Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ АВТОНОМНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ

ВЫСШЕГО ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ

«НАЦИОНАЛЬНЫЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

«ВЫСШАЯ ШКОЛА ЭКОНОМИКИ»

Факультет гуманитарных наук

Школа филологии

Выпускная квалификационная работа

Поломка 4/11

образовательная программа «Литературное мастерство»

Золочевская Татьяна Николаевна

Научный руководитель

кандид. филол. наук, проф.

М.А. Кучерская

Москва 2020



Аннотация

Главные герои романа «Поломка 4/11» - молодая семейная пара, жизнь которой трагически раскалывает болезнь ребенка. Нина - художница, преданная своему призванию, неожиданно для себя впускает в свой замкнутый мир любовь. Нина и Роман счастливы, но счастье оказывается коротким. Нина разрывается между борьбой за жизнь сына и острым желанием писать. На пике личной драмы происходит прорыв в творчестве.

Жизнь ребенка находится под угрозой. Нужна дорогостоящая операция за границей. Роман занят поиском больших денег. Он придумывает оригинальный способ заработка: регистрирует фирму по продаже «личного» воздуха смертельно больным людям. Перед последней чертой они смогут вдохнуть воздух тех мест, где когда-то были счастливы. Бизнес идет успешно, но однажды случается сбой, и Роману грозит тюрьма.

Комментарий к работе

Для защиты диплома предлагаются избранные главы романа «Поломка 4/11», раскрывающие его идею, проблематику, основные пласты событий и участников.

Роман состоит из четырех частей. Фрагмент представляет собой девять избранных глав. Каждая из них несет важную смысловую нагрузку, но не исчерпывает характер героев и происходящее в романе. В соответствии с этим, избранные главы пронумерованы по порядку, реальная нумерация сохранена в скобках.



Глава 1 (I)

Нина закрыла за собой дверь в квартиру боязливо и аккуратно, словно опасаясь разбудить спящий дом или кого-то из его обитателей. Сделав пару шагов вглубь коридора, выпустила из рук объемную сумку и осела на низкий диванчик в сине-золотую полоску, блеснувшую из полумрака прихожей.

Дом, милый дом. Кажется, она не была здесь целую вечность. В голове мельтешили цифры, не давая сосредоточиться, припомнить, какого числа их увезли в больницу. Кажется, пятого. Нет, шестого. Какая разница.

Она заскользила взглядом вокруг себя, устало лаская стены дома, за два года ставшие ей родными. В старом родовом гнезде мужа Нина ощущала себя своей. Фактурные обои блеклого бутылочного цвета. Они переклеивали их с Ромой вместе - взамен вытертых бабушкиных в прошлом году, решив сделать ремонт сразу, как только выяснилось, что Нина беременна и предстоят не только приятные хлопоты, но и полная перемена образа жизни - новый и не понятный этап их отношений.

Сейчас ей казалось, она смотрит на обои сквозь матовую муть стекла, как в детстве, когда они мастерили секреты: берешь фантик, накрываешь сверху пыльным стекольным осколком и закапываешь в землю - до будущей весны. Повезет откопать - увидишь тусклый подслеповатый узор.

Этот новый отрешенный взгляд в уютном обжитом доме медленно полз по окружающим предметам и, словно против ее воли, спотыкался в тех местах, где она, Нина, приложила свою руку. Что за намеки? - тревожно ворчало что-то внутри.

Вот шишкинские Сосны, освещенные солнцем, репродукция, купленная ею в Русском музее в память о детстве: о густых уральских лесах, матово-белых, исполосованных лыжней зимой и пестрых, чернично-малинных летом. Она уже торопилась домой, как что-то знакомое, памятное остановило ее на выходе. Потянулась за кошельком - возьму.

Это было уже после ремонта. Пейзаж, дрожа и размываясь, привычно звал в темно-зеленую чащу леса, просеивая солнечный свет сквозь узорчатое решето сосновых крон, превращая подушку из заржавевших игл в золотой ковер.

Как ловко картина устроилась над старинным бабушкиным трюмо: большой овал зеркала в благородной раме красного дерева. Рома поместил ее туда в отсутствие Нины. В тот вечер она пришла поздно, по дороге домой думая, куда бы пристроить картину. Помогая снять пальто, Рома подтрунивал над ней - достал твой Шишкин - ничем не выдавая себя. Пока она не обернулась, обомлев: Сосны уже висели над трюмо, тихо озаряя темноту прихожей.

Нина втянула носом воздух, пытаясь впустить глубоко в себя дух своего дома. Привычный домашний запах, сотканный из многих других, обитал как бы сам по себе, на правах жильца рядом с ними.

Обычно все перебивал резкий, Нине казалось - рыбный запах масляных красок - когда она писала. Грубо и остро пах растворитель: Рома всегда морщился, спеша проветрить. Оба любили кофе - пряный настойчивый аромат зазывал на кухню. У книжных шкафов стоял особый библиотечный дух. Старые тома и журналы, доставшиеся Роману в наследство от бабушки, дышали пылью.

Нина немного успокоилась, словно не вдохнув, а проглотив целебный настой родных ароматов. Таких здоровых, счастливых - нетронутых, в состоянии до беды. Наконец, она встала, чтобы открыть окна и загрузить грязные вещи в стирку.

Нина обошла комнаты: однообразный поворот оконных ручек, дуновение ветра, шум улицы немного оживили ее. Она подняла с пола сумку и направилась в ванную, избегая прямого взгляда в зеркало трюмо. Зачем ей знать эту правду: как выглядит молодая женщина, безучастная к своему отражению.

От нажатия кнопки крышка стиральной машинки отскочила с неприятным щелчком. Ослепительно сияющий кафель резал глаза. И об этой глянцевой плитке они тоже спорили. Дурачки.

Нина присела на табурет, и резко дернув молнию сумки, с непонятной ей брезгливостью выудила халатик цыплячьего цвета, совсем новый, но смятый, усталый: имеет ли смысл стирать? Может, на выброс?

Деньги, нужны деньги - больными занозами заелозило в голове. Вот и ответ. Стирать. Нина сунула в чрево машинки халат и все то не свежее, что наскоро жамкалось в раковине стационара: белье, носки, платки - все замученное, вялое, припахивающее бедой и лекарствами.

Арсюшино, детское, лежало на дне сумки. Нина замешкалась: движения стали угловатыми, но точными, как у робота. Она таскала бодики, ползунки, кофточки, такие махонькие, жалкие и складывала их в таз: надо стирать отдельно, тщательно, на самой долгой программе. И прогладить потом с двух сторон - для стерильности.

Чувство брезгливости сменилось нежностью и тоской. Нина вдруг зачерпнула руками эту бесформенную массу, как ягоды из таза, и уткнула в нее лицо, ловя слабый дух Арсюшиного тельца. На долю секунды она ужаснулась той безумной и страшной мысли, которая только может прийти в голову убитой обстоятельствами матери. Серо, серо, пятна, черная топь. Показалось - она теряет сознание.

