"Историческая Россия" и Великая Война: невыносимая легкость бытия

Размещено на http://www.allbest.ru/

«ИСТОРИЧЕСКАЯ РОССИЯ» И ВЕЛИКАЯ ВОЙНА: НЕВЫНОСИМАЯ ЛЕГКОСТЬ БЫТИЯ

Аннотация

Статья посвящена анализу военных и политических причин краха, постигшего Российскую империю в ходе І Мировой войны. Акцентировано внимание на ряде принципиальных отличий между двумя Мировыми войнами. Кратко проанализирован феномен создания мифов о Великой войне в современной России.

Ключевые слова: І Мировая война, Российская империя, монархия, дезинтеграция, революция, национализм

Анотація

Стаття присвячена аналізу військових і політичних причин краху, що спіткав Російську імперію в перебігу І Світової війни. Акцентовано увагу на низці принципових відмінностей між двома Світовими війнами. Коротко проаналізовано феномен створення міфів про Велику війну в сучасній Росії.

Ключові слова: І Світова війна, Російська імперія, монархія, дезінтеграція, революція, націоналізм

Abstract

The article has analyzes of the military and political causes of the collapse that struck the Russian Empire during the First World War. The main attention is focused on a number of fundamental differences between the two World Wars. Otherwise, briefly analyzed the phenomenon of the creation myths of the Great War in Russia nowadays.

Key words: the First World War, the Russian Empire, monarchy, disintegration, revolution, nationalism

Катастрофу, постигшую Российскую империю в І Мировой войне, Винстон Черчилль описывал со свойственным ему красноречием (которое позже сделает его нобелевским лауреатом): “Ни к одной из наций судьба не была так неблагосклонна, как к России. Ее корабль пошел ко дну, уже видя перед собой порт. Она вынесла шторм, когда на чашу весов было брошено все. Все жертвы были принесены, все усилия предприняты. Отчаяние и предательство узурпировали власть в тот самый момент, когда задача достижения победы над противником была уже решена... С победой в руках она рухнула на землю, съеденная заживо, как Ирод давних времен, червями”.

Дэвид Ллойд-Джордж возражал своему младшему коллеге: “Русский ковчег не годился для плавания. Этот ковчег был построен из гнилого дерева, и экипаж был никуда не годен. Капитан ковчега способен был управлять увеселительной яхтой в тихую погоду, а штурмана избрала жена капитана, находившаяся в капитанской рубке”. И еще: “Черви, которые пожирали внутренности старого режима и подрывали его силы, были вызваны к жизни разложением самого режима. Царизм пал потому, что его мощь, его значение и авторитет оказались насквозь прогнившими. Поэтому при первом ударе революции царизм распался. Черчилль, описывая катастрофу в России, говорит: “Пароход утонул близ заветной гавани”. Эта нелепая картина кажется привлекательной только потому, что прекрасный художник вставил ее в рамку блестящей риторики. Черчилль продолжает: “Россия перенесла шторм”. Да, Россия перенесла шторм, но с разбитыми бортами. С негодным, нуждающимся в серьезном ремонте механизмом. Слабый и глупый капитан беспомощно пытался вести ее дальше с помощью дрянных офицеров и с командой, которая вот-вот готова была взбунтоваться...” [Цит. по: 62, с.155, 171172].

Кто из двух выдающихся британских политиков был в этом случае ближе к истине? Споры об этом не прекращаются вот уже ровно век, миновавший с первых выстрелов Великой войны, и, уверен, не утихнут еще долго.

Тезис о том, что І Мировая война была событием, переломившим ход истории, банален, хотя бы в силу своей очевидности. Именно она положила конец целой эпохе европейской (что тогда было почти синонимом мировой) истории, начавшейся с окончанием наполеоновских войн. Она же стала началом “короткого ХХ века”, закончившегося, по общепринятому мнению, в 1991 г (Даже тогда война не прекратила собирать свою дань: от оставшихся боеприпасов в тот год погибло 36 человек [2, с.150]). ІІ Мировая война стала прямым, хотя и не немедленным, следствием и продолжением предшественницы. По сути, период 1914-45 гг. можно считать своеобразной “тридцатилетней войной” [70, с.23, прим.]. Неудивительно, что в Европе последнюю и сейчас порой называют просто “Великой войной”, даже после трагедии 1939-45 гг

Почему так? О причинах можно рассуждать долго. Свою роль сыграли многие обстоятельства. То, что І Мировая все же была почти исключительно войной внутриевропейской, тогда как ІІ - лишь частично таковой. То, что двое из трех “держателей ключей от победы” во ІІ Мировой - неевропейские государства: одно - географически, второе (в значительной мере) - цивилизационно. То, что понесенные большинством европейских участников конфликта - за исключением Германии - жертвы в первом случае были более масштабными. То, что к Сталинграду, Дрездену, Бабьему Яру и Аушвицу Европа уже была внутренне подготовлена (это можно утверждать со всей определенностью) четвертью века раньше “Верденской мясорубкой”, неограниченной подводной войной, газовой атакой у Ипра и голодной блокадой Германии. Об этом переходе к тотальной войне выдающийся британский военный историк Б.ГЛиддел Гарт писал: “Нелегко было консервативному уму понять, что с переходом от войны армий к войне целых народов неопределенный кодекс военного рыцарства должен смениться в борьбе за существование вырвавшимися наружу примитивными инстинктами” [23, с.84]. (Одним из следствий этого стали исчезновение осознававшейся ранее, хотя и не всегда соблюдавшейся, четкой грани между комбатантами и некомбатантами и превращение партизанской войны из грубого нарушения кодекса чести в акт жертвенности и героизма). Стало ли столетие, которому положила начало Великая война, более гуманным, нежели предшествующее? Вряд ли, и не только для Европы.

Стоит обратить внимание и на тот (не всегда осознаваемый) факт, что, в отличие от войны 1914-18 гг, ІІ Мировая была весьма “фрагментирована”, по сути, распадаясь на ряд эпизодов, пусть и весьма тесно взаимосвязанных. Польская кампания вермахта (к которой, после хладнокровной паузы, присоединилась армия СССР); “странная война” на Западе; “зимняя война” Советского Союза против Финляндии; захват Германией Норвегии и Дании; 6-недельный блицкриг, трофеем которого стали Северная Франция, Бельгия и Нидерланды; советская аннексия государств Балтии; “битва за Англию”... Перечень можно было бы продолжать. Более того, ряд основных участников ІІ Мировой - за примечательным исключением Великобритании - или далеко не с самого начала непосредственно участвовали в войне (США), или в ходе войны оказались в ином лагере, нежели в начале (СССР), или надолго утратили политическую субъектность (Франция). Отсюда, безусловно, проистекает и легкость “выкраивания” советской историографией “собственной” войны из общего исторического полотна ІІ Мировой.

