Остров как умирающее тело в метафорической системе повести В.Г. Распутина "Прощание с Матерой"

Размещено на http://www.allbest.ru/

ОСТРОВ КАК УМИРАЮЩЕЕ ТЕЛО В МЕТАФОРИЧЕСКОЙ СИСТЕМЕ ПОВЕСТИ В.Г. РАСПУТИНА «ПРОЩАНИЕ С МАТЕРОЙ»

Шарняи Чаба

доктор филологических наук кафедра русской филологии Сегедский університет

В центре внимания автора статьи - остров Матера в повести В. Распутина как живой организм. Параллель между человеком и островом проведена на ряде уровней: телесном (в жизни острова выделены основные этапы жизни человека от рождения до старости), духовно-нравственном (остров как душа и совесть его жителей). Обращено внимание на символику названия произведения, предложено мифопоэтическое толкование событий в их соотношении с всемирным потопом (воцарение хаоса), а также легендой о граде Китеже (спасение праведных жителей).

Ключевые слова: топос, символика, мифопоэтика, художественный мир, В.Распутин.

распутин остров матера мифопоэтический

Топос острова в традиционном дискурсе, как правило, воспринимается двупланово: с одной стороны с ним связываются представления об изолированном, замкнутом локусе, с другой стороны его образ представляется как заповедное место, которое составляет бинарную оппозицию с так называемым «тревожным пространством» самого ландшафта и соединяет в себе функции защиты и покровительства. В мифологической топографии повести Распутина эти два подхода существуют параллельно: их дихотомия в основном определяет пространственную структуру произведения.

В повести Распутина образ острова Матеры, имеющего опоры своего существования в органической живой среде культурно-природного пространства, в комплексной метафорической системе повести неоднократно выявляет определенные параллели с живым организмом как таковым, и следовательно, сравнивается с живым и в то же время смертным телом самого человека. Согласно этому, остров - подобно человеку - имеет свой жизненный путь, полный событиями, тем самым в этом жизненном пути зафиксировано естественное и закономерное, по сути, завершение - смерть: «Вот так худо-бедно и жила деревня, держась своего места на яру у левого берега, встречая и провожая годы, как воду, по которой сносились с другими поселениями и возле которой извечно кормились. И как нет, казалось, конца и края бегущей воде, нет и веку деревне: уходили на погост одни, нарождались другие, заваливались старые постройки, рубились новые. Так и жила деревня, перемогая любые времена и напасти, триста с лишним годов, ... пока не грянул однажды слух, что дальше деревне не живать, не бывать. ... Вода по реке и речкам поднимается и разольется, затопит многие земли и в том числе в первую очередь, конечно, Матеру. Если даже поставить друг на дружку пять таких островов, все равно затопит с макушкой, и место потом не показать, где там селились люди» [5, 13].

Таким образом, физическое существование острова (как и его рождение от своей матери - Ангары), его интенсивные, а со временем ослабляющиеся витальные энергии или его больное умирание, затем физическая гибель вряд ли во многом отличаются от подобных моментов в жизни человека.

Физические метаморфозы острова начинаются гораздо раньше его собственной гибели. В этих изменениях появляются явные признаки физического старения: они представляют собой всеохватывающий угрожающий процесс изнеможения и, на самом деле, в этих повторяющихся моментах вырисовываются картины долгого «телесного» умирания острова: «Та Матера и не та: постройки стоят на месте, только одну избенки да баню разобрали на дрова, все пока в жизни, в действии, по-прежнему голосят петухи, ревут коровы, трезвонят собаки, а уж повяла деревня, видно, что повяла, как подрубленное дерево, откоренилась, сошла с привычного хода. Все на месте, да не все так: гуще и нахальней полезла крапива, мертво застыли окна в опустевших избах и растворились ворота во дворы - их для порядка закрывали, но какая-то нечистая сила снова и снова открывала, чтоб сильнее сквозило, скрипело да хлопало; покосились заборы и прясла, почернели и похилились стайки, амбары, навесы, без пользы валялись жерди и доски - поправляющая, подлаживающая для долгой службы хозяйская рука больше не прикасалась к ним» [5, 11-12].

