Генезис книги М.М. Бахтина о Франсуа Рабле и ее значение для теории литературы

Размещено на http://www.allbest.ru/

Автореферат

диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

Генезис книги м.м. Бахтина о Франсуа Рабле и ее значение для теории литературы

10.01.08 - Теория литературы. Текстология

На правах рукописи

Попова Ирина Львовна

Москва - 2010

Работа выполнена в Отделе теории литературы Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН

Официальные оппоненты:

доктор филологических наук, профессор Хализев Валентин Евгеньевич Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова

доктор филологических наук, профессор Тюпа Валерий Игоревич Российский государственный гуманитарный университет

доктор филологических наук, профессор, чл.-корр. РАН Алпатов Владимир Михайлович Институт востоковедения РАН

Ведущая организация: ГОУ ВПО «Московский педагогический государственный университет»

Защита состоится 28 октября 2010 года в 15.00 на заседании диссертационного совета Д 002.209.02 при Институте мировой литературы им. А.М. Горького РАН по адресу: 121069, Москва, ул. Поварская, 25а, ИМЛИ РАН, конференц-зал.

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН.

Автореферат разослан « »___________________ 2010 г.

Ученый секретарь диссертационного совета, кандидат филологических наук О.В. Быстрова

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

бахтин раблезистика францисканский традиция

Предметом настоящего исследования являются теоретические идеи и понятия, вошедшие в литературоведение благодаря книге М.М. Бахтина о Франсуа Рабле.

Книга о Рабле имеет свою судьбу. История текста, выпущенного в 1965 г. под заглавием «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса», началась в 1930-е гг. В 1940 г. рукопись под названием «Франсуа Рабле в истории реализма» была завершена. Попытки опубликовать ее целиком или частями не увенчались успехом. Таким образом, книга о Рабле, как и другие труды Бахтина, за исключением опубликованных в 1929 г. «Проблем творчества Достоевского», пришла к читателю с большим опозданием. Правда, читатель поначалу и не заметил зазора между временем ее создания и появления в свет. Отчасти это было свойством эпохи: в поздние советские годы тексты, написанные вне господствующей идеологии, воспринимались синхронически: связь с прерванной гуманитарной традицией была важнее направленческой и временной дифференциации. Так тексты Бахтина оказались встроенными в интеллектуальную ситуацию 1960-х гг. и долгое время воспринимались в отрыве от своего реального контекста. В результате книга Бахтина так и не получила своего беспристрастного анализа. Для ее научного изучения необходимо выделить и исследовать реальный круг филологических и философских идей, в контексте которых она задумывалась, откликом на которые и / или спором с которыми была.

История рецепции книги Бахтина свидетельствует о парадоксе: идея карнавала и народной (смеховой) культуры почти вовсе вытеснила из сознания читателя Франсуа Рабле, ради которого, собственно, и было предпринято исследование. Поэтому прежде всего следовало вернуть книге ее героя, ибо предмет изучения Бахтина -- Рабле, точнее, трудный Рабле. Прилагательное трудный Бахтин повторяет в самом начале книги несколько раз, так что оно приобретает не метафорический, а терминологический смысл: Рабле -- труднейший из всех классиков мировой литературы, так как он требует для своего понимания существенной перестройки нашего художественно-идеологического восприятия, требует умения отрешиться от многих глубоко укоренившихся требований нашего литературного вкуса, пересмотра многих понятий, главное же -- он требует глубокого проникновения в мало и поверхностно изученные области народного с м е х о в о г о т в о р ч е с т в а <...>. Рабле труден (IV (I), 17) Бахтин М.М. Собрание сочинений: В 7 т. Т. 1. М.: Русские словари; Языки славянской культуры, 2003; Т. 2. М.: Русские словари, 2000; Т. 4 (1). М.: Языки славянских культур, 2008; Т. 4 (2). М.: Языки славянских культур, 2010; Т. 5. М.: Русские словари, 1996; Т. 6. М.: Русские словари; Языки славянской культуры, 2002. Ссылки на Собрание сочинений М.М. Бахтина даются в тексте -- с указанием тома (римской цифрой) и страницы (арабской цифрой)..

Изучение смеховой культуры, действительно, перестроило наше художественно-идеологическое восприятие, но вот указанные Бахтиным пределы, до которых можно так мыслить, проблематизированы не были. Смеховая культура проясняет контекст и источник образности Рабле как великого писателя, находящегося вне магистральной линии развития европейской литературы, следовательно, и метод изучения Рабле отличен от методов исследования магистральной линии новой европейской литературы. Поэтому насущной задачей было рассмотреть книгу Бахтина, а также выработанную им методологию исследования поэтики и языка писателя в контексте европейской раблезистики, ее методов и задач, ее научных школ.

В диссертации на основании собранных и систематизированных архивных материалов восстановлена история книги Бахтина от набросков 1930-х гг. до первого издания 1965 г., исследованы генезис основных понятий и их значение для теории литературы. Концепция творчества Рабле, термины «карнавал», «мениппова сатира», «смеховая культура», «готический реализм» и др. рассмотрены в контексте русской и европейской науки и философии: школы «эстетической лингвистики» К. Фосслера, «историко-филологической критики текста» А. Лефрана и его круга, марбургской школы неокантианства и т.д. Изучение генезиса книги Бахтина дает возможность увидеть как раблезианский сюжет в целом, так и составляющие его теоретические идеи и понятия на каждом этапе их истории в реальном времени, в их связях и развитии, в динамике смен научных и философских парадигм.

Метод изучения генезиса идей и терминов сквозь призму истории текста, разработанный в диссертации, позволяет не только существенно уточнить их происхождение и смысл, но и проследить семантику в развитии, в межъязыковом и междисциплинарном взаимодействии. Таким образом, текстология и теория литературы, их методы и принципы сосуществуют в данном диссертационном исследовании в системном единстве.

Изучение генезиса и значений основных понятий, осуществленное в диссертации, позволило выявить и по-новому осветить основные теоретические проблемы, поставленные в контексте книги Бахтина о Рабле на разных этапах ее истории: новые принципы построения жанровой теории, концепцию «памяти жанра», теорию смеховой культуры и т.д.

