О портрете Дж.Г. Байрона в арзрумской тетради А.С. Пушкина

Размещено на http://www.allbest.ru/

Реферат

О портрете Дж. Г. Байрона в арзрумской тетради А.С.?Пушкина



Комплексная цель данного реферата - показать необходимость привлечения рукописей Пушкина при изучении его произведений с использованием приемов историко-генетического анализа и выявлением своеобразия дорожных записей, которые сопровождались зарисовками, связанными с процессом словесного творчества

Во время путешествия на Кавказ в 1829 году Пушкин вел путевые записки и, помимо дорожных впечатлений, заносил в них строки новых стихов, делал зарисовки. Далеко не все рисунки поэта объяснены в их взаимосвязи с расположенными рядом стихотворными строками. Особенно сложно с портретами: даже атрибутированные, они нередко не соотнесены с пушкинскими поэтическими набросками. Так, изображение Мицкевича находится внизу страницы, под черновыми строками послания калмычке. Когда Пушкин делал зарисовку, лист был повернут, и портрет расположился к тексту под углом. Это предполагает меньшую или большую разновременность записи и рисунка, но не отрицает их связанность. Во всяком случае, в 1835 году в «Путешествии в Арзрум...» в эпизоде встречи с калмычкой появилась тема степной Цирцеи. Она была лишь намечена в черновых строках послания, повествующих о забывшейся «грустной», затем «праздной» душе. То же и в путевых записках. Образ, введенный в текст 1835 года, возможно, восходит и к касыде Мицкевича «Фарис», где в развитие античного сюжета рассказано о скачке бедуина, первым препятствием на пути которого пыталась стать пальма.

Была ли ассоциация с мотивами Мицкевича недостаточно ясной для того, чтобы быть выраженной в записках словесно, или она возникла лишь в 1835 году, когда поэт обратился к черновикам и увидел свой рисунок? Эти мотивы Мицкевича были вариацией размышлений Байрона о препятствиях, которые встречаются на пути пилигрима. Повтор мотива естествен для Пушкина, следовавшего Байрону и в скепсисе по отношению к светским женщинам, сохраненном в окончательном варианте послания калмычке. Нет оснований утверждать, что пушкинские стихи обусловили появление портрета польского поэта или портрет повлиял на движение лирической мысли. Но верно предположение о связи рисунка и тем послания: подготавливая к изданию «Путешествие в Арзрум...», Пушкин проясняет эту связь и вводит образ степной Цирцеи, углубляющий традиционную тему.

Если связь изображения Мицкевича и черновых строк послания калмычке гипотетична для периода заполнения тетради и отчетлива для времени ее более позднего просматривания или воспоминания о записях в ходе работы над текстом «Путешествия в Арзрум...», то с портретом Байрона дело обстоит иначе. Связь этого портрета с текстом не была осмыслена исследователями. Но появление его в путевых записках не было случайным. В творчестве Пушкина, начиная с 1820 года, важную роль играли реминисценции и цитаты из произведений Байрона. Связь портрета английского поэта с поэтическими набросками может быть прояснена при изучении его расположения на листе.

Портрет Байрона зарисован справа от чернового наброска стихотворения «Все тихо -- на Кавказ идет ночная мгла» на уровне третьей, четвертой и пятой строк. Это обобщенное изображение поэта воспроизводит, как заметила Я.Л. Левкович, его портрет работы Герена, помещенный в третьей книжке альманаха «Мнемозина» на 1824 год. Ниже изображения английского поэта и без связи с ним Пушкин нарисовал три женских и два мужских профиля, которые частично узнаны: М.Н. Раевская, Е.Н. Раевская, Ек.Н. Орлова, Н.Н. Раевский. Под группой портретов -- еще один, по предположению Я.Л. Левкович, это изображение кого-то из семьи Осиповых-Вульфов.

Как ни странно, но только эти профили, свидетели длительной работы поэта над стихами (изображений много, они разноуровневые, разнообъемные, различной штриховки), привлекли внимание исследователей элегии. Наиболее значимым был признан зачеркнутый поэтом портрет, который принято считать изображением М.Н. Раевской. Между тем, прежде всего профильный портрет Байрона связан с элегией, и, возможно, именно он вызвал последующие изобразительные ассоциации (хотя роль текста здесь также была значительной).

