И.С. Тургенев - читатель романа Генри Филдинга "История Тома Джонса, найденыша" (по материалам родовой библиотеки писателя)

Разговор об обманчивости женской порядочности перерастает в мотив лицемерия, маски, господствующей в патриархальном обществе. Значимость этого мотива в структуре повествования хорошо понимает и Тургенев, отмечая в третий раз его проявление в сцене подслушивания чужого разговора мисс Бриджет и Деборой. Разговор, услышанный дамами строгих приличий, мог «сильно оскорбить целомудренный слух девиц, особенно когда они приближались к сорокалетнему возрасту, как мисс Бриджет. Однако в таких случаях она пользовалась преимуществом скрывать румянец от людских глаз. А de non apparentibus et non existentibus eadem est ratio, что можно перевести так: Когда никто не видит, как женщина краснеет, она не краснеет вовсе» [Там же. С. 47-48].

Тургенев подчеркнул карандашом эту последнюю часть текста: «...she doth not blush at all» и напротив сделал небольшую запись на английском, которая оказывается своеобразным вариантом филдинговского перевода с латыни. К сожалению, часть фразы оказалась срезана при переплетении книги, поэтому прочитать её полностью не удаётся. Однако точно можно различить: «She has... done an... to blush». То есть Тургенев вступает в своеобразный спор с Филдингом, перефразируя его перевод и, возможно, предлагая для себя более решительный способ понимания латинского афоризма в согласии с комической стихией романа.

Мотив маски, распространяющийся у Филдинга на всех участников событий, Тургенев в ходе своего чтения особо выделяет на примере образа Деборы Вилкинс, «почтенной домоправительницы», грозы всех обитательниц прихода. Филдинг сравнивает ее явление перед деревенскими жителями с парением грозного коршуна. Это «сходство» отмечает и Тургенев:

Not otherwise than when a kite, tremendous bird! is beheld by the feathered generation soaring aloft, and hovering over their heads; the amorous dove, and every innocent little bird, spread wide the alarm, andfly trembling to their hidingplaces. He proudly beats the air, conscious of his dignity, and meditates intended mischief. So when the approach of Mrs. Deborah was proclaimed through the street, all the inhabitants ran trembling into their houses... [10. P. 25].

Как при виде парящего в высоте и повисшего над головой коршуна, грозы пернатого царства, нежный голубь и иные безобидные пташки распространяют кругом смятение и в трепете разлетаются по тайникам, а он гордо, в сознании собственного достоинства, рассекает воздух, обдумывая затеянное злодеяние, так при вести о приближении миссис Деборы все обитательницы прихода в трепете разбежались по своим домам [11. С. 38-39].

И далее писатель ставит четыре карандашные отметки напротив небольшого абзаца, в котором Дебора дает оценку ещё неизвестной матери Тома, принёсшей младенца в дом Олверти:

..and I hope your worship will send out your warrant to take up the hussy its mother (for she must be one of the neighbourhood), and I should be glad to see her committed to Bridewell, and whipped at the cart's tail. Indeed, such wicked sluts cannot be too severely punished. I'll warrant 'tis not her first, by her impudence in laying it to your worship [10. P. 18].

И я надеюсь, что ваша милость отдаст приказание арестовать шлюху-мать; это, наверно, какая-нибудь, что живет по соседству; то-то приятно будет поглядеть, как ее будут отправлять в исправительный дом и сечь на задке телеги! Этих негодных тварей как ни наказывай, все будет мало! Побожусь, что у нее не первый. Экое бесстыдство: подкинуть его вашей милости! [11. С. 31].

Другой колоритный образ, миссис Партридж, ревнивой жены учителя, дополняет неприкрытую картину повальной лжи. Ее образ выполнен в гротесковой манере. Тургенев выделяет замечание Филдинга, предшествующее описанию героини: «...нам придется разоблачить все тайны одного маленького семейства ... в котором существовали такие редкие и диковинные порядки, что, боюсь, они покажутся неправдоподобными многим женатымлицам» [Там же. С. 71].