Теория «смеховой культуры», получившая широкий отклик в медиевистике и послужившая отправной точкой для работ многих ученых, научных направлений и школ, рассматривается в контексте немецкой традиции исследования и интерпретации «смеховой литературы» и смеховых праздников. В то же время в диссертации выявлены и изучены ранее не учтенные аспекты концепции Бахтина: значение францисканской и иоахимитской традиций для понимания роли материально-телесного начала, форм смеха и «духовной веселости» у Рабле.

Генезис и значение книги о Рабле рассмотрены в общей системе мировоззрения Бахтина и его круга, соотнесены с основополагающими принципами его научной и философской методологии: проблемой «автора и героя», исторической поэтикой жанра, философией языка.

Результаты диссертационного исследования позволяют увидеть национальную теорию литературы в развитии, в диалоге с европейским филологическим знанием и одновременно вскрыть нереализованный теоретический потенциал книги М.М. Бахтина о Рабле.

Актуальность исследования во многом обусловлена тем, что книга Бахтина существует в плотном кольце мифов, вокруг нее сложилось множество произвольных интерпретаций, а ее идеи и понятия воспринимаются в отрыве от их реального контекста; задача исследования -- представить книгу о Рабле свободной от архаизмов и модернизации, от наложившихся на нее дополнительных смыслов.

Методологической основой диссертации является системное единство теории литературы и текстологии, позволившее выработать и применить на практике метод изучения генезиса теоретических идей и понятий сквозь призму истории текста. Метод, разработанный в диссертации, дает возможность по-новому увидеть зарождение и развитие теоретических концепций, проследить междисциплинарные связи теории литературы, лингвистики, философии, эстетики.

Источниковедческой и текстологической базой данного исследования стал четвертый том Собрания сочинений М.М. Бахтина, в котором впервые изучены, научно подготовлены и опубликованы три редакции книги о Рабле, наброски, дополнения, подготовительные материалы и конспекты 1930-1960-х гг.

Новизна работы заключается в выработке новых методов теоретического исследования, в привлечении новых архивных материалов, позволивших исследовать историю научного текста, его концепций и терминов в системном единстве.

Цель исследования -- на основании известных сегодня архивных материалов изучить историю книги Бахтина о Рабле, генезис основных идей и понятий, выяснить их значение для актуальной теории литературы.

Задачи исследования:

-- изучить историю текста «Рабле» в 1930-1960-е гг.; восстановить его реальный научный, философский и идеологический контекст, круг источников и «диалогизующий фон»;

-- определить место и значение книги Бахтина в контексте европейской раблезистики;

-- исследовать генезис и значение основных понятий «Рабле», вошедших в словарь современного литературоведения;

-- обозначить и исследовать круг теоретических идей, сформированных в контексте книги о Рабле;

-- рассмотреть основные теоретические идеи и термины «Рабле» с точки зрения общей системы мировоззрения Бахтина и его круга.

Основные положения, выносимые на защиту:

1. В национальной науке есть ряд исследований, существенно повлиявших на становление теоретико-литературной мысли, в созвучии и / или полемике с которыми сознает себя и развивается актуальная теория. Книга М.М. Бахтина о Франсуа Рабле относится к числу таких исследований. Методология изучения творчества писателя в «большом времени», концепция «народной культуры» и система понятий, выработанная на основе базовых терминов «карнавал», «мениппова сатира» («мениппея»), «смеховая культура», являются неотъемлемой частью литературоведения XX-XXI вв.

2. Четвертьвековая история книги М.М. Бахтина о Рабле, предшествовавшая ее первой публикации, -- история текста и его рецепции в рукописи -- свидетельствует о методологической необходимости исследовать генезис научных теорий, идей и понятий сквозь призму истории текста. Поскольку отдельные этапы развития раблезианского сюжета Бахтина, теоретические идеи, их источники и реальный контекст остались в рукописях, в результате чего картина, открывающаяся при изучении архивных материалов, в ряде случаев оказывается принципиально иной, чем при анализе опубликованной в 1965 г. книги.

3. Замысел книги Бахтина -- первого монографического исследования творчества, поэтики и языка Рабле в отечественной науке -- относится к концу 1920-х - началу 1930-х гг. Текстологической и историко-литературной основой исследования Бахтина стали результаты двадцатилетнего развития новой французской раблезистики, связанной с именем Абеля Лефрана, редактора Собрания сочинений Рабле, основателя Societe des etudes rabelaisiennes (1903) и журнала Общества Revue des tudes Rabelaisiennes (19031912), а затем журнала с более широкой программой Revue du seizieme siecle (19131933).

4. Методология исследования творчества Рабле, выработанная в книге Бахтина, складывалась в контексте полемики с французской раблезистикой, инициированной школой Карла Фосслера. Ключевые особенности творчества Рабле, обозначенные Фосслером и Шпитцером, -- «лексический карнавал», гротескная образность, смех, преодолевающий страх, -- становятся предметом исследования Бахтина.

5. Методы изучения поэтики и языка писателя, выработанные школой Фосслера на материале языка Рабле, оставались созвучными исследовательским принципам Бахтина на протяжении всей его научной деятельности. В 1920-е гг. проблема изображения чужой речи была экстраполирована на романы Достоевского, в 1930-1940-е гг. теория «стиля кокалан», основанного на смешении стилей и нарочитой словесной бессмыслице, была использована Бахтиным для изучения языка Гоголя.

6. Словарь литературоведения пополнился несколькими понятиями, конституирование которых связано с именем М.М. Бахтина. Термины «карнавал», «смеховая культура», «мениппова сатира» («мениппея») и некоторые другие хотя и существовали до Бахтина, но получили в его работах новый смысл, причем переакцентуация значений оказалась столь существенной, что теперь они осознаются именно как термины Бахтина.

7. Исследование менипповой сатиры и ее значения в становлении романа, созвучное немецкой филологической школе 1910-1930-х гг., привело к созданию новых принципов построения теории жанра и концепции «памяти жанра» -- генетической памяти, «бесконтактной» передачи традиции, независимой от индивидуального кругозора автора.

8. Теория жанра Бахтина ориентирована на подвижные, становящиеся жанры. Жанр как «сущность» перестает быть в центре поэтики; центр смещается в сторону отношения, в том числе междужанровых отношений; становление жанра обращено не к изначальной заданности, как к своему идеалу, а к гипотетическому целому, жанр понимается как п о с л е д н е е целое высказывания»; в основе характеристики жанра находятся: отношение автора и героя, отношение героя и мира, положение героя в пространственно-временных пределах, смех и серьезность как ценностные пределы героя.

