Онтологические чувства ребенка в романе Чарльза Диккенса "Дэвид Копперфильд"

Размещено на http://www.allbest.ru/

Онтологические чувства ребенка в романе Чарльза Диккенса "Дэвид Копперфильд"

В современном литературоведении такие произведения Чарльза Диккенса, как «Приключения Оливера Твиста», «Жизнь и приключения Николаса Никльби» и особенно «Дэвид Копперфильд», принято интерпретировать в качестве «романов воспитания». При этом детство героев данных романов рассматривается, как правило, сквозь призму бытия взрослого, выступая в качестве источника, из которого это бытие когда-то вышло, обретя затем самостоятельные, зрелые черты; и основной акцент делается преимущественно на роли и функциях детского мироощущения, воображения, детских мыслей и поступков в генезисе человека. Оставляя за данной точкой зрения право на существование, мы, тем не менее, хотели бы предложить иной взгляд на проблему детства в творчестве Диккенса, а именно в свете онтологической поэтики (или поэтической онтологии), как она понимается в работах Л.В. Карасева, С.Л. Тюкиной и других исследователей, рассматривающих литературное творчество с позиций онтологического интереса, который не связан с понятиями «цели» или «средства» и, будучи «исходно неутилитарен, нацелен на тело как на что-то абсолютно самодостаточное, предназначенное лишь для себя самого, не нуждающееся в обосновании для своего наличествования, не предназначенное для того, чтобы с помощью себя добиваться чего-то другого».

Разъясняя основной смысл взгляда на художественное произведение с точки зрения онтологической поэтики, Л.В. Карасев говорит об особом онтологическом чувстве, которое человек испытывает в те или иные моменты своей жизни. «Речь идет не о каком-то «шестом» чувстве, а, скорее, об особом оттенке, который может примешиваться к тому, что мы видим, слышим, ощущаем. Если после узкого и тесного коридора вы попадаете в огромный, уходящий высоко вверх зал - вы испытываете онтологическое чувство; если ваша рука, пройдя сквозь пронизанную светом голубую воду, дотрагивается до серебристой рыбки - вы испытываете онтологическое чувство; если, читая роман, вы наталкиваетесь на сцену или фразу, которая мгновенно приближает вас к «тайне» романа, проясняет уже произошедшие события и помогает понять последующие - вы испытываете онтологическое чувство». И хотя, как отмечает исследователь, последний пример выходит за границы «вещественно-пространственных определенностей», однако «самый аромат чувства, его интенциональная напряженность, способность «оживить» бытие, приблизить к ощущению времени и пространства, в котором это время пульсирует, позволяет отнести подобные ощущения к интересующему нас разряду».

Онтологическое чувство, иными словами, есть не что иное, как наиболее напряженное и правдивое ощущение и переживание жизни, когда нет никаких условностей и мир воспринимается (и полностью принимается) таким, каким он кажет себя в данный момент и в данном пространстве. Применительно к романам Диккенсаподобное «правдивое ощущение жизни» дает знать о себе тогда, когда перед нами предстает картина мира глазами ребенка. И если рассматривать бытие человека, от самого его рождения до смерти, как единое целое, то можно сказать, что это бытие далеко не однородно: в одни моменты оно более выразительно и правдиво, в другие - менее.

У Диккенса именно бытие человека в его детские годы является тем срезом целого бытия человека, в котором вещественно-пространственная оформленность последнего сказывается с максимальной напряженностью и выразительностью. Не случайно поэтому, когда мы имеем дело в его произведениях с миром взрослых, этот мир сплошь и рядом пронизан детскими воспоминаниями, которые являются своего рода мерилом поступков во взрослой жизни. Вообще, во многих произведениях Диккенса мы встречаем не только описания жизни детей, но и воспоминания взрослых о своих детских годах (роман же «Дэвид Копперфильд» и вовсе построен практически на одних воспоминаниях о детстве), что сопровождается их рефлексиями по поводу того, что и как воспринималось и переживалось ими, когда они были детьми. Воспоминания о детстве, в свою очередь, неизменно порождают сравнения с тем, что стало теперь, и если не формируют, то в значительной мере влияют на представления взрослых о себе, что также находит отражение на страницах диккенсовских романов. А это уже представляет несомненный интерес для поэтической онтологии, которая «находит специфику человеческого бытия в том, что формы его осуществления решающим образом зависят от представлений человека о самом себе, от оценивания; то или иное понимание бытия становится конституирующей основой самого бытия». Однако на что именно должно быть нацелено исследование темы детства у Диккенса с позиций онтологической поэтики? Что является предметом последней прежде всего?

