Эхо "арабской весны" в Восточной Европе: опыт количественного анализа

Размещено на http://www.allbest.ru/

Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики»

Эхо «арабской весны» в Восточной Европе: опыт количественного анализа

Андрей Коротаев

Несмотря на то что события 2011 года, начавшиеся с падения авторитарных режимов Зин аль-Абидина Бен Али в Тунисе и Хосни Мубарака в Египте, кажутся теперь достаточно отдаленными, их влияние на социально-политическую обстановку в разных регионах мира изучены достаточно слабо. Мы полагаем, что не стоит недооценивать дестабилизирующий потенциал «арабской весны». Например, Дж. Хаммонд показывает, что именно последствия «арабской весны» привели к распространению протестного движения Occupy по всему миру (Hammond, 2015), а ведь это протестное движение в 2011-2012 годах фиксировалось исследователями в таких странах, как США, Великобритания, Германия, Норвегия, Канада, Малайзия, Австралия, Новая Зеландия, Непал, Кипр, Гана, Нигерия, Исландия, Южная Африка, Россия (Kerton, 2012; Danjibo, 2013; Currie, 2012; Breau, 2014; Erde, 2014). Кроме того, в данный временной период протестами оказались охвачены Испания, Португалия, Греция, Италия, Албания, Малави, Китай, Индия, Мальдивские острова, Шри-Ланка, Иран, Мексика, Боливия, Чили, Азербайджан и многие другие страны (Charnock, Purcell, Ribera-Fumaz, 2014; Erdogan, 2013; Fadaee, Schindler, 2014; Greene, Kuswa, 2012; Gunter, 2013; Hoesterey, 2013; Iranzo, Farne, 2013; Jensen, Bang, 2013; Kerton, 2012; Musthaq, 2014; Pickerill, Krinsky, 2012). Таким образом, можно предположить, что «арабская весна» стала не только значительным событием в истории стран Ближневосточного региона, но и сыграла роль триггера дестабилизации во многих уголках планеты. Проведенные нами статистические расчеты показали, что в разных регионах в 2011-2015 годах по сравнению с 2000-ми взрывообразно увеличилась интенсивность таких проявлений социально-политической дестабилизации, как антиправительственные демонстрации (в 6,5 раза), массовые беспорядки (в 8 раз), политические забастовки (в 4 раза), теракты (в 30 раз) и политические репрессии (в 14 раз) (Коротаев, Мещерина и др., 2016; Korotayev et al., 2018). «Арабская весна» стала триггером для начала реконфигурации мир- системы, а её «эхо» значительно превзошло по своим масштабам сами ее события (Коротаев, Шишкина, Исаев, 2016; Коротаев, Мещерина и др., 2017; Коротаев, Шишкина, Лухманова, 2017; Grinin, Korotayev, 2011, 2012; Akaev et al., 2017; Ortmans et al., 2017; Grinin, Korotayev, Tausch, 2019).

Стоит подробнее остановиться на описании механизмов влияния «арабской весны» на различные регионы планеты. Например, в связи с движением Occupy стоит упомянуть о заимствовании им методов ведения протестов. Это занятие большой территории многочисленной группой протестующих на очень длинные промежутки времени, наличие схожих требований (социальная справедливость, экономическое равенство) и схожего демографического состава (с особой ролью неустроенной образованной молодежи). Также были задействованы социальные сети в качестве инструмента мобилизации протестующих (Hammond, 2015; Skinner, 2011; Zogby, 2011; Lotan et al., 2011). В частности, Скиннер отмечает, что стратегия использования хештегов для координации протестующих и донесения информации во внешний мир была заимствована у арабских активистов зарождающимся движением Occupy в Америке, а затем с ростом популярности самого движения распространилась по всему миру (Skinner, 2011). Анастасия Кавада исследовала специфику организации современных протестов на примерах «арабской весны», движения Occupy и греческих беспорядков. Выделяя заметную ныне тенденцию к переводу коммуникации и организации митингующих в интернет, она отмечает, что митингующие не только оглядывались на опыт успешных протестов в других странах, но и имели возможность непосредственно контактировать с их участниками (Kavada, Dimitriou, 2017; Kavada, 2015, 2017). Как пример активного использования интернета при организации и освещения демонстраций стоит выделить недавний пример революции в Армении, где страница на сайте Facebook стала одной из главных площадок по организации митингующих (Epress.am, 2018). Как и «арабская весна», движение Occupy получило широкое одобрение населения (Kohut, 2011). Ибрагим Шариф, исследуя использование термина «арабская весна» в американских СМИ, отмечает, что в них в преддверии начала движения Occupy значительно повысилось внимание ко всему связанному с «арабской весной». Он также показывает, как массовые протесты на площади Тахрир повлияли на стремительную организацию движения Occupy (Abusharif, 2014). Энн-Мари Слотер, проводя анализ интервью с участниками движения Occupy в Америке и Европе, находит две линии связи между событиями в Америке и арабском регионе. Первая заключается в том, что основатели движения Occupy во многом вдохновлялись видимыми успехами арабских протестов. Вторую линию связи она обнаруживает в структуре и содержании построения лозунгов арабских и американских манифестантов (Slaughter, 2011). Движение Occupy, во многом вдохновленное событиями «арабской весны», получило распространение не только на территории США, но и во многих других регионах, оно образует целое, которое в различных сферах и по различным причинам (в зависимости от страны) широко использовало антиглобалистскую и антиправительственную риторику (Gamson, Sifry, 2013; Bogaert, 2011, 2013).