Немецкий историк Г.Манн (сын Т.Манна) справедливо назвал Великую войну “матерью всех катастроф”, постигших человечество в ХХ веке [15, с.279]. В первую очередь она стала фатальной для Европы. До этого на протяжении четырех веков ее могущество неуклонно росло, несмотря на не прекращающееся соперничество, зачастую выливавшееся в войны, между отдельными государствами. Единственная (хотя куда менее масштабная) аналогия - последний век Римской республики, когда ожесточенные гражданские войны сосуществовали, словно в параллельной реальности, с триумфальной внешней экспансией, которую вели SPQR. К началу ХХ века мировое господство Европы ни у кого не могло вызвать сомнений. В эту картину достаточно гармонично вписывались также США как заокеанская “проекция” Европы и Россия, чье усиление имело одним из несомненных источников “европеизацию”, пусть неполную и непоследовательную. Как представляется, осознание европейскими нациями этого могущества стало одним из факторов sine qua non, сделавших возможными Великую войну (точно так же, как после 1945 г стремление к объединению стало признанием собственной прогрессирующей слабости).

Война стала бессмысленным самоистреблением европейцев с ошеломляющимирезультатами:

ограбленные и озлобленные побежденные - и победители, не ставшие ни богаче, ни могущественнее. Именно І Мировая война стала первым и решающим шагом к утрате Европой (а в отдаленной перспективе, возможно, - и цивилизацией Запада в целом) мирового господства, а главное - лидерства. Проницательнее и раньше всех это осознал О.Шпенглер, отразив это в своем “Закате Западного мира” (“Der Untergang des Abendlandes”, 1918-1922). Безусловно, не случайно подобный труд появился именно в поверженной Германии, но было бы упрощением и видеть в этом лишь отголосок национальной катастрофы. Следует вспомнить и о “первой глобализации”, прерванной вследствие войны на 70 лет [24, passim].

Понесшую огромные человеческие жертвы и материальные потери Европу охватила психологическая усталость: “последствия ее (войны. - В.В.) были многообразны и бесчисленны, но над всем преобладало одно: разочарование” [51, с.566]. Известные слова о том, что европейские нации потеряли цвет своей молодежи, отнюдь не были лишь громкой фразой. “Потерянное поколение” утратило доселе общепризнанные ценности и идеалы, сгоревшие в огне Великой войны. Это отразили в своем творчестве, хотя и по- разному, Э.М.Ремарк и Э.Юнгер.

Наконец, нельзя забывать, что в обилии возникшие в межвоенный период тоталитарные и авторитарные режимы правого толка были бы вряд ли возможны без предшествующей Великой войны, так же, как и без победы большевиков и многочисленных попыток захвата власти социалистами. Собственно, в обоих случаях речь шла об открытом и в ряде случаев успешном противостоянии идеалам Просвещения и Модерну в целом. В 1918 г. Н.Бердяев писал: “Решительное погружение Европы в социальные вопросы, решаемые злобой и ненавистью, есть падение человечества” [Цит. по: 60, с.436]. война российский мировой радикал

Упомянутое противостояние между левыми и правыми радикалами продолжалось, в том числе и внутри многих стран, в годы ІІ Мировой войны, которую Дж.Фуллер не без оснований назвал “европейской гражданской войной” [Ср.: 6]. Такое же название (“Der europaische Burgerkrieg 1917-1945. Nationalsozialismus und Bolschewismus”, 1987) получила встретившая яростную критику со стороны левых интеллектуалов книга Э.Нольте. Отмечу, что и І Мировую войну в некотором смысле тоже можно считать “гражданской”, с учетом цивилизационного единства Европы. В то же время масштабы коллаборационизма практически во всех странах в 1914-18 гг были минимальны: идеи пролетарского интернационализма тогда явно не выдержали конкуренции с патриотизмом и национальными чувствами. Особняком здесь стоит лишь случай России, на котором в дальнейшем и будет сфокусировано внимание. А вот во ІІ Мировой действительно имела место борьба, когда по разные стороны баррикад оказывались (в массовых масштабах) граждане одних и тех же стран: СССР - крупнейший, но вовсе не уникальный пример этого.

Одним из прямых следствий Великой войны стало стремление победителей любой ценой избежать нового столкновения. Впрочем, как и предсказывал Черчилль, сделать этого не удалось. В наше же время ужасы обеих войн, наложившись в памяти народов друг на друга, сделали Европу - точнее, ее западную, “старую” часть - во многом уникальным регионом мира, но уже в совершенно ином смысле, нежели столетие назад. В наши дни и рядовые граждане, и политическая элита здесь самоуспокоенно верят в то, что наступил (по крайней мере, для них) предсказывавшийся Ф.Фукуямой “конец истории”, когда самыми серьезными вызовами и угрозами могут стать разве что замедление темпов роста ВВП или снижение уровня занятости.

Что до причин разразившейся катастрофы, то уже в апреле 1915 г. один из ближайших советников президента Вудро Вильсона “полковник” Эдвард Хауз проницательно констатировал то, что война стала результатом не чьих-то целенаправленных злонамеренных действий, а ряда непреднамеренных последствий (которые, собственно, и составляют главную сущность исторического процесса. - В.В.) [1, т.1, с.94- 95]. Трудно спорить с тем, что войны, во всяком случае, в том виде, какой она приняла, вряд ли кто-то хотел.

Как в годы войны, так и после нее усиленно муссировался тезис о том, что основная вина должна быть возложена на германский милитаризм в целом и на отдельных его представителей. Этот тезис страны-победительницы закрепили в Версальском договоре. Вскоре, однако, стал наблюдаться отход от таких крайних воззрений. К примеру, уже в 1930 г. Б.ГЛиддел Гарт признал, что утверждения о преднамеренных действиях Вильгельма ІІ по развязыванию войны являются не более чем “лжеисторической пропагандой” [23, с.17].