В этом же контексте русский писатель отчеркивает на полях грубую речь, наполненную сквернословиями, которыми миссис Партридж перед судом Олверти губит своего мужа, «добродушнейшего человека на свете» [Там же]: Yes, you villain, you have de filed my own bed, you have; and then you have charged me with bullocking you into owning the truth [10. P. 78].

Да, негодник, ты осквернил мое ложе, осквернил! И смеешь после этого обвинять меня, что я стращала тебя и вынудила к признанию! [11. С. 87].

Внимание Тургенева привлекла живописная картина эпической схватки миссис Партридж с мужем:

...in doing which, her cap fell off in the struggle, and her hair, being too short to reach her shoulders, erected itself on her head; her stays, likewise, which were laced through one single hole at the bottom, burst open; and her breasts, which were much more redundant than her hair, hung down below her middle ; her face was likewise marked with the blood of her husband; her teeth gnashed with rage; and fire, such as sparkles from a smith's forge, darted from her eyes. So that, altogether, this Amazonian heroine might have been an object of terror to a much bolder man than Mr. Partridge [10. P. 68].

...чепчик слетел с головы миссис Партридж, короткие, не достававшие до плеч волосы встали дыбом, корсет, зашнурованный только на одну нижнюю петлю, расстегнулся, и груди, гораздо более обильные, чем волосы, свесились ниже пояса; лицо ее было запачкано кровью мужа, зубы скрежетали от бешенства, и глаза метали огонь, как из кузнечного горна. Словом, эта воинственная амазонка привела бы в трепет и человека похрабрее мистера Партриджа» [11. С. 78-79].

Писатель отметил здесь филдинговскую детализацию реального портрета разгневанной женщины, погруженную в авторскую ироническую интонацию, усиленную введением сравнений из античного мира.

Тургенев также обратился к комической и психологической нагруженности вещественной детали в изображении духовного состояния отдельного человека и целого общества. Так, при описании Дженни Джонс, девушки, ложно обвиненной Деборой в преступлении против нравственности, Филдинг сопровождает ее историю яркой приметой «шелковым платьем». Реакция окружающих на эту деталь одежды позволяет автору дать ясное представление о настроении завистливой и не имеющей твердого мнения «сострадательной черни» [Там же. С. 51]. Текст с «шелковым платьем» Тургенев отмечает несколькими карандашными чертами на полях. Первая помета появляется при описании Дженни до ее «преступления»: Their envy did not, however, display itself openly, till poor Jenny, to the surprise of every body, and to the vexation of all the young women in these parts, had publicly shone forth on a Sunday in a new silk gown, with a laced cap, and other proper appendages to these. . and now, instead of respect and adoration, she gained nothing but hatred and abuse by her finery [10. P. 27].

Однако зависть не проявлялась открыто, пока бедная Дженни, к общему удивлению и досаде всех молодых женщин этих мест, не появилась в один воскресный день публично в новом шелковом платье, кружевном чепчике и других принадлежностях туалета того же качества. ... и на этот раз вместо почтительного восхищения наряд её вызвал только ненависть и оскорбительные замечания [11. С. 40].

Вторая помета связана с описанием реакции окружающих на слухи о подкидыше:

... for when she was convened before the justice, and it was universally apprehended that the house of correction would have been her fate, though some of the young women cried out, «It was good enough for her», and diverted themselves with the thoughts of her beating hemp in a silk gown [10. P. 37].

Когда Дженни позвали к судье и всем казалось, что ей не миновать исправительного дома, то, хотя некоторые молодые женщины закричали, что «туда ей и дорога», и потешались над тем, как она в шелковом платье будет трепать пеньку... [11. С. 50].