Нет, нет, так нельзя, иначе сойду с ума. Мерный звук крутящей барабан машинки вернул ее в реальность, захотелось кофе. Бережно опустив вещи обратно в таз, Нина прошла на кухню. Она достала турку, налила воды, сыпанула на глаз арабики и замерла, уставившись в широкую горловину медного колодца, нехотя вспучивающегося пузырями. Налив кофе в любимую чашку, она присела за стол и стала понемножку его отхлебывать. Что-то зябко - пора закрывать окна.

Вдруг ее внимание привлекло какое-то небольшое движение на полочке для мелочей, висящей над столом. Часы, ваза, тарелочка с видом Петергофа. Она вытянула шею, слабо улыбнувшись. Крошечная божья коровка в броне ржавого глянца ползла к краю, оставляя на пыльной полке неровную бороздку хода.

Нина вскочила, протянула руку к полке: коровка свалилась ей в ладошку. Но откуда здесь? В марте? Нарядный жучок с двумя точками на спинке, побарахтавшись, встал на лапки и пополз по руке.

Она подставила указательный палец, давая коровке взлететь. Но задние крылышки слежались, слиплись тюлем старого зонтика. Она никак не могла раздвинуть их на нужную ширину. Коровка силилась снова и снова и этим движением щекотала палец.

Нина, сморщив нос и давясь слезами, зашептала: Божья коровка, полети на небо, принеси мне хлеба, черного и белого - только не горелого. На последних словах, разомкнув свою тюремную тюль, коровка взлетела. А Нина выдохнула.

Она допила кофе почти утешенной, смутно обнадеженной чем-то.

Глава 2 (II)

- Понимаете, Нина Александровна, это не простуда и не ушиб. Лимфобластный лейкоз - серьезное заболевание крови. Представьте себе: есть у нас такой орган - костный мозг, своеобразное предприятие, которое вырабатывает клетки крови гармонично и планомерно, дает им время для полноценного созревания. Вдруг происходит сбой, если хотите, бунт, и белые кровяные тельца - лейкоциты больше не растут, не вызревают до нужного состояния. А вместо этого они устраивают праздник непослушания и начинают бесконтрольно делиться, - на этом месте заведующий отделением довольно хмыкнул, радуясь своим умело подобранным образам.

Весь его вид, чересчур щеголеватый, какой-то напомаженный, с модной стрижкой и золотыми изящными дужками очков, вызывал у Нины отторжение, почти неприязнь. Может быть, из-за тона - отстраненного, равнодушного, без какого-либо сочувствия и ободрения. Из его уст объяснения звучали понятно, но коробили автоматизмом, фальшью заезженной пластинки.

Нина чувствовала дурноту, ее тошнило. Она вошла сюда, в кабинет этого врача, заведующего Институтом онкологии Раисы Горбачевой, куда две недели назад привезли совсем ослабевшего сына, на непослушных ватных ногах, физически ощущая тяжкую угрозу, нависшую над жизнью Арсюши, а значит - и всей семьи. Это придавливало ее к земле, горбило, делая ниже и приземистей.

Теперь, вдобавок к этому, каждое слово заведующего ее ранило, множась и разносясь по гулкому коридору сознания как по тоннелю, запаздывая чудовищным злым эхом. Смысл слов настигал ее какими-то обмылками фраз, начало которых все время хотелось переспросить.

- Борис Федорович, вы сказали, бесконтрольно делиться? Это можно остановить?

- Вы слушаете меня?! Клетки не выз-ре-ва-ют. Начинают делиться, постепенно занимая весь костный мозг, не давая ему нормально функционировать. В дефиците оказываются и лейкоциты, и эритроциты, и тромбоциты. Нездоровая кровь несет их в лимфу и другие органы - весь организм оказывается вовлеченным, больным. Нарушается система работы всех органов. В этом беда. Это системное злокачественное заболевание. Люди называют его рак крови, а в медицинской литературе вы встретите обозначение ОЛЛ. Это аббревиатура, первые буквы диагноза острый лимфобластный лейкоз, - Борис Федорович продолжал говорить обезличенно, монотонно, чуть раскачиваясь корпусом.

Его холеное, гладко выбритое лицо с маленькими пуговичками глаз и широким мясистым носом абсолютно ничего не выражало, как будто речь шла о самых обыденных вещах, вроде гигиены полости рта.

Нина не чувствовала опоры в разговоре, ее не слышали, не ждали ее ответных слов, не давали мало-мальский подкрепляющий посыл относительно происходящего, а между тем жизнь быстро и немилосердно превращалась в муку, борьбу, вступать в которую нужно было прямо сейчас.

Нина сделала усилие над собой, наморщив лоб и пытаясь вернуться к началу эха, вырваться из узкого тоннеля, по которому летели мысли.

- Это можно остановить?

- Нина Александровна, дорогая, вы слышите меня? Костный мозг вашего ребенка почти не работает. В вашем случае, - он зашелестел бумажками, заглянув в одну из них, - это генетическая поломка 4/11, судя по анализам, полученным из Екатеринбурга. В этом причина. Болезнь захватила весь организм, и чем быстрее мы начнем принимать меры, делать химиотерапию, возможно, блоки, тем будет лучше. Предстоит сложное, комплексное, дорогостоящее лечение, - продолжал он равнодушные раскачивания своего грузного тела в такт речи, и у Нины закружилась голова, ее качнуло.

- Вам плохо? Воды! - гаркнул он вправо.

В ту же минуту вошла немолодая сестра и проворно протянула Нине стакан воды. Нина начала торопливо пить, в спешке захлебываясь. Борис Федорович старательно делал сочувствующий вид, что выходило у него скверно.

- Успокоились? Нина Александровна, я все понимаю, но сейчас не до сантиментов. Берегите силы, - произнес он строго, камуфлируя раздражение.

Нина, покраснев, спросила:

- Сколько? Сколько стоит лечение? Вы сказали: дорогостоящее.

- Само лечение здесь, в Санкт-Петербурге, будет для вас бесплатно. У вас же есть полис, правительство выделяет детям нужные суммы на покрытие абсолютно всех затрат. Это пребывание в высокотехнологичном стационаре, уход, процедуры химиотерапии, капельницы, медикаменты и все необходимые анализы. Здесь волноваться не нужно. А вот что касается трансплантации костного мозга, это дорого. Хотите совет? Нужно лететь в Германию. Там лучшие условия, как для самой операции, так и для послеоперационного ухода. Это обойдется в круглую сумму.

- Сколько? - тихо спросила Нина.

- От ста до двухсот пятидесяти тысяч евро.

У Нины расширились глаза. Не может быть. Нереально. Заоблачная сумма. Таких денег они никогда не держали в руках. У нее вырвался абсолютно неуместный жалкий смешок. Она прикрыла рот рукой, будто кашлянув.