Впрочем, естественный процесс отхода от пропагандистских штампов военного времени был во многом обращен вспять событиями ІІ Мировой войны. В частности, в 1961 г. немецкий историк Ф.Фишер опубликовал работу “Рывок к мировому господству”, в котором попытался доказать, что руководство Германии целенаправленно готовилось к большой войне, руководствуясь мотивами достижения мирового господства, а следовательно, было главным, если не единственным виновником катастрофы. Свой тезис он развил в 1979 г в книге “Сговор элит. К вопросу о преемственности господствующих структур в Германии с 1871 по 1945 год”, фактически утверждая, что Адольф Гитлер явился не более чем продолжателем дела Отто фон Бисмарка.

После бурных дебатов точка зрения Фишера на какое-то время возобладала и среди профессионалов (так, Й.Фест писал о том, что “почти столетняя империалистическая преемственность германской истории достигла в Гитлере своей кульминации” [65, с.366]), и в немецком обществе в целом. Иного и нельзя было ожидать в условиях, когда значительная часть политиков и интеллектуалов Германии настойчиво прививала своим соотечественникам убеждение в коллективной вине и ответственности за преступления национал-социализма всех немцев. Это должно было касаться даже поколений, рожденных после войны: как выразился бы Тарас Шевченко, “і мертвих, і живих, і ненароджених”. Для данного случая подошли бы и слова (правда, написанные ранее и по другому поводу) его собрата по перу Бертольта Брехта: “Сейчас пришли такие времена, / Что даже о деревьях разговоры / Уже в вину поставить можно нам / Как укрывательство бесчинства этой своры”.

Однако, разумееется, никакая, в том числе и упомянутая, ситуация не может длиться вечно. Со временем доводы Фишера стали подвергаться более критическому анализу, что привело в большинстве случаев к их опровержению. Впрочем, убеждение в первостепенной вине Германии в развязывании І Мировой войны, пусть и в не столь радикальном варианте, остается достаточно распространенным [52, с.5-8; 66, с.140, 142].

С другой стороны, в межвоенном германском обществе было чрезвычайно популярным представление о “коварной” политике Великобритании (“старого пиратского государства”, по выражению Альфреда фон Тирпица), сыгравшей едва ли не ключевую роль в цепи событий, сделавших войну возможной. Прежде всего речь шла о действиях возглавлявшегося Эдвардом Греем британского внешнеполитического ведомства, которое, по мнению весьма многих, умело подталкивало основных акторов европейской политики к войне. Подобный взгляд переживает настоящий ренессанс в сегодняшней России (как не вспомнить определение истории как “политики, опрокинутой в прошлое”!). Так, утверждается, что идеальным исходом войны для Великобритании (как варианты: англосаксов, “атлантических государств”, Запада) были “разгром четырех великих империй Востока” [4, с.3-4] и уничтожение “европейского монархизма” [40, с.5]. В данном случае западным (в узком или широком смысле) политикам совершенно очевидно приписываются способности и возможности по предвидению событий и воздействию на них, явно граничащие со сверхъестественными.

(В этой связи приведу один пример. Накануне и в начале ІІ Мировой войны руководство СССР во главе с Иосифом Сталиным отнюдь не скрывало того, что надеется на взаимное ослабление “империалистических” держав с тем, чтобы вступить в игру в решающий момент. В конечном счете, как известно, в Старом Свете в результате войны действительно возник столь желанный для Советского Союза вакуум силы. Однако чересчур самонадеянным было бы считать, что весь приведший к этому процесс сколько-то полно просчитывался в Москве и направлялся оттуда. Во всяком случае, после молниеносного разгрома Франции летом 1940 или катастрофических поражений советских войск годом позже вряд ли кто-то мог, даже в общих чертах, решиться на подобные предсказания).

То, что истории І Мировой войны в советский период уделялось относительно мало внимания, не должно удивлять: “империалистическая”война рассматривалась прежде всего как прелюдия к пролетарской революции. Помимо того, не стоит сбрасывать со счетов и следующий момент: лозунг “поражения своего правительства” и призывы к перерастанию империалистической войны в гражданскую могли вызывать ненужные ассоциации с событиями 1941 и последующих годов. Таким образом, смело можно сказать, что рассматриваемая война долго оставалась во многом “неизвестной” (по аналогии с американским документальным сериалом о ІІ Мировой).

В современной отечественной историографии интерес к Великой войне, безсомнения,присутствует, материализуясь в соответствующих исследованиях. В то же время верно и то, что события этой войны вновь-таки выступают, как правило, в качестве фона, на котором разворачиваются собственно украинские сюжеты [См., напр.: 12].

О всплеске внимания к событиям І Мировой войны как таковой вполне правомерно говорить применительно к российской историографии. В то же время этот интерес зачастую весьма своеобразен и оставляет стойкое впечатление некоей “ушибленности”, подобно той, которая имела место в Германии после 1918 (но не 1945!) г Многие современные российские авторы, как представляется, ставят задачу не только (а иногда и не столько) изучения и осмысления, а и “преодоления” и психологически комфортного “вписывания” этого сюжета в историю своей страны.

Так, уже название одного из недавних сборников, посвященных анализируемой проблематике (“Забытая война и преданные герои”, 2011) явственно напоминает рассуждения бывших солдат кайзера об “украденной победе” и “ударе в спину” (хотя немецкая армия все же была побеждена прежде всего на поле боя), а позднее - бывших генералов фюрера об “утерянных победах”. Это априорное ощущение лишь усиливается после знакомства с вошедшими в сборник материалами. Значительная их часть носит явственный отпечаток реваншистских настроений (как представляется, по отношению к событиям не столько 1917, сколько 1991 г).

В среде современных российских исследователей весьма распространены представления о едва ли не решающей роли России в конечном успехе ее союзников и как следствие - глорификация (зачастую безосновательная) соответствующих эпизодов. Поиск же ответа на вопрос, каким образом Россия не сумела воспользоваться плодами победы, добытой прежде всего ее усилиями, естественно, зачастую приводит к поиску причины (если не единственной, то решающей) вовне, причем не столько в стане Центральных держав, сколько Антанты, прежде всего, как уже отмечалось, англосаксов. Фобии по отношению к последним зачастую даже не скрываются [30]. Корни этого феномена восходят отчасти к идеям (ныне активно реанимируемым) таких представителей российской геополитики, как А.Вандам (Едрихин) [См., напр.: 9], отчасти же - лежат в общей интеллектуальнойатмосфере постельцинской России.

