"Контракт истины" и другие обязательства современного историка сквозь призму исследований Поля Рикера

Размещено на http://www.allbest.ru/

Национальный исследовательский Томский политехнический университет

«КОНТРАКТ ИСТИНЫ» И ДРУГИЕ ОБЯЗАТЕЛЬСТВА СОВРЕМЕННОГО ИСТОРИКА СКВОЗЬ ПРИЗМУ ИССЛЕДОВАНИЙ ПОЛЯ РИКЕРА

Наталья Валерьевна Трубникова, д.и.н.

Кафедра истории и регионоведения

Аннотация

рикер историография эпистемология память

Статья посвящена проблемам исторической эпистемологии Поля Рикёра (1913-2005) - теоретика современного исторического знания, чьи труды оказали решающее воздействие на развитие современной западной историографии. На основе его трудов прослеживается диалектика исторической объективности и личностной субъективности историка, проблем взаимодействия исторической науки и исторической памяти.

Ключевые слова и фразы: Поль Рикёр; историческая память; историография; герменевтика; объективность и субъективность в истории; репрезентация; дефатализация истории.

Annotation

CONTRACT OF TRUTH” AND OTHER MODERN HISTORIAN'S COMMITMENTS IN THE LIGHT OF PAUL RICOEUR'S RESEARCHES Natal'ya Valer'evna Trubnikova, Doctor in History Department of History and Regional Studies National Research Tomsk Polytechnic University

The author considers the problems of the historical epistemology of Paul Ricoeur (1913-2005) - the modern historical knowledge theorist, whose works had decisive influence on modern western historiography development and shows the dialectics of historical objectivity and a historian's personal subjectivity, the problems of historical science and historical memory interaction, basing on Paul Ricoeur's works.

Key words and phrases: Paul Ricoeur; historical memory; historiography; hermeneutics; objectivity and subjectivity in history; representation; defatalization of history.

Основная часть

Поль Рикёр является центральной фигурой французской исторической эпистемологии. По выражению Антуана Про, это единственный философ, «которого историки могут читать, не имея чувства, что он говорит с другой планеты» [8, p. 149]. Задолго до того, как исследователь поэтики исторического письма Жак Рансьер убеждал историков примириться со своим объектом и не уступать сиренам, которые постоянно призывают его к эвтаназии [9], Рикёр объяснял историкам, что они сами в состоянии сформировать непротиворечивое представление о своем ремесле и отстоять его легитимность. Это возможно при условии, если они отвергнут перспективу разделения историографической операции на «сциентистское» и «субъективистское» направления, потому что историк всегда вынужден балансировать между относительной объективностью и субъективностью. Этот «контракт истины» не менялся со времен Фукидида и Геродота.

В основе ремесла историка, в самой его методологической сути, лежит попытка объяснения, апеллирующая к объективности. В этом отношении Рикёр не разделяет ожесточения «Анналов» против методической школы: в истории «это в точности и есть объективность: произведение методической деятельности», то есть искусство документальной критики, преподанное в учебнике Сеньобоса и Ланглуа. Напротив, творчество Мишле, выбранное традицией «Анналов» в качестве предшественника, Рикёр наделяет другой аналитической способностью: разделять прошлое в категориях понимания (герменевтики), причинных отношений, логической дедукции, исходящей от теории. «Понимание… в этом отношении не противоположность объяснению, более того, оно есть его дополнение и компенсация» [11, p. 26]. Некоторые комментаторы неоднократно сводили позицию Рикёра к чистой герменевтике, и во избежание ошибок в своем последнем труде [12] Рикёр постарался особенно четко проговорить свое видение истории как позиции неустойчивого равновесия между герменевтикой и сциентизмом.