Не претендуя на обобщения в связи с особенностями пушкинских портретов поэтов и писателей, отметим, однако, что, например, изображение В.И. Туманского, находящееся в рукописи второй главы ХV строфы романа «Евгений Онегин», сопровождается стихотворением о поездке Туманского в Крым, а портрет Гнедича в рукописи «Каменного гостя» соседствует с перебившими текст драмы амфибрахическими строками стихов «Не розу пафосскую...». Портреты поэтов могли быть и не связаны с текстами, которые расположены рядом, вокруг или поверх них (например, Баратынского -- в рукописи «Полтавы»). Однако изображение Байрона увязано с черновыми строками элегии. На это указывает, прежде всего, его расположение. Портрет предваряет текст, записанный на том же уровне левее. И стихи заставляют предполагать, что они навеяны образами английского поэта. П.И. Бартенев писал, что в Гурзуфе Пушкин и Н. Раевский читали Байрона по-английски. То же подтверждала в своих воспоминаниях, записанных Я.К. Гротом, Е.Н. Орлова, старшая дочь генерала Раевского. Элегия Пушкина в том ее варианте, в каком она записана в арзрумской тетради, по нашему мнению, сравнима с одним из стихотворений Байрона, вошедшим в сборник «Часы досуга» и названным поэтом «Song» («Песня»).

Влияние одного художника на другого всегда предполагает то или иное конкретное впечатление, вызванное образом или мотивом, и исследователи, забывающие об этом и рассуждающие о некоем воздействии вообще, теряют предмет изучения. Наша гипотеза позволяет видеть, что наиболее выразительными Пушкин, судя по его собственным стихам, считал строки, в которых Байрон повествует о герое -- молодом горце, поднимающемся к вершине заснеженного Морвена (у Байрона юноша «дикий, как скалы»). Герой признает, что:



No feeling, save one, to my bosom

was dear;

Need I say, my sweet Mary, 'twas

centred in you?

(Тогда у меня не было никакого чувства, кроме

одного, дорогого моему сердцу,

И нужно ли сказать, моя милая Мери, что источником

его была ты?)

пушкин рукопись дорожный творчество

Предполагая, что это еще не была любовь, незнакомая ребенку, он повторяет, что единственный образ отпечатался в его сердце:

And warm to the skies my devotions arose,

For the first of my prayers was a blessing

on you.

The mountain are vanish'd, my youth is

no more;

Though cold in my heart, still in lingers

with you.

(И я с искренней набожностью взывал к небесам,

И первую из моих молитв произносил

в твою честь.

Горы скрылись, моей юности больше нет;

Хотя в моем сердце холод, но оно еще медлит

и остается с тобой.)

Грусть и сожаление звучат в конце «Песни»; герой вновь в горах, но там нет Мери, и он обращается к любимой:



Ah! Mary, what home could be mine, but

with you?

(Ах, Мери, где тот дом, который мог бы быть моим

и в котором была бы ты?)

Это произведение Байрона Пушкин мог прочесть (или перечитать) на английском языке в издании Брённера, подаренном ему Мицкевичем весной 1829 года. Вспомним первоначальный вариант пушкинской элегии:

Все тихо. На Кавказ идет ночная мгла.

Восходят звезды надо мною.

Мне грустно и легко. Печаль моя светла;

Печаль моя полна тобою.

Тобой, одной тобой. Унынья моего

Ничто не мучит, не тревожит,

И сердце вновь горит и любит -- оттого,

Что не любить оно не может.

[Прошли за днями дни. Сокрылось много лет.

Где вы, бесценные созданья?

Иные далеко, иных уж в мире нет --

Со мной одни воспоминанья.]

Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь.

И без надежд и без желаний,

Как пламень жертвенный, чиста моя любовь

И нежность девственных мечтаний¹².

Этот вариант, восстановленный С.М. Бонди, во многом сходен с «Песней». Его сближает с ней прежде всего особое восприятие героем элегии горного пейзажа, который вызывает у него глубокие чувства и становится собеседником. Такие мотивы неоднократно встречаются у английского поэта, и в «Паломничестве Чайльд-Гарольда» он вспоминает об особом ритуале, когда молящиеся обращались к Богу не в храмах, но на вершинах гор. Пушкину, путешествующему в горах Кавказа, понятно религиозное содержание этих мотивов Байрона. Увидев храм на склоне кавказских гор, он создает стихотворение «Монастырь на Казбеке», а в «Путешествии в Арзрум...» вновь вспоминает то же впечатление. В раннем варианте элегии Пушкина религиозные настроения лирического героя не отделены от личного чувства. Так это было и у Байрона. Позже в пушкинской элегии вместо Кавказа появляются Грузия, Арагва, и эти существительные женского рода усилят личные интонации повествования.