Самому наличию упомянутых фобий вряд ли приходится удивляться: Россия, а позднее СССР за всю историю не сумели победить ни в одной заслуживающей упоминания войне (“горячей” или “холодной”), в которой англосаксы находились бы по ту сторону барьера. Более того, победы над наполеоновской Францией и гитлеровской Германией, ныне зачастую трактуемые в России как триумф в противостоянии объединенной Европе, имеют общий существенный “изъян”: в числе побежденных не было все тех же англосаксов. Последние даже не придерживались нейтралитета, а деятельно противостояли тем же врагам, что и Россия (преследуя, разумеется, собственные интересы).

Симптоматичны поиски некоторыми исследователями(например,

Н.Нарочницкой) “религиозно-философской цели” войны, в качестве каковой называется “уничтожение последних христианских монархий в Европе, полная смена парадигмы на рационалистические секулярные государства” [37, с.13]. Трудно не заметить, насколько эти заявления перекликаются с мнениями, господствовавшими веком ранее в

Германии. Так, Гельмут фон Мольтке- младший на лекции в Немецком обществе (ноябрь 1914 г.) утверждал следующее: “Латинские народы прошли зенит своего развития - они не могут более ввести новые оплодотворяющие элементы в развитие мира в целом. Славянские народы, Россия в особенности, все еще слишком отсталы в культурном отношении, чтобы быть способными взять на себя руководство человечеством. Под правлением кнута Европа обратилась бы вспять, в состояние духовного варварства. Британия преследует только материальные интересы. Одна лишь Германия может помочь человечеству развиваться в правильном направлении. Именно поэтому Германия не может быть сокрушена в этой борьбе, которая определит развитие человечества на несколько столетий” [Цит по: 60, с.73-74]. 15 июня 1918 г. на банкете в честь 30-летия своего правления Вильгельм ІІ заявил, что “война представляет собой битву двух мировых философий. ... Либо прусско-германотевтонская мировая философия - справедливость, свобода, честь, мораль - возобладает в славе, либо англосаксонская философия заставит всех поклоняться золотому тельцу. В этой борьбе одна из этих философий должна уступить место другой” [Цит. по: 62, с. 165].

К поиску “философского фундамента” войны были склонны не только государственные мужи и военные Германии, но и немецкие ученые. В частности, один из ярчайших представителей когорты катедер- социалистов Вернер Зомбарт посвятил этому сюжету брошюру под названием “Торгаши и герои. Раздумья патриота” (“Handler und Helden. Patriotische Besinnungen”, 1915), противопоставляя “торгашеский” английский национальный характер “героическому” немецкому [17]. Интересно, что Зомбарт провел параллель в этом отношении между англичанами и изображенными четырьмя веками ранее Томасом Мором утопийцами. Здесь и нелюбовь и презрение к войне, и стремление действовать не силой, а искусством и хитростью, и склонность беречь своих граждан, но щедро расходовать деньги, воюя по возможности чужими руками [17, с.28- 31]. (Замечу, однако, что последнее обстоятельство вполне может интерпретироваться и как свидетельство того, что в действительности для “торгашеской нации” деньги представляют собой вовсе не самоцель, а, в значительной степени, средство, что подрывает всю цепь рассуждений, выстроенную Зомбартом).

Впрочем, если в Германии после 1945 г рассуждения о собственном духовном превосходстве над Западом по ряду понятных причин отошли в прошлое, этого ни в коем случае нельзя сказать о России. Единственное, что следует заметить по данному поводу, так это то, что по самому своему определению духовность не может быть сведена к какому-либо одному стандарту и уж тем более (в отличие от материальных показателей) не подлежит объективному измерению. Здесь трудно не согласиться со словами одного из литературных персонажей Виктора Пелевина: “какой-нибудь Afro-African из экваториальных джунглей мог бы решить, что Ватикан совершенно бездуховное место, потому что там никто не мажет себе лоб кровью белого петуха”.

Одним из общих мест в российской исторической литературе является утверждение, в соответствии с которым в начале войны Россия спасла своих западных союзников, начав неподготовленное наступление в Восточной Пруссии, и тем самым внесла весомый, если не решающий вклад в “чудо на Марне” и срыв немецкого блицкрига. В ходе войны подобное мнение в какой-то мере разделяли и некоторые руководители западных армий: так, в середине ноября 1914 г. командующий британским экспедиционным корпусом Джон Френч, анализируя сложившуюся ситуацию, утверждал, что “все зависит от России” [62, с. 128].

Впрочем, по окончании войны не были редкостью и более взвешенные (как бывает обычно постфактум) оценки. Так, пресловутое снятие немецким командованием 25 августа двух корпусов и кавалерийской дивизии с правого фланга, вопреки заветам Альфреда фон Шлиффена, и их переброска в Восточную Пруссию были, по мнению Б.Г.Лиддел Гарта, грубой ошибкой [23, с.69, 80]. Эти войска все равно опоздали, не сыграв какой-либо роли в разгроме русских армий у Таннненберга. Существует мнение, в соответствии с которым российское наступление в Восточной Пруссии не имело решающего влияния на ход войны. Большей была роль ряда ошибок, совершенных немцами, в числе которых переброска сил с правого фланга - не самая серьезная. Более того, сам план Шлиффена в 1914 г уже вряд ли мог быть реализован даже при самых благоприятных обстоятельствах [2, с.68-76]. Еще Е.Тарле предположил, что уже факт вступления в войну Британии обессмысливал упомянутый план [2, с.56- 57]. (В условиях войны, которая вскоре приобрела тотальный характер, роль Британии, которой, по выражению Черчилля, принадлежала роль “кошелька коалиции”, было невозможно переоценить). В этом случае даже возможный разгром Франции не приводил бы к окончательному краху Антанты.

