бывшим имущим классам характер политики большевистской власти. Наряду с откровенной физической расправой с «классовыми врагами», в первое время большевиками применялись и методы убеждения, и амнистии, и «либеральные» жесты, призванные продемонстрировать приверженность режима большевиков идеалам демократии. Вплоть до начала «красного террора» нередки были случаи освобождения «классовых врагов» на поруки, под честное слово, под подписку об отказе от вооруженного сопротивления и просто на основании поручительства трудового коллектива или кого-то из большевистских руководителей. Причем «хлопотали» - и весьма результативно - в основном не за арестованных рабочих и крестьян, обычно не имевших знакомых в рядах большевистского руководства, а за тех, кто относился к числу «бывших».

Однако вышеуказанные признаки существования «либеральных» тенденций в отношении к «бывшим», более заметные в центре, не получили развития в практике местных властей, за исключением отдельных регионов, где во главе местных органов Советской власти оказались представители интеллигенции.

В диссертации делается вывод, что репрессии периода «красного террора» на практике далеко не всегда имели четкую классовую направленность. Перед произволом местных властей одинаково беззащитны были представители всех социальных слоёв - от бывших дворян до рабочих и крестьян.

По мере ужесточения социальной политики большевиков, а также ухудшения общего экономического положения в стране, раздражение, вызываемое у широких слоёв населения представителями новой власти, особенно коммунистами, стало вытеснять классовую ненависть. Население нередко смотрело на представителей местных властей «как на царских (пожалуй, и хуже) жандармов» ГА РФ. Ф. Р-130. Оп. 4. Д. 233. Л. 16..

Во второй главе «Представители бывших привилегированных слоев в поисках новой социальной ниши: опыт исторической реконструкции» исследуются повседневные практики и социальные связи представителей различных групп «бывших», рассматриваемые в общеисторическом контексте.

Крушение привычной социально-политической системы, разрушение традиционных социальных связей приводило к утрате прежнего статуса, к потере привычной социальной ниши, а также работы, имущества и проч. Необходимо было заново налаживать жизнь, искать возможности пережить трудные и голодные времена. Проведенное исследование показало, что уже в середине 1918 г. отчетливо проявилась готовность многих представителей бывшего чиновничества, предпринимателей, интеллигенции, помещиков, домовладельцев вместо противостояния большевистскому режиму в той или иной мере «адаптироваться» к новым реалиям. При этом способы «адаптации» и мотивировка сотрудничества с режимом были различными.

Часть интеллигенции, до революции участвовавшей в общественно-политическом движении, в земских, краеведческих, просветительских и др. организациях, выражаясь словами современников, «поддались демагогическому соблазну» большевистских лозунгов. Многие из тех, кто не скрывал несогласия с коммунистической идеологией и политикой режима, пошли на сотрудничество из патриотических соображений (среди них было немало офицеров, деятелей науки и культуры). На службу к большевикам шли и по сугубо материальным причинам - чтобы прокормиться и содержать семью. В диссертации показано, что среди тех, кто сравнительно легко адаптировался к новым реалиям, оказалось немало мелких и средних собственников, предпринимателей, спекулянтов, расплодившихся в условиях мировой войны и революционных потрясений дельцов теневого рынка. Они стремились свести к минимуму свои материальные потери в результате революции и, по мере возможности, напротив, приумножить капитал в условиях голода, политической и экономической нестабильности.

Основная же масса мирных обывателей, растерянных и испуганных, просто «плыли по течению», не зная, что предпринять и как жить дальше. Позицию большинства далеких от политики граждан можно выразить словами из письма в Совнарком курского дворянина 76-ти лет, бывшего предводителя дворянства: «Мы желаем только одного, чтобы нам дали возможность мирно дожить нашу жизнь».

Часть III «Бывшие люди в условиях нэпа» посвящена изучению влияния на повседневную жизнь и поведение «бывших» социальных и экономических реформ периода нэпа. Компромисс в экономической сфере сопровождался компромиссом в сфере социально-политических отношений. Что реально принесли «бывшим» реформы? Воспринимались ли они как возрождение «старых порядков», в какой мере они способствовали (либо, напротив, препятствовали) адаптации «бывших» к советскому режиму, установлению новых социальных связей и, в конечном итоге, их интеграции в советское общество? Вот центральные вопросы данной части диссертации.