Другим подтверждением следования русского поэта мотивам Байрона является настроение светлой грусти, вызванное особым содержанием печали героя элегии. В «Песне», одном из наиболее светлых произведений Байрона, любовь все же преходяща. Она осталась в прошлом, к гармоничному миру юности нет возврата, и Мери больше не ждет героя. Мотив присутствия возлюбленной и памяти о ней уходит в «Песне» на второй план, уступив место драме одиночества. У Пушкина, глубоко чувствующего драматизм любовных стихов Байрона, иное: к герою элегии любовь приходит, наполняя его жизнь новым содержанием. Созвучные мотивам Байрона две последние строфы первоначального пушкинского варианта привносят тему памяти о былом (в «Песне» эта тема господствует), и появляется мотив платонической (у Байрона -- детской) любви, которая соотносима с религиозным состоянием, заданным и двумя первыми строками пушкинского варианта. Они созвучны уже упоминавшейся байроновской строке из «Песни»: «первую из моих молитв произносил в твою честь».

Но Пушкин изменил первоначальный набросок, и в печати появился другой текст:

На холмах Грузии лежит ночная мгла;

Шумит Арагва предо мною.

Мне грустно и легко; печаль моя светла;

Печаль моя полна тобою,

Тобой, одной тобой... Унынья моего

Ничто не мучит, не тревожит,

И сердце вновь горит и любит -- оттого,

Что не любить оно не может. (3, 111)

Доказательства соотнесенности пушкинских и байроновских мотивов могут быть дополнены и тем, что элегия 1829 года сравнима с более ранней элегией поэта «Погасло дневное светило». Она была написана в 1820 году и в первом издании имела подзаголовок «Подражание Байрону».

В стихах Байрона нередко основным художественным приемом является сравнение волнения поэта с волнением океана. То же в ранней элегии Пушкина, а в стихах 1829 года он сравнивает мир природы и жизнь человека. Общим для этих двух пушкинских произведений стал лейтмотив: «Я вспомнил прежних лет безумную любовь» и «Я твой по-прежнему». Кроме того, сходны повторы. В ранней элегии -- рефрен: «Шуми, шуми, послушное ветрило...», а в поздней эмоции переходят из строки в строку: «печаль» -- «печаль»; «тобою» -- «тобой, одной тобой»; «любит -- не любить не может». Повторы сближены в последней строфе элегии 1829 года и находятся уже в пределах строки: «твой» -- «тебя люблю»; «без надежд» -- «без желаний». Сходны и метафоры двух произведений Пушкина: «прежних сердца ран» -- «сердце вновь горит», а также их утихающий драматизм: «И все, чем я страдал, и все, что сердцу мило», -- «Мне грустно и легко; печаль моя светла». Наконец, оба произведения поэта объединяет их связь с духовной биографией Байрона. И потому пушкинский мотив «я твой по-прежнему» не конкретно биографичен (Мария Раевская или кто-либо другой), он является обобщением по аналогии. Потому и конкретная, но не связанная с пушкинской судьбой строка о «нежности девственных мечтаний» из окончательного текста исчезла: она восходила к переживаниям юного героя байроновской «Песни». Тема «жертвенного пламени» также оказалась лишней после отказа от двух первых строк первоначального варианта с их религиозным смыслом.

Вместе с тем в элегии «На холмах Грузии лежит ночная мгла» было сохранено и тонко переосмыслено Пушкиным сочетание драматичных и светлых настроений «Песни» Байрона. Окончательный пушкинский текст многим отличается от произведения английского поэта: оказалась преодолена свойственная Байрону сдержанность и отмеченная Н.Я. Дьяконовой логичность его построений (в частности, использование в стихах любовной тематики союзов; в нашем случае: «когда» -- «when», «как» -- «as», «хотя» -- «though»).

Изменив две первые строки чернового варианта, Пушкин представил многократно повторенную Байроном и этим усложненную тему бывшего и окончившегося присутствия Мери в горах и в жизни героя. Но в новом произведении достигается обратный эффект: для Байрона в стихах 1807 года любовь -- мгновение, которое прошло, у Пушкина любовь продолжается и равна вечности. Байрон многословен в своих повторах, любовь вновь и вновь является ему, чтобы исчезнуть; у Пушкина повторность и явлена, и скрыта, чувство же предстает одномоментно и полно.