Поскольку регион Восточной Европы1 также является частью мир-системы, мы бы хотели более детально посмотреть на то, как эхо «арабской весны» отразилось на этом регионе, ведь движение Occupy затронуло и его. Так, подобное наблюдалось в Словении (24.com, 2011), Чехии (Occupy Klarov) (Denik.cz, 2011), Армении (Mashtots Park Movement) (A+1, 2012), Хорватии (Zekic, 2011), Боснии и Герцеговине (Radio Sarajevo, 2011), Эстонии (Fillipov, Smutov, 2011), Косово (Rexhepi, 2011), Македонии (Alfa.mk, 2011), Румынии (Waits, 2011), Сербии (Blic.rs, 2011), Словакии (Sme. sk, 2011) и, наконец, в нашей стране («ОккупайАбай», «Оккупай Старая площадь») (Эхо Москвы, 2012). Наш интерес к связи между событиями «арабской весны» и волной дестабилизации в разных странах Восточной Европы обусловлен также и тем, что, как правило, исследователи, изучающие протестные движения, революции, антиправительственные демонстрации и другие формы социально-политической дестабилизации, объясняют возникновение подобных событий внутренними процессами, протекающими в этих странах, не учитывая дестабилизирующий потенциал «арабской весны». Чаще всего в качестве переменных, объясняющих возникновение явлений социально-политической дестабилизации, выступают показатели, отражающие социально-экономический, технологический или политический уровень развития региона, например, значение средних подушевых доходов (Olson, 1963; Huntington, 1968; Korotayev, Issaev, Zinkina, 2015; Korotayev, Vaskin et al., 2018; Коротаев, Билюга, Шишкина, 2017b; Коротаев, Васькин, Билюга, 2017), уровень неравенства в стране (Sigelman, Simpson, 1977; Korotayev, Grinin, Bilyuga et al., 2017), уровень безработицы (Barber, 2003; Beissinger, Jamal, Mazur, 2015; Jones, Rodgers, 2011; Gil-Alana, 2003; Коротаев, Хохлова, Цирель, 2018), этнолингвистическая фракционализация (Montalvo, Reynal-Querol, 2002; Малков и др., 2013), концентрация населения в большом городе/столице (DeNardo, 2014; Dowe, 2001; Tilly, 2003; Korotayev, Zinkina et al., 2011), доля молодежи в общей численности населения (Goldstone, 2011, 2017; Urdal, 2004; Коротаев, Зинькина, 2011; Коротаев, Малков, 2014; Романов и др., 2018), уровень образования (Brockhoff et al., 2015; Elbakidze, Jih, 2015; Korotayev, Bilyuga, Shishkina, 2018; Коротаев, Билюга, Шишкина, 2017a; Замятнина, 2017; Васькин и др., 2018), тип режима (Goldstone et al., 2010; Slinko et al., 2017; Beehner, 2018), а также природные (Малков и др., 2017; Коротаев, Гринин, Исаев и др., 2017), географические (Соболев, 2013) и даже социально-психологические факторы -- связанные с чувством фрустрации и относительной депривации у населения (Davies, 1962; Gurr, 1970; Di Stefano et al., 2017; Grinin, Korotayev, 2016; Grinin, 2018; Назаров, 1995; Урнов, 2008; Гринин, 2017). Иногда это цены на продовольствие (Arezki, Brьckner, 2011; Lagi et al., 2011; Иванов, Шишкина, 2018), на нефть для стран -- экспортеров нефти (Smith, 2004; Korotayev, Bilyuga, Belalov et al., 2018) или определенные ценностно-идеологические предпосылки (Bagheri, Shafie, 2017; Яшлавский, 2018; Коротаев, Цирель и др., 2019).

Не умаляя достоинств альтернативных объяснительных моделей, в рамках нашей работы мы бы хотели обратить внимание на потенциал «внешнего» фактора «арабской весны» для объяснения социально-политической дестабилизации в Восточной Европе. Существуют свидетельства т.н. диффузии (diffusion) коллективного действия, суть которой в том, что различные паттерны могут распространяться между социальными движениями (Bunce, Wolchik, 2006; Kuzio, 2006; Beck, 2014; Korotayev, Meshcherina, Shishkina, 2018; Гринин и др., 2016). Это могут быть цели мобилизации, идеи, формы организации, тактики, типы действия, основные стратегии и информация о последствиях мобилизации. М. Бессинджер, называющий диффузионные явления «модулярными феноменами» (modular phenomena), утверждает, что в странах, имеющих схожее историческое прошлое, институциональную структуру и/или политическую культуру, политические акторы могут проводить аналогию с успешными случаями протестов/революций и заимствовать стратегии поведения. В частности, автор объясняет революции в Грузии, Украине, Киргизии, электоральные протесты в Беларуси и России в начале 2000-х годов, а также подъем национальных движений в конце 1980-х годов в СССР именно распространением этого эффекта, который выразился в заимствовании тактик ведения протестов и неформальных связях между протестующими в данном регионе (Beissinger, 2002, 2007). При этом, как правило, заимствуются паттерны, доказавшие свою успешность (Weyland, 2009). Возможность успеха протестов/революций тем не менее зависит от структурных условий государства, в котором действуют протестующие. К таким факторам можно отнести ускоренную урбанизацию, увеличение доли молодежи в общей численности населения (так называемый «молодежный бугор»), внутриэлитный конфликт, делигитимацию политического режима, стремительный рост цен на продовольствие, этническую фракционализацию и т. д. (Beissinger, 2007; Beck, 2011; Goldstone, 1991; Montalvo, Reynal-Querol, 2002; Hendrix, Haggard, Magaloni, 2009; Цирель, 2012; Малков и др., 2013). Другие исследователи обращают внимание на фактор новых медиа (Myers, 2000; Andrews, Biggs, 2006; Коротаев, Романов и др., 2018), способствующих диффузии коллективного действия.

Как мы уже говорили выше, не стоит также недооценивать влияние прямых контактов между протестующими из разных стран. В качестве характерного примера можно привести активистов сербской оппозиционной молодежной организации «Отпор», возглавивших «бульдозерную революцию» против режима Милошевича в 2000 году в Сербии. Они имели прямые контакты с активистами движения Kmara! («Довольно!»), совершившими Характерно, что появившееся в то же время в Египте протестное движение взяло себе аналогичное название «Кифайа!», что значит «Довольно!». «революцию роз» в 2003 году в Грузии. Грузинское движение даже переняло свою эмблему (сжатый кулак) у сербских активистов, этот же символ был заимствован египетским движением «Молодежь 6-го апреля», белорусским движением «Зубр», российским протестным молодежным движением «Оборона» и т. д. Парадоксальным образом «антикоммунистическое» движение «Отпор» позаимствовало свой символ у германского коммунистического боевого формирования «Союз красных фронтовиков -- Рот Фронт». В свою очередь, участники движения «Пора», внесшие огромный вклад в успех «оранжевой революции» 2004 года на Украине, также учились у сербских и грузинских активистов, как агитировать избирателей, планировать массовые действия. Участники движения «Келкел» («Возрождение»), организовавшие «тюльпановую революцию» в 2005 году, вдохновлялись примером Грузии и Украины. Похожие движения, имевшие связи с активистами из

Грузии, Сербии и Украины, возникали в России («Walking without Putin»), в Беларуси («Зубр»), в Азербайджане, Казахстане, Албании, Молдове (Baissinger, 2007: 261-262; Kuzio, 2006).