9. Концепция «смеховой культуры», выдвинутая Бахтиным, имеет своей предтечей немецкую филологическую традицию изучения смеха, «смеховой литературы», смеховых праздников.

10. Францисканская традиция и ее влияние на формирование идеи возрождения, философию истории и литературу -- сквозная тема, проходящая через работы Бахтина от 1920-х до 1960-х гг., от ранних философских фрагментов до материалов ко второй редакции «Достоевского» (1963) и третьей редакции «Рабле» (1965). Влияние францисканской и иоахимитской традиций существенно для бахтинской концепции «идеи-образа возрождения» и «большого времени».

11. Книга о Рабле находится в русле общей системы мировоззрения Бахтина и его круга, соотносима с основополагающими принципами его научной и философской методологии: проблемой «автора и героя», исторической поэтикой жанра, философией языка.

12. Серьезно-смеховая двутонность слова и образа и серьезно-смеховая ценностная ориентация сознания при создании образа другого и образа себя самого -- главное прибавление к началам диалогической философии Бахтина на основании сделанного им в книге о Рабле.

Практическое значение диссертации. Полученные результаты могут быть использованы для разработки актуальных проблем теоретической и исторической поэтики, при составлении литературоведческих словарей, в лекционных курсах по теории литературы и исторической поэтике, в спецкурсах.

Апробация работы. Основные положения диссертации легли в основу комментариев к книге о Рабле и примыкающим к ней работам в 4, 5, 6 томах Собрания сочинений М.М. Бахтина; были представлены в монографии и статьях (см. список публикаций), лекциях по курсу исторической поэтики в МПГУ и РГГУ, докладах на международных конференциях в Москве, Санкт-Петербурге, во Франции, Германии, Швейцарии, Польше, Финляндии, Бразилии.

Структура и объем диссертационного исследования. Диссертационное исследование состоит из четырех глав, введения, заключения и библиографии (164 позиции).

СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во Введении обосновывается выбор темы и теоретический контекст исследования; определены степень и характер изученности проблемы и ее актуальность; обозначены цели исследования, текстологическая основа и теоретические методы, необходимые для его осуществления.

Первая глава «История идей сквозь призму истории текста: книга М.М. Бахтина о Рабле в 1930-1960-е годы» посвящена истории книги Бахтина от набросков 1930-х гг. до первого издания 1965 г. Генезис основных идей, понятий и научных методов прослежен через более чем двадцатипятилетнюю историю текста. В главе восстановлены этапы развития раблезианского сюжета, оставшиеся в рукописях; теоретические идеи и их контекст рассмотрены в реальном историческом времени, в системных связях и отношениях.

В § 1 «К происхождению замысла: книга Бахтина в контексте франко-немецкой полемики 1910-1920-х годов о методах изучения языка Рабле» на основании анализа первой редакции «Рабле» (1940) и подготовительных материалов к ней выявлен и исследован первоначальный замысел книги и его европейский научный контекст.

К тому времени, когда М.М. Бахтин приступил к своему замыслу, русская раблезистика ограничивалась работой А.Н. Веселовского Веселовский А.Н. Раблэ и его роман (Опыт генетического объяснения) // Веселовский А.Н. Избранные статьи. Л.: ГИХЛ, 1939. и брошюрой Ю.А. Фохта Фохт Ю. Рабле, его жизнь и творчество. СПб., 1914., таким образом изучаемая книга должна была стать первым монографическим исследованием творчества Франсуа Рабле в нашей стране. При этом Бахтин соотносил свой замысел с методологическими основами французской и немецкой раблезистики.

В диссертации впервые доказано, что побудительным толчком и «диалогизующим фоном» для Бахтина стала полемика о методах изучения языка Рабле, инициированная школой Карла Фосслера. До сих пор лингвистические воззрения школы Фосслера изучались комментаторами и исследователями научного творчества Бахтина и его круга преимущественно в связи с «Марксизмом и философией языка» В.Н. Волошинова, но не рассматривались в контексте книги о Рабле. Между тем именно Фосслеру принадлежит расширительно-метафорическая привязка слова карнавал к Рабле: лексический карнавал (lexikalischer Karneval), или, в переводе Бахтина, -- карнавал слов. С этой закавыченной цитаты, автор и источник которой, впрочем, не указаны, начинается один из первых сохранившихся набросков к будущей книге: Идея карнавала. Стилистический облик Раблэ как “карнавал слов” (IV (I), 850).

Работы Фосслера и его школы были известны русскому читателю 1910-1920-х гг.: статьи Фосслера «Грамматика и история языка» и «Отношение истории языка к истории литературы» в 1910 и 1912-1913 гг. публиковал журнал «Логос», в 1928 г. В.М. Жирмунский напечатал работу К. Фосслера Грамматические и психологические формы в языке и Л. Шпитцера Словесное искусство и наука о языке в сборнике «Проблемы литературной формы» Проблемы литературной формы / Сб. ст. О. Вальцеля, В. Дибелиуса, К. Фосслера, А.(sic!) Шпитцера / Пер. под ред. и с предисловием В. Жирмунского. Л.: Academia, 1928.. В то же время основные раблезистские работы -- большинство ученых круга Фосслера были романистами, посвятившими Рабле немалое количество трудов, -- на русский язык не переводились и специально не обсуждались.

Наиболее последовательно из лингвистов школы Фосслера проблематику Рабле разрабатывал Лео Шпитцер. Метод изучения языка писателя был сформулирован им в диссертации Словообразование как стилистический прием, на примере Рабле, защищенной в Париже в 1910 г. Spitzer L. Die Wortbildung als stilistisches Mittel exemplifiziert an Rabelais. Halle a. S.: Verlag von Max Niemeyer, 1910. В 1931 г., в лекции К пониманию Рабле (Zur Auffassung Rabelais) Spitzer Leo. Zur Auffassung Rabelais // Spitzer Leo. Romanische Stil- und Literaturstudien. Marburg: Elwertsche Verlagsbuchhandlung, 1931. S. 109134. Далее цит. по изд: Rabelais / Hgg. von August Buck / Wege der Forschung. Bd. CCLXXXIV. Darmstadt: Wissenschaftliche Buchgesellschaft, 1973. S. 2652 -- с указанием страницы., с оглядкой на свою книгу двадцатилетней давности и в связи с выходом Собрания сочинений под редакцией Абеля Лефрана и его учеников, Шпитцер сформулировал существо методологических разногласий между ним и школой Фосслера, с одной стороны, и кругом Лефрана, с другой, то есть между эстетической и историко-филологической критикой текста. Двумя годами позже с программной статьей об итогах выпущенных томов Собрания сочинений и о новых направлениях исследования творчества Рабле выступил А. Лефран. Собрание сочинений, начатое в 1912 г., стало итогом развития французской филологической школы, связанной с именем Абеля Лефрана. Метод историко-филологической критики текста, исповедуемый Лефраном и его кругом, позволил создать образцовое издание, изучить источники, подготовить научную биографию писателя, представить образ Рабле в историческом, духовном и поэтическом контексте своего времени. Однако для понимания Рабле этого оказалось недостаточно.

