Образ евангельской грешницы в произведениях русских поэтов XIX-XX веков

Барышникова И.Ю.

К Евангелию как к источнику безграничной мудрости на протяжении веков обращались многие русские (и не только русские) художники слова. В данной работе мы рассмотрим образ грешницы, обращенной ко Христу. Этот образ один из наиболее разработанных в русской поэзии. С одной стороны, речь идет о Марии Магдалине. Восприятие этого образа "восходит к западной традиции, в которой объединяются образы трех евангельских грешниц: Марии из Магдалы (Лк. 8, 2), Марии, сестры воскрешенного Лазаря (Ин. 11, 1 23), и безымянной грешницы (Лк. 7, 38)" [1; 2]. К числу произведений, в которых этот образ оказывается смыслообразующим, следует отнести стихотворения Ф. Глинки "Жена, от гор Магдальских, голос кающейся" и "Умащение ног" (1840-е гг.) из поэмы "Таинственная капля", Н. Огарева "Мария Магдалина" (1859 1860), М. Цветаевой "Магдалина" (1923), Б. Пастернака "Магдалина" (1949), иеромонаха Романа (Матюшина) "Евангелист божественной рукой..." (1989).

С другой стороны, под грешницей зачастую имеют в виду блудницу, которую надлежит побить камнями (Ин. 8, 3 11). Поэтические переложения этого евангельского сюжета можно найти у А. Фета "Блудница" (1843), А. Полежаева "Грешница" (1837), С. Аверинцева "Стих о жене, ятой в блудодеянии" (1992), иеромонаха Романа "Благовестил Наперсник Божий..." (1999). Знаменитая "Грешница" А.К. Толстого (1857) представляет собой собирательный образ всех евангельских грешниц.

Мы обратимся лишь к художественным интерпретациям главы 8, 3 11 Евангелия от Иоанна. И не только потому, что тема жены, взятой в прелюбодеянии, разработана менее чем тема Марии Магдалины, но и главным образом потому, что в названных евангельских стихах речь идет не только о грешнице как таковой, но в них заложен широкий мифологический, более того, символический план, отражающийся впоследствии в многочисленных поэтических вариациях на заданную тему. Итак, речь не только и не столько о блуднице, сколько об оценке описываемого события, о личности Христа и разгневанной толпе.

У А. Фета дано весьма выразительное, подробное описание падшей жены. Экспрессивные эпитеты подчеркивают ее красоту, которая есть соблазн для окружающих и причина ее собственного падения. Краткие прилагательные и причастия придают динамичность сюжету:

Во прахе, тяжело дыша,

Она, жена прелюбодейка,

Золотовласая еврейка

Пред ним, грешна и хороша.

Ее плеча обнажены,

Глаза прекрасные закрыты,

Персты прозрачные омыты

Слезами горькими жены [3].

Впрочем, автор стремится скорее передать самое общее в облике грешницы, чем индивидуализировать ее черты (на скольких полотнах мастеров Возрождения и последующих эпох этот образ воспринимается в соответствии с евангельским прототипом!).

Кажется, читатель изначально обращен к внешнему реалистическому плану повествования: Спаситель хорошо понимают состояние падшей, понимает и поэт. Грех и страшен он несет смерть душе и телу, и в то же время необычайно притягателен дарит наслаждение:

И понял Он.

Как ей сродно,

Как увлекательно паденье:

Так юной пальме наслажденье

И смерть дыхание одно.

В стихотворении С. Аверинцева "Стих о жене, ятой в блудодеянии" автор полностью отождествляет себя с евангельской героиней. Его "я" растворено в образе героини. Аверинцеву важнее не внешний реалистический план повествования, а религиозно-сокровенный, символический:

Жена, повинная смерти,

"Эта "анонимность" требовала, чтобы я... отказался от всего, что является лишь моей эмоцией (хотя бы и эмоцией религиозной), постаравшись сосредоточиться на самой духовной реальности как таковой... Тот, кто хочет писать духовные стихи, должен приложить усилия к тому, чтобы его поэзия неотрывно и прямо смотрела перед собой, на свет, на святыню, больше не оглядываясь на автора" [4, с. 56].

В отличие от Фета, Аверинцев пытается дать состояние грешницы как души всякого грешника, не давая никаких эмоциональных оценок. На протяжении всего повествования передается переживание самой евангельской грешницы, стоящей перед Спасителем. Иногда это эмоциональные вопросы-восклицания: "О, что же грешной Ты скажешь, / Ты, властный судить и святого?", "О, что же сделал Ты с ними, / что так рьяны были, так яры?", а иногда описание почти физиологических состояний: "Мои уши речей не слышат, / слышат крови моей биенье". Чаша грехов блудницы переполнена. Такое состояние "схвачено" почти "физиологической метафорой": "И голова моя никнет, / что плод сверх меры перезрелый", впрочем, этот метафорический перенос не самый удачный у Аверинцева, обратившегося к переосмыслению поэтического штампа, но не нашедшего, видимо, должной интонации для создания новой аверинцевской внутренней формы целого.

В стихотворном переложении иеромонаха Романа "Благовестил Наперсник Божий..." авторское оказывается заключенным не в мастерстве постижения внешнего облика грешницы, не в стремлении к описанию ощущения тождественности своей души с символическим образом евангельской блудницы, а в глубине постижения богословско-философского смысла данного события Священного Писания.

Стихотворение о. Романа не только о грешнице, ее обвинителях и о Христе, спасающим ее от смерти. Оно о столкновении двух миров, двух заветов Ветхого и Нового. По принципу антитезы организуется первая часть стихотворения:

И книжники, и фарисеи,

Поставив жертву посреди,

Судом жестоким Моисея

Хотели падшую судить.

