Размещено на http://www.allbest.ru/

ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ АВТОНОМНОЕ

ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ

ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ

«НАЦИОНАЛЬНЫЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

«ВЫСШАЯ ШКОЛА ЭКОНОМИКИ»

Факультет Санкт-Петербургская школа гуманитарных наук и искусств Образовательная программа «История»

Выпускная квалификационная работа

по направлению подготовки 46.03.01 «История»

образовательная программа «История»

«СПОСОБЫ И МОТИВЫ РЕПРЕЗЕНТАЦИИ ПАМЯТИ О ЖЕРТВАХ СОВЕТСКИХ ПОЛИТИЧЕСКИХ РЕПРЕССИЙ В ПУБЛИЧНОМ ПРОСТРАНСТВЕ ЛЕНИНГРАДА В 1985-1991 ГГ.»

Ахмедова Селем Агаметовна

Санкт-Петербург, 2019

Введение

Советские политические репрессии и более широкий контекст советского травматического авторитарного прошлого -- это довольно обсуждаемая исследовательская проблема, берущая свое начало с середины XX века. Несмотря на то, что после смерти И.В. Сталина в 1953 году в СССР начал формироваться официальный дискурс памяти о сталинских репрессиях (символами чего были доклад Н.С. Хрущева на XX съезде КПСС, создание государственных реабилитационных комитетов), концепция культуры памяти о жертвах репрессий оставалась «неудобной» и фрагментарной. Открыто затронув тему политического террора 1930-х годов, новый партийный лидер Никита Хрущев не изменил советскую политическую систему, но в остальном политическая система стала основой для функционирования различных воспоминаний о репрессированных. Долгий советский путь построения официальной модели памяти о жертвах репрессий был полон взлетов и падений, которые в основном зависели от частых изменений в составе партийного руководства, достиг наивысшего развития вместе с демократическими изменениями в советской политической системе в Перестройку (1985-1991 гг.), которая одновременно стала последним периодом советской истории. Поэтому именно Перестройка дала возможность для одного из важнейших диалогов между советскими политическими институтами и обществом о памяти о сталинских репрессиях. Новая официальная политика гласности и освещения «черных страниц» прошлого, инициированная М.С. Горбачевым, позволила развить альтернативный дискурс советской истории с учетом роли преступлений режима в ней.

Анализируя различные способы ограниченных практик публичной мемориализации репрессированных до Перестройки и способы представления этой памяти в ходе открытых дискуссий на институционализированном уровне несколькими социальными и политическими элементами, это исследование позволяет проследить нелинейный путь построения общего дискурса памяти о жертвах советских политических репрессий от последней главы советской истории до периода начала формирования современной России. Кроме того, данная работа позволяет взглянуть на Перестройку с другого, не строго политического ракурса, и понять сложность проблемы памяти о жертвах репрессий и сложности ее репрезентации в публичном пространстве, унаследованную современной Россией.

Данное исследование посвящено вопросам о том, как память о жертвах советских политических репрессий находила свое воплощение в публичном пространстве Ленинграда в 1985-1991 годах, а также кто конструировал образ этой памяти и каковы были основные методы ее репрезентации? В соответствии с обозначенными фокусами, в центре моего исследования находится проблема взаимодействия индивидуальных и коллективных уровней различных культур памяти в вопросах практик публичной коммеморации жертв репрессий в изменяющийся период Перестройки. Выбор Ленинграда в качестве территориальной зоны обусловлен широким спектром коммеморативных практик, инициированных и проводимых многочисленными индивидуалистическими и коллективными организациями. Кроме того, статус второго по величине города бывшего СССР, после Москвы, делает Ленинград важным политическим и общественным центром, особенно в контексте серьезных политических трансформаций во второй половине 1980-х гг.

Выявление и анализ всевозможных способов репрезентации памяти о жертвах советских политических репрессий в публичном пространстве Ленинграда в 1985-1991 гг. возможен, прежде всего, через обозначение предпосылок появления проблем этой памяти в открытой общественно-политической дискуссии в затрагиваемый период. Учет представленного спектра основных методов репрезентации и визуализации памяти в пространстве города позволяет проследить характер взаимодействия разнообразных социальных групп по вопросу о необходимости материального воплощения памяти о репрессированных в рамках конкурса на лучший проект мемориала жертвам политических репрессий, проходивший в 1990 году. Именно сквозь призму неоднородности представлений о материальном воплощении памяти о советских политических репрессиях во второй половине 1980-х годов, в своей работе я показываю, что эта память была многоуровневой и имела достаточно сложную внутреннюю организацию. Отдельный анализ задействованных представителей общественно-политических институтов наглядно показывает нерелевантность использования противопоставления государственных и социальных элементов в контексте конструирования советской модели памяти о жертвах политических репрессий.