Незавершенность исторической объективности с неизбежностью дополняется субъективностью историка на многих уровнях: в выборе объекта исследования, в применении схем интерпретации, в способе выделять причинные связи. Кроме того, субъективность историка вписывается в определенную историческую дистанцию, он всегда выполняет попытку перевода на современный язык, наименования того, чего больше нет, того, что было другим. В отсутствие полного соответствия возможностей языка объекту исследования он совершает усилие воображения, воссоздавая «другое настоящее», нежели его собственное, таким образом, чтобы оно стало понятным для его современников. Историческое воображение является необходимым эвристическим средством понимания в истории, проводником к объективным результатам. Наконец, пытаясь объяснить и понять себе подобных - людей, историк осуществляет встречу с другой личностью, да еще сквозь толщу времени, что делает субъективность совершенно неустранимой из ремесла историка.

Таким образом, объективность и субъективность в истории идут рука об руку, никогда не достигая полной гармонии. История всегда открыта новым интерпретациям и прочтениям, вечным неопределенным поискам смысла. Но свобода исследователя здесь не безгранична, поскольку, выходя из пространства логических построений, Рикёр вводит определенные этические рамки субъективности в истории, диктуемые «контрактом истины». Историку необходимо воодушевлять свое «Я-исследование», побуждающее использовать личный опыт и знания для достижения истины, и подавлять «Я-патетическое», диктующее эгоистичные ценностные суждения.

Эта мысль и является основной в книге Рикёра «Память, история, забвение», объясняя то отличие, которое противопоставляет историю формам письма «вымышленных» жанров. Он выделяет в историографической операции три этапа действия, в чем-то перекликаясь с мыслью Мишеля де Серто, но придает им свою тональность. В первой, «архивной» фазе история совершает разрыв с памятью, преобразуя свидетельства в документы и подвергая их процедурам внешней и внутренней критики, разоблачая фальсификации. В отличие от традиции французских герменевтиков - последователей Раймона Арона, не рассматривающих пространственные и социальные координаты укоренения историка, поздний Рикёр оценивает историю как определенный институт знания с присущими ему внутренней логикой и процедурами.

Вторую фазу Рикёр наделяет задачей объяснения и понимания. В отличие от Дильтея он считает два этих понятия неразделимыми и превосходящими по своему объему понятие интерпретации. Историк углубляет отличие своего исследования от пространства исторической памяти, мобилизуя различные объяснительные схемы, моделируя наделенные значением фактологические серии. Откликаясь на современные методологические дискуссии историков, Рикёр нашел плодотворной идею «игры масштабов», предполагающей различные уровни (от макро- до микро-) фокусировки исследования [10], чтобы выйти из ложной альтернативы, противопоставившей приверженцев события, с одной стороны, и «больших длительностей», с другой.

Третий этап историографической операции, по Рикёру, - это исследование на уровне исторической репрезентации, в этой фазе главной для историка становится проблема написания, изложения результатов исследования в форме текста.

Здесь Рикёр не ограничивается сугубо дискурсивным измерением, противопоставив изобретенное им понятие «rйpresentance» («вновь-присутствие») привычному «reprйsentation» (репрезентация, «вновь-представление») [12, р. 359-369]. Данная игра слов подчеркивает неотъемлемое стремление к истине в историческом исследовании, ведь историк формирует свой предмет из ситуаций и персонажей, реально существовавших ранее, независимо от того, когда историк решил о них рассказать. Как и любой источник, всякий исторический текст имеет определенную «местопринадлежность» (lieutenance), не зависящую от тех манипуляций, которым подвергнут его исследователи. Таким образом, понятие «вновь-присутствие» отдает должное вкладу нарративистов и одновременно предостерегает против уничтожения эпистемологической границы между вымыслом и историей, напоминая об императиве истинности, который движет историческим дискурсом. Хотя сама нарратологическая традиция, развиваемая англо-американцами, стала известна во Франции во многом благодаря Полю Рикёру, именно он наиболее ясно обозначил предел, где исследования нарративов, синтаксисов и текстуальных процедур уступают свое место исследованию в широком смысле социальных практик.