Подобно Байрону, Пушкин начинал пространное повествование: «Все тихо -- на Кавказ идет ночная мгла», но найдя лирический взрыв, эмоциональное crescendo: «Тобой, одной тобой», -- в окончательном тексте создал эмоциональный и смысловой параллелизм первой и второй частей. Вторая строфа стала соотносима с новыми первыми строками: «Унынья ... не мучит -- лежит ... мгла; сердце ... горит -- шумит Арагва»; а пушкинское «не любить ... не может» возвращает к образу вечно живущего, по-южному чувственного, прекрасного мира, и таково здесь освобождение от несколько у Байрона абсолютизируемого драматизма. Лирический герой пушкинской элегии более чувствует, чем мыслит. Преодолевая логичность байроновского стиля уже в первоначальном варианте, поэт сохранял характерное сравнение («как пламень жертвенный»). И своеобразным напоминанием о преодолении этой логичности оказывается в его элегии неожиданная для ее проникновенного тона, но органичная для развивающегося образа строка с союзом, выделенным паузой и переносом:

... и любит -- оттого,

Что не любить оно не может.

Возвращаясь к портрету Байрона, мы видим, что и его присутствие в рукописи и обобщающий характер изображения были обусловлены особым восприятием творческого наследия английского поэта, которое становится свойственно Пушкину в конце 1820-х годов. От созвучия образов и мотивов, многочисленных у молодого поэта в начале 1820-х и заставлявших современников называть его «русским Байроном», зрелый художник приходит к соответствиям иного рода. Отказ от буквального следования образцу объясняет те изменения, которые претерпевает первоначальный вариант элегии. Но реминисценции из Байрона, цитаты из его произведений неизменно присутствуют в пушкинских творениях, обогащая их, и элегия «На холмах Грузии...» не является единственным примером.

В других стихотворениях Пушкина, созданных или задуманных им во время кавказского путешествия, также нередко звучат темы Байрона. Такова тема ущелья. По наблюдению Н.Я. Дьяконовой, образ ущелья был связан у Байрона с мотивом одиночества лирического «я». Те же настроения выражены в строках наброска Пушкина «Страшно и скучно», который остался в черновиках. А мотив согласия с миром и с самим собой, звучавший в наброске «Все тихо -- на Кавказ...», и состояние устремленности в «соседство бога», где можно скрыться, «сказав прости ущелью» («Монастырь на Казбеке»), снимали напряжение этой по-байроновски драматичной темы. Природа, увиденная вслед за Байроном, со свойственными ей драмами, предстает в зачине богатого изменениями интонаций стихотворения «Обвал». Произведение передает личные впечатления и освобождено от темы страдательности лирического «я», но сохраняет идущую от этой страдательности особую мощь образов. Она также была подмечена поэтом у Байрона, ориентировавшегося при передаче своих горных впечатлений на «Прометея» Эсхила. Пушкин писал:

Дробясь о мрачные скалы,

Шумят и пенятся валы,

И надо мной кричат орлы,

И ропщет бор,

И блещут средь волнистой мглы

Вершины гор. (3, 132)

Так русский поэт передал потрясение человека, осознающего превосходство великолепного и величественного мира природы и свою нераздельность с ним. В соответствии с жизнеутверждающими интонациями стихотворений «На холмах Грузии лежит ночная мгла» и «Монастырь на Казбеке» в новом произведении выражено чувство бодрости и оптимизма. Наблюдая природу, поэт постигает ее сложную жизнь: как Терек, она иссякает и вновь наполняется; как сорвавшийся обвал, который стал путем для караванов и наездников, а потом исчез, жизнь природы продолжается вновь в ином своем виде. И следование традиции возвращает полноту гармонии, восходящую к античным образам:

Где ныне мчится лишь Эол,

Небес жилец. (3, 132)

Как видим, тема преодоления драматизма характерна для художественных и публицистических произведений Пушкина, созданных во время поездки 1829 года и позже опубликованных в виде цикла. От размышлений о своей бесприютности («Долго ль мне гулять на свете») и скептических наблюдений (отчетливых в вариантах «Дорожных жалоб») к разрешению напряжения в стихе «Ну, пошел же, погоняй!...» -- таково развитие и изменение в художественных обобщениях Пушкина мотивов и образов Байрона, «властителя дум» поколения 1820-х годов.