В первой главе «Влияние экономических реформ на повседневную жизнь бывших людей» тщательному анализу подвергнут ход демуниципализации мелких и средних домовладений, денационализация мелкой промышленности, развитие практики аренды промышленных предприятий и недвижимости в условиях нэпа. Поскольку все эти мероприятия затронули значительную часть «бывших», изучение практики их осуществления дает возможность оценить их положение, стратегии поведения (в том числе готовность к сотрудничеству с органами власти, умение использовать в своих интересах несовершенство законодательства, неформальные связи), отношение к реформам и проч.

Исследование показало, что в ходе проведения реформ далеко не всегда учитывалось социальное и имущественное положение бывших собственников. Аппарат ведомств и местные власти допускали злоупотребления в свою пользу и в пользу «заинтересованных лиц». Имела место вольная трактовка соответствующих законов и инструкций. В этих условиях огромную роль играл «субъективный фактор», в том числе основанный на материальном интересе.

На практике заявить свои права решились далеко не все «бывшие». Тем же, кто сделал это, оказалась возвращена лишь часть собственности, по закону подлежащей демуниципализации или денационализации. С другой стороны, явно неспроста демуниципализированными нередко оказывались даже те строения, которые не подлежали возвращению бывшим собственникам (например, дома, занятые детскими или лечебными учреждениями). Документальная реконструкция практик демуниципализации позволила установить, что некоторым бывшим собственникам удалось вернуть себе даже больше, чем было положено по закону. Появился и новый слой собственников и арендаторов, не имевший отношение к дореволюционным собственникам. Однако с точки зрения власти различий между «новыми» и «старыми» собственниками не было.

Глава вторая третьей части посвящена анализу противоречий социальной политики большевиков в условиях нэпа. Несмотря на наметившуюся в отдельных областях тенденцию «либерализации» режима, в действительности о переходе к политике «примирения» большевистской власти со своими оппонентами не было и речи. Опасаясь последствий укрепления позиций частника и возрождения влияния «бывших», многие большевистские лидеры призывали компенсировать экономические уступки ужесточением политического контроля. Это порождало противоречивость социальной политики, что особенно ярко прослеживается на примере «бывших».

В частности, характерно двойственное отношение власти к т.н. «буржуазным спецам» «чуждым» в идеологическом отношении, но, пока не выращена «советская интеллигенция», крайне необходимым в профессиональном плане. «Спецы» из «бывших» получили в 1920-е гг. доступ не только в производственную, армейскую, научную, вузовскую сферу, но и в госаппарат.

Типичным примером противоречивости социальной политики периода нэпа является и проведенная во второй половине 1920-х гг. кампания по выселению помещиков из их бывших имений. Начатая как громкая акция, в итоге она оказалась едва ли не «спущена на тормозах». К концу 1927 г. на территории РСФСР было взято на учет 10 756 бывших помещиков, однако к числу «подлежащих выселению» были официально отнесены лишь 4 112, реально же выселили еще меньше.

В связи с исследованием судеб «бывших» в условиях нэпа, в диссертации рассмотрен вопрос о формировании слоя «нэпманов». Доля «бывших» среди «нэпманов», по разным оценкам, колебалась от 30 до 50%. В отличие от мелких нэпманов, как правило, не имевших опыта ведения бизнеса и собственных активов до революции, нэпманская «верхушка» действительно состояла преимущественно из «бывших» купцов и предпринимателей, использовавших прежние знания и опыт, а также сохранную ими тем или иным способом часть денежных средств и иных активов. Что касается бывшей аристократии и представителей старой интеллигенции, то, за малым исключением, они редко пополняли ряды нэпманов.

Таким образом, в условиях нэпа параллельно шло смешение различных социальных слоев, с одной стороны, и дифференциация единых в прошлом социальных групп, с другой. В дискурсе представителей власти понятия «бывшие», «нетрудовые элементы», «нэпманы» и «социально-опасные элементы» зачастую оказывались тождественными. В конце 1920-х гг., в условиях «соцнаступления», все нэпманы - как «советские», так и из «бывших», пополнили ряды «бывших», став «чуждыми» советской власти независимо от своего происхождения.

Часть IV «Бывшие в период от социалистического наступления до принятия Конституции 1936 г.» состоит из трех глав. В первой главе «Реконструкция повседневных практик бывших в условиях усиления классовой борьбы и нагнетания социальной нетерпимости» показана противоречивость социальных процессов в условиях слома нэпа и «социалистического наступления», а также то, каким образом постепенная ревизия политики в сторону ее ужесточения отразилась на судьбах «бывших».

