Положительный герой в литературе 60-х годов XIX века

Размещено на http://www.allbest.ru/

Оглавление

Введение

Глава 1. Положительный герой в литературе 60-х г. XIX в

Глава 2. Образ положительного героя в творчестве И.С.Тургенева

2.1 Полемика вокруг образа Базарова

2.2 Базаров как положительный герой

2.3 Концепция положительного героя в романе Тургенева «Дым»

Глава 3.Два взгляда на образ положительного героя в литературе 60-х г. XIX в.

3.1 Рахметов как положительный герой нового времени

3.2 Князь Мышкин - воплощение положительного героя в романе Ф.М. Достоевского «Идиот»

3.3 Князь Мышкин и Рахметов как ипостаси Христа

Заключение

Библиография

Введение

Литература девятнадцатого века активно участвовала в общественной жизни России. Писатели и поэты внимательно следили за любыми изменениями в обществе, старались обобщить их и представить в литературных произведениях. Многие творческие люди становились публицистами и общественными деятелями, потому что главной своей целью считали работу по просвещению умов и очищению душ человеческих. Поэтому в литературе неоднократно поднимался вопрос о положительном герое и каков он должен быть.

В литературе XIX в. идея показать тип положительного героя с точки зрения реалистической действительности не нова.

Первыми на исторические подмостки вышли так называемые «лишние люди». По происхождению аристократы, имеющие и деньги, и блестящее образование, они просто не вписывались в современную им жизнь, не находили в ней применения своим многочисленным талантам. Таким был Чацкий, герой комедии «Горе от ума». Он видел глупость и жестокость общества, но самое большее, что мог сделать герой А. С. Грибоедова,-- уколоть окружающих своим острым языком, поразить градом насмешек. Лишний человек Евгений Онегин просто маялся от скуки и безделья. А. С. Пушкин наделил своего героя «сердцем и умом», дал ему попробовать себя в различных занятиях, но ощущение бессмысленности любых начинаний отбивает у него всякое желание изменить даже свою собственную жизнь, не говоря уже про жизнь общества. Герой своего времени, описанный М. Ю. Лермонтовым, испытывает более ярко выраженное чувство отвращения к быту и нравам высшего света, но сам является «плотью от плоти его». Понимая это, Григорий Печорин протестует в силу своего характера. Он ведет себя вызывающе-презрительно, мстит окружению равнодушием или надуманной жестокостью. Но этот протест еще очень далек от созидательного желания изменить жизнь к лучшему.

К середине девятнадцатого века общественно-политическая ситуация в России изменяется. Аристократия в литературе отходит на второй план. «Новое» время выявляет новых героев. Первой знаменательной личностью этого периода мы назвали русского помещика Илью Ильича Обломова. Бездеятельность, ставшая образом жизни и доведенная до абсурда. Пассивный протест, описанный Гончаровым, великолепен по форме (что-то вроде сидячей забастовки) и очень понятен по содержанию: «Так дальше жить нельзя!» Роман «Обломов» прочитала вся более-менее грамотная Россия и осознала его правоту. «Новые» герои -- «разночинцы» -- образованные дети средних слоев российского общества,-- оттолкнувшись от «обломовщины», начали свое существование в жизни и литературе с резкого отрицания всех ценностей прошлого. В романе И. С. Тургенева вечный конфликт отцов и детей переведен из плоскости личных интересов в общественную сферу. Базаров категорически уверен в том, что нельзя жить так, как жили «отцы». Но его воинствующий «нигилизм» опять же не принес никаких конструктивных предложений.

В принципе, сказать: «Он - хороший человек», нельзя. Равно как и сравнить двух людей. Ведь в каждом из нас столько разнообразных черт и особенностей, и среди них обязательно есть и отрицательные и положительные. Поэтому, оценивая любого человека, необходимо рассматривать его с каждой стороны в отдельности и в этом и, наверное, есть отличие идеала от положительного героя.

В этом исследовании мы попробуем проследить и сделать вывод о разном подходе к образу положительного героя в русской литературе 60-х годов XIX в. Нельзя сказать, что данная проблема оставалась неизученной. В своей работе мы опирались на труды исследователей творчества русских писателей. Так Л. С. Айзерман в статье «Беспокойный и тоскующий Базаров», анализирует и пробует доказать, что Базаров на самом деле чуткий и глубоко чувствующий человек.

Статья П.А.Гапоненко «Положительно прекрасный человек» раскрывает некую таинственность князя Мышкина, подчеркивая его обособленность и несостоятельность в этом мире. При работе мы познакомились с разными трактовками и пониманием новых литературных героев. В частности, многие исследователи пытаются найти причину неуспеха Мышкина в слабостях его характера. Г. М. Фридлендер, отмечая не только физическую, но и моральную слабость героя, считает жертву Мышкина напрасной. На его взгляд, «моральное поражение» героя свидетельствует о ложном пути христианского решения проблемы самим автором. Английский ученый М. Джоунс видит главную разницу между Мышкиным и Христом в том, что первый лишен строгости евангельского образа. Оба эти исследователя справедливо замечают существенные несоответствия между героем Достоевского и Христом, но не объясняют их источник.

Некоторые интерпретаторы хотят разъяснить личность Мышкина в православных рамках. Г. Г. Ермилова пишет, что «князь Мышкин -- из миров иных» Он обладает сверхэмпирическим опытом. Он не Бог, но он Человек, в нем запрограммировано некое превышение естественной человеческой природы Замечание это очень интересно, хотя исследовательница порой смущает читателя, прямо привязывая «превышение естественной человеческой природы» с божественной личностью Христа. К. Мочульский пишет: «Прекрасный человек -- святой. Святость -- не литературная тема. Чтоб создать образ святого, нужно самому быть святым. Святость -- чудо; писатель не может быть чудотворцем. Свят один Христос, но роман о Христе невозможен». Итак, «писатель преодолел соблазн написать «роман о Христе». По мнению ученого, князь -- существо другого зона -- до грехопадения».[17,90] К сожалению, он не останавливается на своей мысли подробнее, но намек этот замечателен. Он совпадает с главной посылкой нашего исследования. Профессор Московской духовной академии М. М. Дунаев дает самое близкое, на наш взгляд, к православному сознанию объяснение:

«Путь к обретению красоты Христовой лежит именно через обожение -- конечную цель земного бытия, как понимает это Православие. Достоевский выводит в мир человека необоженного. И такой человек не может не потерпеть конечного поражения в соприкосновении со злом мира»[18,201]. Исследователь, как и К. Мочульский, не объясняет причины, почему он считает Мышкина человеком необоженным. Однако само понятие «человека необоженного» очень ценно для нашей работы.