Обращение Пушкина к известным литературным темам и образам всегда расширяло его творческие возможности, о чем свидетельствует его арзрумская тетрадь. В нее заносились стихотворные строки и рисунки, которые соотнесены с этими строками, что нередко усиливает содержательность стихов. Выявление связей между стихами и рисунками позволяет установить значимые для поэта традиции и полнее воспринять его творческие замыслы и художественные свершения.

When I rov'd, a young Highlander,

o'er the dark heath,

And climb'd thy steep summit, oh

Morven of snow!

To gaze on the torrent that thunder'd

beneath,

Or the mist of the tempest that gather'd

below;

Untutor'd by science, a stranger to fear,

And rude as the rocks where my

infancy grew,

No feeling, save one, to my bosom

was dear;

Need I say, my sweet Mary, 'twas

centred in you?

Yet, it could not be Love, for I knew

not the name, --

What passion can dwell in the heart of a child?

But, still, I perceive an emotion the same

As I felt, when a boy, on the crag-cover'd wild:

One image, alone, on my bosom impress'd,

I lov'd my bleak regions, nor panted for new;

And few were my wants, for my wishes were bless'd,

And pure were my thoughts, for my soul

was with you.

I arose with the dawn, with my dog as my guide,

From mountain to mountain I bounded along;

I breasted the billows of Dee's rushing tide,

And heard at a distance the Highlander's song:

At eve, on my heath-cover'd couch of repose,

No dreams, save of Mary, were spread to my view;

And warm to the skies my devotions arose,

For the first of my prayers was a blessing on you.

I left my bleak home, and my vision are gone,

The mountain are vanish'd, my youth is no more;

As the last of my race, I must wither alone,

And delight but in days, I have witness'd before;

Ah! splendour has rais'd, but embitter'd my lot;

More dear were the scenes which my infancy knew:

Though my hopes may have faild'd, yet they

are not forgot,

Though cold in my heart, still in lingers

with you.

When I see some dark hill point its crest

to the sky,

I think of the rocks that o'ershadow Colbleen;

When I see the soft blue of a love-speaking eye,

I think of those eyes that endear'd the rude scene;

When, haply, some light-waving locks I behold,

That faintly resemble my Mary's in hue,

I think on the long flowing ringlets of gold,

The locks that were sacred to beauty, and you.

Yet the day may arrive, when

the mountains once more,

Shall rise to my sight, in their mantles of snow;

But while these soar above me, unchang'd as before,

Will Mary be there to receive me? -- ah, no!

Adieu! then, ye hills, where my childhood was bred!

Thou sweet flowing Dee, to thy waters adieu!

No home in the forest shall shelter my head, --

Ah! Mary, what home could be mine, but with you?

-- Selections from Byron. М., 1979. P. 82-84.

(Когда я скитался, молодой горец, над темным вереском

И поднимался на твою крутую вершину,

о заснеженный Морвен,

Чтобы разглядывать поток, который гремел подо мной,

Или облако бури, которое собиралось внизу,

Чуждый наукам, незнакомый со страхом

И дикий, как скалы, у которых взросло мое детство,

Тогда у меня не было никакого чувства, кроме

одного, дорогого моему сердцу,

И нужно ли сказать, моя милая Мери, что источником его была ты?

Это еще не могло быть любовью: я не знал такого слова,

Да и могла ли страсть жить в сердце ребенка?

Но по-прежнему я испытываю то же чувство,

Какое ощущал, когда был мальчиком, в пустыне,

наполненной скалами;

Один-единственный образ отпечатался в моем сердце,

Я любил мой холодный край, не желая другого,

И мои намерения были скромны, так как предмет

их был благословен,

И чисты были мои помыслы, так как моя душа была с тобой.

Я вставал на заре, и с моей собакой, которая была

моим проводником,

Переходил с горы на гору,

Я встречал грудью волны стремительно бегущей Ди,

Я слышал звучащую издали песню горца;

Вечером на ложе для отдыха, поросшем вереском,

Не было мечтаний, кроме доступной моей мысли мечты о Мери,

И я с искренней набожностью взывал к небесам,

И первую из моих молитв произносил в твою честь.

Я покинул мой холодный дом, и мое видение исчезло,

Горы скрылись, моей юности больше нет;

Последний в роду, я должен угасать в одиночестве,

Вспоминая только прекрасные дни, которым я был свидетель.