Одновременно надо помнить и о том, что сама Россия отнюдь не из альтруизма, а исходя из чисто прагматических побуждений, была заинтересована не допустить выхода Франции из войны. (В противном случае, даже разгромив Австро- Венгрию, российская армия оставалась бы лицом к лицу с немецкой, а итоги этого противостояния вряд ли принесли бы успех России). Это подчеркивал, например, французский посол в Петербурге Морис Палеолог [42, с.53]. 9 сентября 1914 г он писал: “Если Франция не устоит, то Россия принуждена будет отказаться от борьбы” [42, с. 100]. С такой оценкой были согласны

многие и в русской армии. Генерал Алексей Брусилов считал правильным решением неподготовленное наступление в начале войны: “Францию же необходимо было спасти, иначе и мы, с выбытием ее из строя, сразу проиграли бы войну” [3, с.66-67]. Аналогичные мысли находим и в воспоминаниях адмирала Александра Бубнова о пребывании в должности начальника морского управления при Ставке верховного главнокомандующего [5, с.42-44, 46, 249, 251]. Признание того, что следствием поражения Франции мог стать и проигрыш России, можно встретить и в наше время [40, с.425].

Выразительным контрастом по отношению к “благородству”, “рыцарственности” и “сентиментальности” России, проявленным ею в ответ на “слезные” и “панические” просьбы западных союзников, предстает “эгоизм” последних [71, с.217]. Нередки упреки французов и британцев в том, что они не оказались способны на “жертвенность”, подобную проявленной русскими (М.Свечин) [60, с.231]. В ряде работ постоянно муссируется тезис о недостаточной помощи союзников России, в частности, в 1915 г [71, с.8, 85, 101, 104105, 158, 164, 190-191, 193-194, 197-198, 213; 40, с.44, 46, 70, 88].

Оценивая степень обоснованности упомянутых упреков, не будем упускать из виду, что войска Британии и Франции более четырех лет сковывали на Западном фронте основную часть сил германской армии, которая, несмотря на итоговое поражение, была наиболее совершенной военной машиной не только І Мировой войны, а и, вероятно, всего ХХ века. С тем, что ограниченность помощи, оказываемой России ее союзниками, имела в значительной степени объективные причины, соглашался, к примеру, С.Ольденбург [39, с.662-663]. То, что основные триумфы были добыты Россией в борьбе против Австро-Венгрии и Турции, констатировал один из крупнейших российских исследователей данной проблематики А.Уткин [60, с.608].

Что же до противостояния с немцами, то, несмотря на отдельные успехи России, в целом “тренд” здесь был однозначен. Один из британских историков высказался по данному поводу следующим образом: “Успехи в Галиции против менее сильной державы не могли компенсировать губительную для морали беззащитность, которую русские стали ощущать после каждого крупного столкновения с немцами” [Цит. по: 60, с.99]. Поэтому решительно противоречат фактам встречающиеся иногда утверждения о том, что именно Россия “перемолола” большую часть живой силы противостоящего Антанте блока (вероятно, подобные выводы сделаны по аналогии со ІІ Мировой войной). Характерна возникающая порой у российских авторов амбивалентность по этому поводу: справедливо отмечая минимальные потери России в сравнении с противниками и союзниками (и используя это как свидетельство боевых качеств российской армии), исследователь несколькими страницами ниже, перейдя к вопросу о грядущем дележе плодов победы, уже твердит о якобы “самых тяжелых потерях”, принесенных на алтарь последней [35, с.73- 74, 78].

В то же время в России (как в годы войны, так и за истекшее столетие) стало традицией достаточно редко вспоминать о жертвах западных союзников, хотя понесенные ими потери у битыми и ранеными были огромны - как в абсолютных цифрах, так и относительно численности населения. При всех существующих расхождениях в оценках, не подлежит сомнению, что “процентные” потери, понесенные российской армией, были наименее весомыми среди основных участников войны [См.: 48, с.16-113]. Эти сравнения порождали нескрываемое недовольство союзников России: Палеолог отмечал недостаточность предпринимаемых ею усилий [42, с.658]; несопоставимость потерь России и западных держав подчеркивал военный атташе Великобритании в этой стране генерал Альфред Нокс [15, с.337-338].

Действительно, бытовавшая накануне войны уверенность в “паровом катке” - неисчерпаемых человеческих ресурсах России - на поверку явилась, по оценке Лиддел Гарта, “величайшим и наиболее опасным заблуждением войны” [23, с.224]. Характерно, что на этот счет обманывались не только иностранцы: по свидетельству британского посла в России Джорджа Бьюкенена, Николай ІІ также был уверен, что располагает изобилием в людях [8, с.120- 121]. Действительно, по численности населения к началу войны Россия превосходила Германию в 2,5 раза, Австро- Венгрию - в 3, Великобританию - в 3,5 и Францию - в 4. Неудивительно, что за время войны в Германии было мобилизовано 20,7% населения, во Франции и Австро-Венгрии

- 17%, в Великобритании - 10,7%, а в России

- всего лишь 8,7% [19, с.68; 38, с.415], и уже это дало повод военному министру Михаилу Беляеву завести речь о том, что человеческие ресурсы России не беспредельны [44, с.576, прим.71].

С учетом вышеуказанного не вызывает удивления выдвинутое М.Палеологом 1 апреля 1916 г. требование более деятельного участия России в войне, с учетом разницы в наличных человеческих ресурсах. Он писал по этому поводу: “По культурному развитию французы и русские стоят не на одном уровне. Россия одна из самых отсталых стран в свете: из 180 миллионов жителей 150 миллионов неграмотных. Сравните с этой невежественной и бессознательной массой нашу армию: все наши солдаты с образованием; в первых рядах бьются молодые силы, проявившие себя в искусстве, в науке, люди талантливые и утонченные - это сливки и цвет человечества. С этой точки зрения наши потери чувствительнее русских потерь. Говоря так, я вовсе не забываю, что жизнь самого невежественного человека приобретает бесконечную ценность, когда она приносится в жертву” [42, с.484-486]. Эти слова постоянно цитируют, подчеркивая чуть ли не расистское пренебрежение европейцев к жизням русских солдат. При этом стоит помнить, однако, что, тогда как Россия хронически страдала от аграрного перенаселения, обусловленного высокой рождаемостью, то во Франции прирост населения был близок к нулю.