При исследовании была использована книга С.М.Петрова «И.С.Тургенев», где автор исследует жизнь и творчество писателя. В ней описывается литературная деятельность Тургенева, прослеживая все творчество писателя, автор замечает, что, живя во времена переломной эпохи в России, писатель не мог остаться безучастным, и в своих произведениях он отобразил реальную действительность. Как и большинство его современников, писатель не мог правильно разобраться и определить новый путь России. Отсюда и противоречия в его мировоззрении, отразившиеся в его произведениях.

В монографии Муратова А.Б. «И.С. Тургенев после «Отцов и детей» рассматривается творчество писателя 60- годов в связи с общественно - исторической обстановкой в России и мировоззрением писателя. Подробно рассматривается роман «Дым».Этот период времени в жизни и творчестве Тургенева, который составляет содержание книги, вызывает особенно острые споры в тургеневедении. Автор монографии считает, 60 -е годы в творчестве писателя можно считать переходным. Это наложило свой отпечаток на произведения Тургенева 60 - годов и сделал их не похожими на повести и романы писателя предшествующей поры.

В книге Поспелова Г.Н. «История русской литературы XIX века» воссоздается процесс 40 - 60 годов XIX в. В его целостности и противоречивости. В основу книги положен принцип историзма, который и определил тематику глав книги, включающих суммарную характеристику творчества крупных писателей этого периода, где и дается характеристика новых людей XIXв.

В своей работе «У истоков русского реализма» В.Ф.Переверзев призывает не ограничиваться констатацией резкой индивидуальности Достоевского Ф.М., а искать все точки соприкосновения его с другими художниками. Не преувеличивал В.Ф. Переверзев социальную активность персонажей Достоевского. Многие суждения исследователя полемичны. В частности, он говори о том, что не надо искать в произведениях Достоевского его политические и религиозные взгляды. Но за ними видна его вера в самоценность писателя.

Очень интересна и любопытна книга Бялого Г.А. «Русский реализм. От Тургенева к Чехову» в том, что изучая противоположные по своей сути художественные системы, автор находит то, что сближает, а в каких - то отношениях даже объединяет непримиримых антагонистов. Ведь это он шире и убедительнее, чем - кто либо до него, показал «разительные черты сходства» в изображении психологии героев у Тургенева и Достоевского.

Цель данного исследования: проанализировать разные направления и концепции изображения положительного героя в литературе XIXв.

Задачи исследования:

- дать определение положительному герою;

- выявить концепцию положительного героя в творчестве И.С.Тургенева.

- показать два взгляда на образ положительного героя в литературе 60-х г.XIX в.на примере образов Рахметова и князя Мышкина.

Работа состоит из введения, трех глав, заключения, литературы.

Глава 1. Положительный герой в литературе 60-х г. XIX в

Жизнь эпохи 60-х годов взывала к поиску новых форм художественного изображения, диалектически совмещающих в себе утонченный анализ с динамичным, постоянно «перенастраивающимся» синтезом. В литературу приходит новый герой--изменчивый и текучий, но сохраняющий при всех переменах верность самому себе, глубинным основам своего «я», своей неповторимой индивидуальности. Это герой, стремящийся снять роковое противоречие между словом и делом. Активный и целеустремленный, он пересоздает себя и мир в процессе постоянного и напряженного жизнестроительства. Новый герой является перед читателями в живом многообразии человеческих характеров, несет на себе печать художественной индивидуальности автора, его общественных убеждений.

Социальная судьба писателей-демократов, как и творчество, воссоздает драматическую историю о «новых людях» социального и идейного самоопределения русского разночинства, историю борьбы его представителей с российской действительностью. В этой борьбе и самоопределении они искали опоры в народе, в передовых идеях своего времени. Наряду с очерками, рассказами и романами из народной жизни они создали и произведения о положительном герое своего времени, о разночинце, носителе передовых идей. Таких героев в то время называли «новыми людьми». Название это возникло под влиянием романа Чернышевского «Что делать?».

Революционер Н. Серно-Соловьевич в начале 1864 года писал, что новые условия русской жизни вырабатывают «большое количество личностей, страшных энергиею и непримиримостью убеждений. О таких личностях мы не имели понятия лет пять назад. Но уже в последние два-три года между самою юною молодежью стали проявляться характеры, перед силою которых самые крайние люди поколений, воспитанных в прошлое царствование, назывались почти детьми»[5,90] . Сама жизнь, следовательно, требовала перехода от человека рефлексии к герою дела, не знающему сомнений, характеризующемуся практическим отношением к действительности, единством слов и дела, цельностью натуры, пропагандирующему новую жизнь, прокладывающему пути к ней. Обстановка первого демократического подъема вызвала к жизни такого героя. Но он появился в русской литературе не вдруг. Формирование принципов его художественного воспроизведения имеет длительную историю. Складывались разные способы его художественного изображения. Возникали и различные идеологические и психологические истолкования «новых людей». Развертывалась напряженная литературно-критическая полемика вокруг романа о «новых людях».

В «Накануне» и «Отцах и детях» отсутствует история духовного формирования героя-разночинца, история его воспитания в семье, школе и в жизни. В тургеневском романе он появляется вполне сложившимся человеком. Это, конечно, в какой-то мере обедняло внутреннее содержание образа разночинца. Помяловский впервые поставил задачу преодоления тургеневского метода изображения разночинца. Автор «Мещанского счастья» обогатил русский роман аналитическим воспроизведением подробной истории духовного формирования героя-разночинца.

«Новый человек» Толстого, например, в чем-то полемичен по отношению к «новым людям» Чернышевского, а герои Чернышевского полемичны по отношению к тургеневскому Базарову. В их противостояниях друг другу заявляет о себе общественная борьба, определяется основной ее водораздел между идеалами революционной демократии, с одной стороны, и разными формами либерально-демократической и либерально-аристократической идеологии--с другой. Но вместе с тем все герои Толстого и Достоевского, Тургенева и Гончарова, Некрасова и Чернышевского, Писемского и Помяловского остаются детьми своего времени, и время это накладывает на них свою неизгладимую печать, роднит их между собою.