По словам А.Л. Цуканова, «в отличие от таких способов герменевтического прочтения текстов, как психоанализ, архетипология и интертекстуальный анализ, онтологическая поэтика сосредоточивает свое внимание на тех символических формах, которым автор произведения мог придать смысл основных и вечных вопросов человеческого существования».

Подобную же позицию мы наблюдаем и у Л.В. Карасева, который говорит о том, что онтологический взгляд предполагает смену перспективы восприятия вещей, при которой природа берет верх над культурой, вещество над символом, факт наличия вещи - над возможностью ее использования, утилизации, что предполагает выраженный отказ от поиска и учета интертекстуальных связей, скрытых или явных цитат, идеологических и стилистических заимствований, иными словами - отказ от рассмотрения текста как чего-то такого, что состоит из частей других текстов, их отражений или заимствований. Однако отказ этот, подчеркивает исследователь, «мотивирован не тем, что интертекстуальный подход неверен, а тем, что онтологический интерес - совсем в другом. Хотя он тоже нацелен на выход за рамки конкретного авторского сочинения и желает увидеть за частным событием нечто общее, сам характер этого «общего» оказывается иным: это не знаки, а вещества, не цели, которое преследует движение, а само движение, его «форма»; не «польза» от предметов, а сами предметы, понятые как самостоятельные существа».

Таким образом, если предположить, что традиционно главным предметом для литературоведов, исследующих «роман воспитания», является то, каким человек становится в результате тех или иных жизненных событий, описанных автором произведения, и насколько его становление эффективно, то в русле онтологической поэтики именно само по себе становление должно встать во главу угла.

При этом весьма существенным является то, что неизменная при исследовании романов Диккенса дихотомия становление-воспитание распадается, делая излишним и неуместным рассмотрение именно воспитательной части, что, в свою очередь, предполагает исключение морального аспекта художественного бытия ребенка. Ведь важным при поэтико-онтологическом подходе является сам факт становления, и, по большому счету, то, каким именно ребенок становится, как бы уходит на второй план. «Пафос онтологического взгляда на текст можно определить как неубывающее удивление перед тем, что бытие развернуто, дано нам именно в том виде, в каком оно дано; на первый план выходит само наличествование и оформленность, место интертекста занимает интернатура».

В романе Диккенса «Дэвид Копперфилд» есть довольно примечательная в этом смысле сюжетная линия, весьма удачно, на наш взгляд, подтверждающая факт чистого и в моральном смысле незаинтересованного восприятия действительности. Речь идет об отношении маленького Дэвида к его более старшему товарищу Стирфорту, дружба с которым преисполняла Дэвида, как он сам признавался, «гордостью и удовлетворением». Оскорбление Стирфортом учителя Мелла (который, к слову сказать, практически единственный из персонала школы Сэлем-Хаус был настроен благодушно и даже ласково по отношению к юному Копперфилду) словно остается незамеченным Дэвидом. Вызывающая дерзость со стороны Стирфорта не получает осуждения в его глазах, более того - по прошествии лет Дэвид вспоминает, что «даже в этот момент я не мог не подумать о том, какая благородная у него осанка и каким неказистым и простоватым кажется по сравнению с ним мистер Мелл». И если ученик Трэдлс открыто выступает против Стирфорта, выкрикивая во всеуслышание: «Стыдно, Стирфорт! Очень нехорошо!» - и не кричит вместе со всеми «ура», а плачет по поводу ухода Мелла, вызывая тем самым расправу над собой со стороны директора школы Крикла, то Дэвид, хотя и говорит, что «на сердце у меня тяжело», однако тяжесть эту объясняет исключительно своим участием в происходящем, но никак не осознанием неправильности поступка Стирфорта, который продолжает притягивать его. «Я так огорчен и так укоряю себя за участие в происшедшем, что от слез меня удерживают только опасения, как бы Стирфорт, часто поглядывающий на меня, не почел недружелюбием или, вернее, непочтительностью <.> проявление чувств, которые меня мучают» (Дэвид Копперфилд, т. 15, с. 123).