Любопытно, что и между западными союзниками России не было недостатка во взаимных претензиях. Так, британцы винили французов в чрезмерной нагрузке, выпавшей на долю первых в кампании 1918 г. на Западном фронте [70, с.158-159]. (Вообще надо отметить, что анализ распрей между союзниками представляет собой интереснейший предмет исследования, и не только І Мировой войны. Вспомним, что летом 1941 г., едва отправив последние эшелоны в Германию - а без этих поставок возможности последней вести войну, в том числе и “битву за Британию”, были бы куда скромнее, - руководство СССР практически без паузы стало требовать оказания скорейшей помощи против вчерашнего фактического союзника, причем не только материальной, но и войсками, от той же В елико британии).

Вряд ли можно осуждать какую-либо из сторон за проявление в ходе войны разумного эгоизма, тем более, что и сама Россия подавала подобные примеры. На одном из них стоит вкратце остановиться, тем более, что в данном случае речь идет как раз о весьма недальновидном эгоизме.

В конце декабря 1914 г. российский верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич обратился через Дж.Бьюкенена к британскому военному министру Герберту Китченеру с просьбой об организации Британией диверсии, которая ослабила бы давление турецких войск на Кавказе [23, с.126, 152; 36, с.33; 52, с.93]. Результатом стала хорошо известная Дарданелльская операция британско- французских сил. Ее итоговый провал, безусловно, сильно повлиял на оценки, дававшиеся задним числом этой идее первого лорда адмиралтейства Черчилля. Со временем, однако, все чаще стали раздаваться голоса, признававшие план захвата проливов блестящим замыслом (хотя и не надлежащим образом реализованным). Весомость этой оценке придает то, что в ней сходились не только соотечественники Черчилля, но и целая плеяда немецких военачальников: Эрих Людендорф, Эрих фон Фалькенгайн, Лиман фон Сандерс, Макс Гофман, наконец, сам Альфред фон Тирпиц; того же мнения придерживался и посол США в Турции Генри Моргентау [53, с.358-359, 510, 533, 545, 579; 5, с.93; 23, с.122, 124, 129; 60, с.90-91; 62, с. 145-146; 52, с.94, 96]. Ситуация, сложившаяся на Западном и Восточном фронтах, делала весьма перспективным удар на одном из периферийных театров боевых действий, имевший целью поиск “ахиллесовой пяты” Центральных держав.

Значение контроля над проливами, безусловно, осознавалось как российскими политическими и военными кругами, так и общественностью [39, с.637]; вспомним хотя бы о том, что и после Февральской революции Павел Милюков и его единомышленники не соглашались поступиться принципами в этом вопросе. Ситуация усугублялась тем, что в результате войны были перерезаны торговые пути, по которым в мирное время поступало 97% ввоза в Россию, оставив ее “воротами” лишь Владивосток и Архангельск, а овладение проливами позволяло снять эту блокаду.

Неудивительно, что на словах Дарданелльская операция встретила со стороны России полную поддержку [62, с. 142]. Более того, российское военное руководство заявило о возможности ее поддержки собственными силами, а Черчилль предложил Николаю Николаевичу атаковать Босфор с суши и с моря, однако все эти намерения так и остались нереализованными [43, с.496-497, 501; 23, с.153-154; 36, с.40]. Главной причиной стало

то, что операция союзников вызвала в России сильнейшие подозрения относительно их истинных намерений [56, с.22]. Очевидно, и достижение в марте 1915 г секретного соглашения о праве России на контроль над проливами не полностью успокоило ее, и тревога по поводу справедливого раздела шкуры неубитого медведя сохранялась.

Упомянутая подозрительность была свойственна не только консерваторам, откровенно не жаловавшим Британию и Францию, но и приверженцам либеральных взглядов, например, А.Бубнову [5, с.85-87, 250]. Последний как русский моряк весьма ревниво относился к действиям союзников и впоследствии посвятил значительную часть мемуаров доводам в пользу того, что успешное осуществление Россией Босфорской операции принесло бы ей конечный успех в войне [5, с.80-100, 141, 160, 175-193, 243, 245-246, 249, 251-252]. Сторонником подобных действий был и Николай ІІ [7, с.48-49], что, однако, не имело практических последствий. Напротив, последний российский император проявил, с точки зрения британского историка, “близорукий эгоизм”, отвергнув предложенную помощь (3 дивизии) со стороны Греции [52, с.99-100].

Судя по воспоминаниям президента Франции Раймона Пуанкаре, определенная ревность по отношению к задуманной британцами операции, вкупе с отсутствием оптимизма по поводу ее перспектив, имела место и в его стране [43, с.450, 454]. При этом, однако, значение проливов для Франции было несравнимо с таковым для России. Б.Г.Лиддел Гарт так прокомментировал данную ситуацию: “Россия не хотела даже помочь прочистить свою собственную отдушину - Босфор! Она предпочитала задохнуться, чем отказаться от частицы переполнявших ее амбиций. В конце концов она задохнулась” [23, с.154]. Можно считать слишком далеко идущим вывод ряда соотечественников Лиддел Гарта о том, что успех Дарданелльской операции мог предотвратить революцию в России и последующее заключение ею сепаратного мира [36, с.378; 52, с.94], однако близорукость действий российской верхушки не вызывает сомнений.

Как известно, в результате Великой войны с исторической сцены сошли не только Романовы, но и Гогенцоллерны, Габсбурги, Османы. Падение династий сопровождалось и крахом самих их государств, за исключением Германии (случай России будет проанализирован ниже). Однако в случае с последними тремя речь идет о проигравших, да и рухнули они накануне, а то и после поражения в войне; Россия же начинала І Мировую в лагере будущих победителей, что делает ее случай, без преувеличения, уникальным. Безусловно, можно утверждать, что без войны, сыгравшей роль катализатора, крах континентальных империй мог и не состояться, а следовательно, не был жестко предопределен заранее. Такой точки зрения придерживается, например, А.Миллер [32, с.42-44, 214]. Опровергнуть это (так же, как и доказать) невозможно. Впрочем, схожий конец всех четырех упомянутых держав, при всем их несходстве, вряд ли может расцениваться как случайность. Примечательную мысль, размышляя о причинах крушения Австро-Венгрии, высказал О.Яси:“уничтожение

Габсбургской монархии военным путем - недостаточный довод в пользу того, что крах империи был всего лишь результатом механического процесса, а не органического развития” [72, с.21]. Как представляется, в еще большей мере эти слова применимы к империи Романовых.