Ах! я стал богат, но тягостен мой жребий.

Более дороги были эпизоды, с которыми связано

мое детство,

Хотя мои надежды не осуществились, но они еще

не забыты,

Хотя в моем сердце холод, но оно еще медлит

и остается с тобой.

Когда я вижу темный холм и гребень его,

вздымающийся в небеса,

Я думаю о скалах, чья тень падает на Коблин;

Когда я вижу глаза, нежно-голубые, говорящие о любви,

Я думаю о тех глазах, что заставили меня полюбить суровый край;

Когда, быть может, я замечаю светлые заплетенные волосы,

Которые отдаленно напоминают оттенок волос моей Мери,

Я думаю о длинных, текучих, золотистых локонах,

О волосах, которые придавали святость твоей красоте и тебе.

Еще может прийти день, когда горы вновь

Предстанут перед моим взором в своих снежных мантиях:

И вот они парят надо мной, такие же, как прежде,

Но ждет ли меня там Мери? Ах, нет!

Прощайте тогда, вы, холмы, что взрастили меня,

Ты, мелодично текущая Ди, прощай -- твоим водам!

В лесу нет больше дома, который мог бы приютить меня,

Ах, Мери, где тот дом, который мог бы быть моим

и в котором была бы ты? --Перевод наш. -- И.Б.)

Так чувствовали персы в оны дни,

На высях гор верша богослуженье.

Лицом к лицу с природою они

В молитве принимали очищенье --

Не средь колонн, не в тесном огражденье.

Сравни тот храм, что строит грек иль гот,

С молельнею под небом, в окруженье

Лесов и гор, долин и чистых вод,

Где не стеснен души возвышенный полет.

О Зитца! Благодатный монастырь!

Какая тень! Как все ласкает взоры!

Куда ни смотришь: вниз иль в эту ширь --

Как лучезарно-радужны просторы!

Все гармонично: небо, лес и горы,

Нависших скал седые горбыли,

Ручьев, по склонам вьющихся, узоры,

Да водопада мерный шум вдали,

И синевы потоп от неба до земли.

Когда б уступы мрачных гор кругом

Не высились громадою надменной,

Мохнатый холм, увенчанный леском,

Казался бы величественной сценой.

В обители укрывшись белостенной,

От суеты бытийственной храним,

Живет монах, анахорет смиренный,

И здесь невольно медлит пилигрим,

Внимая голосам природы, как родимым.

Он забывает знойный пыльный путь,

Его листва объемлет вековая,

А ветерок живит и нежит грудь

И в сердце льет благоуханье рая.

Я изнемог от мук веселья,

Мне ненавистен род людской,

И жаждет грудь моя ущелья,

Где мгла нависнет над душой.



Литература

1.Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 17 т. Т. 18 (доп.). Рисунки. М., 1996.

2.Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. Т.2. СПб., 1998.

3.Анненков П.В. Материалы к биографии А.С. Пушкина. М., 1984.

4.Путеводитель по Пушкину. СПб., 1997.

5.Барашкова С.Н. «Путевые картины» Г. Гейне и немецкий путевой очерк 30-40-х годов XIX века // Вопросы романтического миропонимания, метода, жанра и стиля. Калинин, 1986. С. 121-135.

6.Жирмунский В.М. Байрон и Пушкин. Л., 1978.

7.Жирмунский В.М. Гете в русской литературе. Л., 1981.

8.Жуйкова Р.Г. Портретные рисунки Пушкина. Каталог атрибуций. СПб., 1996.

9.Измайлов Н.В. Очерки творчества Пушкина. Л., 1976.

10.Крупина Л.А. Авторское «я» в «Путешествии по Гарцу Генриха Гейне» // Стилистика художественной речи. Л., 1975. Вып 2. С.114-122.

11.Кусов Г.И. Малоизвестные страницы Кавказского путешествия А.С.Пушкина. Орджоникидзе, 1987.

12.Левкович Я.Л. Автобиографическая проза и письма Пушкина. Л., 1988

13.Лежнев А. Два поэта. Б.м., 1934. С. 231-347.

14.Тынянов Ю.Н. Пушкин и его современники. М., 1969. С. 195.

15.Цявловская Т.Г. Рисунки Пушкина. М., 1983.

16.Шкловский В.Б. Заметки о прозе Пушкина. М., 1937.

Размещено на Allbest.ru

...