Имеются основания полагать, что «арабская весна» выступила триггером дестабилизации как на глобальном, так и на восточно-европейском региональном уровне благодаря эффектам, схожим с теми, которые описывают авторы теории «модулярной революции».

Эмпирический анализ дестабилизации в Восточной Европе

Для измерения уровня социально-политической дестабилизации мы используем индикаторы базы данных Cross-National Time-Series (CNTS) Data Archive. Эти индикаторы включают политические убийства, правительственные кризисы, репрессии, «партизанские действия»/крупные террористические акты, политические забастовки, беспорядки, перевороты В самой базе данных этот индикатор обозначается несколько вводящим в заблуждение термином «Revolutions»., антиправительственные демонстрации (Banks, Wilson, 2018). Сама база включает 15 918 наблюдений по 199 странам по 200 переменным за период с 1919 по 2017 год. Для дополнительной операционали- зации понятия «социально-политическая дестабилизация» мы используем такие индикаторы, как число террористических актов и количество их жертв, которые отражены в базе данных Global Terrorism Database (START, 2018). Эта база данных состоит из 45 переменных и более чем 170 000 наблюдений за период с 1970 по 2016 год. Мы будем рассматривать период с 1992 по 2016 год. При этом особый интерес для нас представляет период с 2011 года -- после начала «арабской весны». Также в ходе работы мы обращаемся к базе данных Mass Mobilization Data Project (2016), которая содержит данные о протестах в 162 странах в период с 1990 по 2014 год (Clark, Regan, 2018).

Для большей наглядности мы приводим данные по Восточной Европе в сравнении с наиболее близким регионом -- Западной Европой, а также с регионом, испытавшим наибольшее влияние «арабской весны», -- Ближним Востоком. В некоторых случаях мы рассматриваем Восточную Европу с учетом Украины или без нее, потому что для данной страны в указанный временной период характерны некоторые особые формы дестабилизации, резко выделяющие её из общего восточно-европейского фона (Mitrokhin, 2015; Matsuzato, 2017).

Рост социально-политической дестабилизации в странах Восточной Европы после 2010 года анализировался по следующим индикаторам: антиправительственные демонстрации, беспорядки, террористические акты и повстанческие действия. Сколь-нибудь значимого роста дестабилизации по таким показателям, как политические убийства, перевороты и попытки переворотов, репрессии и политические забастовки, в данном регионе не обнаружено, хотя заметен существенный рост интенсивности политических забастовок после 2010 года в Западной Европе (Коротаев, Мещерина и др., 2016).

Динамика числа антиправительственных демонстраций

Рассмотрим сначала динамику интенсивности антиправительственных демонстраций в Восточной и Западной Европе, а также в арабских странах Ближнего Востока (см. рис. 1).

Рис. 1. Динамика числа крупных антиправительственных демонстраций, зафиксированных системой CNTS в период 1992-2016 гг. в Восточной и Западной Европе и арабских странах Ближнего Востока, логарифмический масштаб. (Источник: Banks, Wilson, 2018)

Авторы CNTS определяют «антиправительственные демонстрации» (Anti-Government Demonstrations, domestic8) как «любые мирные публичные собрания, в которых принимают участие 100 человек и более, а в качестве основной цели проведения выступает выражение несогласия с политикой правительства или власти, за исключением демонстраций с выраженной направленностью против иностранных государств» (Wilson, 2017: 13).

Как мы видим, особо сильный рост числа антиправительственных демонстраций в 2011 году наблюдался на охваченном «арабской весной» Ближнем Востоке. В Западной Европе изменения были не такими резкими, однако число антиправительственных демонстраций в этом регионе, превысило соответствующий показатель по Восточной Европе более чем в 2 раза. При этом в 2011 году Западная Европа в свою очередь отставала по данному показателю от Ближнего Востока почти в 7 раз.

Обращаясь к данным по Восточной Европе, отметим почти двукратное увеличение количества антиправительственных демонстраций в 2009 году по сравнению с периодом 2005-2008 годов, после чего в 2010 году происходит снижение этого индикатора до минимального значения. Однако в 2011 году ставится новый локальный рекорд по количеству зафиксированных в Восточной Европе антиправительственных демонстраций, и данный показатель продолжает расти вплоть до 2014 года, после этого в 2015 году происходит падение и последующий рост в 2016 году.

Эта динамика достаточно сильно контрастирует с тем, что мы видим применительно к Ближнему Востоку. В 2013 году число зафиксированных системой СМТБ здесь антиправительственных демонстраций резко (почти в 4 раза) сократилось по сравнению с 2011 годом, после чего в 2013-2015 годах оно стабилизировалось (новый рост числа антиправительственных демонстраций наблюдался здесь только в 2016 году). Вместе с тем западноевропейская динамика оказывается скорее ближе к восточноевропейской -- и там и там после 2011 года прослеживается достаточно устойчивый рост числа антиправительственных демонстраций.

На рисунке 1 можно видеть, что значительный рост числа зафиксированных системой СМТБ антиправительственных демонстраций в Восточной Европе наблюдался уже в 2009 году. Имеются основания связать подобный рост протестной активности с финансово-экономическим кризисом 2008-2009 года, ударившим по Восточной Европе сильнее, чем по любому другому региону мира (1МБ, 2010). Статистика динамики ВВП в Восточной Европе позволяет говорить о том, что наиболее сильная рецессия наблюдалась здесь именно в 2009 году (см. рис. 2).

Рис. 2. Динамика ВВП в Восточной Европе в период 2006-2016 гг. в триллионах постоянных долларов США 2010 г. (Источник: World Bank, 2018)

Очевидно, что резкий экономический спад 2009 года способствовал скачку дестабилизации (Beissinger, Sasse, 2014). При этом наибольшее количество демонстраций в данном году было зафиксировано системой CNTS в России (5 случаев) и в Грузии (4 случая). Р. Роуз и В. Мишлер, анализируя последствия экономического кризиса 2008 года в российской политике, приводят статистику опроса поддержки российского политического режима среди граждан в 2009 году и сравнивают ее с поддержкой 2008 года. Исследователи отмечают, что поддержка режима упала на 10% (Rose, Mishler, 2010) Хотя поддержка режима все еще осталась высокой: в 2008 году 84% респондентов поддержали режим, а в 2009 году -- 74% (Rose, Mishler, 2010)..