Историография Перестройки в основном сводится к вопросам демократических изменений в политической системе. Igrunov V. Public Movements: From Protest to Political Self- Consciousness // After Perestroika: Democracy in the Soviet Union, ed. Brad Roberts and Nina Belyaeva. Washington, D.C.: CSIS, 1991.; Urban M. More Power to the Soviets: The Democratic Revolution in the USSR. Aldershot, UK: Edward Elgar, 1990. Здесь, особый блок составляют написанные в период перестроечных преобразований (1985-1991) работы, авторы которых стараются осмыслить с позиции демократии в рамках социализма происходящие в стране политические трансформации. В основном, эти работы, например у В.М. Корельского и В.Б. Кузнецова, являются реакцией на начавшиеся изменения, попыткой объяснить рядовому читателю такие основные термины, как «демократизация», «гласность», «правовое государство». Корельский В.М. Власть. Демократия. Перестройка. М.: Мысль, 1990.; Кузнецов В.Б. Политические принципы перестройки: вопросы и ответы. Кемерово: Кн. изд, 1989. Другой крупный блок исследований посвящен изучению трансформации политических элит во второй половине 1980-х годов. Так, например, историки М.Ю. Малютин, Д.Е. Фурман ищут ответы на причины Перестройки во внутренних изменениях партийных структур, которые в это время переживали глубокий кризис. Малютин М. "Новая" элита в новой России // Общественные науки и современность. ? 1992. № 2. С. 36-45.; Фурман Д.Е. Наша странная революция // Свободная мысль. 1993. № 1. С. 9-17. Часто, исследователями берется во внимание роль появления неформальных объединений, которые также повлияли на социально-политические изменения в этот период. Малютин М. Неформалы в перестройке: опыт и перспективы // Иного не дано. М.: Прогресс, 1988.; Виттенберг Е.Я. Активность масс в условиях перестройки. Диалог с советологами. ? М.: Знание, 1989. Из современных работ по истории неформального движения в Перестройку стоит выделить исследование К. Сигман. Сигман К. Политические клубы и Перестройка в России: Оппозиция без диссидентства / Кароль Сигман; предисл. М. Добри; послесл. А. Блюм; пер. с франц. А. Зайцевой. М.: Новое литературное обозрение, 2014. В фокусе ее работы - неформальные политические клубы Перестройки, которые она определяет как организации, существовавшие «на периферии регламентированных форм», то есть вне официальных организаций (таких как коммунистическая партия КПСС, комсомол и т.д.). Там же. С. 21. Выделяя роль этих клубов в общих политических трансформациях затрагиваемого периода, Сигман выделяет «неформалов» из привычной для классических работ о Перестройке системы описания массовых оппозиционных движений второй половины 1980-х гг. Однако, для данного исследования, скорее, представляется важным именно то, каким в оптике автора было гражданское общество и сформированное им разнородное оппозиционное движение, которое в этот переходный период стало местом функционирования памяти о жертвах политических репрессий.

Проблемы увековечивания памяти жертв политических репрессий сталинского периода часто раскрываются в контексте институционализации памяти как следствие происходивших политических преобразований. Merridale C. Night of Stone: Death and Memory in Twentieth-Century Russia. N.Y.: Viking Penguin Books, 2002. При более внимательном взгляде на существующие работы, становится заметно, что они пронизаны дихотомией «власть против общества», которая на самом деле является довольно обманчивой. Так, например, К. Смит основывает свое исследование, посвященное попыткам советского общества проработки памяти о репрессиях в 1960-80-х гг., на идее о противостоянии социальных групп политическим институтам. Smith K. E. Remembering Stalin's Victims: Memory and the End of the USSR. Ithaca: Cornell University Press, 1996. К похожей проблеме обратилась П. Джонс, рассматривающая в своей работе первый этап десталинизации 1950-х и 1960-х годов, где отправной точкой служит смерть И. В. Сталина в 1953 году, а промежуточным центральным событием - вынос тела бывшего вождя из Мавзолея в 1961. Работая в контексте проблемы формирования советской модели памяти о Сталине и жертвах сталинского террора, автор фокусируется на вопросах возможности определения периода, протянувшегося в полтора десятилетия, как попытки переосмысления негативного советского прошлого, а именно преступлений сталинизма. Jones P. Myth, Memory, Trauma: Rethinking the Stalinist Past in the Soviet Union, 1953-70. New Haven, CT: Yale University Press, 2013. Данная работа является достаточно важным вкладом в понимание сложности процесса многоэтапной десталинизации, во многом определившей последующие уже известные социально-политические изменения. Главная заслуга Джонс состоит в утверждении существенной роли государственных структур в процессе проработки советского травматического прошлого и памяти о нем.

Политику десталинизации в послесталинскую эпоху, а именно один из важных ее аспектов - освобождение из ГУЛАГа и жизнь возвращенцев после лагеря, исследовала М. Добсон в своей работе, посвященной общественно-культурным переменам хрущевской эпохи (1953-64 гг.). Автор отказывается от дуальной концепции советской политической жизни, заключенной в этапах реформизма и консерватизма, утверждая о неоднозначности отношения к переменам, а именно десталинизации, как в обществе, так и в партийных кругах. Добсон М. Холодное лето Хрущева: возвращенцы из ГУЛАГа, преступность и трудная судьба реформ после Сталина. М: РОССПЭН, 2014. Общественно-культурную реакцию на проходившие трансформации исследует Д. Козлов, обращаясь к проблеме изменения советской субъективности, в центр которой стали выходить опыт и память о массовом терроре. Kozlov D. The Readers of Novyi Mir: Coming to Terms with the Stalinist Past. Harvard University Press: Cambridge, MA, 2013. Через около трехсот писем в редакцию литературного журнала «Новый мир» в качестве реакции на опубликованные в нем произведения (повесть А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича»), автор прослеживает, как в эпоху «оттепели» функционировала память о жертвах сталинских репрессий, и, где она находила свое место в общественной мысли.

Целью данного исследования является анализ различных способов репрезентации памяти о жертвах советских политических репрессий в публичном пространстве Ленинграда в период Перестройки. Такая постановка цели подразумевает выполнение некоторых задач:

1. Обозначить предпосылки появления памяти о жертвах репрессий в открытой общественно-политической дискуссии;

2. Выделить основные методы репрезентации и визуализации памяти в городском пространстве Ленинграда;

3. Проследить характер взаимодействия различных социальных институтов на предмет необходимости материального воплощения памяти о репрессированных в рамках конкурса на лучший проект мемориала жертвам политических репрессий;