- Я не Господь Бог, я не могу делать прогнозы. Но вам надо продержаться восемнадцать месяцев, хотя бы полтора года. Если за это время мы стабилизируем состояние, откровенно говоря, доживем, то все может завершиться благополучно. По последним данным ВОЗ, восемьдесят семь процентов от общего числа заболевших раком детей, выздоравливают. Это немало. В сложных случаях, как ваш - шестьдесят семь. Чтобы определить стратегию лечения вашего сына, мы и брали спинномозговую пункцию, посылали ее на анализ в специальную лабораторию.

На этих словах Нина содрогнулась всем телом. Господи, нет! Стоп! Не помнить! Но память уже сорвалась штопором в дикий Арсюшин крик того дня. Когда брали пункцию. Нину попросили выйти за дверь, и она, отвернувшись лицом к стене, костяшкой сжатого кулака упиралась в косяк с отбитой штукатуркой и давила в щербатую выбоину, пока не показалась кровь. Кровью налились ее светлые глаза, кровь бросилась в голову и ноги. Кровавая карусель захватила ее, гоняя кровь по телу, сжимая сердце губкой.

Он кричал самым страшным криком, какой только можно себе представить, какого никогда не слышала она за всю свою двадцатишестилетнюю жизнь. Это был не крик - вой, душераздирающий вой детеныша, которого, настигнув, ранил охотник. А она, Нина, мать детеныша, мать! - вынуждена медлить, стоять за дверью, зажмурив от ужаса глаза, с трудом сдерживая себя, чтобы не ворваться, не вырвать его из рук палачей в белых халатах.

Не до сантиментов, - строгой указкой вдруг ткнуло что-то прямо в душу, приостанавливая пляску крови. Силы. Берегите. Силы, - новые тычки. Силы? Настроиться. Есть. Силы. Найду. Есть. Нина очнулась, вынырнув из кровавой дыры, собралась, выдохнула:

- 4/11 - это что?

- У вас давление? - с приторным участием проговорил Борис Федорович, приспуская на нос свои золотые очки.

- Нет. Нет. Это пройдет, - Нина приложила руки к щекам. Они горели.

- Видите ли, поломка 4/11 - это так называемая транслокация. Генетическая перестройка в клетках костного мозга, когда две хромосомы обмениваются своими фрагментами, в данном случае 4 и 11. Именно это отклонение от нормы дает плохой прогноз при стандартной химиотерапии, являясь показанием к трансплантации костного мозга. Впрочем, не будем забегать вперед. У вас усталый вид. Давайте закончим. Вам надо отдохнуть.

Нину опять затошнило. Она, молча кивнув, вышла за дверь. Нетвердо передвигаясь, как-то боком, по стеночке, направилась в палату сына.

Глава 3 (XXIII)

Легкий, прозрачный синий тон, придающий особую глубину картинам Нины, подсказал Роману идею свидания. Конечно, «Пигмент», заброшенный завод, надо показать ей ультрамариновый цех. Да. Семь тысяч пятьсот квадратов, сводчатые потолки, хмурое эхо. Убитый временем особняк Веге. Нина в поисках такой натуры, пластичной, живой - не очевидной для работы человеку другого склада. Но ей, тонко настроенной на подсознание вещей, должны прийтись по душе странные вибрации Ультрамарина.

К тому же охранником на «Пигменте» работал Толик, приятель Романа по английской спецшколе. Они никогда не дружили, но два года сидели рядом за одной партой. Оба поступили в хорошие вузы, но дальше их пути разошлись. Роман, студент Финэка, больше крутился в компании однокурсников, будущих бизнесменов. Толик, со школы грезящий Архитектурно-строительным, в одиночку выдумывал и чертил мосты будущего. Пересекались, как водится, на Дне выпускников в школе.

Последние пару лет Толик пропускал вечер. По слухам, с ним приключилась нелепость: он бросил универ. Проштрафился с алкоголем, не сдал пару экзаменов, затянул с пересдачей, и не выдержав давления предков, психанул - ушел в никуда, хотя и не был отчислен. Так и кантовался с тех пор на заводе в охране.

А завод был старинный, с историей. Во второй половине девятнадцатого века Киновиевский Ультрамариновый основал промышленник Георгий Веге. До него на заводе уже выпускали лаки, краски, олифу. Но прославился завод благодаря Веге - его немецкой рачительности и сметке. При нем начали варить ультрамарин, перестав возить его из-за границы.

«А почему Киновиевский?» - не понял Роман. Столкнувшись нос к носу с Толиком у метро, он, наконец, узнал, куда подевался приятель. «Рядом с заводом, при монастыре у Лавры, доживали век старые и больные монахи. Киновия - это типа коммуны», - объяснял обрадованный встречей Толик.

Старые и больные - растерялся Роман. Ему никогда не приходило в голову, что такие места есть - не где-то в горах или в отдаленных поселках, а здесь, в Питере, недалеко от центра. В его семье Богу молилась только бабушка, она в детстве и окрестила внука. Роме было тогда лет пять. Он сильно болел дифтерией, задыхаясь, наливался красным как помидор. Совсем не мог спать.

Как только миновал кризис, еще не вполне здорового внука бабуля отвела в храм, даже не поставив в известность родителей, которые, как обычно, разъехались в командировки. Рома запомнил только сладкий и тревожный запах ладана и мерцание свечей, в котором все плыло, как по волнам. Больше в храм он не заглядывал. Да и бабушки уже нет. Семь лет назад ее отпевали без него. Как Рома ни просил, его не отпустили с обязательных в вузе военных сборов.

Зато Толик, рассказывая про монахов и Киновию, суетливо и показушно накладывал на себя крест, промахиваясь щепотью мимо плеча. Роман с удивлением наблюдал за ним. Толик был, как обычно, нетрезв и, похоже, сам нуждался в присмотре. Он вообще мало походил на охранника, и взяли его на завод потому, что желающих на это место не наблюдалось. График не удобный, и платили мало. Щуплый, похожий на тонкошеего цыпленка-переростка, Толик не тянул на блюстителя порядка. Но, оказалось, сгодился, тем более ничего особенного от него и не требовалось.

Роман долго с ним не общался. Но был не прочь поболтать после долгого рутинного дня в Сбере. Вспомнили, как в школе, пихаясь локтями, делили парту. Посмеялись. Роман в костюме с иголочки, благоухающий и довольный жизнью, шутливо ткнул Толика своим портфелем. Хлипкий приятель с одутловатым испитым лицом чуть не рухнул на бегущих мимо людей.

Толик, узнавший о работе Романа в банке, старался скрыть истинное положение вещей, свою тоску по несбывшимся градостроительным мечтам. Чтобы не показаться Роману лохом, он и предложил экскурсию в «зону».

- Знаешь, что у нас на территории? - Толик загадочно понизил голос, придавая значимость происходящему. Как будто являлся потомком владельца некогда процветающего ультрамаринового предприятия.