Национальный русский драматург Островский еще на заре 60-х годов отметил самую существенную черту русского художественного сознания. «...В иностранных литературах (как нам кажется) произведения, узаконивающие оригинальность типа, то есть личность, стоят всегда на первом плане, а карающие личность-- на втором плане и часто-в тени; а у нас в России наоборот. Отличительная черта русского народа, отвращение от всего резко определившегося, от всего специального, личного, эгоистически отторгшегося от общечеловеческого, кладет и на художество особенный характер; назовем его характером обличительным. Чем произведение изящнее, чем оно народнее, тем больше в нем этого обличительного элемента»[26,42].

Русский реализм середины XIX века, не теряя своей социальной остроты, выходил к вопросам философским, ставил вечные проблемы человеческого существования. М. Е. Салтыков-Щедрин так определил, например, пафос творчества Достоевского: «По глубине замысла, по ширине задач нравственного мира, разрабатываемых им, этот писатель стоит у нас совершенно особняком. Он не только признает законность тех интересов, которые волнуют современное общество, но даже идет далее, вступает в область предведений и предчувствий, которые составляют цель не непосредственных, а отдаленнейших исканий человечества. Укажем хотя бы на попытку изобразить тип человека, достигшего полного нравственного и духовного равновесия, положенную в основание романа «Идиот»,--и, конечно, этого будет достаточно, чтобы согласиться, что это такая задача, перед которою бледнеют всевозможные вопросы о женском труде, о распределении ценностей, о свободе мысли и т. п. Это, так сказать, конечная цель, ввиду которой даже самые радикальные разрешения всех остальных вопросов, интересующих общество, кажутся лишь промежуточными станциями»[20,90]. В оценке Щедрина спорно лишь обособление Достоевского от других писателей эпохи.

Поиски лучшими героями 60-х годов «мировой гармонии» приводили к непримиримому столкновению с несовершенством окружающей действительности, а само это несовершенство осознавалось не только в социальных отношениях между людьми, но и в дисгармоничности самой человеческой природы, обрекающей каждое индивидуально неповторимое явление, личность на смерть. Отсюда мысль Достоевского о том, что «человек на земле существо только развивающееся, следовательно, не оконченное, а переходное».

Эти вопросы остро переживали герои Достоевского, Тургенева, Толстого.

Вопрос о смысле человеческого существования здесь поставлен с предельной остротой: речь идет о трагической сущности прогресса, о цене, которой он окупается. Кто оправдает человеческие жертвы, которые совершаются во благо грядущих поколений? Имеют ли право будущие счастливые поколения цвести и благоденствовать, предав забвению то, какой ценой куплена им эта гармония? Базаровские сомнения потенциально содержат в себе проблемы, над которыми будут биться герои Достоевского от Раскольникова до Ивана Карамазова. И тот идеал «мировой гармонии», к которому придет Достоевский, будет включать в свой состав не только идею социалистического братства, но и надежду на перерождение самой природы человеческой вплоть до упований на будущую вечную жизнь и всеобщее воскресение.

«Черт знает, что за вздор! -- признается Базаров Аркадию.-- Каждый человек на ниточке висит, бездна ежеминутно под ним разверзнуться может, а он еще сам придумывает себе всякие неприятности, портит свою жизнь». Базаров-естествоиспытатель скептичен, но скептицизм его лишен непоколебимой уверенности. Рассуждение о мировой бессмыслице при внешнем отрицании заключает в себе тайное признание смысла самых высоких человеческих надежд и ожиданий. Если эта несправедливость мирового устройства--краткость жизни человека перед вечностью времени и бесконечностью пространства--осознается Базаровым, тревожит его «бунтующее сердце», значит, у человека есть потребность поиска более совершенного миропорядка. Будь мысли Базарова полностью слиты с природными стихиями, не имей он как человек более высокой и одухотворенной точки отсчета, откуда бы взялось в нем это чувство обиды на земное несовершенство, недоконченность, недовоплощенность человеческого существа. И хотя Базаров-физиолог говорит о бессмыслице высоких помыслов, в подтексте его рассуждений чувствуется сомнение, опровергающее его же собственный вульгарный материализм.

Не умея ответить на роковые вопросы о драматизме любви и познания, о смысле жизни и таинстве смерти, Базаров хочет, используя ограниченные возможности современного ему естествознания, заглушить в сердце человеческом ощущение трагической серьезности этих вопросов. Но, как незаурядный человек, герой не может сам с собою справиться: данные естественных наук его от этих тревог не уберегают. Он склонен, как нигилист, упрекать себя в отсутствии равнодушия к презренным аристократам, к несчастной любви, поймавшей его на жизненной дороге; в минуты отчаяния, когда к нему подбирается «романтизм», он негодует, топает ногами и грозит себе кулаком. Но в преувеличенной дерзости этих упреков скрывается другое: и любовь, и поэзия, и сердечное воображение прочно живут в его собственной душе.

Русский герой часто пренебрегает личными благами и удобствами, стыдится своего благополучия, если оно вдруг приходит к нему, и предпочитает самоограничение и внутреннюю сдержанность. Так его личность отвечает на острое сознание несовершенства социальных отношений между людьми, несовершенства человеческой природы, коренных основ бытия. Литературный герой 60-х годов отрицает счастье, купленное ценой забвения исчезнувших, забвения отцов, дедов и прадедов, считает его недостойным чуткого, совестливого человека.

Но в то же время этический максимализм героя 60-х годов обнаруживает не только сильные, но и слабые стороны. Многие русские писатели с опасением замечали, что «новый человек», например, свободный в творческом порыве к новой жизни, несет в себе как преимущества смелого новатора, так и слабости безоглядного радикала, способного подрубить живое дерево национальной культуры, порвать связь времен. Эту опасность чувствовал в «Дворянском гнезде» Тургенев, ее чувствовал и предостерегал от нее Гончаров в романе «Обрыв».