Данное исследование опирается на подходы Мориса Хальбвакса и Александра Эткинда в рамках исследований памяти. Здесь стоит подчеркнуть особенности использования данных концепций в их взаимосвязи, что дает возможность сконцентрироваться на результатах воспроизведения индивидуальных и коллективных воспоминаний Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. М.: Новое издательство, 2007. и на том, как этот процесс воплощался в «твердой» памяти. Эткинд А. Кривое горе: Память о непогребенных / Александр Эткинд; авториз. пер. с англ. В. Макарова. 2-е изд. - М.: Новое литературное обозрение, 2018. Здесь, проводя сравнение с аппаратным (hardware) и программным (software) обеспечением компьютера, А. Эткинд определяет две формы памяти: «мягкую», включающую в себя различные нарративы, и «твердую», выраженную в памятниках. Там же. С. 228. В концепции автора эти две формы памяти постоянно работают вместе, так как мемориалы и монументы сами по себе являются результатом затвердевания «мягкой» памяти. То есть, постоянно изменяющаяся, живая культура памяти закрепляется и продолжает существовать посредством материального воплощения. В этом ключе подход Эткинда предстает важным для данного исследования, позволяя увидеть, как и через кого различные культуры памяти о жертвах сталинских репрессий существовали и взаимодействовали на пути к репрезентации себя в публичном пространстве. Другим важным теоретическим подходом для моего исследования является концепция конструирования социального пространства Анри Лефевра Lefebvre H. The Production of Space, trans. Donald Nicholso. Smith. Oxford: Blackwell, 1991., поскольку она позволяет проследить особенности интеграции материального воплощения памяти в общественное пространство Ленинграда и Санкт-Петербурга путем трансформации его социального пространства.

Для осуществления поставленных исследовательских задач, в основу работы положен анализ материалов (укажите, скольких) архива организации "Мемориал" в Санкт-Петербурге) о всесоюзном конкурсе на проект лучшего памятника жертвам репрессий в Ленинграде (1990 г.), а также российских государственных архивов (таких как Центральный государственный архив историко-политических документов, Центральный государственный архив литературы и искусства) с различными обращения граждан в органы местного самоуправления Санкт-Петербурга по поводу индивидуальных запросов увековечения памяти репрессированных. Кроме того, большая часть источников представлена периодическими изданиями, выпускавшимися в 1985-1991 гг.: городские газеты, такие как «Ленинградская правда» и «Вечерний Ленинград», отражающие социально-политические преобразования городского пространства, а также газета «Вестник Мемориала», целиком посвященная выработке памяти о сталинских политических репрессиях.

Используемые архивные источники включают в себя различные протокольные документы, высланные в Ленинградский областной комитет (например, обращения граждан), также фотодокументы, отражающие деятельность всевозможных активистских групп (фото с мероприятий, митингов, организованных ими) и, что особенно важно, запечатляющие первые коммеморативные практики и памятники, посвященные жертвам репрессий. Наиболее значимым для исследования документом являлась стенограмма обсуждения проектов памятников жертвам репрессий в рамках открытого конкурса на лучший памятник репрессированным, проходившем в Ленинграде в 1990 году. Данные материалы позволяют проанализировать способ взаимодействия существовавших культур памяти о сталинских репрессиях и показать многоуровневость и многосложность этой памяти в процессе попытки формирования ее общего материального воплощения в монументе.

Как справедливо заметил А. Эткинд, «монументы жертвам советского террора устанавливает гражданское общество, но ресурсы, необходимые для того, чтобы поставить эти памятники, начиная с самой земли, контролирует государство». Эткинд А. Кривое горе: Память о непогребенных / Александр Эткинд; авториз. пер. с англ. В. Макарова. 2-е изд. - М.: Новое литературное обозрение, 2018. С. 241. Поэтому, нельзя также не отметить, что структура и процедура организации конкурса дают некоторое представление о характере взаимодействия политических и социальных структур в работе над решением вопроса коммеморации жертв советских репрессий.

Материалы НИЦ «Мемориал» представляют особую важность ввиду того, что именно данная организация непосредственно занималась (и занимается до сих пор) проблемой памяти о репрессированных. Интересующая меня газета «Вестник Мемориала», выпускаемая с 1989 года, после успешной институционализации, содержит в себе богатый перечень информации: статьи, отражающие выносимые на тот момент проблемные вопросы памяти, письма от бывших репрессированных или их родных, как один из способов говорить о своей памяти открыто, результаты деятельности самой организации (в Ленинграде и не только), а также содержащийся в каждом выпуске список различных статей, книг, событий, то есть так называемые результаты общественно-культурного обсуждения проблем коммеморации жертв репрессий. Именно последний пункт показывает, что вынос и выход вопросов о репрессиях и репрессированных на уровень публичной дискуссии был существенным процессом, ведь возможность о них говорить сильно повысила потребность «донести» и обратить внимание на проблемы памяти о репрессированных в СССР в Перестройку.

Местные газеты «Вечерний Ленинград» и «Ленинградская правда» за 1985-1991 гг. дают представление о происходящих социально-политических изменениях в затрагиваемый период. Также, помимо анонсов культурных мероприятий, посвященных репрессированным, и отзывов о них, немаловажным предстает инициированная гражданами трансформация публичного пространства города путем исключения из него элементов коммеморативных практик, посвященных палачам (снятие имени Жданова с различных городских элементов инфраструктуры).

Другим существенным для контекста блоком источников являются интервью, записанные Международным Мемориалом в рамках научно-популярного проекта «Уроки истории» об истории XX века и культуре исторической памяти, которые представлены бывшими членами «Мемориала» или других демократических движений Перестройки в Ленинграде. Именно эта нелинейность связей различных активных деятелей борьбы за память о сталинских репрессиях позволяет увидеть разнородность социальных групп, вовлеченных в процесс конструирования дискурса памяти о жертвах сталинских репрессий. Личные истории каждого из информантов так или иначе отражают последствия общих политических изменений Перестройки, которые формировали определенные рамки для появления публичных дискуссий по поводу данной проблемы.

Мое предыдущее исследование, посвященное вопросу о том, как память жертв политических репрессий эксплуатировалась и проявлялась в рамках советской политической системы до и во время Перестройки, показало эволюцию гражданской инициативы в борьбе за права репрессированных и построение памяти о репрессиях, что позволяет продолжить исследования в фокусе выделения основных практик мемориализации жертв советских репрессий и ее агентов в рамках изменяющихся политических условий.

Данная работа построена на основе трех глав, которые поочередно раскрывают разные аспекты исследуемой проблемы.