Роман решил подыграть:

- Что? Покажешь?

Толик важно кивнул, и стараясь не шататься, предложил, не откладывая, проехать. Почему бы и нет, согласился Роман, ничем не занятый в этот вечер.

Видя, что приятелю муторно, он взял такси, приоткрыл форточку. Ветер разметал редкие волосы Толика, он стал клевать носом. Доехали быстро. На проходной их встретил здоровый детина, каждый бицепс размером с голову Толика. А сам Толик, заискивающе улыбнувшись, подмигнул:

- Привет, братан. С гостями я. Большие люди, ты уж не препятствуй.

Роман поморщился, сразу расхотелось идти: что за подобострастие, совсем опустился Толик. Братан поиграл мускулатурой, натянувшей рубашку, мрачно и молча оглядел Романа, кивнул, мол, проходите.

«Пигмент» был давно обнесен колючей проволокой и года три туда никого не пускали. Упертые любители старины и дотошные туристы изредка просились на территорию и платили мзду, назначаемую каждый раз с повышением ставки. Охранники между собой смеялись: за процент износа, чем больше разрушений, тем интересней, ценней. И выгоднее - время в этом смысле работало на них. Толик часто брал водкой или пивом, не привередничая - что дадут.

Опасаясь товарища-громилу, он все оглядывался, словно хотел удостовериться, что за ним не следят. И только когда проходная скрылась за поворотом, немного успокоился.

- Ты это, Роман, купишь этому пол литру, а то … мне придется, - сбивчиво проговорил Толик, и боясь отказа, жалко втянул голову в плечи.

- Да не вопрос. Вот, держи деньги, тут сверху и на закуску, сам разберешься?

Толик радостно закивал, кажется, трезвея.

- Только ты рассказывай, ладно. Интересно мне, - озирался по сторонам Роман.

- Да, да. Еще минут пять ходу. Сам видишь, пока ничего выдающегося.

И правда, заросшая травой тропинка, вела вглубь территории между спутанных, разросшихся без подрезки, кустов дикого боярышника. Их колкие ветки приходилось все время отводить в стороны. Вокруг простиралось запустение. Дух такой унылой, застарелой заброшенности царил здесь за колючей проволокой, что становилось неясно: что и почему охраняют?

Прошли разрушенные кирпичные строения с продавленными крышами. «Будто с проломленными черепами», - думал Роман. По сторонам от них громоздились металлические остовы цехов, похожих на останки динозавров. Тут и там груды ржавого металлолома преграждали путь. Иногда несло какой-то гнилью, кошачьей мочой, чем-то трудноопределимым, схожим с запахами старого, забытого людьми кладбища.

Странно, буквально десять минут назад они вышли из машины в ласковый июньский день. Словно тая на солнце, он нежился и благоухал сладким липовым ароматом начала лета. Улица была малопроезжей и безлюдной, но приветливо бликовала окнами новеньких, в ряд стоящих многоэтажек, слышались удары футбольного мяча, крики играющих мальчишек. А тут, всего-то в пятистах метрах, жизнь вымерла, и в наступающих мягких сумерках становилось неуютно и жутковато.

Первым нарушил молчание Толик. Как-никак он чувствовал ответственность за «экскурсию»:

- Так вот, Ром, этот Ультрамаринчик держал немец. Он купил фабрику в конце прошлого века и переоборудовал ее для лако-красочного производства. Замутил прибыльное дельце.

- Ты про особняк говорил. Где же он?

- Да не спеши ты. Вот торопыга.

- Так вечер.

- И что с того? Увидишь, не ссы. Громадину прошли, понял, что это? Цех печной, Веге там краску варил. Никто, кроме него, до этого не додумался, даже странно.

- Какой Веге?

- Какой-какой, немец, говорю же. У тебя что, бананы в ушах? Быстрей ему, а сам не слушает. Немцы, знаешь, не чета русским. Умеют дело наладить и порядок во всем навести.

Романа усмехнулся. Бедный Веге в гробу бы перевернулся от порядка, который обнаружился здесь вокруг. Вот показался какой-то дом, завешанный зеленой провисшей сеткой с большими дырами. Несмотря на ветхость, он отличался от развалин, которые они прошли. Классический трехэтажный особняк, с рядами полукруглых окон, дышал на ладан, но выглядел благородно - элегантным господином преклонных лет. На потрескавшихся грязных стенах угадывался некогда кремовый цвет штукатурки, в пустых оконных проемах что-то белело.

- Ну что встал? Ты же рвался. Вот он, особняк Веге. Хитрый немец и на елку хотел влезть и жопу не ободрать.

- В смысле? - Рома с опаской смотрел на перекошенные трухлявые ступени.

Странный особняк притягивал его, манил. Чудилось, в нем еще теплится какая-то жизнь. Он казался декорацией к странному фильму, где Роману предстояло сыграть главную роль.

- У Веге губа не дура. Построился прямо на территории. Чтобы не мотаться туда-сюда. С утра на производство, в обед - домой, не надо время на дорогу тратить. А вот светить доходы не хотел, скрытничал. На фасад бабки зажал. С виду так себе особнячок, видали и покруче. Заценил? И я говорю - дерьмо. Ничего особенного. Но вот внутри…, - Толик многозначительно понизил голос, наслаждаясь ситуацией.

Вот он, реванш встречи. Простой охранник, а вся власть у него: и доступ на объект, и старина, и секретные сведения.

Они прибавили шаг. Медленно сгущались сумерки, обволакивая и растворяя царившую кругом разруху в сером прозрачном киселе. Миновали облупленную массивную дверь, похожую на доисторическую окаменелость, и Роман от изумления открыл рот. От обилия белого внутри было почти светло. Особняк поражал остатками былой роскоши даже в состоянии запустения.

- Эрмитаж, - поежился Толик.

В Эрмитаже тянуло сыростью и той особой затхлостью, от которой никуда не деться в пустующих домах. Окна зияли пустыми проемами.

Огромное пространство особняка казалось настороженно-чутким - оно словно следило за людьми, потревожившими зыбкий многолетний сон. В полутьме белели волнующие воображение, обнаженные контуры кариатид. Попарно, они украшали обе стороны широкой парадной лестницы, неглубокими ступеньками убегающей наверх. Благородные и гармоничные, они упирались в потолок, словно поддерживая стены не своими полуразрушенными телами, а внутренним достоинством, не утраченным в новом столетии.

- Видишь, внутри Веге развернулся как надо, денежки свои порастряс.

Толик, вздымая едкую сухую пыль, разгуливал по первому этажу с видом знатока старины. Он вытянул из кармана длинный фонарь с отломанной ручкой. Вспыхнувший сильный свет не помогал, а тонул в искаженных полуразрушенных объемах. Луч казался ветхим, как полоска выцветшей пожелтевшей бумаги. В углах стало совсем черно, сгустилась тьма. Слышались потрескивания, ворчливые скрипы - казалось, особняк что-то тихо шепчет шершавыми губами, зазывая в скрытые от глаз чертоги.