«У каждого народа есть великие писатели, которых он в большей мере чтит, нежели читает», -- так начинает Шпитцер свой разбор французской рецепции Рабле (S. 26). Шпитцер, как впоследствии Бахтин, задается вопросом об одиночестве Рабле в истории французской литературы и употребляет при этом слово «Verschollenheit» (S 27, 28), которому в русском языке нет субстантивированного соответствия, -- то есть говорит о Рабле, «пропавшем без вести». Собственно, возвращение «пропавшего без вести» писателя и составляет задачу «эстетической» критики текста, если сформулировать ее метафорическим языком поколения Шпитцера.

В чем причина одиночества Рабле в истории французской литературы: отчего Рабле не стал во Франции тем писателем, каким является Сервантес для Испании? отчего во Франции не могло появиться о Гаргантюа книги, равной труду М. де Унамуно о Дон Кихоте? почему Тибоде выстраивает магистральную линию развития французской литературы из имен Монтеня -- Паскаля -- Вольтера -- Шатобриана и не включает в нее Рабле? И почему столь незначительно влияние Рабле на французскую литературу XX в. (Шпитцер находит отдельные раблезианские мотивы в театре А. Жарри и в творчестве Ромена Роллана)? Только ли дело в том, что Рабле недостаточно утончен, его язык сложен, а юмор специфичен (язык Монтеня, к примеру, также сложен, но он продолжает жить, а сатиры Мольера и Паскаля сохраняют актуальность, невзирая на изменившиеся реалии)? Только ли дело в национальном характере и традиционном представлении о духовном, которое не очень вяжется с надындивидуальной формой мысли («eines uberindividuellen Formgedankens» -- S. 30) Рабле и дионисийским началом его образности? Отчасти да, отвечает Шпитцер. В Рабле есть сила, которая пугает французов в немецком искусстве, в Вагнере, например. У французов, пишет он, есть «почти истерический страх <…> перед силой и властью как таковыми» (S. 29), перед хтоническим и дионисийским началом; французам чужд взгляд на ребенка как на ребенка, а не как на маленького взрослого; детско-витально-первобытная сила им непонятна.

Однако есть, очевидно, и другая причина. Худшее недоразумение постигло Рабле в пору позитивистского литературоведения, несмотря на то, что именно тогда общество, основанное Абелем Лефраном, подготовило новое критическое издание романа, лучшую из существующих биографий писателя, исследовало источники Рабле, основы его языка и стилистики, продемонстрировало яркие образцы эрудиции, филологии в высшем смысле, но не приблизило нас к пониманию «гротескного гения» Рабле, комического Гомера, и его лексического карнавала.

Впрочем, полемическую заостренность статьи Шпитцера было бы опрометчиво принимать за категорическое неприятие французской филологической школы. Немецкая романистика, построенная усилиями Л. Уланда и Ф.К. Дица на историзме романтиков, находилась, как писал Э. Ауэрбах, в особом положении; и школа Фосслера, сформированная в области романского языкознания, вполне осознавала свою научную «родословную». «Признавая, вместе с Кроче, язык скорее выражением (Ausdruck), чем коммуникацией (Mitteilung), и сближая его с эстетикой, Фосслер, -- по мнению Шпитцера, -- всегда боролся за интерпретацию поэта из его языкового окружения, которое, во всяком случае, не менее существенно для его понимания, чем обычное биографическое окружение». И все-таки, характеризуя лингвистические воззрения Фосслера в предельно отточенной, почти афористической формулировке -- «наука об искусстве грамматизуется, наука о языке индивидуализуется», -- Шпитцер признавал, что близкие исследования скорее можно обнаружить именно во Франции, «классической стране интерпретации текстов».

При этом французской позитивистской критике текста как методологии -- отчасти в качестве ответа Ж. Платтару, утверждавшему, что Рабле в Германии не понят, хотя и обработан И. Фишартом в XVI в., а в XIX в. переведен и прокомментирован Готлобом Регисом, -- Шпитцер противопоставляет концептуальность немецкой филологии и приводит в пример книгу Генриха Шнееганса История гротескной сатиры, выпущенную в 1894 г., то есть до основания Societe des etudes rabelaisiennes, в которой сказано о гротеске автора Гаргантюа и в которой впервые обсуждается смех Рабле и его возрождающее начало, позволяющее преодолеть страх. Впоследствии гротескная образность и преодолевающий страх смех как ключевые элементы поэтики Рабле будут интересовать и Бахтина, хотя сама концепция гротеска, изложенная Шнеегансом, подвергнется у него существенной критике.

В духе Шпитцера Бахтин оценивает и методологию круга Лефрана. И еще один принципиальный момент, в котором Бахтин безусловно солидарен со Шпитцером, -- интерпретация языка Рабле и его словотворчества как основанного на «презрении» к готовым словесным формам, к пониманию поэзии как готовой и данной.

При этом было бы непродуктивно считать идеи школы Фосслера источниками книги Бахтина. Труды Фосслера и Шпитцера, сам их взгляд на Рабле, его роман и язык, на состояние и перспективы европейской раблезистики правильнее было бы рассматривать как диалогизующий фон книги, в контексте которого она могла прозвучать, если бы была написана тогда, когда задумана.

В диссертации показано, что интерес Бахтина к школе Фосслера был последовательным, начиная с 1920-х гг. Более того, металингвистический принцип Фосслера, экстраполированный на язык и стиль Рабле в работах Шпитцера, представляет собой реальный мостик, соединяющий работы Бахтина 1920-х гг. и книгу о Рабле: проблематика изображения чужого слова, положенная в основу его теории романа, оформлялась первоначально в контексте интереса к эстетической лингвистике, полагавшей Рабле исключительным писателем, изучение языка которого позволяет осуществить теоретический прорыв. Таким образом, выбор Рабле в качестве героя своей второй книги не был для Бахтина ни случайным, ни вынужденным: проблематика изображения чужого слова, центральная в «Проблемах творчества Достоевского», в европейской лингвистике 1910-х гг. разрабатывалась на материале языка Рабле.