Первая глава посвящена эволюции обращения к проблеме сталинских репрессий в период с 1953 г. до начала Перестройки (1985 г.). Тактика построения общего дискурса памяти о репрессиях в этот период времени, который включает в себя некоторые ограниченные практики мемориализации и процесс постепенной институционализации памяти о репрессиях на различных социально-политических уровнях, позволяет сформировать предпосылки для следующего этапа в способах открытого говорения о советских политических репрессиях.

Во второй главе отражены различные коммеморативные практики, которые имели место в публичном пространстве Ленинграда в 1985-1991 годах. Эта часть работы формирует представление о существовавшем спектре разнообразных методов репрезентации и визуализации памяти жертв репрессий в городском пространстве Ленинграда. Это включает в себя все, согласно концепции Эткинда, проявления "мягкой" памяти.

Третья глава данного исследования посвящена непосредственно «твердой» памяти о репрессированных, а именно проблеме материального воплощения этой памяти в памятнике. Основное внимание в этой главе уделяется широкой публичной дискуссии в рамках конкурса на лучший проект будущего мемориала жертвам репрессий, который был инициирован ленинградским отделением «Мемориала» и проходил в Ленинграде в 1990 году. Изучение взаимодействия различных индивидуальных и коллективных представителей памяти о репрессированных в процессе дискуссии позволяет показать многоуровневую и разнородную систему агентов этой памяти, а также определить сложность решения проблемы конструирования универсальной модели памяти о советских политических репрессиях и ее воплощения на пороге распада СССР.

Глава 1. Память о жертвах советских политических репрессий до Перестройки. Ограниченные практики публичной мемориализации жертв сталинских репрессий в 1956-1985 гг.

После смерти Сталина в 1953 году укоренившаяся за три десятилетия напряженность общественной обстановки стала постепенно ослабевать. Длившиеся годами произвол, фальсификация дел, массовые репрессии неповинных людей становились настолько открытыми и явными, что необходимость изменений была очевидна. С одной стороны, в обществе вспыхнула потребность в правде и справедливости, увеличилось количество писем из мест заключения с просьбой об освобождении. С другой, как отмечает историк В. Козлов, руководство партии осознавало, что под ударом находится ее личный авторитет и что действовать нужно незамедлительно во имя сохранения порядка в обществе, а также его доверия к власти, «все чаще нарушаемого вспышками недовольства как среди населения, так и среди заключенных». Козлов В.А. Массовые беспорядки в СССР при Хрущеве и Брежневе (1953-начало 1980-Х гг.) 3-е изд., испр. и доп. М.: РОССПЭН, 2009. Здесь, для того, чтобы проследить истоки формирования будущих перестроечных оппозиционных демократических сил в борьбе за увековечивание памяти жертв, важно изначально проанализировать трансформацию партийной модели способа говорить о жертвах сталинских репрессий на протяжении второй половины XX века, а также реконструировать способы публичного проявления памяти о жертвах репрессий представителями различных общественных формаций.

Началом послесталинской эпохи по праву можно считать резкий идеологический поворот, вызванный так называемым «секретным докладом» Никиты Сергеевича Хрущева на закрытом XX съезде КПСС 25 февраля 1956 года. Известность данному докладу принесло его изумляющее содержание - критика «культа личности» Сталина. Вскрытие информации о массовых бесчинствах в годы террора 1930-1950х гг. послужило началом разговора о реабилитации даже внутри партийной элиты. Несмотря на то, что термин «секретный доклад» уже достаточно устоявшийся в историографии, М. Добсон опровергает его, утверждая, что хотя доклад Хрущева и не был включен в список официальных документов и отчетов XX съезда, не был упомянут в советских средствах массовой информации, его провокационная и кардинально новая идея спровоцировала ее распространение благодаря естественным неофициальным дискуссиям за пределами съезда. Уже к началу 1957 года положения доклада стали цитироваться или пересказываться на всех уровнях партийных собраний по всему Советскому Союзу. Добсон М. Холодное лето Хрущева: возвращенцы из ГУЛАГа, преступность и трудная судьба реформ после Сталина. М: РОССПЭН, 2014. С. 108-109. Что побудило Хрущева выступить с данным докладом перед широкой публикой партии, реакция которой могла быть совершенно непредсказуемой?

О мотивах подготовки Хрущевым выступления с разоблачением необоснованных массовых репрессий и роли в них лично И. В. Сталина существует множество неоднозначных мнений, что совершенно справедливо, учитывая, что знаменитый XX съезд и по сей день остаётся предметом для дискуссий. Согласно мемуарам самого Хрущева, к созданию доклада его побудила забота о судьбах жертв Сталина. Он также утверждает, что неоднократно выносил на обсуждение в ЦК вопросы о раскрытии правды о репрессиях, о необходимости реабилитации несправедливо осуждённых: «Ведь мы уже знаем, что люди, подвергавшиеся репрессиям, были невиновны и не являлись «врагами народа». Это честные люди, преданные партии, революции, ленинскому делу строительства социализма в СССР. Они будут возвращаться из ссылок. Мы же держать их теперь не станем. Надо подумать, как их возвратить». Цит. по: Добсон М. Холодное лето Хрущева: возвращенцы из ГУЛАГа, преступность и трудная судьба реформ после Сталина. М: РОССПЭН, 2014. С. 92. Однако другими исследователями, помимо практических, отмечается также роль моральных соображений. Так, считается, что, осознавая свою ответственность за совершенные репрессии, не только Хрущев, но и остальные члены Политбюро были уверены в том, что первый съезд после смерти Сталина - лучший момент для возможности хотя бы частично искупить свою вину перед обществом и остановить запущенный процесс дискредитации власти. Как писал позднее в своих воспоминаниях А. И. Микоян: «мы это сделаем по собственной инициативе, расскажем честно правду делегатам съезда, то нам простят, простят ту ответственность, которую мы несём в той или иной степени». Цит. по: Мартин Б., Свешников А. Исторический сборник «Память». Исследования и материалы. М.: Новое литературное обозрение, 2017. С. 19.