- А откуда скульптуры, знаешь? - произнес Толик приглушенно, желая голосом вернуть ощущение реальности.

- Да не знаю я. Что я, работал у него?

Роман напряженно вглядывался в призрачный сумрак: светло не от белого - от голубого. С другой точки обзора, от окна, лица кариатид казались припухшими, нездоровыми. Они смотрели в пустоту блеклыми белками бессмысленных безумных глаз. Вдруг Роману померещились осторожные, шаркающие шаги, будто кто-то спускается по лестнице. Его качнуло. Толик стоял рядом и успел подставить плечо.

- Чего ты валишься? Плохо тебе? - участливо спросил он.

- Нет. Я в порядке, - Роман костяшками пальцев потер глаза.

Толику признаваться не хотелось, но его вдруг охватил какой-то необъяснимый, первобытный ужас. Захотелось уйти. Он стал непроизвольно пятиться к дверям, спотыкаясь взглядом о лохмотья дранки и штукатурки. Ему казалось - это струпья больного дома, потревоженного, шуршащего им назло.

Под неразборчивые, как будто тлеющие в остывшем воздухе молитвы, в каком-то оцепенении он толкнул застонавшую дверь, увлекая за собой Толика. Непогашенный длинный фонарь высветил напоследок грязное крошево пола, словно покрытое слоем копошащихся насекомых.

Глава 4 (XXIV)

- Laаа-rio, - протяжно выпевала Нина, и ее серебристый голос невидимыми гирляндами повисал в особняке Веге.

Роман, молча, шел за ней, не желая мешать первому впечатлению от встречи с этим диковинным пространством. Особняк при свете дня выглядел совершенно другим. Та же предельная ветхость, шуршащая хрупкость, пыль. Но свет - все менял свет. Он лился из окон свободным сияющим потоком. Удивительный, не солнечный и не лунный, а соломенно-золотистый и сизо-голубоватый. Серебро упадка.

От этого света пространство ширилось, становилось приветливым и располагающим, почти жилым. Исчезали и скрадывались мелкие трещины стен, переливаясь в углах рябью солнечных зайчиков. Пол выглядел дымчато-полосатым, словно неравномерно застеленным потертыми тигровыми шкурами. Даже ломкий хруст крошева под ногами звучал глуше. На окнах чирикали воробьи.

Нина, запрокидывая голову, рассматривала сложный узор лепнины, проступавший сквозь пыль, будто сквозь шелк чулка. Немного растерянная и смущенная, она удивительным образом вписывалась в это странное полумистическое пространство. Ее палевая накидка, в которой она обычно работала, поблескивала на свету. Вот закурлыкал голубь, медленно переступая по краю оконной рамы и заглядывая внутрь.

- Laа-rio, - пела Нина, обходя первый этаж и любуясь кариатидами, вернувшими себе совершенство пропорций при свете дня.

Рома, боясь спугнуть ее радость, двинулся за ней. Нина, осторожно поднимаясь по щербатым ступенькам на второй этаж, бросила:

- Не ходи за мной. Я сама.

Роман вопросительно поднял бровь, но не посмел ослушаться. Нина удалялась, напевая под нос. Она то попадала в свет, то исчезала, словно окутанная тончайшей взвесью солнечного тумана. Рома встряхнулся: нет, не наваждение, не кино, они здесь, с Ниной, в особняке Веге. Приехали утром, чтобы Нина могла поработать. Что же он забеспокоился? Пусть осмотрится, побродит. Он не будет мешать, сбивать. Тонкая настройка, понятно. Он приготовит ей место. Роман быстро прошел к дверям и втащил два объемных баула. Вот здесь, у окна, вроде бы хорошо.

Он достал этюдник, складной стол со стульчиком и шезлонг. Поразмыслил, порылся и выудил плед, набросив его на спинку. Яркая шотландка в красно-зеленую клетку придала помещению праздничный вид. Роман боялся радоваться заранее, как-то все сложится? Но что-то в самой глубине души уже играло и пело, признавая безоговорочную победу в выборе места. На пути к Нининому сердцу.

Несмотря на занимающийся летний день, обещавший тепло, в особняке, с его толстыми стенами, было зябко. Роман, подмигнув себе, достал миниатюрную металлическую фляжку и сделал большой глоток. Коньяк, укусив горло, растекся теплом. Внутренняя дрожь прошла, он почувствовал себя уверенней и спокойней. Достал термоодеяло, установил и открыл этюдник, аккуратно разложил на нем палитру и кисти. Потянуло чем-то незнакомым, химическим: краски, растворитель - это Нина, привыкай, так пахнет ее мир.

Где же она? Роман перевел взгляд наверх - Нина махала ему:

- Рома, иди сюда!

От звуков своего имени из ее уст у Романа завибрировало что-то внутри, и он поспешил к ней. Первое, что увидел - торжествующие Нинины глаза, двумя рыбками сиявшие в тусклой патине огромного зеркала. Заключенное в деревянную резную раму, оно было выше человеческого роста. Сама рама, покрытая лаком, неплохо сохранилась. А вот зеркало, чернеющее пятнами в углах, было испещрено сетью мелких паутинных трещин.

Слой амальгамы зыбился и струился, впуская летящий из окон серебряный свет, отражая прозрачную голубизну стен. Казалось, вся площадка второго этажа, залитая этим сиянием, заставлена огромными зеркалами.

- А что за Lario? Почему Lario? - вспомнил Роман.

Нина тихо рассмеялась.

- Комо, озеро Комо.

- Комо? Это же в Италии.

- Если разбелить Комо, получится такой цвет - бирюза с молоком.

- Ты была на озере Комо? - отчего-то разволновался Роман.

- Нет, мама ездила. Хотела взять меня с собой, но не получилось. Каждый день присылала ролики, звуковые. Мне кажется, я побывала на Комо вместе с ней.

«Все ясно. Денег не хватило. Сам свожу», - разозлился Роман.

- Да, но ты говоришь о Lario, - заметил он.

- Так это одно и то же. В старину озеро называли lar - углубленное место. А потом двойное слово сократили до Комо, - Нина задумчиво водила пальцем по зеркалу, словно заживляя неглубокие царапины. - Но ты прав. Lario звучит, как имя. Чувствуешь, особняк живой? Настоящий Lario.

- Его хозяином был Веге, немец.

- Был, да сплыл, - улыбнулась Нина. - Это у Толика твоего Веге, а у нас будет La-ri-o.

А Роман, прислушиваясь к себе, силился вспомнить, что стало источником необъяснимого ужаса, который выгнал его из особняка в прошлый раз. Сейчас, при Нине, все выглядело иначе - мирно и безмятежно. С площадки второго этажа открывался обзор первого, представляя его в самом выгодном виде.