В 2010-2011 годах в регионе наблюдается выраженная экономическая стабилизация (см. рис. 2). В 2010 году средние темпы роста в Восточной Европе составили более 3,5%, в 2011 году -- превысили 4% (см. рис. 8). В связи с этим не вызывает особого удивления, что в 2010 году в Восточной Европе наблюдался заметный спад протестной активности.

Финансово-экономический кризис 2008-2009 годов повлиял также и на рост других форм дестабилизации, включая правительственные кризисы Авторы CNTS определяют «Правительственные кризисы» (Government Crises, domestic4) как «любые ситуации, которые грозят привести к падению текущего режима, -- за исключением вооруженных переворотов, напрямую направленных на это» (Wilson, 2017: 13).. Рассмотрим график динамики количества правительственных кризисов, зафиксированных системой CNTS в Восточной Европе, начиная с 2003 года (рис. 3).

Рис. 3. Погодовая динамика числа правительственных кризисов, зафиксированных системой CNTS в Восточной Европе в 2003-2016 гг. (Источник: Banks, Wilson, 2018)

Можно заметить, что в ходе глобального финансово-экономического кризиса 2008-2009 года в Восточной Европе наблюдался значительный рост числа и правительственных кризисов, достигших своего пика в 2009 году.

Сравнивая показатели антиправительственных демонстраций и правительственных кризисов, отметим, что после начала кризиса в 2008 году, к 2009 году растут показатели обоих графиков, ставя локальные рекорды периода нулевых годов (6 правительственных кризисов и 14 крупных антиправительственных демонстраций). Однако в 2010-2011 годах наблюдался период относительной экономической стабилизации, и в этот период действительно снизилось число правительственных кризисов. Число антиправительственных демонстраций в 2010 году также снизилось. Однако в 2011 году произошел резкий рост числа антиправительственных демонстраций и при этом был побит локальный рекорд.

Такой рост числа демонстраций в Восточной Европе в 2011 году уже никак нельзя связать с экономическим падением (рост ВВП в этот год превышал 4%), также правительственные кризисы не могли бы послужить толчком для роста демонстраций (в период 2010-2011 годов было зафиксировано всего два правительственных кризиса). Поэтому мы полагаем, что определенный вклад в стремительный рост числа антиправительственных демонстраций в Восточной Европе в 2011 году мог внести демонстрационный эффект «арабской весны», о чем мы уже писали в начале этой статьи.

Однако только демонстрационного эффекта было явно недостаточно для столь серьезного роста числа антиправительственных выступлений, который наблюдался в Восточной Европе (как, впрочем, и в большинстве других мир-системных зон) в 2011 году. Здесь стоит обратить внимание на то, что глобальный посткризисный восстановительный рост имел в 2010-2011 годах важное побочное последствие. Дело в том, что важнейшим драйвером этого восстановительного роста выступала проводимая ФРС политика количественного смягчения, накачивавшая ликвидностью как американскую, так и глобальную экономику. Образовавшийся в результате определенный избыток денежных средств, не находивших прибыльного применения в еще не полностью вышедшем из кризиса реальном секторе, стал уходить в спекулятивные операции с разного рода активами, включая и commodities -- нефть, медь, пшеницу, рис, сахар, кукурузу, растительное масло и т. п. В результате на товарных рынках стали надуваться новые «пузыри», превысившие по своим размерам пузыри 2007-2008 годов (см., например: Акаев и др., 2010; Akaev et al., 2011, 2012). В данном контексте для нас важно, что в результате во второй половине 2010 -- начале 2011 года во всем мире, включая арабские страны и Восточную Европу, наблюдался взрывообразный рост цен на все базовые продукты питания (см. рис. 4).

Рис. 4. Динамика мировых цен на продовольствие (общий индекс цен на продовольствие ФАО, 2002-2004 гг. = 100, с учетом инфляции), декабрь 2002 -- август 2011 г. (Источник: FAO, 2018)

Рис. 5. Динамика мировых цен на продовольствие (общий индекс цен на продовольствие ФАО, 2002-2004 = 100, с учетом инфляции), июль 2010 -- июнь 2011 г. (Источник: FAO, 2018)

С периода май-август 2010 года по февраль-май 2011-го (всего за полгода) рост цен превысил 40% (см. рис. 5). Это взрывообразное увеличение цен на продовольствие вызвало рост протестных настроений в большинстве стран мира.

М. Арезки и М. Брюкнер отмечают, что изменения цен на продовольствие значительно влияют на распространение и актуализацию антиправительственных настроений (Arezki, Brьckner, 2011). Рассматривая примеры стран третьего мира, авторы считают, что повышение стоимости на продовольствие становится опасным, когда они заметны для населения. Имеются основания предполагать, что подобный механизм может работать и в странах второго мира. Так, на февраль 2011 года в России пришелся пик протестных настроений (см. рис. 6) на фоне обеспокоенности населения ростом цен (см. рис. 7).

Рис. 6. Процент россиян, ответивших «Испытываю» на вопрос «Вы лично испытываете или не испытываете недовольство, готовность участвовать в акциях протеста?», данные в % от всех опрошенных, ноябрь 2009 -- июль 2011 г. (Источник: ФОМ, 2011а)

Рис. 7. Процент россиян, ответивших «Выросли» на вопрос «По Вашему мнению, за последний месяц цены на основные продукты, товары и услуги в целом выросли, снизились или почти не изменились?», данные в % от всех опрошенных, 2008 -- июль 2011 г. (Источник: ФОМ, 2011б)

М. Лаги, К. Бертранд и Я. Бар-Йам описывают рост продовольственных цен как очень опасный фактор дестабилизации для государства, поскольку он делает продовольственный рынок сложно контролируемым; в свою очередь, различные спекулятивные процессы вокруг резких скачков цен на продовольствие могут значительно повышать недовольство граждан, создавая ложные тренды и чрезмерные увеличения цен (Lagi et al., 2011). Таким образом, имеются определенные основания утверждать, что вторая волна агфляции подготовила почву для развития антиправительственных настроений на территории Восточной Европы в 2011 году.