Известно, что текст доклада был официально опубликован только в 1989 году, однако с его содержанием уже были ознакомлены не только члены закрытого собрания, но также весь партийный аппарат и простые граждане. По мнению В.П. Наумова, это было вызвано тем, что власть не хотела открыто признавать перед обществом преступления сталинского режима и, кроме того, боязнью руководства партии открыть возможность для публичного обсуждения сталинских преступлений обществом, что могло перерасти в критику и всей советской политической системы. Наумов В.П. К истории секретного доклада Н.С. Хрущева на XX съезде КПСС // Новая и новейшая история. 1996. № 4. С. 147-168. Доклад, как это можно увидеть, был основан на материалах «комиссии Поспелова», расследующей преступления по отношению к членам ЦК, которая жёстко отграничивалась от репрессий природа 1920-х годов и не брала во внимание «личных счетов» с членами партии, а тем более террор против советских граждан. Не только содержание, но и характер представления доклада, изначально скрытого от широкой общественной аудитории внутри страны и за рубежом, говорит о том, что руководством применялась большая осторожность и поступательность в «открытии» правды о репрессиях, объясняющая страхом постановки под удар всего советского строя и стремлением сохранить собственные позиции «наверху».

Главным достижением доклада было то, что в нем совершенно точно отмечалась беззаконность вынесенных приговоров и проведенных репрессий: «…методы административного насилия, массовых репрессий и террора…применялись им [Сталиным] во все больших и больших масштабах и все более и более упрямо при помощи карательных органов, при этом часто нарушались все нормы морали и советского права». О культе личности и его последствиях // Доклад Н.С. Хрущева о культе личности Сталина на XX съезде КПСС: Документы. М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2002. С. 54. В тексте все чаще появлялись призывы к восстановлению «революционной законности». Кроме того, в докладе отмечается, что именно Сталину принадлежит идея создания концепции «враг народа», которая позволила ему совершать огромного масштаба репрессии без долгих разбирательств и допросов, так как звание врага само собой отбрасывало какие-либо попытки оправдания обвиняемого и позволяло творить массовые бесчинства. Там же. С. 58.

Содержание доклада создаёт впечатление заинтересованности Хрущева, как лидера партии, задающего темп и сценарий надвигающихся преобразований внутри самой политической системы, когда анализ выступления показывает лишь стремление возложить всю ответственность за содеянное на личность Сталина. Данные преступления представлялись как особенность сталинского характера и его собственные стремления, но отнюдь не как недостатки советской политической системы. Подобно первым попыткам призыва к реабилитации членом Президиума ЦК КПСС Л.П. Берией, текст доклада персонифицировал «Большой террор» в образе Сталина. По ходу доклада Хрущев постоянно апеллировал к Ленину и его принципам, обвиняя Сталина в их нарушении и ставя в жесткий контраст применявшиеся им методы руководства. Так, в разговоре о принципе единства партии, им отмечалась сталинская попытка единоличного ведения политики путём редкой организации партийных съездов и созывов Пленума ЦК: «В этой практике нашло своё выражение игнорирование со стороны Сталина норм партийной жизни, попрание им ленинского принципа коллективности партийного руководства». О культе личности и его последствиях // Доклад Н.С. Хрущева о культе личности Сталина на XX съезде КПСС: Документы. М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2002. С. 65. Хрущев также ставил падение авторитета партии и доверия к ней в вину Сталину, чья единоличная власть от лица всей партии заставляла беспрекословно подчиняться других ее членов его приказам под силой страха и ужаса, тем самым отбрасывая всякое допущение наличия других виновных в преступлениях членов партии.

Обращаться к вопросу о том, что причину сталинских репрессий следует искать в недостатках самой советской системы и о наличии соучастников совершенных преступлений, начали ещё зарубежные современники доклада. Wolfe D. Khrushchev and Stalin's ghost: Text, background and meaning of Khrushchevs secret report to the twentieth Congress on the night of February 24-25, 1956. New York, 1957. Многим позже подобная постановка проблемы была отражена в работах российских исследователей. Пыжиков А.В. Политические преобразования в СССР (50-60-е годы. М., 1999; Аксютин Ю.В., Пыжиков А.В. Постсталинское общество: Проблема лидерства и трансформация власти. М., 1999.

Однако, вместе с описанием сталинских преступлений и его практиками злоупотребления властью, Хрущев в тексте доклада смягчил свою риторику, оправдывая деятельность диктатора его попытками заботы о народе: «Бесспорно, что в прошлом Сталин имел большие заслуги перед партией, рабочим классом и перед международным рабочим движением. Вопрос осложняется тем, что все то, о чем говорилось выше, было совершено при Сталине, под его руководством, с его согласия…Все это рассматривалось им с позиций защиты интересов рабочего класса, интересов трудового народа, интересов победы социализма и коммунизма…Он считал, что так нужно делать в интересах партии, трудящихся, в интересах защиты завоеваний революции. В этом - истинная трагедия». О культе личности и его последствиях // Доклад Н.С. Хрущева о культе личности Сталина на XX съезде КПСС: Документы. М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2002. С. 112. Кроме того, говоря о несправедливости практик массовых репрессий в отношении «многих честных коммунистов» и «партийных кадров», Хрущев утверждал, что данные методы были справедливы против врагов ленинизма - «против троцкистов, правых уклонистов и буржуазных националистов». Там же. С. 57. Попытка Хрущева упростить судьбу советской политической системы на пути внутреннего и международного обновления коммунизма привела к неизбежному и глубокому кризису как самой системы, так и идеологии вообще. Прозуменщиков М.Ю. «Секретный» доклад Н.С. Хрущева на XX съезде КПСС и международное коммунистическое движение // Доклад Н.С. Хрущева о культе личности Сталина на XX съезде КПСС: Документы. М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2002. С. 17-40. Таким образом, Н.С. Хрущев своим докладом, с одной стороны, впервые вывел тему сталинских репрессий в публичное пространство, заговорив и что важнее - осудив это с главной трибуны партийного съезда. Но с другой стороны, в самом же докладе он заложил серьёзные ограничения проблемных рамок данной темы, которые сказывались в дальнейшем на протяжении всего XX века в вопросах «кто виноват?» (с возложением вины за репрессии исключительно на Сталина), а также «кто был необоснованно репрессирован?» (с исключением из этого списка репрессированных членов “внутренней оппозиции” 1920-х годов). Дальнейший анализ покажет, что обсуждение памяти о жертвах репрессий даже в Перестройку включало в себя круг этих же проблемных вопросов.