Утверждая и убедительно доказывая во «Времени и рассказе», что историк не в состоянии освободиться от нарративной формы изложения своих результатов, Рикёр рассуждает даже не о дискурсе, но о «четырехугольнике дискурса»: говорящего, создающего данное событие речи; его собеседника, что отсылает к диалогической природе любого дискурса; определенного смысла, которым нагружен дискурс; и, наконец, предмета обсуждения, внешнего по отношению к дискурсу. Однако интерес к процедурам письма и важность поэтики текста, «нарративная идентичность истории» совсем не отменяют у Рикёра первостепенного для историка стремления к объективности, которое является главным средством для противостояния всем формам фальсификаций и манипуляций прошлым.

Одной из постоянных тем в творчестве философа является идея «дефатализации» истории. Вопреки традиционной для историка склонности объяснять совершающиеся события ретроспективной и, как правило, простой логикой причинно-следственных отношений, проект будущего, в действительности, является всегда открытым и неясным. На его становление влияют множество случайных факторов и определенный «горизонт ожидания» со стороны живущих поколений. Пространство опыта и видимые перспективы взаимно обуславливаются, образуя вечную «поколенческую трансмиссию смысла» [13, p. 399], конструируя новое понимание исторического времени.

Располагаясь внутри солидной герменевтической традиции, Рикёр заимствует из феноменологии Гуссерля и доносит до историков понятие «интенциональности», исторической преднамеренности, «которая обеспечивает саму преемственность длительности и сохраняет себя в другом». Огромным эвристическим потенциалом Рикёр наделял труд Х.-Г. Гадамера «Истина и метод», откуда заимствовал тему «бытияопределенного-прошлым», или, перефразируя Гадамера, осознания бытия, подвергнутого действенности истории» [1, c. 356-357]. Любое настоящее складывается из того, что мы переживаем сами, и из того, что реализует ожидания прошлого.

Таким образом, историку следует встать на позицию «критического реализма», чтобы сформировать методологию, которая будет поддерживать обоснованную способность истории анализировать реальность, внешнюю для дискурса [2, p. 297].

В дискуссиях 2000-х гг. П. Рикёру по-прежнему отведено центральное место. Так, в рецензии на коллективную монографию «Значение и репрезентация в истории», вышедшую под редакцией Й. Рюзена [7], рассуждая об уроках постмодернизма, Г. Иггерс оспаривает утверждение первого о том, что восприятие истории в современном мире может быть в целом сведено к проблемам исторической памяти, находящейся на подъеме, упоминая об исследованиях П. Рикёра, указавшего на важность забвения и избирательность памяти [4].

В непосредственной идейной связи с интеллектуальным наследием П. Рикёра, современные теоретики экспериментируют и с понятием «историчность», в которое вкладывают специфическое восприятие связи времен в каждую конкретную эпоху [3]. Историчность позволяет по-новому осмыслить проблему событийности как движения с множеством возможностей и без предугадываемого результата. Историческая семантика, или «история понятий», вдохновленная Рейнхардтом Козеллеком [6], стимулирует развитие данной тенденции исследований.

В рамках исторической семантики рассматривается сфера человеческого действия вне привычных причинно-следственных цепочек, событийная канва становится главным посредником, который помогает выделить передаваемые от поколения к поколению символические формы. По Козеллеку, каждое событие располагается между «пространством опыта» и «горизонтом ожидания» живущих поколений, являясь звеном в процессе непрерывной работы над символическими формами опыта. Недостаточно описать событие, как это делается в традиционной исторической модели, необходимо выявлять сами «условия возможности» событийности. Базовые основы исторического опыта коренятся в смыслообразующих исторических терминах (таких как «культура», «революция», «промышленный переворот» и т.д.), которые одновременно обладают структурирующей способностью и сами были порождены конкретными ситуациями. Эти понятия, носители человеческого опыта и ожидания, являются выражением «специфической связи с языком, начиная с которой они влияют на каждую ситуацию и события, где они проявляются» [Ibidem, p. 264]. Вопреки кажущемуся, исторические понятия не сводятся к области чистой риторики и не являются простым инструментарием классификации. Они вписаны в пространство опыта, в котором они рождаются, становятся частью языка и постепенно обессмысливаются, обрастая множеством смысловых нюансов. Козеллек, как и Рикёр, не утверждает полного слияния истории с языком, отмечая, что исторические процессы не ограничиваются их дискурсивным измерением: «История не совпадает никогда полностью со способом, которым ее схватывает язык и формулирует опыт» [Ibidem, p. 195].