В самом деле, последняя обладала рядом важнейших преимуществ: колоссальная территория, контроль над даже малой частью которой превосходил возможности неприятельских армий; огромные человеческие ресурсы; отсутствие (при условии надлежащего администрирования) продовольственных проблем. Тем не менее, все это не предотвратило краха. Даже российские исследователи вынуждены признавать тот очевидный факт, что их страна оказалась слабейшим звеном в строю противников Германии, обладая наиболее низким “запасом прочности” [45, с.276; 71, с.215]. Думаю, не будет большой ошибкой утверждать, что, с учетом разницы в масштабах, по степени использования своего потенциала Россия по итогам І Мировой войны заняла место примерно между Италией и Румынией.

Впрочем, по мнению одного из крупнейших знатоков российской истории этого периода РПайпса, “хрупкость” России была вполне предсказуема, поскольку ее продемонстрировали уже события 1905 г [41, ч.1, с.36]. Как следствие, эта страна оказалась единственной, где национальное единство в условиях испытания войной оказалось слабее социальных противоречий. Пресловутый Burgfrieden (“мир в крепости”) оказался тем, чего катастрофически не хватало Российской империи.

Показателен пример, приведенный Дж.Бьюкененом: в годы войны британцы оставили в 300-миллионной Индии вместо 75 всего 15 тыс. войск из метрополии, заменив остальные колониальными контингентами [8, с.324-325]. Существенных проблем это не создало. Более того, в составе британской армии насчитывалось 1,5 млн. солдат из Индии, свыше 80% из которых были добровольцами. Разумеется, со временем, с ростом жертв и лишений, первоначальный энтузиазм значительной части населения сошел на нет, однако стоит ли этому удивляться применительно к колонии, если тот же процесс наблюдался во всех метрополиях? Радикализации же протестного движения в этот период не произошло; все обошлось единичными эксцессами, не приобретшими сколько-то значительных масштабов.

Ярким контрастом к вышеописанной ситуации служат события на “российском востоке”, где одним из следствий войны стало резкое падение престижа Ак Падишаха - “Белого царя”. Этому

способствовали рост податей, реквизиции, а в особенности - распоряжение о мобилизации почти полумиллиона мусульман на тыловые работы в прифронтовой полосе. Результатом стало восстание, охватившее весь Степной край и Туркестан, а также часть Сибири и Кавказа (июль 1916 - январь 1917 гг). И уж совсем неудобно напоминать, что к моменту победы большевиков, т. е. в 1920-21 гг, для контроля над большей частью территории Украины с ее 30 млн. населения здесь находилось около 1 млн. красноармейцев, в абсолютном большинстве не являвшихся местными уроженцами (стоит оговориться, впрочем, что боевые части составляли около половины этого числа).

Разумеется, для исследователя задним числом констатировать предсказуемость событий несложно; что же до современников, то их оценки зачастую были прямо противоположны. Так, еще за 8 недель до крушения царизма лидеры большевиков во главе с Владимиром Лениным не предполагали подобной возможности. Адмирал Тирпиц также полагал, что “в начале 1917 г. не было заметно еще ни одного внешнего признака русской революции” [53, с.440]. Другие не останавливались перед прогнозами на дальнюю перспективу: к примеру, в начале 1915 г. Винстон Черчилль писал Эдварду Грею: “Результаты этой войны не вызывают сомнений. Рано или поздно Германия будет разбита. Австрия распадется на компоненты. Англия всегда выигрывала битву именно в конце войны. Россия вообще непобедима. Англии нужна будет новая ориентация” [Цит по: 62, с.136].

В то же время не было недостатка и в более мрачных (и, как окажется впоследствии, адекватных) оценках. Уже в конце 1914 г. Альфред Нокс (тогда еще полковник) задумывался о возможности распада России [60, с.121; 62, с.134]. В марте 1916 г польские лидеры предсказывали Палеологу, что в этой войне, возможно, смогут победить Британия и Франция, но не Россия [42, с.477]. К апокалиптическим прозрениям все чаще был склонен и сам французский посол. Отмечавшиеся им в феврале 1916 г слабость России и симптомы распада ее политического и социального строя [42, с.459] не исчезли и к августу [42, с.558, 560]. Успех “брусиловского прорыва”, таким образом, не прибавил оптимизма проницательным западным наблюдателям. 16 ноября Джордж Бьюкенен сообщал в министерство иностранных дел, что в случае волнений возможен отказ армии воевать [8, с. 184]. В феврале 1917 г. британская делегация на союзнической конференции в Петрограде и ее глава Альфред Мильнер смогли убедиться в обоснованности такой оценки и не выражали особого оптимизма по поводу возможностей России; эту точку зрения разделял и Дэвид Ллойд Джордж [62, с.152-153]. Еще более мрачно был настроен в это время (29 января 1917 г) Палеолог [42, с.696]; 21 февраля он констатировал “банкротство” союзницы [42, с.714].

Пессимистов хватало и внутри России. Известный финансист и промышленник Алексей Путилов 2 июня 1915 г. предсказывал неизбежность революции [60, с.164]. В августе 1916 г Павел Милюков поделился с норвежским королем Гаконом VII своими опасениями того, что возможные военные неудачи могут стать угрозой и для государственного строя [33, с.542, 545]. Не приходится удивляться, что возглавивший в ноябре 1916 г. совет министров Александр Трепов четко видел вероятность катастрофы [42, с.643]. Но, разумеется, чаще всего вспоминают о предсказаниях, содержавшихся в записке, поданной бывшим министром внутренних дел Петром Дурново Николаю ІІ еще в феврале 1914 г [71, с.53-55]. Ее автор, сторонник немецкой ориентации политики России, предсказывал, что вероятным следствием войны станет “ослабление мирового консервативного начала”, воплощением которого являются Германия и Россия. Это создаст реальную угрозу революции, причем она, начавшись в побежденной стране, впоследствии перекинется и на победительницу. (Считать ли это предсказание сбывшимся, зависит от того, кого в тандеме Германия - Россия считать в феврале 1917 г. победителем, а кого - побежденным).