Реакция на доклад Хрущева как внутри партии, так и в стране характеризовалась своей неоднозначной оценкой: от полной поддержки до полного неприятия. Критика сталинского режима, порицание его произвола вселили надежду на дальнейшие преобразования в жизни страны на пути к демократизации общества, восстановлении свободы личности, ее права на голос, гарантии того, что репрессии больше не повторятся. Но руководство партии преследовало совсем иную цель, стремясь по-прежнему сохранить свою диктатуру и монополию на власть.

Долгое время с начала объявления курса на десталинизацию процесс реабилитации политически репрессированных не был документально представлен и не имел правовой разработки. Известно лишь, что в первые годы после XX съезда было реабилитировано около 2 миллионов человек - небольшая цифра из реального количества, однако сам факт возвращения осужденных имел видимое и существенное влияние на изменение общественной обстановки. Наумов В.П. Н.С. Хрущев и реабилитация жертв массовых политических репрессий // Вопросы истории. 1997. № 4. С. 21-27. Призывы Хрущева к борьбе с любыми проявлениями и попытками возрождения «культа личности», подкрепленные XXII съездом 1961 года с его широкой открытостью публике и такими громким и неожиданным заявлением, как вынос тела Сталина из Мавзолея придавали уверенность в реальности изменения курса новой идеологической линии. Как вспоминает советский историк А. М. Некрич: «Нечего говорить, с каким воодушевлением сотни тысяч людей, а среди них мои друзья и я восприняли то, что произошло на съезде… Казалось, что все развивается в нужном направлении». Некрич А. Отрешись от страха. Воспоминания историка. Лондон: Overseas Publications Interchange Ltd., 1979. C. 140-141. Впоследствии, за книгу «1941. 22 июня» он был обвинен в антисоветской пропаганде и вынужденно эмигрировал в США.

Сигналом к ослаблению цензуры в советской литературе послужила публикация «Одного дня Ивана Денисовича» А.И. Солженицына в 1962 году в 11 номере журнала «Новый мир». Повесть была не первым и не единственным произведением, обращенным к гулаговской теме, однако способ и стилистика повествования о жизни в ГУЛАГе не оставили равнодушными никого, в особенности бывших заключенных, для которых данное событие было важным этапом на пути, как казалось, растущей политики реабилитации. Повесть рассказывает об одном дне лагерной жизни главного героя Ивана Денисовича Шухова, оказавшегося в заключении в результате обвинения в шпионстве и диверсии на общей волне массовых репрессий в годы «культа личности». Популярность «Одного дня» также была обусловлена тем, что большинство работ на тему лагерей представляли собой личные воспоминания репрессированных, количество которых значительно увеличилось после публикации повести. Натанс Б. Заговорившие рыбы: о мемуарах советских диссидентов / После Сталина: позднесоветская субъективность (1953-1985): сборник статей / под ред. А. Пинского. Спб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2018. С. 409. Согласно архиву журнала, с 1962 по 1969 год в редакцию поступило 532 письма с откликом на опубликованное произведение, где 159 из них были присланы бывшими узниками ГУЛАГа, и еще 15 - бывшими работниками лагерей. Kozlov D. The Readers of Novyi Mir: Coming to Terms with the Stalinist Past. Harvard University Press: Cambridge, MA, 2013. С. 211. Главный редактор «Нового мира» А.Т. Твардовский призывал жертв репрессий и других причастных к такому травматическому опыту людей писать о своем опыте переживания, гарантируя, что их голос не останется не услышанным, а сохранится в редакции для будущих читателей и историков. Как утверждает Д. Козлов, это было своего рода письменная терапия, практика которой позволяла ослабить чувство эмоциональной травмы. Там же. С. 213. Немало важным было и то, что А. И. Солженицын, которому письма были адресованы, сам являлся жертвой террора, а потому как никто другой понимал своих «особенных» читателей. Практически все пострадавшие в своих письмах не пытались отделить себя, как жертву, от режима, а лишь старались рассказать собственную историю и лично найти ответы на вопросы о причинах возникновения террора и применения репрессивной политики против них. Многие бывшие узники лагерей критиковали универсализированный образ заключенного в «Одном дне Ивана Денисовича», так как концепция деления на «чистых» и «нечистых» внутри самого советского общества оставалась живой. Там же. С. 224. К тому же, лагерники, как непосредственные свидетели, напрямую и четко определяли «врагов» режима, которые заслуживали наказания. Публикация повести сделала возможным выход проблемы массовых репрессий на уровень общественной дискуссии, и прежде всего, это было важно для жертв репрессий, которые получили не просто возможность говорить о своей травме, но и поле для ее проработки. Помимо этого, описание жизни в советском концлагере не могло оставить читателя равнодушным к транслируемой проблеме, не говоря уже о многочисленных родственниках не вернувшихся домой арестованных. Нельзя также не отметить, что в этих письмах воспроизводились довольно похожие проблемные вопросы, которые поднимал в своем докладе Н.С. Хрущев: разделение «врагов партии и режима» и «необоснованно репрессированных», поиск ответственных за сталинские репрессии. Несмотря на наметившуюся «литературную оттепель», попытки ученых-историков пересмотреть свой взгляд на советское прошлое пресекались политическим и идеологическим контролем. Официальный курс «написания» советской истории все еще оставался доминирующим, сужая поле для профессиональных дискуссий вплоть до границ политизированных представлений о «правдивом» и «ложном». На фоне грубой цензуры, работы профессиональных историков, наряду с другими не прошедшими надзор текстами, стали находить свое место в самиздате и тамиздате. Мартин Б., Свешников А. Исторический сборник «Память». Исследования и материалы. М.: Новое литературное обозрение, 2017. С. 24.