Было легко представить входящего сюда Веге, бросающего сюртук на руки лакею и отдающего приказания экономке по поводу приема гостей. Возможно, справа в стене был камин, там видны остатки изразцов с синими вензелями. Надо бы подойти рассмотреть. Наверное, вокруг камина стояли диваны и кресла. Роман задумался, пытаясь вообразить убранство зала, каким оно было сто лет назад.

А Нина, немного постояв рядом, уже сбегала по ступенькам. Роман последовал за ней. Нина, увидев заботливо приготовленное для нее место, не оценила стараний. Улыбнувшись, мягко велела:

- Давай на второй этаж. Будем сверху, как с горы, смотреть на Lario.

Глава 5 (VI)

роман поломка сюжет

В палате у сына Рома недоверчиво и угрюмо выслушал жену, c трудом пересказавшую беседу с заведующим. После чего совсем сник и, печально ссутулившись, уронил руки почти до пола.

- Где я возьму эти чертовы деньги?! Да мне за всю жизнь столько не заработать! Они что, издеваются?! Двести пятьдесят тысяч евро… Откуда?! - бессвязно бормотал он.

Нина молча подошла к окну и нырнула взглядом в сумерки, покрывающие рыхлой периной месиво темнеющих внизу остатков снега. Кто-то заглянул в палату, нечаянно хлопнув дверью. Из коридора едко и остренько потянуло хлоркой - там мыли полы. К хлорке примешивалось что-то химически-выхолощенное, стерильное, когда кажется, что отсутствие запаха тоже запах. Так пахнет несчастье - полоснуло Нину.

Она встала на цыпочки и приоткрыла форточку - арбузный холодок шевельнул занавеску, ворвались тревожные шлепки редкой, тяжелой капели. Как будто выстрелы. Вот мы и развязали войну.

Дети в палате, Арсений и Настя, сонные и вялые, не издавая ни малейшего шума, свойственного их возрасту, лежали каждый в своей кроватке спокойно и неподвижно, как старички. Их лица стали похожими, как у родственников, они пугали мертвенной бледностью и тихо сочащейся из глубины глаз взрослой мукой. Нине казалось невозможным при них верещать, истерить, терять волю и здравый смысл.

Общаясь с сыном, она говорила ровно, не повышая голоса, строго следя за благожелательной, ободряющей интонацией, как будто от тона всерьез что-то зависело. Но Рома был более толстокожим - и сейчас повел себя суматошно.

В три прыжка он подскочил к Нине и стал жарко говорить, переходя на тараторящую скороговорку:

- Что я несу?! Родная, любимая! Спасибо за сына, спасибо, что вышла за меня. Ты, Арсений - это все, что у меня есть. Идиот, жалкий идиот…

Он хватал ее за руки, осыпая поцелуями поджившие ранки от битвы со штукатуркой, когда брали пункцию, и колкие цыпки, усеявшие кисти на излете зимы. «От холодной воды», - устало подумала Нина.

Запищал Арсений, Рома метнулся обратно, с отчаянием схватил сына за плечики, отчего писк моментально перешел в плач. Напугал ребенка, зачем же скакать.

Нина подошла к кроватке, спокойно взяла с тумбочки книжку, дала ее Роме, мол, почитай, не надо прыжков, суеты, а сама нагнулась к сыну и стала гладить его по ручкам и ножкам, произнося ласково и певуче, будто дуя в трубочку:

- Чу-чуу, чу-чуу, ну что ты, сынок, чуу, - и плач потихоньку смолк.

Рома вздохнул и, взяв себя в руки, раскрыл книжку. Голос звучал ровно, только на виске его билась, дергалась синяя жилка. По иронии, попался Чуковский:

- Добрый доктор Айболит!

Он под деревом сидит.

Приходи к нему лечиться

И корова, и волчица…

Тут захныкала Настя. Ее мамы в палате не было. В последние дни эта женщина выглядела плохо: припухшее лицо и ничего не выражающие, студенистые глаза в темных полукружьях. Пьет? Депрессия? Запаха алкоголя, даже слабого, вроде не ощущалось. Но вокруг нее воздух как будто сгущался, делаясь душным и тягостным. Похоже, ей нужна помощь, но Нина не могла думать об этом.

Голос Романа стал подрагивать, как пламя свечи на сквозняке:

- И пришла к Айболиту лиса:

«Ой, меня укусила оса!»

И пришел к Айболиту барбос:

«Меня курица клюнула в нос»…

Нина подошла к Насте, подержала ее за пальчики, вложила в них потрепанную лапу длинноухого зайца. Настя продолжала хныкать. И Нина вышла в коридор поискать ее маму.

Ноги плохо слушались ее. Теперь круглосуточно, с раннего утра и до позднего вечера, она чувствовала себя усталой, вареной. Ночь проходила в забытьи, не восстанавливая силы. Сны были короткими и тяжелыми. Все эти четырнадцать дней после того, как они попали в больницу, свелись к терпеливому ожиданию результатов анализов. В плохое не верилось, жила надежда на чудо. Но вердикт медиков прозвучал, и затишье закончилось.

- Вдруг откуда-то шакал

На кобыле прискакал:

«Вот вам телеграмма -

От Гиппопотама!»…

Глава 6 (XIII)

- Удивительно, из целого дня я помню только колокольный звон. Я попадала то в начало, то в конец часа, и он звал, подгонял меня. Остальное как в тумане: платочки, свечи, кресты. Лики святых задумчивые, и такой взгляд: глаза в глаза. Как будто не я молила, а они меня, - наконец, заговорила Софа.

Чтобы восстановиться после трудного дня, ей нужно было выговориться, отдать самым близким хоть часть боли. С самого начала чаепития родители молчали, не задавая вопросов, не удивляясь, что дочь спит одетой в их доме посреди недели, лежа ничком на кровати. В этом была давно установленная Софой дистанция и присущий родителям такт - основа их отношений.

- У Арсюши - рак. Рак крови. Вчера Нина узнала, - Софа сообщила это без надрыва, просто и тихо.

Маша непроизвольно закрыла заалевшие щеки ладонями, Миша нервно откинулся, скрипнув стулом.

- Есть такой обряд: за один день нужно подать сорокоуст о здравии в семь монастырей. Это особенное, непрерывное моление - сорок Божественных литургий в семи местах в одно время. Чувствую, верю - это поможет. Молитвенная помощь необходима Арсюше, - с несвойственным ей отрешенным спокойствием продолжила Софа, подруга Нины и его крестная.

- Сорок, сорок, - произнес Миша только для того, чтобы нарушить молчание и хоть как-то поддержать дочь. Значит, рак. Эта беспощадная гидра, исподволь пожирающая человека, добралась до малыша. Нина, Нина, как же так, совсем девочка сама.

Маша продолжала сидеть с прижатыми к лицу ладонями, не в силах до конца осознать: это происходит здесь, совсем рядом - в дочкиной жизни. Уже сейчас, прямо за этим домашним столом, их всех накрыло колпаком беды.