А. Шинкель, развивая идеи П. Рикёра и Р. Козеллека, отмечает непроясненное использование ими категорий «опыт» и «ожидание», в результате чего путается их метаисторическое и историческое значение и не получают должного внимания поддающиеся статистическому исчислению «непрерывные» элементы истории. Наряду с категориями опыта и ожидания автор предлагает ввести третью категорию - воображение - как промежуточную основу между опытом и ожиданием [15].

Е. Руниа, в продолжение идеи Рикёра о недискурсивном измерении истории, противопоставляет «репрезентационализму» (representationalism) эпохи постмодерна невербальное «присутствие» (presence) прошлого в настоящем. Присутствие прошлого воспринимается не через сознательное усилие историка или явную метафору текста, но обнаруживает себя в том, что «история и текст содержат, несмотря на намерения историка» [14, p. 1].

Интеллектуальный диалог современных историков с мыслителем П. Рикёром обещает еще много неисследованных возможностей.

Список литературы

1. Гадамер Х.-Г. Истина и метод: основы филос. герменевтики / пер. с нем.; общ. ред. и вступ. ст. Б. Н. Бессонова. М.: Прогресс, 1988. 704 с.

2. Delacroix С., Dosse F., Garcia P. Les courants historiques en France. Paris: Armand Colin, 1998. 322 p.

3. Hartog F. Rйgimes d'historicitй. Prйsentisme et expйriences du temps. Paris: Seuil, 2003. 262 p.

4. Iggers Georg G. A Search for a Post-Postmodern Theory of History // History and Theory. 2009. Vol. 48. Iss. 1. Р. 122-128.

5. Koselleck R. L'expйrience de l'histoire. Paris: Йd. de l'EHESS, 1997. 248 p.

6. Koselleck R. Le Futur passй: contibution а la sйmantique des temps historiques. Paris: Йd. de l'EHESS, 1990. 334 p.

7. Meaning and Representation in History / ed. by J. Rusen. N. Y. - Oxford: Berghan Books, 2006. 274 p.

8. Prost A. Mais comment donc l'histoire avance-t-elle? // Le Dйbat. 1999. № 103. Р. 148-153.

9. Ranciиre J. Les Noms de l'histoire. Paris: Le Seuil, 1992. 213 p.

10. Revel J. Jeux d'echelles. La micro-analyse а l'expйrience. Paris: Hautes Йtudes; Gallimard; Йd. du Seuil, 1996. 243 p.

11. Ricoeur P. Histoire et Veritй. Paris: Йd. du Seuil, 1955. 330 p.

12. Ricoeur P. La Mйmoire, L'Histoire, L'Oubli. Paris, 2000. 675 p.

13. Ricoeur P. Temps et rйcit: 3 tomes. Paris: Seuil, 1983-1985. Т. 1.

14. Runia E. Presence // History and Theory. 2006. Vol. 45. Iss. 1. Р. 1-29.

15. Schinkel A. Imagination as a Category of History: an essay concerning Koselleck's concepts of Erfahrungsraum and Erwartungshorisont // History and Theory. 2005. Vol. 44. Iss. 1. Р. 42-54.

Размещено на Allbest.ru