Со снятием в 1964 году Хрущева с поста Первого секретаря ЦК КПСС, обозначенный ранее курс официальной десталинизации постепенно начал сворачиваться. Недовольные нарастающим оборотом антисталинской пропаганды представители партийного руководства практически сразу запретили в печать все виды лагерных воспоминаний. «Удобным» событием для нового идеологического поворота в сторону частичной реабилитации «угнетателя народов» стало празднование двадцатилетнего юбилея победы в Великой Отечественной войне, когда, после разоблачения правды о массовых репрессиях, в заслугу Сталину, как в противовес, был поставлен его профессионализм главнокомандующего, спасшего «центр мирового коммунизма» от рук нацистских захватчиков.

Сворачивание процесса реабилитации, по мнению, Дж. Шапиро, было связано с тем, что новые лидеры не имели нужды в открытой борьбе против просталинских кадров, позиции которых были давно ослаблены, а риторика докладов Хрущева на предыдущих партийных съездах не оставила на них тягостной ответственности за совершенные преступления. Shapiro J. Rehabilitation Policy Under Post-Khrushchev Leadership // Soviet Studies. 1969. V. 20. № 4. Как утверждает А. Ван Гаудовер, власть теперь была заинтересована в сохранении престижа партии, которому угрожала высокая активность и заинтересованность общества в вопросе открытия правды о массовых бесчинствах госаппарата и реабилитации жертв политического террора. Van Goudoever A. P. The Limits of Destalinization in the Soviet Union. Political Rehabilitations in the Soviet Union since Stalin. L.; Sydney, 1986. Хотя и официального пересмотра принятых на XX и XXII съездах решений не произошло, воздерживаясь нейтральной позиции в вопросе разоблачения «культа личности», новое советское руководство приняло решение прекратить десталинизацию с целью уменьшить антисталинские настроения внутри общества: как емко интерпретировал это Левицкий в 1974 году, «Современное партийное руководство не желает, чтобы ему напоминали о прошлом». Levytsky B. The Stalinist Terror in the Thirties: Documentation from the Soviet Press. Stanford, 1974. Данная политика сопровождалась упомянутым ранее ожесточением цензуры и всевозможными методами пресечения альтернативных методов написания советской истории.

Новым пространством функционирования памяти о ГУЛАГе стало формирующееся демократическое направление в диссидентском движении 1970-х годов. Диссидентское движение определяли, как демократическое такие историки как: В. Леонхард (1976), Н. Верт (1992), Нагдалиев З. (1999). Возникновение диссидентского движения часто связывается с делом писателей Ю. Даниэля и А. Синявского, обвиненных в 1965 году в публикации за границей работ, «порочащих советский государственный и общественный строй». Власть, в борьбе с «инакомыслием» и «очернителями» советской истории, возобновила репрессивную политику преследования, что вызвало волну негодования среди широких масс, вселив опасение возвращения к уже знакомым методам. Даниэль и Синявский были приговорены к 5 и 7 годам заключения по статье 70 УК РСФСР «антисоветская агитация и пропаганда». Данный политический процесс послужил началом формирования одного из крупных и важных направлений диссидентства - демократическому движению в СССР, так как данная тенденция в большей степени была вызвана призывом к открытости судебного следствия и защите прав и свобод осужденных писателей.

Как справедливо замечает А. Даниэль, «Диссидентство - это никакое не движение, а скорее совокупность общественных движений и индивидуальных поступков, разнородных и разнонаправленных (а зачастую противонаправленных) по своим целям и задачам». Цит. по: Мартин Б., Свешников А. Исторический сборник «Память». Исследования и материалы. М.: Новое литературное обозрение, 2017. С. 26. Здесь важно отметить, что движение за увековечивание памяти жертв политических репрессий в 1970-е годы шло параллельно с правозащитной деятельностью. Борьба за восстановление справедливости неоправданно осужденных практически всегда аргументировалась нарушением законодательных основ, призывая не только к их пересмотру, но и дальнейшему соблюдению Конституции СССР. Марио Корти, итальянский писатель и радиожурналист, вспоминает: «Демонстрации на Пушкинской площади, ставшие традиционными после первой -- в защиту Синявского и Даниэля, проходили под девизом «Соблюдайте собственную Конституцию». Однако этот призыв, хотя и был обращен к властям, был одинаково действителен и для участников движения». Корти М. О некоторых аспектах диссидентского движения // История инакомыслия / Карта. 1994. №6. С 42-46. Апеллирование к закону и требование к ответственности виновных в грубом его несоблюдении являлось основным методом реализации реабилитационной политики в представлении диссидентов-правозащитников. Изначально негативная коннотация слова «диссидент» охватывала все возможные оппозиционные формирования, определяя их как чуждые и враждебные. «Заговорившие рыбы» (используя метафору Б. Натанса), писали и действовали в рамках системы демократических ценностей, многие из которых во второй половине 1960-х-70-х воспринимались как угроза партийной идеологии и всей советской системе.

В оптике многих западных исследователей диссиденты представляют собой «подпольную оппозицию», ведущую борьбу посредством «подпольной литературы» (самиздат). Натанс Б. Заговорившие рыбы: о мемуарах советских диссидентов / После Сталина: позднесоветская субъективность (1953-1985): сборник статей / под ред. А. Пинского. Спб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2018. С. 426. А. Даниэль пишет: «В самом деле: диссиденты обычно не порывали связи с миром и не уходили ни в диссидентский монастырь, ни в диссидентскую коммуну. Им не приходилось скрывать факт своего диссидентства, потому что их деятельность была ориентирована на гласность, а не на подполье». Даниэль А. Диссидентство: культура, ускользающая от определений? // РОССИЯ / RUSSIA. Вып. 1 [9]: Семидесятые как предмет истории русской культуры. М.: О.Г.И., 1998. С. 115. Стоит упомянуть, что несмотря на то, что основным приемом диссидентов являлось стремление к публичности обсуждения проблем политических репрессий в СССР, их деятельность все же носила характер «подпольной» деятельности, так как их активность в то время угрожала их же безопасности.