- Сорок дней поста, сорок дней Пасхи. Церковь измеряет жизнь сороковинами. И седминами. История человечества тоже, - изрек Миша, все еще в ступоре.

- Не пошла я на работу. Сразу в храмы. Начала с Лавры, я же крестилась там, - как-то сдавленно и виновато сказала Софа, возвращаясь мыслями в тот день пятилетней давности.

Тогда она, в окружении малолетних, приодетых и немного испуганных неизвестностью и торжественностью момента детей, с любопытством разглядывала и священника, и круглую бронзовую чашу-купель. Среди соборного великолепия - белое в золотом - вода в чаше казалась темной, в ней плавали теплые отблески свечей. Софа спокойно, в незыблемой, словно кем-то укорененной уверенности, переступила намеченную черту - между свободой жизни и свободой воли. И бережно погрузила свой насыщенный эмоциональный мир в глубину веры, обязывая душу трудиться.

Софа явилась в Лавру, на таинство крещения, в брючном костюме - между двумя важными встречами образовался длинный незапланированный зазор, и ноги сами понесли ее в храм. Ее никто не остановил, не сделал замечание - напротив, все складывалось и получалось, словно и намечено верно, и продумано хорошо. Как будто небесный Ангел взял ее за руку и привел сюда кратчайшим путем, подталкивая и ободряя: пора.

Софа запомнила глаза одного мальчика, маленького, лет четырех-пяти - светлые, сияющие, доверчиво и серьезно распахнутые навстречу происходящему с ним. Казалось, это он - маленький взрослый, а она гораздо моложе, если не его самого, то возраста его души. Не глаза, а чистый родник. Софа никак не могла насмотреться на него и даже встала поближе.

Он пришел с бабушкой, аккуратной, даже изящно одетой и такой же радостной, просветленной, как внук. Было заметно, они не первый раз в храме, и смысл действия объяснен, растолкован мальчику заранее. Он будет расти правильно, подумала Софа. Не сорной лебедой в канаве, а крепким георгином в саду. Георгином? Ну да, у него стебель полый - в нем и скроется сила веры.

- Софа, семь монастырей в черте города нашлись? - своим вопросом Маша вывела дочь обратно - из воспоминаний на кухню. Софина боль уже была подхвачена обоими родителями на лету и рвалась, разбиралась на части, как вата, теряющая при этом объем и плотность.

- Да, все семь в городе. А колокола … как будто я никогда не слышала их по-настоящему. Суровые гулкие удары и легкий серебристый перезвон. Всю душу вынули.

Тут взгляд Софы упал на Нинин оранжевый бокал в горох, такой же, как ее собственный: у самых близких друзей семьи были свои, именные чашки на этой чуть замызганной, но милой кухне. Бокал сиротливо стоял на полке и казался бесконечно одиноким, поседевшим от пыли. А поильник Арсюшин со звездочками - в машине, в бардачке. Сердце у Софы сжалось.

- Ну-ну, дочуля, наладится все. Ты умница, за один день большое дело сделала, - Маша, приобняв Софу, подала ей носовой платок.

Софа прижалась к маминому теплому животу щекой и отерла слезу о фартук, прямо о блеклую карту кухонных Машиных трудов - не до конца отстиранных пятен томатной пасты и майонеза. И счастливо вздохнула, учуяв «сиверку» - свежесть высохшего на ветру белья.

- А между колокольным звоном - мокрые жезлы эти, милицейские. Весь день моросило, - пожаловалась она.

- Что-то случилось?

- Да обобрали как липку. Что в кошельке было, тринадцать тысяч, все отдала. Пришлось даже на свечах экономить. Четыре штрафа за один день - одностороннее движение вдруг, где его и в помине не было. А я еду по-старому, на автомате, и голова другим занята.

Миша хотел встрять, задать вопрос, но Софа возбужденно продолжала:

- Нет, еду, думаю: хорошо, еще один храм, гоню, а тут палка перед глазами. Просила, уговаривала - без толку. Три, две, а последний - пять тысяч взял! Хам! Конечно, без квитанции. Или лишение прав на полгода.

Миша сидел у окна, вытягивая шею и пытаясь рассмотреть что-то в сумерках, но было слишком темно. Вечер уже залил чернилами прямоугольник двора - стекло отражало лишь кухню и их самих, в дымчатой плотной паутине беспокойных теней.

- Софа, а как у нас встала? Было место? - проговорил Миша, поднимаясь.

- Спасибо, папуль. Вот веришь, не помню. Поставила как-то.

У Софы был Mini Cooper - новая, красная, с двойной белой полосой на капоте машинка. Софа называла ее Минькой, а сотрудники ее галереи «бешеной табуреткой» - за дизайн и скорость. Софа не обижалась - она любила свою малышку, стильную и ловкую.

Она уже и забыла, что училась водить на подержанном синем американце - старом папином Крайслере, а британская красавица Минька стала подарком на ее двадцатипятилетие. Она гордилась, что половину суммы заработала сама, остальное добавили родители.

- Дай-ка я спущусь, гляну, для верности. Где ключи?

Софа позволила папе действовать, зная, что в заботе о них с мамой его невозможно остановить, проще уступить.

Увы, вождение было точно не папиной стихией. Это на работе он, хирург-стоматолог, резал и зашивал, как бог, с ювелирной точностью. А вот машину водил как типичный чайник. Как правило, Миша рассеянно полз по своей полосе, изо всех сил вцепившись в руль и думая о чем угодно, только не о дороге.

Пока Миши не было, Софа придвинулась поближе к маме, они обнялись и так сидели, молча, чуть покачиваясь из стороны в сторону. Вдруг Софа очнулась:

- Ой, мамулик, пойду, телефон проверю. Я весь день вне доступа, что там на работе…

Вернулась Софа сама не своя. Смартфон выдал три неотвеченных от Георгия и сообщение от Софиной помощницы, Маргоши. «Шеф, банк картины не возьмет. Слишком яркие, не впишутся в интерьер. Думаю, Нина для них темная лошадка. Интересовались интервью, статьями о ней. А где их взять? Ответила правду: пока нет».

Это убило Софу. Такой сложный, но плодотворный день позади. Иконы Всецарицы, Скоропослушницы, Божьей Матери Знамение, Чудотворной Тихвинской, Целителя Пантелеймона и других святынь, таких живых для нее, отзывчивых, внимали ей, утешали ее, сочувствовали и горевали вместе с ней. И внушали надежду.

Но деньги, этот первый важный вклад в огромную, баснословную сумму - никуда без денег в этом безумном мире - не состоялся. Софа так рассчитывала на Георгия. Так хотела ободрить Нину, чтобы она поверила в себя, в свой талант и в реальность сбора средств. Таким простым и убедительным для нее способом - продажей картин. И вот ставка бита, сделка сорвалась.