Объяснение подобной «слепоте» Дэвида можно найти в том факте, что его удивлял и притягивал к себе Стирфорт сам по себе, вне рамок каких бы то ни было его поступков по отношению к другим людям. Удивление перед старшим другом доходило до очарованности им, его качествами, что признавалось Копперфилдом и по прошествии многих лет, когда истинная сущность Стирфорта, казалось бы, наконец открылась ему: «В его обращении с людьми была какая-то простота, какая-то веселая, но отнюдь не развязная непринужденность, которая - я и теперь так думаю - просто очаровывала. Я и теперь думаю, что благодаря его обхождению, жизнерадостности, приятному голосу, красивому лицу, фигуре и врожденному дару привлекать людей (обладают им очень немногие) казалось вполне естественным поддаться его чарам, которым мало кто мог противостоять» <курсив везде наш. - А.М. > (Дэвид Копперфилд, т. 15, с. 127).

Наконец, даже после того, как Стирфорт поступает подло и бесчестно с Эмли, в которую Дэвид был долгие годы влюблен, Копперфилд не осуждает его, а просто вычеркивает со страниц своего повествования, любовь же к нему остается в нем навсегда. «Что свойственно мне - свойственно и многим другим людям, я полагаю, и вот почему я не боюсь сознаться, что никогда я не любил Стирфорта больше, чем тогда, когда разорвались узы, привязывавшие меня к нему. Я был глубоко потрясен, узнав о его низости, но больше, чем когда бы то ни было, больше, чем в период самой беззаветной моей любви к нему, я думал теперь о его блестящих способностях, умилялся всем, что было хорошего в его натуре, и воздавал должное тем его качествам, благодаря которым он мог бы стать благороднейшим человеком и прославить свое имя. Как бы глубоко я ни чувствовал, что бессознательно принимал участие в его преступлении, опозорившем честную семью, но, мне кажется, если бы я очутился с ним лицом к лицу, у меня не хватило бы духу бросить ему хотя бы один упрек» (Дэвид Копперфилд, т. 16, с. 26).

То, что Дэвид «бессознательно» принимал участие в преступлении Стирфорта, отнюдь не свидетельствует, на наш взгляд, о том, что он впоследствии осознал это - с той целью, чтобы в своем дальнейшем становлении извлечь для себя из данного обстоятельства какие-то воспитательные уроки. А между тем роль Стирфорта в жизни и становлении его несомненна. В чем же тогда она проявилась? По нашему мнению, Стирфорт в данном случае являет собой определенную символическую форму, о которой говорит А.Л. Цуканов, то есть выступает в роли своего рода онтологического горизонта, в рамках которого происходит становление бытия юного Копперфилда. В пользу данного предположения выступает, с одной стороны, тот факт, что сам Дэвид неоднократно говорит о покровительстве, которое в трудные минуты его жизни оказывал ему Стирфорт и которое для одинокого и лишенного своего дома мальчика было сродни обретению крыши (крова) над головой. Не случайно даже спустя годы после школы Крикла, будучи уже вполне благополучным молодым человеком, Дэвид, завтракая со Стирфортом в гостинице, отмечает: «Сначала я немножко робел - Стирфорт был так самоуверен, так элегантен и превосходил меня во всех отношениях. но его непринужденное покровительство скоро приободрило меня, и я почувствовал себя совсем как дома».

С другой стороны, фамилия Стирфорта имеет отношение к мореходству (глагол to steer означает «вести судно», «отчаливать». И даже оговорка мистера Пегготи, забывшего фамилию Стирфорта и переиначившего ее на «Раддерфорд»: «Ну, если не «раддер», так «стир». А это все равно» - также показательна, поскольку и глагол to rudder из той же области и означает «руль»), а фактор моря в романе имеет далеко не последнее значение и оказывает огромное воздействие на судьбу Дэвида.

Онтологическое чувство крова над головой имеет огромное значение для юного Дэвида, который относительно худших эпизодов своего детства говорит: «. я не искал другой кровли, кроме небесного свода» («I sought no shelter, therefore, but the sky») (Дэвид Копперфилд, т. 15, с. 219). Поэтому когда он после тяжелых скитаний оказывается в доме своей бабушки, мисс Бетси, которая берет его под свое покровительство («my aunt took me formally under her protection»), он испытывает чувство благодарности и успокоения при виде кровати с белыми занавесками и мягкой постели с белоснежными простынями. «Помню, я задумался о тех заброшенных уголках, - вспоминает Дэвид, - где спал под ночным небом, и молился о том, чтобы никогда мне больше не лишаться крова и никогда не забывать о тех, кто его лишен». (Дэвид Копперфилд, т. 15, с. 239).

Размещено на Allbest.ru