Благодаря контексту исследований школы Фосслера, отзвуки которых сохранились в книге о Рабле, в творчестве Бахтина обнаруживается естественная преемственность методов и предмета исследования: усвоив и развив методологию Фосслера и Шпитцера, Бахтин применил ее для исследования языка Достоевского в 1920-е гг., а затем обратился к творчеству Рабле, на материале языка которого создавалась заинтересовавшая его методология.

В конце 1930-х гг. направление раблезистских исследований изменилось, внимание сосредоточилось на изучении фольклорных элементов в романе Рабле, и методологический спор Шпитцера с кругом Лефрана потерял прежнюю актуальность. Хотя Шпитцер и Лефран в 1930-е гг. сформулировали свое видение новых научных задач, дальнейшее развитие раблезистики было связано уже с другими именами. В то десятилетие, когда прозвучали программные заявления Лефрана и Шпитцера, первая фаза современной раблезистики подошла к концу и началась новая фаза, характеризующаяся новыми именами и новой постановкой вопросов, писал во Введении к сборнику программных раблезистских статей XX в. Август Бук Buck A. Rabelais und die Renaissance / Eine Einleitung // Rabelais / Hgg. von August Buck / Wege der Forschung. Bd. CCLXXXIV. Darmstadt: Wissenschaftliche Buchgesellschaft, 1973. S. 4..

Созвучно новому направлению европейской науки замысел Бахтина обнаруживает следующий поворот, отраженный в заглавии «Творчество Франсуа Рабле и проблема народной культуры средневековья и Ренессанса», внимание к мотивам, образам и структурам народной (смеховой) культуры, фольклорного (гротескного) реализма, карнавалу как празднику.

В § 2 “Я погибаю без книг...”: об источниках текста» на основании впервые исследованных архивных материалов: черновых рукописей, набросков, конспектов -- восстановлен и исследован круг научных источников книги Бахтина.

Насущная необходимость и сложность такого анализа обусловлена двумя основными причинами: 1) в силу цензурных условий не все источники могли быть названы и открыто обсуждены; 2) поскольку книга на протяжении своей истории по мере очередной переработки втягивала в свою орбиту новые источники, нужно отделить те из них, что были известны Бахтину во время формирования общей концепции «Рабле», от тех, с которыми он познакомился четверть века спустя и с которыми сочувственно или полемически соотносил свою давно сложившуюся теорию. Так, например, труды Л. Февра, на которые есть ссылки во введении к книге 1965 г., стали доступны Бахтину только в 1960-е гг., и на его теорию никак не повлияли, а работы К. Фосслера и Л. Шпитцера, которые в книге не упомянуты, напротив, сыграли важную роль в формировании замысла «Рабле».

В данном разделе выявлены и перечислены основные конспекты к «Рабле»; на примере конспекта книги Ж. Лота «Жизнь и творчество Франсуа Рабле» (Lote G. La vie et l'?uvre de Francois Rabelais. Paris, 1938) исследованы принципы работы Бахтина с научными источниками. Некоторые дискуссионные вопросы, активно обсуждавшиеся в последние десятилетия, как, например, отсутствие ссылок на труды Э. Кассирера, успешно решены, подтверждены документальными данными, полученными в результате последовательного изучения сохранившихся фрагментов рукописей «Рабле».

В § 3 «Из ранних редакций. Редакция 1940 года» систематизированы и исследованы архивные материалы к книге Бахтина о Рабле, выделены, датированы и изучены три черновые редакции: первая, сохранившаяся полностью; вторая и третья, от которых дошли небольшие фрагменты.

Формирование научной теории и основного терминологического ряда («карнавал», «гротескный реализм», «готический реализм» и др.) прослежено последовательно, от первой черновой редакции до первой редакции книги «Франсуа Рабле в истории реализма» (1940). Практической реализацией проведенного исследования стала научная подготовка и публикация текстов черновых редакций в т. 4(1) Собрания сочинений М.М. Бахтина.

«Несостоявшаяся публикация» и § 5 «Парижский проект» исследуют судьбу книги Бахтина в первой половине 1940-х гг. и попытки ее издания в СССР и во Франции. На основании новых и уже известных, но впервые систематизированных архивных материалов изучена история переговоров с ленинградским и московским отделениями Гослитиздата, а также неудавшийся проект издания «Рабле» во Франции при посредничестве Луи Арагона в 1945-1946 гг.

Несмотря на то, что книга о Рабле увидела свет только в 1965 г., в рукописи уже в 1940-е гг. с ней познакомились многие известные ученые, в том числе специалисты по истории западных литератур: А.А. Смирнов, Б.В. Томашевский, В.М. Жирмунский, Л.Е. Пинский, А.К. Дживелегов, В.Ф. Шишмарев, Л.И. Тимофеев, И.М. Нусинов, М.П. Алексеев и др. Можно утверждать, что книга Бахтина вошла в научное сознание задолго до своей первой публикации и, несомненно, на него повлияла: авторы исследований о литературе Средневековья и Ренессанса уже не могли не соотносить, пусть и не явно, собственные работы с бахтинским Рабле и с тем направлением, которое определила в филологической науке эта книга.

За двадцать пять лет, отделяющих завершение книги от ее издания, Бахтин брался за переработку текста трижды: в 1944-1945 гг., для несостоявшейся публикации в Гослитиздате; в 1949-1950 гг., для предоставления в Экспертную комиссию ВАК, и в 1963-1964 гг., при подготовке книги для издательства «Художественная литература».

Дополнения и изменения 1944-1945 гг. остались в набросках. В диссертации собраны и проанализированы записи первой половины 1940-х гг., определенно или с большой долей вероятности относящиеся к этому этапу работы над «Рабле»: «Дополнения и изменения к “Рабле”», «<К вопросам об исторической традиции и о народных источниках гоголевского смеха>», «К истории типа (жанровой разновидности) романа Достоевского», «<Мениппова сатира и ее значение в истории романа>».