Существенную роль в становлении диссидентского движения сыграла тенденция написания писем в ЦК КПСС с критикой реабилитации Сталина после отставки Хрущева. Первый поток писем (1966-1969 гг.) Мартин Б., Свешников А. Исторический сборник «Память». Исследования и материалы. М.: Новое литературное обозрение, 2017. С. 32. носил исключительно антисталинские настроения, которые позже, по мере расширения проблемного поля диссидентской деятельности, сменились на более широкий уже знакомый контекст - правозащитный. Однако, именно первоначальные лозунги борьбы антисталинистов за восстановление справедливости и «исторической правды» сохранились как общая основа для всех инакомыслящих. Стоит отметить, что вхождение слова «диссидент» в повседневную речь и формирование диссидентства как определенной социальной группы положили начало своего рода структуризации и конкретизации сущности различных оппозиционных компонентов. Благодаря созданному диссидентами общему полю борьбы за справедливость, за гарантию и защиту прав и свобод советских граждан, широкую поддержку и распространение получила проблема коммеморации жертв политических репрессий. Данная тема совмещала в себе все эти «болевые» точки, такие как восстановление справедливости в отношении репрессированных, поиск виновных в преступлениях террора, призыв их к ответу в рамках конституционных положений, и отвечала лозунгам нарастающих в СССР демократических настроений.

В 1970-е гг. в самиздате продолжали печататься мемуары о лагерной жизни, стали появляться документированные автобиографии диссидентов. В условиях непреодолимой цензуры и авторитета партийного исторического нарратива, многие официальные историки не имели возможности проводить собственные независимые исследования, а тем более их публиковать. Но борьбу с замалчиванием правды о прошлом начали «подпольные» непрофессиональные историки из диссидентских кругов. Так, в 1971 году выходит «К суду истории» Р. Медведева, а в 1973 году публикуется книга А. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». Обе эти работы были основаны на воспоминаниях и рассказах бывших заключенных ввиду того, что доступ в архив для писателей был закрыт. Однако проделанный ими труд по открытию и написанию альтернативной советской истории сталинского времени дал толчок новому этапу развития диссидентской историографии и появлению в 1976 году сборника «Память». Особенность этого проекта заключалась в принадлежности его создателей к поколению послевоенных годов, которое выросло в иных политических условиях «борьбы», нежели предыдущее «поколение оттепели». Мартин Б., Свешников А. Исторический сборник «Память». Исследования и материалы. М.: Новое литературное обозрение, 2017. С. 55. Продолжая традицию своих предшественников, редакторы «Памяти» собирали и публиковали всевозможные устные свидетельства о ГУЛАГе. Отсутствие личного лагерного опыта - как еще одно немалозначимое отличие - повлияло на характер статей, максимально приближенных к научно-объективной оценке событий. Последний выпуск сборника был выпущен в 1982 году, завершив историю одного проекта, который впоследствии, благодаря огромной проделанной работе, создал базу для формирования историко-просветительского и правозащитного общества «Мемориал», возобновившего разработку альтернативного дискурса советской истории.

После долгого периода брежневского застоя (1967-1982гг.), характеризующегося маскируемыми под общей картиной политической «стабильности», сворачиванием государственной политики реабилитации и попыткой руководства вернуться к сталинским идеологическим принципам, вновь пришла эпоха перемен с назначением на пост Генерального секретаря ЦК КПСС М.С. Горбачева. Провозглашенная им идея гласности как одного из основных направлений новой государственной политики стала основой и олицетворением всесторонних преобразований советской жизни второй половины 1980-х годов.

Первые осторожные попытки политических элит публично говорить о проблеме жертв сталинских репрессий, наряду с различными противоречиями внутри партийных представителей, послужили толчком для поиска памятью о терроре области для собственной аккумуляции и функционирования в этот период, вошедшего в историю под названием Перестройка. Однако, наряду с резкими политическими изменениями в этот период, неустойчивая модель памяти о сталинских репрессиях унаследовала рамки проблемного поля установки хронологических рамок террора, поиска виновных за преступления и воззвания к восстановлению справедливости, заданного еще XX съездом КПСС. Недовольство нелинейной политикой партийных элит в отношении вопроса о политических репрессиях и не прекращающимися арестами членов активистских объединений вскоре было подхвачено демократическими трансформациями Перестройки, которая вывела память о жертвах сталинских репрессий на совершенно другой уровень.

Глава 2. Способы институционализации памяти и ее появление в публичном пространстве Ленинграда в годы Перестройки

Начало нового периода советской истории принято связывать с введением термина «гласность», который впервые был использован новым генеральным секретарем партии М.С. Горбачевым на Пленуме ЦК КПСС в марте 1985 года, а в дальнейшем стал символом серьезных политических изменений. Как заявлял Горбачев: «мы и дальше обязаны расширять гласность в работе партийных, советских, государственных и общественных организаций. В.И. Ленин говорил, что государство сильно сознательностью масс. <…> Чем лучше информированы люди, тем сознательнее они действуют, тем активнее поддерживают партию, ее планы и программные цели». Речь генерального секретаря ЦК КПСС товарища М. С. Горбачева на Пленуме ЦК КПСС 11 марта 1985 года // Правда. 1985. 12 марта. С. 2. Закрепленная на XXVII съезде партии в феврале 1986 года политика открытости, объявленная главным курсом новой идеологической концепции, положила начало существенным изменениям в социально-политической и культурной обстановке СССР. Призыв Горбачева к освещению «белых пятен» истории, под которыми подразумевались факты намеренной фальсификации и сокрытия событий прошлого, стал сигналом к возможности создания альтернативного дискурса советской истории, в рамках которого стало возможным и присутствие «темных» страниц массовых политических репрессий.