Тот же самый этический максимализм порождал иногда скептическое отношение к окружающему, а то и типичную русскую хандру, апатию... «обломовщину». Гончаров в своем гениальном «Обломове» глубоко исследовал феномен русской национальной силы и слабости. М. М. Пришвин писал, что «никакая «положительная» деятельность в России не может выдержать критики Обломова: его покой таит в себе запрос на высшую ценность, на такую деятельность, из-за которой стоило бы лишиться покоя...

Иначе и быть не может в стране, где всякая деятельность, направленная на улучшение своего существования, сопровождается чувством неправоты, а только деятельность, в которой личное совершенно сливается с делом для других, может быть противопоставлена обломовскому покою»[6,132].

Но трагедия Обломова заключалась в том, что дальше критики деловой штольцевщины он не шел и не был способен пойти. Широта его претензий к миру вырождалась в бесплодное прожектерство и пустые словопрения.

Был такой тип русской жизни--Обломов. Он все лежал на кровати и составлял планы. С тех пор прошло много времени. Россия проделала три революции, а все же Обломовы остались, так как Обломов был не только помещик, а и крестьянин, и не только крестьянин, а и интеллигент, и не только интеллигент, а и рабочий. Достаточно посмотреть на нас, как мы заседаем, как мы работаем в комиссиях, чтобы сказать, что старый Обломов остался и надо его долго мыть, чистить, трепать и драть, чтобы какой-нибудь толк вышел. На этот счет мы должны смотреть на свое положение без всяких иллюзий.

Духовный максимализм, гигантомания нередко оборачивались тем, что все относительное, конечное, все устоявшееся и закрепленное, все ушедшее в уют, считалось мелким, буржуазным, филистерским. Эта черта в характерах русских героев была надежным противоядием мещанству в любых его формах и обличьях. Но, достигая предельных высот, максималист впадал в крайности отрицания всего относительного, временного, преходящего. Это глубоко ощущал и проникновенно изображал Тургенев в судьбе многих своих героев и особенно в судьбе Базарова--трагической русской натуры, оставшейся «при широком взмахе без удара». Нелюбовь ко всему конечному и ограниченному, радикальное презрение к «постепеновщине» Тургенев считал национальной трагедией и на протяжении всего творчества искал ей противоядия в характерах умеренных и добропорядочных, деловых, не замахивающихся на большое.

Вывод к первой главе

Итак, мы видим, что во второй половине 60-х годов наступает расцвет романа и повести о «новых людях». В этой беллетристике воспроизводилась история духовного формирования передового разночинца и изображалась деятельность революционера демократического периода освободительного движения.

Это герой, стремящийся снять роковое противоречие между словом и делом. Активный и целеустремленный, он пересоздает себя и мир в процессе постоянного и напряженного жизнестроительства. Новый герой является перед читателями в живом многообразии человеческих характеров, несет на себе печать художественной индивидуальности автора, его общественных убеждений.

Поиски лучшими героями 60-х годов «мировой гармонии» приводили к непримиримому столкновению с несовершенством окружающей действительности, а само это несовершенство осознавалось не только в социальных отношениях между людьми, но и в дисгармоничности самой человеческой природы, обрекающей каждое индивидуально неповторимое явление, личность на смерть.

Глава 2. Образ положительного героя в творчестве И.С. Тургенева

2.1 Полемика вокруг образа Базарова

положительный герой тургенев достоевский

Роман И.С.Тургенева «Отцы и дети» любил А.П.Чехов. «Боже мой! Что за роскошь «Отцы и дети»! Просто хоть караул кричи!» Современники же говорили о том, что существует какая-то общность между Базаровым и самим Чеховым. Не исключено, что и выбор медицины как профессии был сделан Чеховым не без влияния Базарова.

«Положительный, трезвый, здоровый, -- пишет И.Е.Репин, -- он мне напоминал тургеневского Базарова. Тонкий, неумолимый, чисто русский анализ преобладал в его глазах выражением лица. Враг сентиментов и выспренных увлечений, он, казалось, держал себя в мундштуке холодной иронии и с удовольствием чувствовал на себе кольчугу мужества»[6,90].

«Первое мое чувство или, вернее, впечатление, -- вспоминает о своем знакомстве с писателем А.И.Суворин, -- было, что он должен походить на одного из любимых моих героев -- на Базарова»[13,187].

Особенно часто возвращался к этому сопоставлению А.В.Амфитеатров. «Каждый раз, подбираясь к индивидуальности приятеля, Амфитеатров-мемуарист возвращался к образу тургеневского Базарова, «типичного аналитика-реалиста»: Чехов - «сын Базарова» он «обладал умом исследователя»; «сентиментальности в нем не было ни капли»; как тип мыслителя-интеллигента, он тесно примыкает к Базарову»[8,90].

Сегодня Базарова не жалуют, от него открещиваются, его разоблачают.

В 1985 году, еще до начала перестройки, дух которой уже витал в воздухе, О.Чайковская предупреждала на страницах «Учительской газеты» об опасности Базарова для современной юности: «...в неразвитой душе нетрудно вызвать жажду и даже восторг разрушения...», «были времена, когда мы сами переживали полосу некоего нигилизма... и кто знает, может быть, какой-нибудь неистовый левак, взрывая памятники древнего искусства, имел в подкорке головного мозга именно образ Базарова и его разрушительную доктрину?»[7,89]

В 1991 году на страницах «Комсомольской правды» И.Вирабов в статье «Вскрытие показало, что Базаров жив» (отповедь ей дает Б.Сарнов в своей книге «Опрокинутая купель») утверждал, что «мы превратились в общество Базаровых»: желая выяснить, «как это произошло», рассуждал: «Для того чтобы строить новое здание, нужен был новый человек -- с топором или скальпелем. Он пришел. Базаровых были единицы, но они стали идеалом. Борьбу за всеобщее счастье поручили Базарову, человеку, подчинившему все одной идее»[7,125].

Чуть позже, в 1993 году, в «Известиях» К.Кедров обобщит: «Я не знаю, кто такой Базаров, но чувствую ежедневно и ежечасно злое сердце, ненавидящее все и вся. Они лечит, как убивает, он и любит, как ненавидит»[17,168].