Хотя новая редакция книги в середине 1940-х гг. создана не была, а сами дополнения остались в черновиках и набросках, проект переработки «Рабле» 1944-1945 гг. представляется сегодня наиболее серьезным и концептуальным, а намеченные изменения существеннее и радикальнее тех, что были внесены в текст в дальнейшем. С одной стороны, Бахтин возвращался к планам конца 1930-х гг.: расширял историко-литературный контекст за счет анализа трагедий Шекспира, литературы итальянского Возрождения, немецкой литературы; рассматривал проблему серьезности -- страшного и смешного, «трагического космоса», любви и страдания, «слезной культуры»; существенно углублял тему «Рабле и Гоголь». С другой стороны, вводил принципиально новые проблемы и экскурсы, главными из которых следует считать концепцию менипповой сатиры и исследование жанровой разновидности романа Достоевского.

Включение в контекст исследования о Рабле мениппейной традиции было одним из важнейших концептуальных добавлений 1940-х гг. Существо проблемы, как оно виделось Бахтину в то время, обозначено в четырех набросках: «<К вопросам об исторической традиции и о народных источниках гоголевского смеха>», «К истории типа (жанровой разновидности) романа Достоевского», «<Мениппова сатира и ее значение в истории романа>», «Дополнения и изменения к “Рабле”». Из них датированы только «Дополнения», однако очевидно, что и остальные черновики относятся к середине 1940-х гг., вероятнее всего, около 1944 г.

За внешним расширением историко-литературного контекста обнаруживалось целенаправленное углубление философского плана книги. «Дополнения» отмечали новый поворот, угадывающийся в ряде фрагментов первой половины 1940-х гг. («К философским основам гуманитарных наук», «<Риторика, в меру своей лживости...>», «<К вопросам самосознания и самооценки>»), -- стремление найти общие планы, эксплицировать общую мировоззренческую и методологическую основу, восходящую к работам 1920-х гг.: «<К философии поступка>», «<Автор и герой в эстетической деятельности>», «Искусство и ответственность».

«Дополнения» вводили в книгу о смеховой культуре проблему серьезности, которая осталась в конце концов за пределами «Рабле». Отсюда происходит распространенное представление об абсолютизации Бахтиным смеха как универсального возрождающего начала: релятивизирующая сила смеха кажется ничем не уравновешенной, абсолютной, разрушающей архитектоническое целое бытия. Тем самым идея «Рабле» неизбежно оказывается непроясненной, а противоречие серьезного и смехового, овнешняющее противоречие духа и тела, времени и вечности и относящееся, по выражению Бахтина, к глубинной трагедии самой индивидуальной жизни, принимается за противоречие в мировоззрении автора «Достоевского» и «Рабле».

Линия серьезной культуры, как она представлена в «Дополнениях», от трагедий Софокла («Царь Эдип») к трагедиям Шекспира («Гамлет», «Макбет») и от них к роману Достоевского («Братья Карамазовы») отмечает три этапа становления личности в европейской культуре. Путь от общего ощущения жизни к осознанию своего «я» проходит, с одной стороны, через размежевание вещного субъекта и вещного объекта, то есть через познание, а с другой стороны, через противопоставление «я» «другому», то есть через самосознание. В античной трагедии для сознания единства личности человеку требуется «другой»; в трагедиях Шекспира происходит открытие и оправдание индивидуальной жизни во внешних топографических координатах мира, в романах Достоевского -- открытие и оправдание внутреннего человека.

Планы переработки книги середины 1940-х гг. в целом остались неосуществленными. Только некоторые частные замечания, как фрагменты об Иване Грозном и Петре I, впоследствии вошли в книгу 1965 г. К концептуальным планам набросков середины 1940-х гг.: проблеме серьезности и трагического космоса, мениппейной традиции -- в контексте «Рабле» Бахтин больше не вернулся.

«Защита диссертации» и § 7 «ВАКовское дело» освещают историю защиты рукописи «Рабле» в качестве диссертации в 1946 г. и рассмотрение диссертационного дела Бахтина в ВАК в 1946-1952 гг.

В § 8 «Редакция 1949-1950 годов» дан теоретический анализ изменений, внесенных в рукопись «Рабле» по замечаниям ВАК.

В июле 1949 г. Пленум ВАК вернул рукопись автору на доработку; 15 апреля 1950 г. измененный и дополненный текст был представлен на новое рассмотрение. Бoльшая часть изменений носила вынужденный, «ритуально-идеологический», характер. Бахтин написал Введение, которое, по его словам, раскрывало «основную проблему исследования <...> в свете учения В.И. Ленина» (IV (I), с. 1104); предпослал Введению эпиграф из статьи Ленина «Критические заметки по национальному вопросу»; добавил, в духе идеологических требований конца 1940-х гг., критический разбор взглядов А.Н. Веселовского на Рабле и его роман; придал, как следует из объяснительной записки в ВАК, «более принципиальный и боевой характер» критике буржуазной раблезистики; написал заключение, снабженное необходимыми упоминаниями К. Маркса, Ф. Энгельса, В.И. Ленина, И.В. Сталина.

Однако часть дополнений и изменений имела научные резоны и впоследствии была учтена при подготовке первого издания книги в 1965 г. Именно во Введении к редакции 1949-1950 гг. впервые поставлена проблема народной, неофициальной, культуры, ведущая, по мнению Бахтина, к объяснению «загадки Ренессанса». В новой редакции Бахтин дал тексту заглавие «Творчество Рабле и проблема народной культуры средневековья и Ренессанса», сформулировал основные этапы «истории народного смеха и роли Рабле в ней» (IV (I), с. 561-564); ввел краткие экскурсы в историю русской традиции карнавального смеха (IV, с. 571-572); дал углубленный анализ двутонного слова и двутелого образа, с примерами из Сервантеса, Гете, Аристофана (IV (I), с. 587-589).

В 1950-е гг. в работе над книгой наступил продолжительный перерыв. Бахтин вернулся к рукописи в начале 1960-х гг. для издательства «Художественная литература». Этот период работы над «Рабле» исследован в § 9 «“Рабле” в 1960-е годы: первое издание книги».