Система читательских отчеркиваний движется в русле художественной логики Филдинга: показать в частном проявление общего. Поэтому каждый герой в книге проходит несколько стадий изображения от указания на противоречия до гротескного их осмысления. Этот способ изображения использует Филдинг и при описании семейной жизни мисс Бриджет, ставшей после замужества миссис Блайфил. Желание немолодой женщины составить семейное счастье Тургенев делает пометку напротив слов: «Она не ходила возле дома, вздыхая и томясь, как зеленая, глупая девчонка, которая не понимает, что с ней творится; она знала, она наслаждалась волновавшим ее сладостным чувством...» [Там же. С. 56] разбилось о приобретенную привычку быть неискренней и о столь же холодный и лицемерный характер мужа.

При изображении капитана Блайфила Филдинг сначала подчеркивает в его облике бросающиеся в глаза обыкновенность и заурядность и Тургенев вслед за автором делает на полях три пометы:

Both his dress and person were such as, had they appeared in an assembly or a drawing-room, would have been the contempt and ridicule of all the fine ladies [10. P. 45].

.и одежда и наружность его были таковы, что, появившись в обществе или в гостиной, они сделались бы предметом презрения и насмешек всех изысканных дам [11. С. 57].

The former of these, was, indeed, neat, but plain, course, i'll-fancied, and out of fashion [10. P. 45].

Костюм его был, правда, опрятен, но прост, неизящен, мешковат и старомоден [11. С. 57].

His shape and limbs were, indeed, exactly proportioned, but so large, that they denoted the strength rather of a plough man than any other. His shoulders were broad beyond all size, and the calves of his legs larger than those of a common chairman. In short, his whole person wanted all that elegance and beauty which is the very reverse of clumsy strength... [10. P. 45].

Талия, руки и ноги его были, правда, вполне пропорциональны, но по своей массивности скорее под стать дюжему пахарю, чем дворянину; плечи непомерной ширины и икры толще, чем у носильщика портшеза. Словом, вся его внешность лишена была того изящества и красоты, которые составляют прямую противоположность неуклюжей силе. [11. С. 57].

В этом интересе Тургенева к описанию мужицкой внешности капитана следует увидеть и его дальний эстетический прицел, сказавшийся в создании образов русских помещиков (типа Лаврецкого), своей внешностью и идеалами близких к народу. Влияние английской литературы, в том числе и филдинговской прозы, на формирование эстетических представлений Тургенева, таким образом, несомненно.

Далее Филдинг с откровенной иронией укажет на расчетливость и корысть капитана, а Тургенев отметит это качество: капитан «задолго до открытия каких-либо лестных для себя симптомов в поведении мисс Бриджет был уже без памяти влюблен влюблен в дом и сады мистера Олверти, его земли, сдаваемые в аренду фермы и наследственные владения» [11. С. 58]. И как следствие достигнутого брака быстрая внутренняя деградация капитана:

...he grew weary of this condescension, and began to treat the opinions of his wife with that haughtiness and insolence, which none but those who deserve some contempt themselves can bestow, and those only who deserve no contempt can bear [10. P. 84].

... он стал тяготиться своей уступчивостью и выслушивал мнения жены с тем наглым высокомерием, на какое способны только люди, сами заслуживающие презрения, и какое способны сносить только те, которые его совершенно не заслуживают [11. С. 93].

И, наконец, Тургенев карандашной чертой на полях отмечает саркастическое резюме Филдинга о главном элементе в супружеской жизни «состоянии равнодушия»:

... but as many of my readers, I hope, know what an exquisite delight there is in conveying pleasure to a beloved object, so some few, I am afraid, may have experienced the satisfaction of tormenting one we hate. It is, I apprehend, to come at this latter pleasure, that we see both sexes often give up that ease in marriage which they might otherwise possess, though their mate was never so disagreeable to them. Hence the wife often puts on fits of love and jealousy; nay, even denies herself any pleasure, to disturb and prevent those of her husband; and he again, in return, puts frequent restraints on himself, and stays at home in company which he dislikes, in order to confine his wife to what she equally detests. Hence, too, must flow those tears which a widow sometimes so plentifully sheds over the ashes of a husband with whom she led a life of constant disquiet and turbulency, and whom now she can never hope to torment any more [10. P. 85].