Се Моисеевы глаголы!

Так Боговидец повелел!

(А Иисус, преклонься долу,

Перстом писаше по земле).

Опять к нему, тая надежду...

Но Сердцеведец опалил:

Кто без греха брось камень прежде. (И вновь писаше на земли) [5].

Толпа законников, которая у других авторов лишь названа лукавыми "детьми ухищренья" (А. Полежаев), которые "рьяно и яро" (С. Аверинцев) жаждут справедливого (по их мнению) возмездия, у о. Романа олицетворяет собой весь Ветхий Завет, а величайшая мудрость Спасителя, заключенная в его ответе фарисеям, Завет Новый. Однако антитеза эта мнимая. Закон Моисеев предписывает побить падшую камнями, но совесть подсказывает иное...

И вдруг в наземном начертаньи

И, обличаемые в тайном,

Поразошлись по одному.

Ветхий завет не противоречит Новому, а Новый не отменяет Ветхого. "Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков; Не нарушить пришел Я, а исполнить" (Мф. 5, 17). Новый Завет преображает Ветхий, открывает человеку более высокие нравственные идеалы и дает безграничную свободу для нравственного совершенствования, свободу, к которой ветхозаветный мир еще не был готов. Призыв "Иди, и впредь не согрешай" это призыв к нравственному совершенствованию, обращенный к свободной воле человека. Произведение иеромонаха Романа возводит нас и к глубинному постижению сакрального смысла Евангелия и к истокам русской литературы, а именно, к "Слову о Законе и Благодати" митрополита Илариона, где рабский закон есть подготовка к принятию свободной Благодати. "Закон дан Моисеем избранному народу "на предуготовление истине и Благодати". Благодать, то есть Христос, таится до времени: прежде приходит Закон, потом Благодать" [6].

Автор, однако, выступает здесь не только и не столько как богослов и философ, но, прежде всего, как проповедник Христа и Евангелия:

Познал бы мир сие блаженство -

Такого Бога повстречать.

Сослагательное наклонение, часто используемое в жанре проповеди, в данном случае выражает огромное, но, увы, несбыточное желание поэта-священнослужителя увидеть весь мир познавшим Христа и преображенным Его светом. Ведь именно в этом заключается истинное счастье и блаженство человека.

В стихотворениях Фета, Полежаева, Аверинцева Спаситель лишь обличает толпу своим молчанием: "Он на крик не отвечал" (А. Фет), "И на лукавое воззванье, / Храня глубокое молчанье, / Он нечто грустен и уныл / Перстом божественным чертил!" (А. Полежаев) [8], "Тихо сидишь Ты на камне / и перстом по земле водишь; / в самом центре бури и смуты / молчанием Ты оградился... / и я, наедине с Тобою, / молчанию Твоему внемлю" (С. Аверинцев). Молчанием же Христос заставляет толпу замолчать и удалиться. Наиболее ярко это выписано у С. Аверинцева: "безглагольно окрест и безлюдно". поэзия образ грешница евангелие

У иеромонаха Романа образ Спасителя нам видится более глубоким. В семантически емком местоимении "такой" заключены все свойства Божества, вся суть христианства. "Такого Бога" это прежде всего Бога смиренного и кроткого: "Тогда Господь воззрел смиренно, и кротко у жены спросил...", Бога любящего и милостивого, милосердного: "Благовестил Наперсник Божий любви безмерной глубину", "О, Милость! Милость Совершенства! Христова Царская печать!"

В отличие от стихотворения С. Аверинцева, где Спаситель это Надежда: "и сердце дрожит не от страха / от уму невместимой надежды", главное в Спасителе о. Романа это Любовь и Милость, которые здесь являются безусловными синонимами. Милость, милосердие (греч. елей / масло) это не только жалость и прощение, это еще и врачевание, исцеление. В древности елеем лечили раны, впоследствии понятие "милость" стало обозначать "духовное врачевание". Покаянными слезами врачует Спаситель евангельскую грешницу: "Никто, ответила, рыдая, / Боголюбезная душа". Рыдать в данном случае означает каяться. "Горькие слезы" источает и блудница Фета. Но ее покаяние для поэта-романтика не самое существенное, в то время как у иеромонаха Романа именно своим покаянием грешная душа исцеляется и становится любезной Христу. Однако человек не может быть исцелен до конца, если он сам того не желает. Призыв "Иди, и впредь не согрешай" требует от него большого мужества и силы духа, это тоже милосердие и великая любовь к человеку, который призывается здесь быть соработником Бога в деле своего спасения, он призывается к уподоблению Богу, ибо один Бог безгрешен.

Таким образом, разные поэты по-разному трактуют данный евангельский эпизод, используют различные художественные приемы. Так, у Фета преобладает яркое, колористическое, эмоционально-чувственное, психологическое начало. Вместе с тем слишком вольная трактовка уводит автора далеко от сути первоисточника. "Грешница" А. Полежаева, наоборот, бедна красками и несколько схематична, это фактически пересказ евангельского сюжета. С. Аверинцев анонимичен в своем осмыслении данного отрывка. Поэт старается сосредоточиться на духовной реальности, представить себя на месте грешницы, представшей перед Христом. Однако эмоциональный накал, надрыв, присутствующий в ткани стиха, никак не соответствует тексту Евангелия. У иеромонаха Романа правда художественная очень близка правде евангельской. Оттого поэт кажется более реалистичным и философически глубоким, невольно учительствующим. Четыре автора выступают в разных ролях: А. Фет как психолог, А. Полежаев как рассказчик, С. Аверинцев непосредственный участник события, иеромонах Роман богослов, философ и одновременно христианский проповедник.

Литература