С другой стороны, мы полагаем, что «арабская весна», исходя из описанной выше диффузии коллективного действия, выступила в качестве триггера роста антиправительственных демонстраций. Благодаря новым медиа и т. п. граждане Восточной Европы перенимали паттерны ведения протестов у демонстрантов с Ближнего Востока.

После 2011 года в Восточной (как, впрочем, и в Западной) Европе наблюдалась тенденция к дальнейшему росту числа антиправительственных демонстраций (см. рис. 1). Проведя формальный t-тест для сравнения значимого различия средних по двум выборкам, мы можем сделать вывод, что существует статистически значимые различия между средними значениями за период с 1992 по 2010 год и значениями в период с 2011 по 2016 год Примечание: значение t-test: t = -5,761, p << 0,001..

За период 2012-2016 годов нельзя явно выделить страну, которая вносила бы наибольший вклад в рост числа антиправительственных демонстраций. Так, в 2012 году лидировала Россия (7 случаев). Подобный рост дестабилизации связывается исследователями с выборами в Государственную думу в декабре 2011 года и президентскими выборами в 2012 году (Chaisty, Whitefield, 2013; Бызов, 2012). В 2013 году по количеству антиправительственных демонстраций лидировала Румыния (8 случаев), основной вклад в данный показатель внес правительственный кризис, продолжающийся с 2012 года (Украинская правда, 2012).

В 2014 году по количеству крупных антиправительственных демонстраций из- за событий на Майдане, запущенных приостановкой интеграции с Евросоюзом (Reuters.com, 2013; Цирель, 2015), лидировала Украина (15 случаев). В 2015 году Молдова (10 случаев), где большинство протестов было связано с ухудшающейся экономической ситуацией и коррупцией в финансовой системе страны (BBC, 2015). В 2016 году -- Польша (15 случаев), одной из главных причин протестов в стране стала попытка Сейма ограничить права прессы в стране (Radio zet, 2016).

Значительное влияние на рост интересующего нас показателя в Восточной Европе после 2011 года могла оказать вторая волна финансово-экономического кризиса в Западной Европе, которая характеризовалась значительными экономическими проблемами -- в первую очередь речь идет о так называемом кризисе PIGS, охватившем Португалию, Италию, Грецию и Испанию (Giannakis, Bruggeman, 2015). Экономический кризис быстро распространился по всей Европе, поскольку внутри еврозоны создано единое экономическое поле, быстро реагирующее на изменения в различных областях рынка, при этом все страны имеют автономные финансовые структуры, которые не позволяют быстро проводить Европейскому союзу единые централизованные меры по предотвращению такого рода проблем (Anand, Gupta, Dash, 2012).

Однако рынки Западной и Восточной Европы тесно связаны между собой, поэтому кризис в Западной Европе очень быстро распространился и на Восточную Европу, которая сильно зависима как от экспорта, так и от импорта из западноевропейских стран, включая сюда и импорт капиталов/финансовых ресурсов (Глинкина, Куликова, Синицына, 2014; Коротаев, 2014). В свою очередь, отголоски второй волны кризиса, по всей видимости, внесли заметный вклад в рост числа антиправительственных демонстраций как в Восточной, так и в Западной Европе, ибо и там и там количество демонстраций напрямую зависело от интенсивности влияния кризиса на страну (Огаззо, Ош§ш, 2016).

Особо отметим, что вторая волна кризиса значимо повлияла на динамику количества правительственных кризисов. Как пишет С. В. Цирель, данный кризис значительным образом замедлил тот темп экономического роста (см. рис. 8), который наблюдался в 2010-2011 годах, что не позволило выполнить многие предвыборные обещания, в связи с этим значительно возросло недовольство властными структурами (Цирель, 2015; см. также: Коротаев, 2014).

Рис. 8. Динамика годовых темпов роста ВВП в Восточной Европе в период 2004-2016 гг., % (Источник: World Bank, 2018)

И действительно, снижение темпов роста ВВП в период 2012-2015 годов напрямую отразилось на количестве правительственных кризисов: после 2011 года их количество начинает значительно расти. К 2015 году количество правительственных кризисов ставит локальный рекорд, достигая показателя в 8 случаев (см. рис. 3), одновременно с этим экономический спад также ставит локальный рекорд периода 2010-2016 годов, показав отрицательную динамику примерно в 1%.

Динамика массовых беспорядков

Очень показательными являются данные по динамике числа массовых беспорядков, зафиксированных системой СМТБ на территории стран Западной и Восточной Европы, а также стран Ближнего Востока (см. рис. 9) Авторы CNTS определяют беспорядки как «выступления или столкновения, связанные с использованием насилия, в которых принимали участие более 100 граждан» (Wilson, 2017: 13)..

Рис. 9. Динамика количества массовых беспорядков в Восточной Европе,

Западной Европе и на Ближнем Востоке в период 1992-2016 гг., логарифмическая шкала по оси ординат. (Источник: Banks, Wilson, 2018)

Можно видеть, что наиболее сильный рост числа массовых беспорядков в 2011 году наблюдался на охваченном «арабской весной» Ближнем Востоке; в Западной Европе этот рост был не таким резким, однако общее число беспорядков, зафиксированных системой CNTS в Западной Европе, превысило соответствующий показатель по Восточной Европе почти в 2 раза. При этом в 2011 году Западная Европа в свою очередь отставала по данному показателю от Ближнего Востока почти в 8 раз.

Заметный рост числа беспорядков наблюдался в 2011 году и в Восточной Европе. В период 2000-2010 годов число зафиксированных системой CNTS массовых беспорядков никогда не превышало 4 случаев в год. В целом динамика числа массовых беспорядков в Восточной Европе достаточно сильно напоминает то, что мы видели применительно к антиправительственным демонстрациям: в годы глобального финансово-экономического кризиса 2008-2009 годов -- заметный рост числа как антиправительственных демонстраций, так и (в меньшей мере) массовых беспорядков. После начала посткризисного восстановительного роста в 2010 году наблюдалось значительное снижение числа и тех и других. В 2011 году в Восточной Европе применительно к антиправительственным демонстрациям этот рост был значительно более выразительным, чем для массовых беспорядков, -- основной формой протеста в 2011 году были антиправительственные демонстрации, число которых превысило случаи зафиксированных системой CNTS беспорядков более чем в 3 раза. После 2011 года число зафиксированных в Восточной Европе системой CNTS массовых беспорядков имело достаточно устойчивую тенденцию роста вплоть до 2014 года, когда он достиг максимального значения. Примечательно, что подобная динамика наблюдается после 2010 года и для стран Западной Европы.