Но если многим моим читателям известно, надеюсь, как бесконечно приятно бывает угождать любимому человеку, то, боюсь, найдутся и такие, которые изведали удовольствие мучить ненавистного. В этом удовольствии, сдается мне, нужно видеть причину того, что муж и жена часто отказываются от покоя, которым могли бы наслаждаться в браке, как бы ни были они ненавистны друг другу. Вот почему на жену часто находят припадки любви и ревности и она даже отказывает себе во всех удовольствиях, лишь бы разрушить и расстроить удовольствия мужа; а он в отместку подвергает себя всяческим стеснениям и сидит дома в неприятном для себя обществе, чтобы жена оставалась с человеком, которого она тоже терпеть не может. Отсюда также обильные слезы, нередко проливаемые вдовой над прахом мужа, с которым она не имела ни минуты мира и покоя в жизни, но которого ей теперь нельзя будет мучить [11. С. 93-94]. А.И. Герцен в повести «Доктор Крупов» (опубликована в «Современнике», 1847, № 3) воспроизвел в лицах эту семейную ситуацию на отношениях Анны Федоровны и Никанора Ивановича (на русский манер), изменив лишь слово «равнодушие» на «ревность»: «Анна Федоровна лет тридцати женщина, любившая и любящая многих мужчин, за исключением своего мужа, богатого помещика, точно так же расположенного ко всем женщинам, кроме Анны Федоровны. У них от розовых цепей брачных осталась одна, которая бывает крепче прочих, ревность, и ею они неутомимо преследовали друг друга десятый год» [

Эти сцены и характеры сливаются в движущуюся широкую панораму быта и нравов. В результате при чтении четырех частей первой книги Тургенев сделал предметом своих наблюдений изображение обыкновенной жизни провинциальной Англии. Его заинтересовал характер воссоздания внутренних процессов в английском обществе и юмор Филдинга, с которым писатель показал ограниченность, развращенность лицемерие, подрывавшие основы патриархального мира.

Одновременно, следуя за Филдингом, Тургенев карандашом отметил положительные явления, заключающие в себе живые тенденции времени. Прежде всего, это образ Тома Джонса и его возлюбленной Софии.

История найденыша в первых четырех частях, отмеченных Тургеневым, только начинается, но писатель обращает внимание на важные сюжетные узлы, в которых проявляются черты героя его прямодушие, демократизм, близость к природе, сообразительность, ловкость. Честность Тома резко отличает его от брата, молодого Блайфила, духовного воспитанника Сквайра и Твакома. В связи с изображением двух братьев Филдинг ставит важную проблему эпохи Просвещения проблему воспитания, в частности рассматривается вопрос о наказании.

Главный герой сочувствует бедной семье полевого сторожа Черного Джорджа, ради него продает подаренную ему лошадку. Вместе со сторожем Том участвует в охоте и скрывает, спасая сторожа от наказания, что тот убил одну из куропаток «в кустах дрока, в двухстах или трехстах шагах за пределами владений мистера Олверти» [11. С. 107].

Молодой Блайфил, живущий по двойной морали, завидующий Тому, называет его оскорбительно «нищим ублюдком», за что получает затрещину. Блайфил, «с текущей из носа кровью и струящимися из глаз вслед за ней слезами», явился «в трибунал», но в своей жалобе умолчал о «вызывающих словах» [Там же. С. 115-116]. Тургенев отмечает полный язвительной иронии комментарий Филдинга: «Очень может быть, что это обстоятельство действительно вылетело у него из памяти» [Там же. С. 116]. Зато, как показали события, он раскрыл тайну охоты Тома и полевого сторожа, заявив:

It is no wonder. Those who will tell one fib will hardly stick at another. If I had told my master such a wicked fib as you have done, I should be ashamed to show my face [10. P. 109].