Приближающаяся кончина в распутинском тексте метафорически выражается и символикой света - все уменьшающийся ущербный свет указывает на амбивалентное положение острова: он еще относится к миру живых, однако уже все чаще показываются зловещие знаки принадлежности к мрачному потустороннему миру. «И не понять, в солнце остров или уже нет солнца; есть оно в небе, есть какое-то сияние в воздухе и на земле, но слабое, едва подкрашенное, не дающее тени» [5, 36]. С другой стороны постепенное исчезновение света, тусклое мерцание «в воздухе и на земле» метафорически ассоциируется страшным переживанием умирающего человека, который постепенно лишается способности зрения, ощущения окружающего его мира.

Рядом с телесными аспектами - параллель между островом и человеком явным образом выявляется и в морально-духовном плане, и связывается с проблематикой бессмертия души. Такая душа острова, как и душа человека, независимо от окончательной физической гибели, не теряет свои трансцендентновитальные энергии, а, меняя свой бытийный статус, продолжает свое существование уже в других, исключительно духовных измерениях. Согласно писательской концепции, душа острова, как и его совесть, не случайно воплощаются в образе старых праведных жителей Матеры. «Праведность» людей преклонного возраста - здесь и у Распутина вообще - заключается в том, что именно они являются представителями и хранителями морально-духовных ценностей, таким образом, их смертью эти ценности обречены на окончательное исчезновение. Эти ценности, согласно распутинской концепции, в основном кореняются в традиционном укладе жизни, который с одной стороны основывается на гармонии с природным окружением человека, с другой стороны укрепляется и поддерживается православно-христианской моралью и духовностью. Как в связи с этим отмечает Е. Галимова, в повести «мир воспринимался как драгоценный дар Божий человеку, и естественность этого живого, сотворенного и дарованного человеку мира, его органическое родство с человеком, их взаимная предназначенность друг другу обеспечивали ощущение своей неслучайности в этом мире, единства с ним» [1]. С крушением этих ценностей «происходит уход от того драгоценного многовекового уклада, в котором человек ощущал себя частью рода, природы, с которыми он был связан крепкими узами» [3, 43].

Тем не менее, в распутинском художественном мире хранители морально-духовных ценностей не только представители старого поколения, но, как правило, они исключительно женщины - мудрые старухи, в образе которых сущность женского начала первую очередь представлена в их материнстве. Таковы старухи-героини «Прощания», старуха Анна повести «Последний срок», тетка Улита одноименного рассказа или старая шаманка рассказа «Старуха» и т.п. В материнстве этих героин находит выражение главная их черта - чувство ответвенности, как за своих детей и внуков, так и за свою родную среду и за культурно-духовное наследие, которое храняется и передается ими. Именно поэтому самое тяжелое страдание для старухи-шаманки рассказа «Старуха» причиняет не сама физическая боль и сознание приближающейся кончины, а чувство своей ответственности перед своим народом: в конечном итоге ее страдание мотивировано осознанием окончательного краха выполнения своей первичной мисии - передачи новым поколениям культурно-духовного наследия предыдущих поколений. «Старуху мучила то, что она последняя шаманка, больше никого нет. Сотни и тысячи лет - у ее отцов и дедов, у их отцов и дедов - тайна и сила, которыми она владела, всегда считались великими. И вот теперь всему этому приходит конец. Человек, заканчивающий свой род, несчастен. Но человек, который похитил у своего народа его старинное достояние и унес его с собой в землю, никому ничего не сказав, - как назвать этого человека?» [4, 184-185]. Подобные хмурые мысли мучают героиню «Прощания» - Дарью, для которой очевидная невозможность передачи своего знания и опыта молодому поколению прямо связывается с жестоким чуством ненадобности:«И кажется Дарье: нет ничего несправедливей в свете, когда что-то, будь то дерево или человек, доживает до бесполезности, до того, что становится оно в тягость; что из многих и многих грехов, отпущенных миру для измоленья и искупленья, этот грех неподъемен. Дерево еще туда-сюда, оно упадет, сгниет и пойдет земле на удобрение. А человек? Годится ли он хоть для этого? Теперь и подкормку для полей везут из города, всю науку берут из книг, песни запоминают по радио. К чему тогда терпеть старость, если ничего, кроме неудобств и мучений, она не дает? К чему искакть какую-то особую, вышнюю правду и службу, когда вся правда в том, что проку от тебя нет сейчас и не будет потом, что все, для чего ты приходил на свет, ты давно сделал, а вся твоя теперешняя служба - досаждать другим. “Так ли? Так ли?” - со страхом допытывалась Дарья и, не зная ответа, зная, вернее, лишь один ответ, растерянно и подавленно умолкала» [4, 36].