Глава 2 «Основные термины “Рабле”: генезис и значение» посвящена комплексному исследованию истории и семантики основных понятий. Отдельные параграфы освещают происхождение и смысл терминов «мениппова сатира», «карнавал», «готический (гротескный) реализм». О «смеховой культуре» сказано в третьей главе, специально ей посвященной. Генезис и значение каждого из терминов изучены на основании анализа всего сохранившегося массива рукописей, набросков, конспектов и соотнесены с европейской, прежде всего с немецкой, научной традицией. Трудность исследования обусловлена двумя причинами: 1) склонностью Бахтина к терминологическим вариациям, к поиску синонимического ряда терминов к одному явлению; 2) сменой терминологического ряда «Рабле»: пожалуй, только понятие «карнавал», введенное в первой черновой редакции, прошло без существенных изменений через все этапы истории текста.

В диссертации собраны и проанализированы теоретические суждения Бахтина о терминах в гуманитарных науках. Высказывания о природе термина и терминологического языка сосредоточены в рабочих записях двух периодов. Одна группа содержится в тетрадях первой половины 1940-х гг. и связана с введением понятия «мениппова сатира» в контекст книги о Рабле. Другая относится к первой половине 1960-х гг. и связана с переработкой книги о Достоевском.

Термин по Бахтину -- это слово с неосознанным, чаще иноязычным, этимоном, в котором происходит искусственная стабилизация значений, сопровождающаяся утратой метафорической и метафизической силы. Слово, став термином, теряет потенциал семантического расширения и коррекции, необходимый для адекватного называния исторически меняющегося явления. Поэтому термин предельно однотонен, условен и случаен, он несет на себе печать одного из второстепенных моментов своей истории. Термин глух к называемому явлению и вовсе не восприимчив к его исторической изменчивости. Определенность и однозначность термина может быть только функциональной и только в системе; в гуманитарных науках, за исключением структурной лингвистики, такой системы нет.

Сказанное поясняет склонность Бахтина «к вариациям и к многообразию терминов к одному явлению». Бахтин изучал становление словесных жанров на протяжении веков и тысячелетий, и поиск терминологических вариаций был способом преодоления однотонности и семантической замкнутости термина как такового. Оборотной стороной этой операции, имеющей целью обнаружить и описать глубинное ядро, первофеномен явления, стала семантическая «неточность», которую М.Л. Гаспаров назвал «вызывающей».

Исследование генезиса и значения основных терминов «Рабле» начинается с «менипповой сатиры», наиболее трудного и спорного понятия. Первоочередное изучение семантики и генезиса «мениппеи» обусловлено несколькими причинами.

Во-первых, введение понятия «мениппова сатира» сопровождалось рядом общих высказываний Бахтина о термине, о природе и свойствах терминологического языка. Можно сказать, что «мениппея» инициировала появление набросков к теории термина, которая, однако, не получила своего системного изложения и не была включена в труды, подготовленные к печати самим автором.

Во-вторых, история «мениппеи» свидетельствует о методологической необходимости исследования генезиса идей и понятий сквозь призму истории текста. Поскольку источники, реальный контекст и само развитие «мениппейного сюжета» остались в набросках. Более того, картина, открывающаяся при изучении архивных материалов, оказывается принципиально иной, чем при анализе прижизненно опубликованных работ.

В-третьих, до сих пор оставалась неучтенной и неизученной европейская научная традиция, в русле которой формировалась концепция Бахтина.

Издания 1960-х гг. свидетельствуют: понятие «мениппея» введено во второй редакции книги о Достоевском (1963), а в книге о Рабле (1965) его нет вовсе. Изучение архивных материалов опрокидывает устоявшиеся представления: Бахтин начал заниматься мениппеей еще в 1940-е гг., сначала как самостоятельной проблемой, а затем в контексте переработки книги о Рабле, причем уже тогда мениппейная традиция рассматривалась им как в отношении к роману Рабле, так и в отношении к жанровому типу романа Достоевского.

Четвертая глава «Проблем поэтики Достоевского» только приоткрыла читателю «мениппейный сюжет»: знакомство с бахтинским замыслом в 1960-е гг. не могло быть полным. Для сегодняшнего понимания концепции Бахтина необходимо не только системно проанализировать сохранившиеся черновики и наброски, нужно вернуться из 1960-х, когда «мениппейный сюжет» был впервые обнародован, в 1920-1940-е, когда он формировался, чтобы восстановить его реальный научный контекст.

Когда Бахтин стал вплотную заниматься мениппеей, точно сказать трудно. В статье «Сатира», написанной в 1940 г. для «Литературной энциклопедии», этого сюжета еще явно не прослеживается, хотя в определении сатиры как жанра мениппова сатира обозначена специальным пунктом. Бахтин характеризует мениппею как «смешанный» диалогический жанр, возникший в эллинистическую эпоху в форме философской диатрибы (Бион, Телет), а затем преобразованный и оформленный Мениппом; ссылается на образцы менипповой сатиры в творчестве Лукиана, Варрона, Сенеки и Петрония; и -- что принципиально -- характеризует мениппову сатиру как жанр, непосредственно подготовивший «важнейшую разновидность европейского романа», представленную в античности «Сатириконом» Петрония и «Золотым ослом» Апулея, а в Новое время -- романами Рабле и Сервантеса (V, 11).

Кроме того, в библиографических списках к статье Бахтин указывает диссертацию Т. Бирта: Birt Th. Zwei politische Satiren des alten Rom (1888), -- которая впоследствии будет служить ему одним из авторитетных источников фактических сведений о мениппее. В книге Бирта, которую автор посвятил своему учителю Г. Узенеру, история римской сатиры рассматривается сквозь призму серьезно-смехового (?????????????), особенно подробно исследуется жанровая природа «Nekyia»: диалогическая структура, смешение серьезного и смехового, стихов и прозы.

Следом за «Сатирой» в «мениппейном сюжете» Бахтина должна быть названа статья «Мениппова сатира и ее значение в истории романа». Бахтин упоминает ее в «Списке научных работ» как текст объемом в четыре печатных листа, завершенный в 1941 г. Работа с таким заголовком в архиве не найдена, так что следующим текстом, в котором говорится о значении мениппеи в истории романа, следует считать «Дополнения и изменения к “Рабле”» 1944 г.