Чему тут удивляться. Кто раз соврал, тот не посовестится соврать другой раз. Если бы я сказал моему учителю такую гадкую небылицу, как ты, я стыдился бы показаться на глаза людям [11. С. 116].

Во всех подобных ситуациях мистер Тваком со сверкающими глазами торжественно требовал наказания для Тома, чему упорно сопротивлялся мистер Олверти, следуя теории Джона Локка, который писал: «Обычный метод воздействия телесным наказанием и розгой, который не требует ни усилий, ни много времени, этот единственный метод поддержания дисциплины, который широко признан воспитателями и доступен их пониманию, является наименее пригодным из всех мыслимых приемов воспитания...» [14. С. 32].

Наконец, для Тургенева, заядлого охотника, немаловажным оказалось описание удали и азарта Тома, вызвавших восхищение мистера Вестерна: «Сквайр решительно заявил, что при должном поощрении из Тома выйдет великий человек. ... что в псовой охоте он готов поставить тысячу фунтов! Том заткнет за пояс любого ловчего в околотке» [11. С. 134].

Появлению Софьи на страницах книги предшествует обращение автора к силам природы, радостно приветствующих героиню. Тургенев отмечает отрывок из этого обращения, тронутый юмором, который, пародируя одический стиль классицистов, служит не снижению, а поэтизации обыкновенного материала:

Awaken, therefore, that gentle passion in every swain: for, lo! adorned with all the charms in which nature can array her, bedecked with beauty, youth, sprightliness, innocence, modesty, and tenderness, breathing sweetness from her rosy lips, and darting brightness from her sparkling eyes, the lovely Sophia comes [10. P. 136].

Пробудите же эту нежную страсть во всех юношах, ибо вот, украшенная всеми прелестями, какие только может даровать природа, блистающая красотой, молодостью, весельем, невинностью, скромностью и нежностью, разливающая благоухание из розовых губок и свет из ясных очей, выходит любезная Софья! [11. С. 138-139].

Тургенев ставит три черточки, заключающие в себе вопрос, напротив текста, в котором Филдинг сравнивает Софью с известными красавицами: «Читатель, может быть, ты видел Венеру Медицейскую. Может быть, видел ты также галерею красавиц в Гемптон-Корте и помнишь всех блестящих леди Черчилль “Млечного пути " и всех красоток Кит-Кэта» [Там же. С. 139]. Знаком вопроса отмечено упоминание, вероятно, неизвестного Тургеневу лорда Джона Вильмота Рочестера (1648-1680), сатирического поэта при дворе Карла II: «Если ты все это видел, не испугайся сурового ответа, данного однажды лордом Рочестером человеку, много видевшему» [11. С. 139]. Гемптон-Корт дворец в окрестностях Лондона, где был устроен гарем, славившийся красавицами, образовавшими «Млечный путь». Леди Черчилль (1648-1730), любовница Карла II Стюарта, входила в число красавиц «Млечного пути». Кит-Кэт литературный клуб вигов, существовавший в Лондоне с 1700 по 1720 г., собиравшийся в одно время в кондитерской Кристофора Кэта (Кит-Кэт).

Тургенев обратил внимание на своеобразие художественной структуры романа. Уже в четвертой главе I книги он отметил описание картины природы, окружающей усадьбу мистера Олверти: «От середины рощи к дому спускалась красивая лужайка, у вершины которой из скалы, покрытой елями, бил роскошный ключ...» [Там же. С. 33]. Двумя черточками (типа тире) он выделил описание реки:

Out of this lake, which filled the centre of a beautiful plain, embellished with groups of beeches and elms, and fed with sheep, issued a river, that for several miles was seen to meander through an amazing variety of meadows and woods, till it emptied itself into the sea; with a large arm of which, and an island beyond it, the prospect was closed [10. P. 20].