В последнее время в России обрели популярность рассуждения Дурново, касающиеся Украины: “Только безумец, государь, может присоединить Галицию. Кто присоединит Галицию, потеряет Малороссию” [Цит. по: 37, с.16]. Впрочем, если уж касаться роли “украинского фактора” в крахе Российской империи, не меньше оснований обратиться к словам русского философа Василия Розанова, написанным им Петру Струве 6 февраля 1918 г. Одной из центральных проблем, занимавших его, была фигура Николая Гоголя. Розанов был убежден, что Гоголь не просто ненавидел Россию, но и способствовал ее гибели: дав, в противоположность Пушкину, начало пагубному, сатирическому направлению в русской литературе, Гоголь создал карикатуру России, превратив в анекдот русскую действительность. Русская революция и все, связанное с нею, вынудили Розанова признать свое поражение: “Я всю жизнь боролся и ненавидел Гоголя: и в 62 года думаю: “Ты победил, ужасный хохол!””. Впрочем, к Розанову мы еще вернемся.

Ярчайшим свидетельством внутренних проблем России и ее армии была массовая сдача в плен, отмечавшаяся уже начиная с 1915 г: так, лишь с 1 мая по 1 ноября потери пленными составили 976 тыс. человек, тогда как убитыми - 423 тыс. [2, с.295, 297]. Это же соотношение наблюдается и при подведении итогов войны в целом. Общие российские потери убитыми и умершими от ран составили примерно 1,3 млн. человек; что же до сдавшихся в плен, то здесь расхождения достаточно велики: 2,5 млн., 3,3 млн. и даже 3,9 млн. человек. Однако даже при минимальной оценке эта цифра втрое превышает суммарные потери пленными армий Великобритании, Франции и Германии и сравнима лишь с таковыми “лоскутной империи” Габсбургов (2,2 млн.). Соотношение взаимных потерь по пленным между Россией и Австро-Венгрией почти равное, а именно 1:1,16 в пользу России (1032 тыс. против 1194,1 тыс.). Что же до аналогичных показателей Германии и России, то на 98,1 тыс. пленных немецких солдат приходилось 1435 тыс. русских, т. е. 1: 14,6 [48, с. 16-17, 112]. Весьма красноречиво и следующее соотношение: на 100 убитых в британской армии приходилось 20 пленных, во французской - 24, в немецкой - 26, в российской - 300. Таким образом, русские солдаты сдавались в плен в 12-15 раз чаще [41, ч.2, с.92].

Подобная картина, безусловно, резко контрастирует со стереотипным образом русского солдата, получившим широкое распространение как в самой России, так и далеко за ее пределами, однако для современников и участников событий она была очевидным фактом [3, с.268]. Как тогда, так и (едва ли не в большей мере) в наше время нет недостатка в попытках объяснить и оправдать массовую сдачу в плен объективными причинами [40, passim], однако представляется, что последние не исчерпывают проблемы.

Другим грозным для российской армии симптомом деморализации было дезертирство, которое, вопреки распространенному мнению, стало серьезной проблемой задолго до Февральской революции. Уже 30 июля 1915 г назначенный незадолго до этого военным министром Алексей Поливанов отмечал огромные масштабы этого явления [60, с.152]; по некоторым оценкам, к моменту падения монархии в России количество дезертиров приближалось к 1 млн. [41, ч.1, с.174-175]. Массовый характер дезертирства отмечался и иностранными наблюдателями, например, А.Ноксом [60, с.282]. Существует, впрочем, и альтернативная точка зрения, в соответствии с которой масштабы дезертирства в первые 2,5 года войны преувеличены [39,с.703]; часть исследователей считает, что для уверенных суждений по этому поводу недостаточно данных [38, с.425-426].

Распространенным является мнение о том, что революция помешала России воспользоваться плодами победы, которая к тому времени якобы фактически была уже гарантирована. Мнение Черчилля по этому поводу уже было приведено в начале статьи; в конце 1916 г он начал разрабатывать планы демобилизации британской армии и возвращения экономики к условиям мирного времени [15, с. 134]. В целом оптимистично был настроен в начале следующего года и его соотечественник Нокс [19, с.67-68]. В России многие современники анализируемых событий также были уверены, что к началу 1917 г. их страна находилась у “порога победы” [39, с.763]. По оценке ГКаткова, с августа 1915 г до Февральской революции имело место постоянное усиление боеспособности российских вооруженных сил [19, с.164].

Одним из главных факторов, вселявших в наблюдателей подобную уверенность, было то, что армия России, едва ли не впервые с начала войны, не ощущала недостатка вооружений и боеприпасов. Так что многие не испытывали сомнений в успехе намеченного на март 1917 г. наступления российских войск. Такие настроения господствовали в Ставке [5, с.134, 193, 216, 243-244, 248, 261]; того же мнения придерживались генералы

А.Брусилов и А.Деникин, причем первый называл сроком окончания войны август 1917 [15, с.134, 138]. Показательно, что подобное убеждение высказано и в манифесте Николая ІІ об отречении [5, с.310]. Во многом схожие оценки высказывались и по другую сторону окопов. Так, Э.Людендорф был уверен, что весной 1917 г Германию спасла прежде всего революция в России [27, с.136- 138, 188-189, 198].

Достаточно распространены подобные представления и сейчас [40, с.317]. Более того, некоторые российские авторы берут на себя смелость утверждать, что к концу 1916 г Россия уже могла самостоятельно выиграть войну, став в результате “главной сверхдержавой грядущего мироустройства” [35, с.88-89].

Безусловно, легко с уверенностью говорить о неминуемости победы над Германией уже после того, как она состоялась (причем в итоге - без России). В куда более сложной ситуации находились современники событий, что сказывалось на точности их прогнозов. Вспомним, что в августе 1915 г. в окружении начальника немецкого генштаба Эриха фон Фалькенгайна было распространено мнение, что Россия продержится не более чем до зимы [53, с.541 ]. Таким же (до ближайшей зимы) был запас прочности Австро-Венгрии по оценке, данной в начале апреля 1917 г. австрийским коллегой Фалькенгайна, Артуром Арцем фон Штрауссенбургом [27, с.200]. Более того, непосредственно накануне падения Германии (т. е. при полноценном участии США в войне) политические и военные лидеры Антанты - Винстон Черчилль, Дэвид Ллойд Джордж, Дуглас Хейг, Фердинанд Фош и др. - предполагали, что война завершится лишь в 1919, если не в 1920 г [70, с. 160; 2, с.328, 354; 60, с.586-587].