Методологию подобных разоблачений хорошо показал А.И.Батюто[6,190]: из живого контекста вырываются отдельные цитаты и на них строится концепция. Вот один из многих примеров. Часто цитируют слова Базарова «Все люди друг на друга похожи» (глава XVI). Но ведь в следующей главе Базаров скажет Одинцовой: «Может быть, вы и правы: может быть, точно, всякий человек -- загадка». «Как будто все постигшему Базарову, -- пишет исследователь, -- ясно и понятно далеко не все». Постоянно в романе мы видим, как «уверенность суждений и приговоров сменяется тревожной рефлексией»[5,127].

Порой же совершенно не учитывается, что перед нами не умозрительный трактат, не сумма идеологических, политических и нравственно-эстетических цитат, а живой, полнокровный, противоречивый образ. Конструирование из цитат, вырванных из образной плоти и живого контекста, оказывается весьма печальным. Ограничимся одним, но весьма выразительным примером.

Вот, скажем, некий мыслитель ополчился на многих выдающихся деятелей мировой культуры. Софокл, Еврипид, Эсхил, Аристофан, Данте, Тассо, Мильтон, Шекспир, Рафаэль (тот самый, которого не принимал и Базаров), Микеланджело, Бетховен, Бах, Вагнер, Брамс, Штраус -- для него дикость, бессмысленность, нелепость, вредность, выдуманность, недоделанность, непонятность. «Хижину дяди Тома» он ставит выше Шекспира. «Шекспира и Гете я три раза проштудировал в жизни от начала до конца и никогда не мог понять, в чем их прелесть. Чайковский, Рубинштейн -- так себе, из средних. Много пишут фальшивого, надуманного, искусственного»[7,90].

Кто же этот ниспровергатель святынь, кто так безжалостно сбрасывает с парохода современности величайшие культурные ценности? Кто же он, отчаянный нигилист из нигилистов? Отвечаю: Лев Николаевич Толстой. Но сводим ли Толстой к этим оценкам и высказываниям? Хотя и без них его нет. Так же не сводим и Базаров к своим хлестким афоризмам, хотя и без них его нет. Но он сложнее, глубже, объемнее, трагичнее. А фигура отрицателя всего и вся по самой своей сути не может быть трагичной.

Нам досталась в наследие от долгих десятилетий нетерпимость к иной точке зрения, другим взглядам, вкусам, непривычным позициям. Эта нетерпимость особо опасна в наше время, когда многоголосие мнений стало объективной реальностью нашей жизни, а умение слушать и слышать -- необходимым условием нашего бытия.

Этому нелегкому искусству толерантности и учит литература. Ведь художественный текст, по словам Ю.Лотмана, «заставляет нас переживать любое пространство как пространство собственных имен. Мы колеблемся между субъективным, лично знакомым нам миром, и его антитезой. В художественном мире «чужое» всегда «свое», но и, одновременно, «свое» всегда «чужое»[8,99].

Но откуда же такие горькие мысли у самоуверенного Базарова? Конечно, и от горькой любви к Одинцовой. Именно здесь он говорил: «Сам себя не сломал, так и бабенка меня не сломает». И от одиночества (во всяком случае в пространстве и времени романа). Но есть тут и более глобальные причины.

И толстовский Константин Левин думает о том, что «без знания того, что я такое и зачем я здесь, жить нельзя»: «В бесконечном времени, в бесконечной материи, в бесконечном пространстве выделяется пузырек-организм, и пузырек этот продержится и лопнет и пузырек этот -- я». Этот «пузырек» заставляет вспомнить базаровский «атом», «математическую точку» не только потому, что и в «Отцах и детях», и в «Анне Карениной» размышление о себе -- «пузырьке», «атоме» сопряжено с бесконечностью пространства и времени, но и потому, прежде всего, что и там, и тут исходное сомнение в том, зачем я здесь.

Константин Левин найдет опору и ответ в Христе, вере. Для Базарова же здесь ответов нет. «А в этом атоме, в этой математической точке кровь обращается, мозг работает, чего-то хочет тоже... Что за безобразие!» «Безобразие -- потому что слишком неизмеримы величины: крохотное мыслящее существо и бесконечное пространство. Человек затерян в мире, лишенном Бога -- отвергнутого, сказал бы Павел Петрович; несуществующего и несуществовавшего, по представлениям Базарова. Нет высшей силы, нет провидения, нет предопределенности; человек -- наедине со Вселенной, и он противостоит ей и должен сам организовать и упорядочить все окружающее, и груз безмерной тяжести ложится на его плечи. Не к кому обратиться за поддержкой, за новыми силами; все он обязан вынести и решить сам»[9,263].

Трудно обо всем этом говорить сегодня, когда, по словам Базарова, «дело идет о насущном хлебе», когда миллионы людей лишены самого необходимого, когда, уж если речь идет о том, миллионы людей и тысячи школ лишены нормальной канализации. Но ведь и Базаров обо всем этом говорит не в современной сытой Швеции, или благополучной Германии, или благоустроенной Швейцарии, И тем не менее. И разве не звучит в подтексте этих его слов библейское: «Не хлебом единым жив человек»?

«Когда вы голодны», «когда дело идет о насущном хлебе» -- такова исходная позиция Базарова. Но не в хлебе насущном видит он конечную цель. Он хорошо понимает, что решение проблемы хлеба насущного (очень важной самой по себе) не есть цель жизни человека. И белая изба (дом, квартира, как бы мы сегодня сказали) не его идеал. Значит, у него есть другой идеал? И этого, другого идеала у него нет.

«Исправьте общество, и болезней не будет», -- говорит Базаров. Но что значит «исправить общество»? И как его изменить? На эти вопросы Базаров ответа не знает. Вспомним его предсмертные слова: «Я нужен России... Нет, видно не нужен. Да и кто нужен?» Кто нужен России и что делать, Базаров не знает.

Базаров говорит о том, что нет ни одного постановления «в современном нашем быту, в семейном и общественном, которое бы не вызывало полного и беспощадного отрицания». Трагедия Базарова в том, что полное и беспощадное отрицание распространяется у него не только, воспользуемся словами Павла Петровича, на все принсипы, защищающие существующий порядок вещей и установления между людьми, но и на все принсипы, им противостоящие. Ничто не отвечает его безграничным требованиям и стремлениям.