Софа бочком вошла в кухню, слава богу, мама уже хлопотала над столом и не заметила ее расстройство. Когда Маша подошла к раковине и открыла кран - посудомоечной машиной она пользовалась, только когда набирался полный комплект посуды, - Софа тихонько встала сзади, неловко ткнулась губами в мамину шею и мягко сказала, стараясь, чтобы голос ее не выдал:

- Мамулечка, спасибо за блины. Пойду к себе - позвонить.

Но не успела она выйти, как в дверях показался папа.

- Переставил! Софочка, вообрази… - начал он и тут же осекся, встретившись взглядом с ее потемневшими глазами.

Глава 7 (XXX)

Вас вылечит воздух, - эта фраза явилась ему ночью и закрутилась в мозгу шарманкой, монотонно и безостановочно до тех пор, пока не пробилась из подсознания в явь. Роман проснулся, сел на кровати и, не мигая, какое-то время смотрел на зеленые, подсвеченные в темноте, цифры электронных часов. 03:23. Тихо.

Из-за раскрытых штор - Нина бы не одобрила - в спальне было не темно: отблески рекламы и фонарей мягко таяли в складках тюля и, профильтрованные, разбавляли ночь.

Вас вылечит воздух. Воздух? Вылечит? Нас? Что за бред? Хотя… почему бред? …вылечит воздух. Да, так. Все дело в воздухе... Так полно, так свободно дышалось ему во сне - под плывущим капроновым маревом облаков, высоко над землей, где сиял полумесяц Нининой улыбки.

Роман дышал и не мог надышаться: свежесть, ветер, простор, переливы трав, крапчатых от клевера, - весь мир летел ему навстречу и падал к его ногам, покоряясь живущей в нем уверенной силе. Но вдруг горизонт сузился до пуговичной прорези. В глазах потемнело. Воздух стал разреженным, пустым, заставляя дышать часто-часто… Роман проснулся. Что такое? Вакуум? И голос Нины: У нас нет выхода.

Роман спустил ноги с кровати, непонимающе оглядел комнату, и не попав в тапки - опять все разбросал, - ощутил ступнями чуть липкую прохладу старого паркета. Сердце билось в спринте. Надо успокоиться. Молчи. Тише. Сейчас все пройдет. Ну же.

Он замер. Глубоко подышал, отпустило. Так, так. У нас нет выхода. Это Нина. А до этого? Что-то странное, необычное. Да, вот же. Вас вылечит воздух - уцепился он за ускользнувшую фразу. Что это значит? Воздух - это то, что нас окружает, то, что мы не замечаем, по сути - то, чего нет, и то, без чего невозможна жизнь.

Вылечит - не простой воздух, а особенный, которым однажды дышал человек, испытывая яркие эмоции, блаженство. Первый поцелуй, победа в спорте, сданный на «отлично» важный экзамен - у каждого свое исключительное воспоминание. То, что меняет нас, делая сильнее и счастливее. То, что слежалось в слоистых толщах памяти, но мгновенно возникнет - при нужных условиях.

Хорошо, а мой, где мой особенный воздух? Тут и вспоминать нечего - то, что приснилось: поздний июльский вечер, крыша, мерцающий темной зеленью канал, низкое солнце, заигравший в кольце аметист и Нинино «да». Тот воздух - самый лучший. А для Нины? Стало жестко колоть под ребрами, Рома остро ощутил одиночество. Руки вспотели, и он обтер ладони прямо о простыню.

Он встал и начал беспокойно ходить. Я же не один такой, хранящий в душе свой драгоценный миг. Не дай бог, что со мной, именно этот воздух, дрожащий над крышей и пропитанный закатом, был бы нужен мне напоследок. Вдохнуть его - и испытать вновь его животворящую силу.

А люди, другие люди, те, кто припечатан судьбой к больничной койке? Что и как происходит в душе у них? Тогда, когда болезнь подводит черту, вынося за скобки саму жизнь, скупо отмеряя остаток дней и часов. Именно им и нужно дать шанс. Их вылечит воздух - озарило Романа.

Он встал у окна и поежился. Да. Им надо вдохнуть воздух тех мест, где они были счастливы. Окрылить сочтенный судьбой или Богом срок ярким нежданным воспоминанием - насколько это возможно.

Таких людей ободрит, обрадует их индивидуальный, особенный воздух. На них повеет молодостью, любовью, удачей. Он, Роман, отправится в памятную для человека точку на карте и наполнит подходящую тару - Нина придумает емкость - этим воздухом. И привезет его в больницу, даст подышать заказчику.

Плацебо? Обманка? Хитрость? Да нет же. Нет. Другое качество финального отрезка жизни. И можно предположить - кто-то ухватится за эту идею, поверит. По крайней мере, можно попробовать. А что? Деликатно рассказать об этом родственникам, ухаживающим за больным. Людям, которые готовы что-то предпринять для близкого человека - когда все возможности лечения исчерпаны, когда наступают последние дни.

Как дико это звучит - последние. Суеверные люди говорят - крайние. Какая разница - суть не меняется. Но если не думать о последних днях, ждущих каждого, как осознать ценность и смысл жизни, ее долгих благосклонных минут и часов?

Природный цикл: рождение - жизнь - смерть похож на романный: завязка - развитие действия - кульминация - развязка. Финал в тексте должен быть сильным, иначе - о чем история? И финальное в судьбе, омраченное болью, можно окрасить сильной эмоцией. Даже на мгновение - это важно. И в высшей степени гуманно. Фу, пафос какой-то полез.

Он лег снова, подложив обе руки под голову. Зевнул. 04:28. Можно еще поспать. И для родных больного оплаченный ими воздух косвенно сыграет свою роль, сделав причастными к волшебству. Возможно, заставит пересмотреть что-то и в своей жизни, перестать транжирить минуты на глупое и пустое.

У нас с Ниной нет выхода. Нужны деньги. Срочно нужны.

При мысли об Арсюше нутро ощетинилось. Маленький мой сынок. Тебе недоступна самая простая привилегия детства - беззаботность. Ты лишен не дорогих игрушек, не чего-то заоблачного, а простой возможности свободно расти, улыбаться. Я должен продать воздух - ради Арсюши, ради нашей семьи. Если меня поднимут на смех, пусть. Надо попробовать.

И какая-то еще недооформленная мысль бродила в его голове. Нащупать ее не получалось. Роман снова встал, прошел к окну, постоял, разглядывая тусклые огни подслеповатых фонарей, приглушенных тюлем. Подслеповатая жизнь - вот что стало с нами. Мы близоруки, мы в тумане - все застила болезнь.

Вдруг широкая полоса света перечеркнула окно, накрыв крутым золотым крылом лицо Романа. Он от неожиданности прикрыл глаза - машина с включенными фарами промчалась мимо. Вот так - вспышкой - должна осветиться жизнь умирающих людей.

...