6 февраля 1927 г. была опубликована «Инструкция о лицах, лишенных избирательных прав», в соответствии с которой в число «лишенцев», наряду с бывшими помещиками, попали и члены их семей. В то же время, 14 февраля 1927 г. постановлением ВЦИК в избирательных правах были восстановлены жандармы, агенты бывшей полиции и тюремного ведомства. Крайне противоречивым было и положение «буржуазных» специалистов и «буржуазной» интеллигенции. На словах призывая к бережному отношению к «спецам», власть инициировала «шахтинское» и «академическое» дела, сквозь пальцы смотрела на распространявшееся на предприятиях «спецеедство» и т.д. Неудачи соцстроительства списывались на «вредительство», объявленное новой формой сопротивления «низвергнутых, разгромленных, пущенных ко дну» бывших эксплуататорских классов.

1929 г. ознаменовался «великим переломом» в области социальной политики. Вместо прежней задачи «ограничения» и «вытеснения» капиталистических элементов был взят курс на их окончательную ликвидацию. В стране складывалась атмосфера «охоты на ведьм», и первыми жертвами ее оказались «бывшие». Дискурсивный анализ показывает, что борьба с проявлением чуждой идеологии ввела в повседневную политическую практику такие пропагандистских клише, как «классовое (социальное, идеологическое) лицо», «политическая физиономия», «социальное (партийное) перерождение» и т.п. Ими все чаще оперировали в повседневной практике, а традиционные понятия «социальное происхождение» или «социальное положение» отходили на задний план.

Как показано в диссертации, в этих условиях явочным порядком расширилось и социальное пространство «чуждых». В их числе нередко оказывались не только «бывшие» (включая нэпманов), но и т.н. «перерожденцы» - «зараженные мелкобуржуазной психологией элементы рабочего класса» (фактически: рабочие, недовольные снижением реальных доходов); т.н. «мещанские перерожденцы» (к ним причислялись «ушедшие в личную жизнь» и «увлекшиеся бытом»); разного рода партийные оппозиционеры, колеблющиеся, сомневающиеся, потерявшие «партийное лицо».

Усиление классовой борьбы на практике означало, прежде всего, нагнетание борьбы политической, борьбы с инакомыслием. К середине 1930-х гг. на уровне государственной политики «бывшие» перестают существовать как социум. По существу, они растворяются в более широкой категории так называемых «социально опасных элементов» или просто «чуждых».

Глава вторая «Чистки советского аппарата: цели, задачи и механизм реализации» посвящена т. н. «чисткам» совслужащих конца 1920-х - начала 1930-х гг. Разнообразные «чистки», проверки, регистрации служащих и иных категорий населения практиковались в центре и на местах и ранее. В частности, известны: партийная чистка 1921 г., чистка безработных 1922 г. В марте 1923 г в рамках кампании по борьбе со взяточничеством была проведена чистка соваппарата Белоруссии; в 1924 г. чистка студенчества и т.д.

Однако во второй пол. 1920-х гг. «чистки» стали приобретать иное качество, превратившись в общенациональные политические кампании. Сообщения о чистках аппарата с пояснением их целей, задач и политического значения стали регулярно публиковаться в прессе. В июне 1928 г. ЦК ВКП(б) выдвинул лозунг развертывания критики и самокритики, «невзирая на лица», и призвал очищать госаппарат от «негодных элементов». Вслед за этим последовала серия постановлений СНК и ЦК ВКП(б) о «чистках», а затем всю страну на несколько лет охватила соответствующая массовая кампания.

Согласно инструкциям, «вычищению» подлежали «элементы разложившиеся, извращающие советские законы, сращивающиеся с кулаком и нэпманом, мешающие бороться с волокитой и ее прикрывающие, высокомерно, по-чиновничьи, по-бюрократически относящиеся к насущным нуждам трудящихся», а также «растратчики, взяточники, саботажники, вредители, лентяи».

Если с «растратчиками» и «взяточниками» все было более-менее ясно, то идентификация прочих перечисленных категорий была лишена какой-либо правовой основы. Кроме того, отсутствовал единый механизм формирования комиссий по чисткам и общественного контроля за их деятельностью. Все практические вопросы решались на местах. Решение могло быть принято как на общем собрании трудового коллектива, так и единоличным распоряжением администрации, или даже самой комиссией в «закрытом порядке», без учета мнения трудового коллектива и руководства учреждения.