Эта динамика находится в достаточно сильном контрасте с тем, что мы видим на Ближнем Востоке, где после 2011 года наблюдалась устойчивая тенденция к снижению числа фиксируемых системой CNTS массовых беспорядков.

Динамика числа терактов и повстанческих действий

Проанализируем теперь динамику индикаторов дестабилизации, связанных с особо выраженным использованием насильственных методов. Речь идет о «повстанческих действиях» Повстанческие действия определяются составителями базы как «любая вооруженная деятельность, диверсии или теракты, совершаемые группами граждан или нерегулярными вооруженными силами, которые направлены на свержение или подрыв существующего режима» (Banks, Wilson, 2018: 13). Применительно к Западной Европе речь будет идти об особо крупных терактах, а на Ближнем Востоке (и Украине после 2013 года) этот показатель будет включать в себя и реальные повстанческие действия, например, нападения на склады с вооружением, диверсии на военных объектах, захват населенных пунктов иррегулярными формированиями и т. п. и числе зафиксированных террористических актов.

Рассмотрим сначала статистику по повстанческим действиям (рис. 10):

Рис. 10. Динамика количества повстанческих действий, зафиксированных системой CNTS в Восточной Европе, Западной Европе и на Ближнем Востоке в период 2008-2016 гг., логарифмическая шкала по оси ординат. (Источник: Banks, Wilson, 2017)

В 2011 году никакого выраженного роста числа повстанческих действий в странах Ближнего Востока системой CNTS зафиксировано не было; в странах Восточной Европы оно осталось на прежнем уровне, а в Западной Европе даже наблюдалось снижение. Резкий рост числа зафиксированных CNTS повстанческих действий начинается в 2012 году, а уже в 2014-м Ближний Восток бьет абсолютный рекорд по данному показателю (в тесной связи с появлением «Исламского госу- дарства»/ИГИЛ -- см., например: Гринин, Исаев, Коротаев, 2016: 128-158). Далее в 2015 году можно видеть спад данного показателя, но он вновь несколько вырос в 2016 году. В это время отмечается также рост данного показателя в Восточной Европе. Заметный скачок можно наблюдать в 2014 году, когда по сравнению с 2012-2013 годами данный показатель вырастает почти в 10 раз.

Подобная динамика характерна и для террористических атак (она будет подробно проанализирована по базе данных Global Terrorism Database) (см. рис. 11).

Рис. 11. Динамика количества террористических атак в Восточной Европе, Западной Европе и на Ближнем Востоке в период 1992-2016 гг., логарифмическая шкала по оси ординат. (Источник: START, 2018)

Абсолютный рекорд по количеству террористических атак принадлежит Ближнему Востоку в 2014 году (6658 терактов), что также можно связать с возникновением и взрывообразной экспансией в этом году ИГИЛ/ДАИШ. Этот рост начался в 2004 году в тесной связи с интервенцией США в Ирак; локальный рекорд был установлен в 2008 году (1408 терактов), после этого в 2009 году наблюдался некоторый спад (1362 случая). Примечательно, что в 2011 году сколько-нибудь значительного роста числа террористических атак на Ближнем Востоке не наблюдалось

(а в Европе даже было зафиксировано снижение этого числа). Как мы могли это видеть применительно к повстанческим действиям, стремительный рост числа террористических атак начался в 2012 году (2223 теракта), продолжался до 2014 года (6658 случаев), что превысило предыдущий рекорд 2008 года почти в 5 раз.

В чем-то схожая динамика в 2010-2016 годах наблюдалась и в Восточной Европе. Максимальное количество террористических атак -- 2014 год (963 случая), что превышает предыдущий, 2013 год (168 случаев) почти в 6 раз. Однако тренд Восточной Европы не столь схож с трендом Западной Европы, где он достигает максимума в 2015 году (331 случай), что почти в 2 раза меньше аналогичного значения переменной в 2015 году в Восточной Европе и почти в 3 раза меньше максимального значения в этот период в Восточной Европе (2014 год). Вместе с тем нельзя не отметить, что и в Западной Европе рост числа террористических атак в 2011-2016 годах был в высшей степени значительным (более чем в 3 раза). Однако максимальное число террористических атак, зафиксированное в этот период в Западной Европе (331 в 2015 году), в 3 раза меньше количества терактов, зафиксированных в Восточной Европе в 2014 году (963 террористические атаки), и более чем в 20 раз меньше печального ближневосточного рекорда 2014 года (6658 терактов).

Следует упомянуть и индекс социально-политической дестабилизации, рассчитываемый СМТБ для суммарного мониторинга социально-политической дестабилизации в той или иной стране (см. рис. 12).

Рис. 12. Динамика индекса социально-политической дестабилизации в Восточной Европе, Западной Европе и на Ближнем Востоке в период 1992-2016 гг., логарифмическая шкала по оси ординат. (Источник: Banks, Wilson, 2018)

Индекс для Ближнего Востока начинает значительно расти в 2011 году (97 563 пункта), превысив, таким образом, значение предыдущего, 2010 года (10 311 пунктов) почти в 9 раз. Далее, в 2012 году (73 937 пунктов) этот показатель несколько уменьшился. В 2013 году вновь начался рост данного показателя (229 252 пункта), а в 2014 году был установлен новый рекорд (554 812 пунктов), что почти в 6 раз превышает рекорд 2011 года. Далее значение показателя несколько уменьшилось в 2015 году (409 252 пункта), а в 2016 году вновь начался рост (502 998 пунктов).

Данная динамика и в этом случае в чем-то сходна с той, что фиксируется СМТБ для Восточной Европы. Максимальное значение переменная принимает в 2014 году (111 689 пунктов), при этом она превышает аналогичный показатель за 2013 год (21 312 пунктов) почти в 5 раз. В 2015 году значение индекса падает почти в 2 раза, а в 2016 году вновь возрастает.