Из этого озера, которое заполняло центр красивой равнины, убранной купами буков и вязов и служившей пастбищем для овец, вытекала река; на протяжении нескольких миль она извивалась среди восхитительных лугов и лесов и впадала наконец в море, замыкавшее горизонт своим широким рукавом, с островом посередине [11. С. 33].

Традиция включения пейзажа в пространство героя как способ поэтизации была близка Тургеневу. Однако его прямолинейное использование для характеристики героя чуждо русскому писателю. Так, Филдинг объясняет своему читателю символический смысл пейзажа: «.во всем блеске своего величия взошло солнце, затмить которое в нашем бренном мире могло только одно существо, и этим существом был сам Олверти .... Читатель, берегись! Я необдуманно завел тебя на вершину столь высокой горы, как особа мистера Олверти, и теперь хорошенько не знаю, как тебя спустить, не сломав шею» [Там же. С. 34]. Тургенев не отмечает этой расшифровки, характерной для поэтики просветительского романа.

Писатель внимательно читает авторские рассуждения о типе новой «героико-историко-прозаической поэмы». Так, он ставит знак вопроса напротив иронического рассуждения Филдинга о значении скрипки при создании и чтении иных художественных произведений:

... author of Hurlothrumbo told a learned bishop, that the reason his lordship could not taste the excellence of his piece was that he did not read it with a fiddle in his hand; which instrument he himself had always had in his own when he composed it [10. P. 132].

... автор «Герлотрамбо» сказал одному ученому епископу, что его преосвященство потому не может оценить достоинств его произведения, что читает его без скрипки, между тем как сам он во время сочинения не выпускал из рук этого инструмента [11. С. 135-136].

Но далее без помет Тургенев оставляет важные аргументы Филдинга об «орнаментальности» его нового романа. Метод введения в рассказ «разных сравнений, описаний и других поэтических украшений» с тем, чтобы, например, подготовить читателя к встрече с Софьей, «наполнив его воображение самыми прекрасными образами, какие способна доставить нам природа» [Там же. С. 136].

В пример же «орнаментальной» детали, взятой у Локка, Тургенев отмечает именно тот отрывок, что будет им по-своему осмыслен и включён в пейзажную картину повести «Дневник лишнего человека»: «Один любознательный слепой, который сильно ломал себе голову над видимыми предметами и пользовался объяснением своих книг и друзей, старался понять часто встречавшиеся ему названия света и цветов, однажды похвалился, что он теперь понимает, что такое багряный цвет. Тогда другой спросил: что же такое багряный цвет? Слепой отвечал: “Он похож на звук трубы”» [15. С. 423].

Thus the hero is always introduced with a flourish of drums and trumpets, in order to rouse a martial spirit in the audience, and to accommodate their ears to bombast and fustian, which Mr. Locke's blind man would not have grossly erred in likening to the sound of a trumpet [10. P. 133].

Так, герой всегда выводится на сцену под грохот барабанов и рев труб, чтобы пробудить воинственный дух публики и приспособить ее уши к напыщенным и трескучим речам, который слепой мистера Локка мог бы без большой ошибки сравнить со звуками трубы [11. С. 136].

В шестой книге (в первой главе «О любви») Филдинг продолжит развитие этого мотива в смысле, более близком к Локку, прямо назвав «пунцовый цвет»:

Говорить вам о перипетиях любви было бы так же нелепо, как объяснять природу цветов слепорожденному, ибо ваше представление о любви может оказаться столь же превратным, как то представление, которое, как нам рассказывают, один слепой составил себе о пунцовом цвете: этот цвет казался ему очень похожим на звук трубы; любовь тоже может показаться вам очень похожей на тарелку супа или на говяжий филей [Там же. С. 250].