Теперь, когда переизданы литературно-критические работы Д.Н.Овсянико-Куликовского, можно прочесть его размышления на эту тему из написанной сто лет назад статьи о Базарове. Тем более что размышления эти построены на анализе той же самой сцены под стогом, о которой мы говорим и сейчас.

«Но что особенно характерно для Базарова и в то же время является признаком резкого отличия его внутреннего мира от натур и умов заправски революционных, это та вечная неудовлетворенность и невозможность найти удовлетворение, то отсутствие равновесия духа, которые с особенной наглядностью сказались в следующей тираде.

Революционер преисполнен сознания своей миссии, иллюзией великого исторического дела, которому он призван служить, и скорее склонен преувеличивать свою значительность, свою ценность -- общественную, национальную, международную, -- чем чувствовать свое ничтожество. В смысле психологическом нет людей более занятых, как именно революционеры; и нет людей более уравновешенных, чуждых скептицизма, колебания, сомнений. Те мысли о бесконечности, вечности, о ничтожестве человека, которым так доступен Базаров, им и в голову не приходят. Это люди жизни текущего исторического момента, интересами и иллюзиями которого переполнена их душа, -- им некогда философствовать о суете сует, и человеческое ничтожество "им не смердит". Одного этого уже достаточно для заключения, что Базаров не есть представитель революционного типа»[5,89]. (Мы потом вспомним эти слова и когда пойдет речь о Рахметове, и когда будем читать стихотворения Некрасова «Памяти Добролюбова» и «Пророк», у героев которых ясно осознанная цель и которые лишены сомнений и колебаний, душевной смятенности, в отличие, заметим попутно, от самого Некрасова.)

Постараемся подойти ко всему сказанному под другим углом зрения.

Прочитав роман, Достоевский тут же написал Тургеневу обстоятельное письмо. Отвечая, Тургенев благодарит: «Вы до того полно и тонко схватили то, что я хотел выразить Базаровым, что я только руки расставлял от изумления -- и удовольствия. Точно Вы в душу мне вошли и почувствовали даже то, что я не счел нужным вымолвить». Однако через год Достоевский в «Зимних заметках о летних впечатлениях» упомянул и Тургенева, и его роман. Очевидно, что высказывание его не расходилось с тем, что было сказано в письме автору и так восторженно воспринято им.

«Ну и досталось ему за Базарова, беспокойного и тоскующего Базарова (признак великого сердца), несмотря на весь его нигилизм».

Но почему беспокойство и тоска -- признак великого сердца? И как это понять -- несмотря на весь его нигилизм?

Потом Достоевский вложит в уста Раскольникова вот эти слова: «Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца». И в последнем романе писателя старец Зосима скажет Ивану Карамазову: «В вас этот вопрос не решен, и в этом ваше великое горе, ибо настоятельно требует разрешения... Но благодарите Творца, что дал вам сердце высшее, способное такой мукой мучиться, «горняя мудрствовати и горних искати»[4,89]

Вот что значит «несмотря на весь нигилизм». Ведь, если воспользоваться только что процитированными словами из «Братьев Карамазовых», для нигилизма нет нерешенных вопросов, ибо все вопросы уже разрешены ясно и определенно.

Обратим теперь внимание еще на одно важное обстоятельство. Слова беспокойство и тоска Достоевский взял из самого романа. Но там они звучат, казалось бы, в совершенно ином, чем в отзыве Достоевского, контексте.

Из предпоследней главы романа: «...лихорадка работы с него соскочила и заменилась тоскливой скукой и глухим беспокойством. Странная усталость замечалась во всех его движениях, даже походка его, твердая и стремительно смелая, изменилась». Опять же тоска и беспокойство -- результат изменения. Это другой, иной Базаров. А между тем эти, казалось бы, характерные лишь для определенных моментов состояния становятся для Достоевского исходными для определения самого главного. Слова тоска и беспокойство, связанные в романе, вроде бы, с конкретными состояниями, берутся как ключевые, сущностные. как бы сказали в философии, субстанциональные.

Базаров был близок автору «Преступления и наказания». Вспомним, что в этом романе говорит Порфирий Петрович о статье Раскольникова: «...Мрачная статья-с, да это хорошо-с». Почему же «хорошо-с»? Да потому, что «в бессонные ночи и в исступлении она замышлялась, с подыманием и стуканьем сердца, с энтузиазмом подавленным». Да и последние слова, сказанные в «Отцах и детях» о Базарове -- «страстное, грешное, бунтующее сердце», -- могли бы быть применены и к Раскольникову.

«За исключением Николая Ставрогина, все центральные герои его романов-трагедий, начиная с Раскольникова и кончая Иваном Карамазовым, оказываются в той или иной степени в сфере воздействия этой «священной тоски» -- следствия неутоленной жажды осуществления высокого идеала»[15,89].

Обстоятельно Базаров и Раскольников сопоставляются Г.А.Бялым в его статье «Две школы психологического реализма (Тургенев и Достоевский)»: «Не могло не быть значительного сходства у писателей, подходивших к человеку прежде всего со стороны его идейного мира, ставивших своей целью изучение форм сознания современного человека, недовольного жизнью и измученного ею. Сюда входил и интерес к тем болезненным изломам сознания, которые сопутствуют напряженной работе мысли и совести». При этом «у обоих романистов герой создан идеей, теорией, она господствует над ним, подчиняет его себе, становится его страстью, его второй натурой, но именно второй, натура первая, первичная ей не подчиняется, вступает с ней в борьбу, и ареной этой борьбы становится психология человека». Приведу еще одну выписку, тем более что на эту тему мы уже говорили и еще будем говорить. Раскольников «конечно еще, по Достоевскому», неверующий человек, но его сознание как бы трепещет возможностью веры. Это очень далеко от базаровского полного и бесповоротного отрицания. Близко только одно: безрелигиозное сознание тревожно и беспокойно не только у Раскольникова, но и у Базарова.

О противоречии между взглядами и, как бы сказал Достоевский, натурой писал и Писарев в статье «Базаров». Сам Тургенев писал; «Статья Писарева в «Русском слове» мне показалась очень замечательна». Так что свидетельства Достоевского и Писарева, можно сказать, авторизованы самим Тургеневым. Так вот что писал Писарев: «Рассудочность Базарова была в нем простительною и понятною крайностью; эта крайность, заставлявшая его мудрить над собой и ломать себя, исчезла бы от действия времени и жизни; она исчезла точно так же во время приближения смерти. Он сделался человеком вместо того, чтобы быть воплощением теории нигилизма»[12,45].