Образ острова в метафорической системе повести во многом роднится с образами вышеупомянутых старух-матерей. Жители деревни в таком отношении осмысляются как дети Матеры: она родила, кормила их и при этом делилась с ними как эмоционально-душевными запасами, так и морально-духовным наследием. Этимологическая символика названия острова, которая первоначально связана с представлениями о родной земле и в некотором смысле восходит к архаическому пониманию матери-сырой-земли, таким образом призвана усилить такую связь между островом и людьми. Дальнейшую параллель между Матерой и старухами-матерями представляет собой их общая материнская судьба: родные дети одинаково повернутся спиной им, молодое поколение покидает как Матеру, так и свою родную мать. Таким образом, гибель острова, как и смерть этих героинь, влечет за собой утрату морально-духовных ценностей - как на личностном, так и на коллективном уровне. Если данную проблему рассматриваем в своей многослойности, надо заметить, что провал передачи названного наследия по всей вероятности не в последнюю очередь связан с исчерпыванием витальных сил материнского начала: подчеркиваемый возраст матерей (старухи) и самой Матеры Ср. «Так и жила деревня, перемогая любые времена и напасти, триста с лишним годов». уже указывает на их бесплодность - по контрасту с их прежней витальной, плодотворной силой. В такой утрате витальных сил, в бесплодии матерей метафорически выражается мысль о неспособности к плодородному поддержанию и передаче материнского наследия.

Возвращаясь к гибели острова, его затопление, как часто указывается в специальной литературе, отсылает к общей мифологеме всемирного потопа. В основных мифах вселенский потоп Бог насылает на людей в наказание за грехи, нарушение табу и т.п. Избранные люди или праведники, заранее извещенные о потопе, принимают определенные меры к спасению: строят корабль или укрываются от опасности на горе, на плавающем острове и т.п. С окончанием потопа начинается новая жизнь, как правило, в соответствии с божественнымизаповедями [7, 324]. Матера, как некий «плавающий на Ангаре остров» подобным образом оберегает своих жителей от разных нежелаемых влияний окружающего мира, именно этим обеспечивая как сохранение исконных морально-духовных ценностей, так и невредимость гармонии между природной и людской сферами. Этот последний момент с определенной точки зрения семантически усиливает параллель между текстом повести и мифологическими нарративами о потопе: «мифопоэтическая тема потопа становится важнейшим соединительным звеном между природой и культурой, космологией и квази-историей, естественным правом и моралью, опирающейся на божественные установления» [7, 324-325]. В общих мифах о всемирном потопе, однако, акцентируется физическое спасение - некоторые люди остаются в живых - и, как правило, морально-духовные аспекты ограничиваются тем, что избавление от смерти преимушество только морально достойных праведников. Таким образом момент затопления острова в распутинском тексте не ограничивается аллюзизиями, связанными с общей мифологемой потопа, которая здесь семантически связана лишь с физической гибелью Матеры.

В морально-духовном плане гибель острова на уровне образных ассоциаций и сюжетных элементов связывается с мифологемой легендарного потопления города праведников - Китежа [8, 120]. В фольклорных нарративах, как и в древнерусской легенде, град Китеж представляет собой заповедное замкнутое место, которое охраняет божественная сила. Во многих отношениях именно этот момент определяет его сакральную природу: в образе Китежа воплощается топос эсхатологической завершенности и совершенства христианского характера. «В России нет, пожалуй, более популярной легенды, чем легенда о граде Китеже, - пишет В. Шестаков. - В ней тесно переплетаются исторические, религиозно-эсхатологические и эстетические мотивы: нашествие татар, борьба народа за независимость, способность к страданию и жертве, вера в воздаяние, любовь к отечеству. Этот комплекс социальных и психологических идей и надежд, содержащихся в легенде, превратил ее из местной легенды с точно обозначенным географическим центром в общенациональный символ. Не случайно, что легенда о граде Китеже получила такое широкое и яркое отражение в искусстве: в музыке, живописи, поэзии» [9, 6]. Тем самым, само затопление Китежа - как это часто указывается в специальной литературе - в некотором отношении также вызывает ассоциации с библейским всемирным потопом. Здесь, однако, утонувший в физическом смысле слова город как будто неподвижно остается на своем месте, а параллельно с этим, именно весь окружающий христианский мир тонет в море безбожного хаоса. На самом деле Китеж как священный локус является той узловой точкой сакральных сил, в которой концентрируются положительные нравственно-духовные энергии мира. Именно в этом моменте, как ни парадоксально, утопическое соединяется с мифологическим: место окончательно переплетается с временем; прошлое, настоящее и будущее уступают место вечности, вернее безвременности и вневременности мифического.