Динамика Восточной Европы по этому показателю в чем-то схожа и с Западной Европой, где рекорд был установлен в 2016 году (45 688 пунктов), рост начался в 2011 году (с 17 063 пунктов) и с тех пор только увеличивался. В результате и в Восточной и в Западной Европе система СМТБ зафиксировала в 2016 году рекордные для всего периода после 2008 года значения интегрального индекса социально-политической дестабилизации. Однако сравнивая западноевропейские показатели с Восточной Европой, нельзя не отметить, что рекорд 2016 года Восточной Европы превышает рекорд Западной Европы за этот же год почти в 11 раз.

Многократное превышение значения интегрального индекса социально-политической дестабилизации СМТБ для Ближнего Востока в 2014 году по сравнению с Западной Европой связано прежде всего с тем, что число зафиксированных в этом году повстанческих действий многократно превысило число зафиксированных в этом году в Западной Европе крупных терактов, так как при расчете данного индекса повстанческим действиям/крупным терактам система СМТБ придает особо крупный вес Система CNTS присваивает каждому элементарному индикатору дестабилизации веса; при этом распределение весов выглядит следующим образом: политические убийства -- 25, политические забастовки -- 20, повстанческие действия -- 100, правительственные кризисы -- 20, репрессии -- 20, беспорядки -- 25, перевороты и попытки переворотов -- 150, антиправительственные демонстрации -- 10. При расчете интегрального индекса социально-политической дестабилизации значение каждого элементарного индекса умножается на соответствующие веса, результаты суммируются, а полученная сумма делится на 8 (Wilson, 2017: 13-14).. С этим же обстоятельством связано и промежуточное положение Восточной Европы по данному показателю, зафиксированному в 2014-2016 годах.

Возникает вопрос, насколько правомерно утверждение о том, что общий уровень социально-политической дестабилизации в Восточной Европе в 2016 году многократно превышал таковой для Западной Европы, вплотную приближаясь к бурлящему Ближнему Востоку? И действительно, более внимательный анализ данных показывает, что применительно к числу повстанческих действий и террористических актов высокий уровень соответствующего показателя для Восточной

Европы является артефактом динамики данных показателей всего лишь в одной восточноевропейской стране -- в Украине.

Нетипичные случаи дестабилизации: кейс Украины

При рассмотрении графиков дестабилизации в Восточной Европе можно заметить, что некоторые из них имеют значимость, только если в списке стран, по которым собирается статистика, присутствует Украина. Если же её исключить, то некоторые динамические изменения становятся незначимыми. Выделим Украину в отдельный кейс исследования, поскольку в этой стране произошли нетипичные для региона рассматриваемого периода события, связанные с особо радикальной дестабилизацией.

Украинский кризис принял открытую форму в конце 2013 года, когда на площади Независимости в Киеве прошел митинг против приостановки процесса евроинтеграции Украины (см., например: Цирель, 2015). До этого протесты против Януковича имели вид преимущественно антиправительственных демонстраций, которые при расчете интегрального индекса социально-политической дестабилизации CNTS получают самый небольшой вес. В 2014 году демонстрации переросли в массовые беспорядки, а в дальнейшем и в гражданскую войну, сопровождаемую волной самых настоящих террористических актов по всей Украине, что резко повысило значение интегрального индекса социально-политической дестабилизации не только для Украины, но и для Восточной Европы в целом (см. рис. 13).

Рис. 13. Динамика индекса социально-политической дестабилизации в период 1992-2016 гг. в Восточной Европе. (Источник: Banks, Wilson, 2018)

К 2014 году данный показатель достиг 112 тыс. пунктов, обогнав предыдущие годы более чем в 5 раз. В 2016 году данный показатель превысил 481 тыс. пунктов, обогнав предыдущий рекорд в 4 раза и практически сравнявшись с аналогичным показателем Ближнего Востока. Вместе с тем если рассмотреть Восточную Европу без Украины, то мы увидим, что в 2014 году там вообще не наблюдалось роста общего индекса социально-политической дестабилизации, а в 2016 году он лишь незначительно превышал значение 2013 года. Таким образом, стремительный рост общего индекса социально-политической дестабилизации в Восточной Европе является артефактом начала гражданской войны и волны террористических атак на Украине.

Украина переживает три волны социально-политической дестабилизации: антиправительственных демонстраций, беспорядков и волну особо насильственных форм социально-политической дестабилизации -- повстанческих действий и терроризма, которые последовательно сменяют друг друга. дестабилизация протестный революция насильственный

21 ноября Украинская революция начинается с мирных демонстраций протеста против решения правительства приостановить процесс подготовки к подписанию соглашения об ассоциации Украины с ЕС, однако достаточно быстро мирные демонстрации перерастают в массовые беспорядки, интенсивность которых растет в декабре, январе и феврале, вплоть до свержения Януковича. Уже в январе база Global Terrorism Database фиксирует на Украине 3 террористических акта, в феврале их число увеличивается до 15, но в марте снижается до 7. Однако в апреле на фоне резкого снижения числа демонстраций и беспорядков, зафиксированных на Украине базой данных Mass Mobilization Data Project/MMDP11 (Clark, Regan, 2018), наблюдается резкий, почти на порядок, рост числа терактов (до 66). Своего пика (191 теракт) этот показатель достигает в июле 2014 года, когда число зафиксированных на Украине демонстраций и массовых беспорядков падает до 0. Уровень террористической активности продолжает оставаться очень высоким вплоть до 2015 года на фоне близкой к 0 обычной протестной активности в виде массовых беспорядков и антиправительственных демонстраций. Таким образом, волна террористической и повстанческой активности на Украине шла с заметным запаздыванием относительно волны обычной протестной активности (см. рис. 14).

Украина радикально меняет общие кривые динамики дестабилизации в Восточной Европе только применительно к повстанческим действиям, террористическим актам и интегральному индексу социально-политической дестабилизации (что, как мы уже писали выше, связано с особо высоким весом, придаваемым создателями CNTS повстанческим действиям). Применительно же к антиправительственным демонстрациям восточноевропейская кривая имеет качественно сходную форму как с учетом, так и без учета Украины (см. рис. 15).

Рис. 14. Динамика протестов и терактов в Украине в конце 2013 г. и в 2014 г. (Источники: START, 2018; Clark, Regan, 2018)

Как мы видим, Украина внесла сколько-нибудь значимый вклад в рост общего числа антиправительственных демонстраций, зафиксированных в Восточной Европе только в годы двух своих революций (в 2004 и в 2014 годах), но даже в это время о сколько-нибудь радикальной форме изменения восточноевропейской кривой говорить не приходится.