Проводимые в атмосфере нагнетания классовой ненависти, «чистки соваппарата» неминуемо должны были в наибольшей степени затронуть представителей «чуждых» слоев. Руководство страны не скрывало, а, напротив, подчеркивало необходимость соблюдения «классовой линии» при проведении чисток. Не случайно на XVI партконференции «чистки» были названы одной из «важнейших форм классовой борьбы». Тем не менее, как видно из источников, чуждое происхождение не всегда становилось приговором для «прочищаемого».

В деятельности советских и партийных властей боролись две тенденции: показная «политкорректность» и «прагматизм». Причем, из практики комиссий следует, что первая тенденция побеждала преимущественно в ходе чисток работников культурно-идеологической и правовой сферы (партийные руководители, преподаватели, воспитатели, библиотекари, юристы и т.п.), а также в отношении неквалифицированных рабочих (чернорабочие, уборщицы и т.п.) Члены бригад по чисткам не раз жаловались в центр, что «чистят уборщиц да машинисток, все добираются, нет ли дочерей попов или царских чиновников»; что «материал на карасей и щук кладется под сукно, а мелкую рыбешку ловят, шельмуют, перебирают грязное белье». Решения комиссий порой не выдерживали критики ни с точки зрения «классовой целесообразности», ни с позиций производственных интересов.

Глава третья («Начало классового примирения: обещания и реальность») посвящена рассмотрению тенденций в области социальной политики и анализу политической практики первой пол. 1930-х гг., имеющих непосредственное отношение к судьбам «бывших». В указанный период был провозглашен ряд «примирительных» мер по отношению к «социально чуждым». В частности, объявлено о восстановление в гражданских правах «бывших» из числа «лишенцев», трудом доказавших свою лояльность Советской власти.

На первый взгляд, противоположностью вышесказанному стали меры по ужесточению контроля за населением вообще и, в первую очередь, за «антисоветскими элементами». Речь идет о введении с 1932 г. единой паспортной системы и обязательной прописки. И хотя формально социальное происхождение не являлось основанием для ограничений места жительства или не выдачи паспорта, тем не менее, на практике все обстояло иначе.

В феврале-марте 1935 г. органы НКВД провели в Ленинграде операцию «бывшие люди», в ходе которой было арестовано около пяти тысяч глав семей «бывших». Затем последовала и массовая высылка из города членов их семей. И этот пример не был единственным. Местные власти продолжали проводить политику дискриминации по признаку происхождения.

В диссертации подробно изучено, какое отражение указанные тенденции нашли на уровне повседневно-бытового общения. В этом смысле характерна, например, стратегия составления и аргументация жалоб, апеллирующих во власть. Если в 1929-1930 гг. жалобы граждан в РКИ почти всегда акцентируют внимание на «чуждом» происхождении обидчика, на его «непролетарской идеологии», то в аналогичных обращениях середины 1930-х гг. подобная аргументация менее выражена.

Переломным моментом в процессе «классового прощения» должен был стать собравшийся в начале 1935 г. VII съезд Советов. Он констатировал, что «Россия нэповская стала Россией социалистической» и сделал вывод о «новом соотношению классовых сил в стране». Началась подготовка Конституции «бесклассового общества». В средствах массовой информации зазвучали слова о том, что чуждое происхождение потеряло прежнее значение как фактор идентификации.

Принятие Конституции 1936 г., впервые предоставившей всем гражданам СССР равные избирательные права, не означало прекращения борьбы с «врагами» внутри страны. Объявив о полной и окончательной ликвидации в СССР эксплуататорских классов, власть приступила к выявлению их «последышей», «озлобленных, хотя и бессильных», а также их «агентуры» из числа «развращенных и разложившихся» рабочих и крестьян. В условиях военной опасности шел и поиск «пятой колонны». Однако эта была уже борьба с «новыми врагами». Она не имела ярко выраженной классовой направленности, а была, главным образом, борьбой политической, в которой «классовый принцип» использовался по мере необходимости.

Пятая, заключительная часть диссертации, имеет название «Интеграция детей бывших в послереволюционное общество, 1917-1936 гг.». Она впервые в историографии раскрывает комплекс социальных проблем, относящихся к истории молодого поколения «бывших». Речь идет фактически о двух поколениях. Во-первых, о тех, кто родился и начал формироваться как личность в условиях дореволюционной России, а, следовательно, вместе со взрослыми членами семьи пережил процесс кардинальной ломки привычного жизненного уклада и смены социального статуса (они вступили в сознательную жизнь в 1920-е гг.). Во-вторых, о детях «бывших», родившихся накануне или уже после революции, и знавших о старом режиме только понаслышке (они вступали в самостоятельную жизнь в 1930-е гг.)