Мениппейный сюжет в «Дополнениях» только намечен, ему присуща та же многообещающая недоговоренность, что и языку большинства набросков первой половины 1940-х гг. Бахтин несколько раз подступает к теме, не развертывая ни один из сформулированных тезисов: сначала заявляет мениппею как предмет специального экскурса наряду с известным экскурсом «Рабле и Гоголь» («Экскурсы: 1. Рабле и Гоголь; 2. значение менипповой сатиры в истории романа» -- IV (I), 681); затем говорит о двух линиях развития мениппеи («Две линии развития менипповой сатиры; одна из них -- однотонно-оксюморная -- завершается Достоевским» -- IV (I), 682), а потом вновь рассматривает общие свойства жанра, но уже в топографическом аспекте, специально останавливаясь на условности и случайности термина, а также на значении мениппеи в истории романа («Мениппова сатира <...> оказывается ведущей к первофеномену романа» -- IV (I), 683); и, наконец, связывает с мениппеей проблему «комической ф а н т а с т и к и» (IV (I), 709).

О том, как Бахтин понимал значение менипповой сатиры в истории романа, сказано в четвертой главе «Проблем поэтики Достоевского» (VI, 339-340). А вот что подразумевалось под двумя линиями развития мениппеи, если обозначение одной линии не растолковано, другая линия не названа вовсе и в известных текстах к этой теме Бахтин больше не возвращается? И как экскурс о значении мениппеи в истории романа мог быть вписан в книгу о Рабле? На эти вопросы ответов в самом тексте нет.

Проясняет темные места «Дополнений» набросок о мениппее середины 1940-х гг., объемом менее авторского листа, которому мы дали заглавие несохранившейся большой работы «<Мениппова сатира и ее значение в истории романа>». Из этого фрагмента становится понятнее, что Бахтин подразумевал под двумя линиями развития мениппеи: одну, представленную Достоевским, он называет «церковно-проповеднической», другую -- «цирково-балаганной» и к ней относит Гоголя, оговаривая, впрочем, что типология мениппеи сложнее и двумя названными линиями не ограничивается: «Общая характеристика мениппеи и более подробное изучение тех двух линий ее развития (вообще был целый пучок таких линий), которые у нас представлены Гоголем, с одной стороны, и Достоевским, с другой, -- церковно-проповедническая и цирково-балаганная» (IV (I), 746).

Это, казалось бы, частное уточнение, автокомментарий из наброска «<Мениппова сатира...>», распутывает целый клубок вопросов и недоумений более общего и принципиального свойства, затрагивающих концепцию книги Бахтина о Рабле.

Значительная часть экскурсов, намеченных в «<Менипповой сатире...>», впоследствии была использована при подготовке четвертой главы «Проблем поэтики Достоевского»: о связи мира романов Достоевского с «экспериментально-провоцирующими формами Nekyia»; о мечте и сне как формах выхода в другую жизнь; о ценностно-топографических особенностях сцены в романах Достоевского («Плоскость кающихся и искупляемых душ»); о пороге, лестнице и площади у Достоевского; о диалогичности внутреннего монолога («Рассказ в романе в известной мере стремится к пределу внутреннего монолога, особенно у Достоевского. Диалогическая постановка рассказчика и в отношении героев и в отношении себя самого»); о карнавальной откровенности («Временная отмена законов мира сего. Специфические условия для абсолютной откровенности: цинизм. Карнавальная игра в откровенность за столом Настасьи Филипповны. “Бобок”. Все это -- плоскость преисподней»); о кризисе и ответственности, как двух типах сюжета «изменения человека».

Другая часть бахтинского наброска так никогда и не получила развития. Среди наиболее интересных неразвернутых тезисов -- параллель Достоевский - Киркегор в аспекте мениппейной традиции.

Таким образом, в середине 1940-х гг. Бахтин включает в «раблезианский узел» мениппейную традицию, Гоголя и жанровую разновидность романа Достоевского. Мениппейные корни становятся основанием для исследования романов Рабле и Достоевского в общем контексте. В перспективе мениппейного сюжета два экскурса «Дополнений и изменений к “Рабле”» -- «Рабле и Гоголь» и «значение менипповой сатиры в истории романа» -- получают необходимую поясняющую «связку», будучи соотнесенными друг с другом и с Рабле в перспективе двух линий развития мениппеи, одна из которых представлена Гоголем, другая -- Достоевским.

Пересматривая под этим углом зрения наброски 1940-х гг., можно обнаружить, что по крайней мере еще два фрагмента -- «<К вопросам об исторической традиции и о народных источниках гоголевского смеха>» и «К истории типа (жанровой разновидности) романа Достоевского» -- разрабатывают ту же проблему «церковно-проповеднической», или «однотонно-оксюморной», или просто «оксюморной», линии развития мениппеи и тем самым, хотя и косвенно, связаны с проектом переработки книги о Рабле.

Восстановленная на основании архивных материалов реальная история «мениппейного сюжета» Бахтина обретает свой первоначальный смысл в контексте созвучных и критических высказываний о мениппее, которые впервые выявлены, систематизированы и изучены в данном диссертационном исследовании.

«Мениппейный сюжет» Бахтина -- одинокий, тяжеловесный и непонятный в пространстве отечественной науки 1960-х гг. -- в контексте немецкой науки 1920-1930-х гг. получает свое обоснование и обретает традицию. Изучение мениппеи как жанра античности и ее проекция на историю романа Нового времени в немецкой классической филологии 1920-1930-х гг. была привычной темой, «узаконенной» авторитетными изданиями. В качестве значимых для «мениппейного сюжета» Бахтина примеров в диссертации рассматривается вступительная статья Отто Вайнрайха к переводу «Апоколокинтозиса» Сенеки Senecas Apocolocyntosis: Die Satire auf Tod / Himmel- und Hollenfahrt des Kaisers Claudius / Einfuhrung, Analyse und Untersuchungen, Ubersetzung von Otto Weinreich. Berlin: Weidmannsche Buchhandlung, 1923. и статья Р. Хельма «Менипп» в «Paulys Real-Encyclopadie» Helm R. Menippos (10) // Paulys Real-Encyclopadie der classischen Altertumswissenschaft. Neue Bearbeitung / Begonnen von G. Wissowa / Hgg. von W. Kroll. Hbd. 29. Stuttgart: J. B. Metzlersche Verlagsbuchhandlung, 1931. . Вайнрайх не только анализирует мотивную структуру мениппеи (мотивы путешествия на небо, собрания богов, разговора в царстве мертвых), указывает на смешение стихов и прозы, реального и фантастического, серьезного и смехового как на конститутивные признаки жанра, но и проецирует их на дальнейшую историю литературы, вводя понятия сатурналиевой и карнавальной свободы, существенные для сохранения мениппейной традиции.