Сходная картина наблюдается и по массовым беспорядкам (см. рис. 16).

Рис. 15. Динамика антиправительственных демонстраций в Восточной Европе в период 1992-2016 гг. (Источник: Banks, Wilson, 2018)

Рис. 16. Динамика беспорядков в Восточной Европе в период 1992-2016 гг. (Источник: Banks, Wilson, 2018)

В данном случае Украина внесла действительно заметный вклад в общее число зафиксированных системой CNTS в Восточной Европе массовых беспорядков всего лишь один раз -- в 2014 году. Вклад этот оказался при этом несколько более значительным, чем антиправительственных демонстраций, но и здесь ни о каком радикальном изменении формы восточноевропейской кривой говорить не приходится.

А вот применительно к динамике повстанческих действий в Восточной Европе речь действительно идет о радикальной разнице между кривыми Восточной Европы и Украины (см. рис. 17).

Рис. 17. Динамика интенсивности повстанческих действий в Восточной Европе в период 2010-2016 гг. (Источник: Banks, Wilson, 2018)

Вполне очевидно, что всплеск данного вида дестабилизации связан в первую очередь с войной в Донбассе, которая началась весной 2014 года (Mitrokhin, 2015; Matsuzato, 2017). Как известно, разрозненные движения за присоединение Донбасса к России существовали еще с начала 1990-х годов (Mitrokhin, 2015). Они отличались различными культурными и идеологическими повестками: казаки, православные активисты, неоязычники, десантники (paratroopers), последователи публициста Дугина и т. п. (Mitrokhin, 2014). Однако большинство активистов были вытеснены с политической арены народным ополчением (militia) в марте-апреле 2014 года, которое начинает использовать силу для решения политических вопросов -- с этого момента можно говорить о начале действий, подпадающих под понятие «повстанческих» (guerilla warfare) по определению CNTS.

Обратимся далее к украинскому разделу базы данных Global Terrorism Database (START, 2018). Ниже приведена статистика террористических атак и убитых в них в этой стране (см. рис. 18 и 19).

Рис. 18. Динамика количества террористических атак в период 1992-2016 гг.

Рис. 19. Динамика количества террористических убийств в период 1992-2016 гг. в Восточной Европе. (Источник: START, 2018)

Рисунки 18 и 19 достаточно наглядно показывают, что резкий рост числа зафиксированных в Восточной Европе терактов, а также жертв терактов целиком связан с Украиной. При рассмотрении Восточной Европы без Украины получается, что в 2014 году там наблюдалось заметное снижение и того и другого.

Однако резкий рост числа террористических атак и их жертв, зафиксированных на Украине в 2014 году, никак нельзя объяснить одной лишь войной в Донбассе (хотя заметная часть терактов в 2014 году произошла как раз на территории именно этого региона Украины). На примере Одессы, которая не была затронута военными действиями, наглядно видно, что увеличение количества террористических атак не связано с увеличением количества повстанческих действий, но является следствием политической нестабильности в стране. Ниже приведена инфографика взрывов на территории Одессы за 2014-2015 годы (см. рис. 20).

Рис. 20. Локализация террористических атак в Одессе в период 2014-2015 гг. (Источник: Думская.пе!:, 2015)

За 2014-2016 годы базой данных GTD было зафиксировано 44 случая террористических актов в Одессе. Большая часть из них (32 случая) -- это взрывы самодельных бомб, направленные на объекты инфраструктуры, отделения банка ПриватБанк, отделения общественных организаций и партий. При этом важно заметить, что для страны в период революции 2014 года был характерен именно «внутренний» терроризм как форма борьбы оппозиции, а не «внешний» терроризм, скачок которого был зафиксирован в Западной Европе после 2014 года (Europol, 2018). Террористические акты были зафиксированы в 2014 году также во Львове, Киеве, Житомире, Днепропетровске, Черкассах, Харькове, Херсоне, Полтаве, Севастополе, Закарпатье (START, 2018), то есть речь идет именно об общенациональной террористической волне, а не только лишь о насилии в Донбассе.

Таким образом, начиная с 2011 года Украина проходит ряд фаз дестабилизации -- мирные антиправительственные демонстрации сменяются массовыми беспорядками, за которыми следует волна террористических актов и повстанческих действий. После 2010 года такая радикальная дестабилизация не наблюдалась ни в одной восточноевропейской стране. Однако нельзя сказать, что такой паттерн дестабилизации характерен только для Украины. Если обратиться к мировой динамике числа антиправительственных демонстраций, массовых беспорядков, повстанческих действий/терактов, которую мы описывали в одной из своих работ, то можно заметить те же самые три волны (Коротаев, Мещерина и др., 2016: 39-41) (см. рис. 21).

Рис. 21. Динамика общего количества зафиксированных в мире системой CNTS антиправительственных демонстраций, массовых беспорядков и крупных терактов/повстанческих действий в период 2000-2015 гг. (Источник: (Banks, Wilson, 2018)

В 2011 году в мире особенно выросло количество крупных антиправительственных демонстраций (в 11,5 раза -- более чем на порядок), при этом наблюдался заметно менее интенсивный (примерно в 6 раз) рост массовых беспорядков, число же крупных терактов/повстанческих действий в этом году выросло только в 2 раза. Число зафиксированных в мире крупных антиправительственных демонстраций в 2011-2013 годах несколько снизилось, в то время как глобальная интенсивность массовых беспорядков продолжала расти, вплотную приблизившись к интенсивности антиправительственных демонстраций. Глобальное число крупных террористических актов/повстанческих действий в 2011-2014 годах росло по экспоненте, превысив в 2014 году число и тех и других. В целом можно сказать, что после 2010 года на мир-системном уровне нарастание массовых беспорядков шло с некоторым лагом относительно роста числа антиправительственных демонстраций, а увеличение числа крупных террористических актов/повстанческих действий несколько запаздывало относительно и первых и вторых (подробнее об этом см., например: Коротаев, Мещерина и др., 2016: 39-41). Таким образом, можно видеть достаточно четкий паттерн глобальной радикализации -- вначале вырастают менее насильственные факторы дестабилизации, а затем более насильственные. При этом позднее при полной реализации паттерна радикализации манифестации насильственных форм начинают опережать по своей интенсивности ненасильственные манифестации.