Характерно, что и Н.Страхов, говоря о Базарове, обращается к несмотря: «Несмотря на все свои взгляды, Базаров жаждет любви к людям»[15,186].

В письме Достоевскому Тургенев писал: «Никто, кажется, не подозревает, что я попытался в нем представить трагическое лицо -- а все толкуют: -- зачем он так дурен? или -- зачем он так хорош?» Исследователи считают, что эта фраза -- «я попытался в нем представить трагическое лицо» -- подсказана непосредственно письмом Достоевского или во всяком случае созвучна его духу[14,89].

На фоне этого высокого и истинного трагизма особенно понимаешь, сколь поверхностны и конъюнктурны поползновения изобразить Базарова неким мелким бесом.

2.2 Базаров как положительный герой

Образы положительных героев в литературе похожи друг на друга, да это, впрочем, и естественно: яркие, могучие индивидуальности всегда неповторимы, своеобразны, всегда резко отличаются. В чем-то они родственны. В чем? Конечно, общей формулировки дать нельзя, но все они сходятся в одном. Смелость, воля, мужество, трудолюбие -- все эти черты нормальный умный человек может выработать в себе, это еще не все. В них есть какая-то неповторимая поэтичность, любовь к людям (не к отвлеченному понятию человечества, а к живым обычным людям, с которыми ты встречаешься в повседневной жизни), мягкость, деликатность, талант (именно талант, а не умение) чистой возвышенной любви. Все эти качества в соединении с отвагой, решимостью и предприимчивостью создают обаяние полноценного, яркого человека.

Не раскрывая тех качеств, которыми должен обладать положительный герой, нельзя решить, кто такой Базаров. В сущности, формулировка не совсем точная: разве люди делятся только на положительных и отрицательных? Конечно, нет. Базарова нельзя поставить на одну доску с Марком Волоховым из романа Гончарова «Обрыв». В Евгении можно найти множество качеств, которыми следует восхищаться, но все же, читая роман, нельзя отделаться от мысли о какой-то ущербности, неполноценности героя, его обреченности. Это имеет свои объяснения. Среди тургеневских героев Базаров выглядит чужаком, невозможно найти никого, сколько-нибудь напоминающего железного нигилиста. Неистовый фантазер Рудин, умный, добрый, мягкий Лаврецкий, мужественный и целеустремленный, но в то же время удивительно обаятельный и поэтичный Инсаров. И вдруг этот человек, его резкие категоричные суждения, его грубость, высокомерные манеры и его воля, железная, несгибаемая, могущественная воля, которая может сокрушить все на своем пути, его фанатичная верность своим идеалам. Базаров -- это не тургеневская фигура: писатель сам боялся своего героя, боялся и восхищался в то же время. По-видимому, несмотря на его утверждение, что прототипом образа нигилиста послужил не Добролюбов, а некий врач Д. (странно, что Тургенев не назвал фамилию полностью, а начальная буква Д. подходит к фамилии Добролюбова), в Базарове отразился именно последний. Добролюбова Тургенев боялся, ему был неприятен этот семинарист, его твердость, резкость, непримиримость, даже то, что сюртук у него был застегнут на все пуговицы, как у плебея. И в то же время восхищался им. Стремился убедить себя, что его неприязнь -- это не классовое чувство, что Белинский тоже разночинец, однако был очень обаятельным, но тут же с горечью сознавал, что в нем, в самом Тургеневе, нет таких черт, которыми обладал Добролюбов. Это странное, противоречивое отношение сохранилось и в романе. Тургеневу были чужды базаровские идеи, он не знал подлинной деятельности этих нигилистов, да к тому же и цензура... Базаров дан вне своего дела, мы его видим лишь с одной стороны. Он очень категоричен, порой даже до кичливости, он не желает прислушиваться к чужому мнению. Он груб и резок и нисколько не стесняется в своих оценках. Павел Петрович для него -- «архаическое явление». Николай Петрович -- «человек отставной, его песенка спета». Выслушав историю о романтическом увлечении Павла Петровича, он бросает пренебрежительно: «На своем молоке обжегся -- на чужую воду дует». У него никогда не возникает желания вдуматься в чужую жизнь, понять ее, посочувствовать. Он говорит, что будет уважать лишь того, кто не спасует перед ним, человека более сильного, все остальные -- это слабые «божьи коровки». Но ведь это в корне неверно: перед напором грубости мягкий и деликатный человек всегда теряется. Грубость -- это не сила. Однако Базаровым нельзя не восхищаться. Он говорит, что не желает зависеть от времени -- пусть время зависит от него. Это человек, который сам, без чьей-либо помощи, получил образование и воспитал себя. Он поразительно работоспособен: все время, которое провел у Кирсановых, Евгений Васильевич был занят делом. Он мужествен: во время дуэли с Павлом Петровичем вел себя так, что даже его противник вынужден был признать, что «господин Базаров вел себя отлично». Он горд, не может принять милостыню Одинцовой: жалость -- это не для него. Ему можно в отдельных случаях подражать. Но все очарование рассеивается, когда вспоминаешь его отношение к родителям, снисходительный тон в разговорах с отцом, необыкновенно добрым и милым человеком, его молчание, всегда пугавшее мать, которая души не чаяла в своем Енюше. А отъезд из дома, глубоко ранивший душу отца и матери.

Нет, все это вряд ли говорит за Базарова. Это высокомерное отношение к людям особенно проявляется в отношениях с Ситниковым, которым - он помыкает, как собачонкой.

И опять роковая странность противоречивого характера Базарова проявляется в картине его гибели, где он показывает образец мужества. Сколько благородства и презрения к смерти слышим мы в его последнем монологе! Но, читая последние главы романа, как будто чувствуем обреченность героя, неизбежность его гибели. Тургенев не мог показать, как живет и действует его герой, и показал, как он умирает. Весь пафос романа заключается в этом. Базаров -- это сильная, яркая личность, им можно по-своему восхищаться, но он не идеал, он не может стать в один ряд с Оводом, Грэем, Мартином Иденом. Ему не хватает обаяния, поэтичности, которую он, кстати сказать, отрицал. Может быть, в этом повинно время, когда нужны были сильные отрицатели (человек все-таки зависит от своей эпохи), но Базаров не может быть путеводной звездой для юности.