Гибель Матеры, таким образом, означает не столько окончательное погружение в хаос, или некое очищение от грехов, сколько спасение праведных жителей острова. Тем самым, многократные указания в тексте на прежнюю ненарушаемую естественную жизнь острова сами по себе связывают топос Матеры с легендами об утонувших поселениях - в том числе, в первую очередь, с китежским нарративом. «Мотиву “ухода” селения (города, островной страны) или определенного объекта ... в инобытие - пишет Н. Криничная в связи с Китежем -, предшествует (подчас лишь предполагается) картина его земного процветания, которое, однако, длится лишь до определенного момента» [2, 722]. В то же время, китежские аллюзии на уровне сюжета появляются в своей полноте именно в завершающем аккорде повести, когда на глазах читателя происходит переход из порочного мира живых в неиспорченный мир вечности. Момент перехода развертывается в тревожном смутном диалоге старух, когда их амнезия, временная слепота, переходная утрата ощущения окружающей среды - как будто этапы определенного ритуала, инициации живого человека в неживого Метафорическое выражение инициации живого человека в мертвого особенно характерно для фольклорных нарративов, которые, как правило, во многом определяют поэтический мир прозы Распутина. Среди фольклорных жанров с этой точки зрения особенно выделяются те волшебные сказки, в которых герой (героиня) проходит подобный ритуал посвящения при встерче с бабой ягой, входя в ее избу; об этом см. Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л.: Изд-во Л. ун-та, 1986. 53-56. - указывают на пересечение границы двух миров, окончательную перемену бытийного статуса человека:

«-- Это че - ночь уж? - озираясь, спросила Катерина.

— Дак, однако, не день, - отозвалась Дарья. - Дня для нас, однако, боле не будет.

— Где мы есть-то? Живые мы, нет?

— Однако что, неживые.

— Ну и ладно. Вместе - оно и ладно. Че ишо надо-то? (...)

— Ты не ложилась, Дарья?

— Я с тобой рядом сидю. Не видишь, ли че ли? Это ить я сидю-то.

— Потеперь вижу. Я куды-то летала, меня тут не было. Ниче ни помню.

— Куды летала - там люди есть, нет?

— Не видала. Я летала по темени, я на свет не выглядывала.

— А ты кто такая будешь-то? С этого-то боку кто у меня?

— Я-то? Я Настасья.

— Это которая с Матеры?

— Она. А ты Дарья?

— Дарья.

— Это рядом-то со мной жила?

— Ну.

— Я ить тебя, девка, признала.

— Дак я тебя поперед признала.

— Вы че это? Че буровите-то? Рехнулись, че ли?

В два голоса ответили:

— Рехнулись.

И замолчали, то ли пристыженные, то ли смущенные своими же несуразными словами» [5, 157-158].

Сакральная природа такого поствитального мира в повести обеспечивается прямой актуализацией морально-духовных аспектов китежской легенды. В распутинской концепции, как правило, река Ангара мифопоэтизируется В мифотворчестве Распутина река Ангара может восприниматься как красавица-дочь Байкала, «из всех сибирских рек царсвенно выделявшаяся своим высоким благородным происхождением» [Распутин 2005: 5]. Тем самым, в мифопоэтической системе некоторых повестей Распутина вода Ангары отождествляется со святой водой Светлояра («Прощание с Матёрой», «Живи и помни»)., и ее вода на уровне мотивов и образных ассоциаций метафорически отождествляется со святой водой Светлояра, которая, по свидетельству китежской легенды, естественным образом принимала в себя праведников:

«В окне стоял мглистый и сырой, как под водой, непроглядный свет, в котором что-то вяло и бесформенно шевелилось - будто проплывало мимо. (...) Уставились в окно и увидели, как в тусклом размытом мерцании проносятся мимо, точно при сильном вышнем движении, большие и лохматые, похожие на тучи очертания. В разбитую стеклину наплескивало сыростью» [5, 157-158].

Согласно такому пониманию, спуск под воду (затопление острова) для праведных обитателей Матеры означает окончательное спасение в трансцендентных измерениях. Этим решением физическое «телесное» существование острова прекращается, в то же время его душа сохраняется - переходом в вечность праведников, в образе которых воплощается морально-духовная сущность Матеры.

Список использованной литературы