2.3 Концепция положительного героя в романе Тургенева «Дым»

В романе «Дым» отражен глубокий пессимизм Тургенева, выросший в ту самую эпоху, когда большая часть общества жила теми или иными надеждами. Исток этого пессимизма -- разочарование личности в «мире всеобщего». Дымом, чем-то обманчивым и нереальным представляется вся жизнь главному герою романа Литвинову. «Дым, дым,-- повторил он несколько раз; и все вдруг показалось ему дымом, все, собственная жизнь, русская жизнь -- все людское, особенно все русское. Все дым и пар, думал он; все как будто беспрестанно меняется, всюду новые образы, явления бегут за явлениями, а, в сущности, все то же да то же; все торопится, спешит куда-то -- и все исчезает бесследно, ничего не достигая; ...дым, шептал он, дым...»

Эти рассуждения Литвинова отдаленно перекликаются с завершающей идеей тургеневской речи о Гамлете и Дон Кихоте: «Все пройдет, все исчезнет, все рассыплется прахом... Все великое земное Разлетается, как дым... Но добрые дела не разлетаются дымом; они долговечнее самой сияющей красоты...»[3,87]

Люди, одержимые идеей, слепо верящие в нее и готовые во имя ее осуществления на любую жертву, по мнению Тургенева, способствуют историческому прогрессу. Не будь их -- история прекратила бы течение свое. Тургенев не был единомышленником этих людей и даже не верил в возможность достижения их целей. Они напоминали ему самоотверженных, но все же смешных донкихотов, которые в борьбе за свои идеи нередко жестоко ошибаются; но это святые ошибки--они и есть история. Честные служители идеи, по мысли Тургенева, делают историю, но не они являются повседневными строителями жизни. Для этого-то и нужны Лежневы и Литвиновы, на плечи которых ложится кропотливая, но почетная задача выполнения обыкновенных, будничных и прозаических дел.

Под влиянием пессимистических раздумий о судьбе базаровского типа в 60-х годах писатель более чем когда-либо уверовал в плодотворность «терпеливого деятельного труда» честных и образованных помещиков, т. е. класса общества, поставленного самой жизнью перед необходимостью действовать. Центральный герой «Дыма» Литвинов в связи с этим и стал для Тургенева таким полезным деятелем--не в широком, историческом, а в более узком и скромном, практическом смысле этого понятия.

Назвав настоящего положительного героя своего романа, он тем самым отверг попытку воспринимать Литвинова в качестве неудавшегося на сей раз выразителя прогрессивных общественных взглядов. Этот герой не был в глазах Тургенева идеалом общественного деятеля. Поиски лучшими героями 60-х годов «мировой гармонии» приводили к непримиримому столкновению с несовершенством окружающей действительности, а само это несовершенство осознавалось не только в социальных отношениях между людьми, но и в дисгармоничности самой человеческой природы, обрекающей каждое индивидуально неповторимое явление, личность на смерть.

В «Дыме» первые главы, в которых Тургенев рисует различные силы, выступающие в русской жизни после реформы 1861 года, составляют общественный фон романа, но Литвинов как бы делается неотъемлемой частью этого фона. Хотя Тургенев и сочувствует Литвинову, тем не менее он сразу же показывает читателю, что это не тот герой, которого действительно ждет Россия.

Тургенев лишил Литвинова даже каких бы то ни было отличительных черт характера, его образ не связан с исторически прогрессивными идеями. Литвинов наделен единственным качеством--уверенностью в полезности своего маленького практического дела. Но и это качество он утратит после первых же серьезных столкновений с жизнью.

Во внешности Литвинова, в его манере держаться Тургенев все время подчеркивает «обыкновенность». «На первый взгляд он производил впечатление честного и дельного, несколько самоуверенного малого, каких довольно много бывает на белом свете» [9,148],--говорит писатель. Эта же «обыкновенность»--в его «прошедшем, весьма незатейливом и несложном». Литвинов не прошел большой умственной школы, какая характерна, например, для Рудина. Тургенев справедливо говорит, что он даже не Аркадий Кирсанов, который хоть на время увлекся нигилизмом. Это человек узкопрактического мышления. Он изучил курс наук, которые могут непосредственно пригодиться ему в жизни. «...И вот теперь, уверенный в самом себе, в своей будущности, в пользе, которую он принесет своим землякам, пожалуй, даже всему краю, он собирается возвратиться на родину, куда с отчаянными заклинаниями и мольбами в каждом письме звал его отец, совершенно сбитый с толку эмансипацией, разверстанием угодий, выкупными сделками, новыми порядками, одним словом...» [9, 149]. «Самоуверенность» Литвинова основана на убеждении в том, что он сможет уже теперь, в 1862 году, применить свои знания, что эти знания необходимы России. Так «обыкновенный» тургеневский герой сразу же оказывается связанным с вопросом о проведении в жизнь идей крестьянской реформы.

В чем же превосходство Литвинова? Прежде всего в том, что он имеет ясно осознанную жизненную цель, состоящую в практической реализации «великих принципов реформы». Настоятельная необходимость подобных людей неоднократно подчеркивается Тургеневым: имение Литвиновых, подобно множеству помещичьих - хозяйств России, «было давно запущено, но многоземельно, с разными угодьями, лесами и озером, на котором когда-то стояла большая фабрика, заведенная ревностным, но безалаберным барином, процветавшая в руках плута купца и окончательно погибшая под управлением честного антрепренера из немцев» [9, 149].

Это хорошо понял Литвинов, непосредственно столкнувшийся перед самой реформой с положением дела в деревне. Как человек, неравнодушный к судьбам страны, он осознал важность решительных преобразований на основе «опыта и знаний», которых так не хватало непросвещенной России; нужны были деятели, вооруженные знаниями и желающие бескорыстно служить обществу и народу. Таких было мало в среде помещиков: они, подобно отцу Литвинова, оказались «совершенно сбитыми с толку эманципацией». Бегло говоря о положении крестьянского дела в России, Тургенев все же воссоздает мрачную картину разоренной страны, ждущей своего «обновления».