Тургенев уже не отмечает его специально: вероятно, эта деталь вошла в его творческое сознание именно при первом упоминании. Таким образом, проницательное замечание М.П. Алексеева об источнике сравнения в «Дневнике лишнего человека» находит достоверное подтверждение в виде читательского знака на полях. Этот факт дает твёрдое основание для того, чтобы можно было говорить о непосредственном художественном восприятии Тургеневым «Истории Тома Джонса», проявившемся наиболее ярко именно в повести 1849 г.

Судя по письмам Тургенева к А. А. Краевскому от 26 ноября 1848 г., 13 марта и 3 апреля 1849 г., начало работы над «Дневником лишнего человека» относится к 1848 г. (окончен 3 января 1850 г.). По наблюдениям В.М. Марковича, в этом произведении видны черты своеобразия, присущие русской литературе 1850-х гг., ощутим «очевидный качественный скачок», отделяющий повесть от особенностей натуральной школы, и запечатлен исторический сдвиг, изменяющий индивидуальную манеру Тургенева [16. С. 95].

В «Дневнике лишнего человека» изменились масштаб и логика художественного обобщения, черты драмы «резко сконцентрированы и заострены» [Там же. С. 106]: «Никогда еще писатель не развенчивал «лишнего человека» так беспощадно, никогда не показывал так определенно и последовательно моральную несостоятельность его обычной жизненной позиции. В то же время никогда еще посреди болезненных, недобрых, мелочных чувств и побуждений не различались так явственно человечность и благородство стремлений (оказывается, “лишний человек” ни при каких обстоятельствах не утрачивал их окончательно)» [Там же. С. 107]. Образ «лишнего человека» явно перерастает рамки определенного социально-психологического типа, и «образ героя обретает содержание подлинно эпическое» [Там же. С. 111].

Как было показано исследователями, в принципах и приемах воссоздания образа обыкновенного героя Тургенев опирается на традицию русского критического реализма. Его чуткость к прозе Филдинга определялась во многом восприятием английского писателя Н.В. Гоголем и А.С. Пушкиным. Следование Гоголя филдинговской традиции проявилось в жанровом осмыслении «Мертвых душ» как эпической поэмы в соответствии с авторским определением «Тома Джонса» как «прозаико-комико-эпического произведения» в отличие от романа, в комических и лирических отступлениях, авторском комментарии, обращении к читателю и в повествовательной манере иронического изображения негативных сторон русской жизни1.

Влияние гоголевского творчества на Тургенева было столь велико, что заставляло сокрушаться по этому поводу, например, В.П. Боткина. Однако Тургенев в процессе освоения филдинговского наследия осуществлял синтез «гоголевского» направления с «пушкинским». Ему понятен был восторг Пушкина перед «настоящей веселостью, искренней, непринужденной, без жеманства, без чопорности», как у «Мольера и Фильдинга» [18. С. 80], которую он нашел в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» Гоголя.

Оптимистическая концепция человеческой природы определяет манеру и тон повествования Филдинга как в главах, посвященных разговору автора с читателем об особенностях его «эпопеи», так и в главах независимого действия персонажей. По наблюдению Ю.В. Манна, в романе Филдинга появляется «личный рассказчик», автор, который «не имеет никаких сюжетных контактов со своими персонажами, последовательно дистанцирован от изображаемого им мира, не воплощен в какое-либо действующее лицо, но проявляется как всепроникающий «дух рассказа» [19. С. 376]. Тон повествования характеризуется сочетанием сатирического изображения действительности и поэтического воссоздания красоты мира. Эту амплитуду колебания филдинговского контраста Тургенев сообщает исповеди «лишнего человека», тем самым преодолевая фатальный детерминизм натуральной школы. Вера в возможности человека, как и непримиримая критика пороков времени, берущего в свои заложники героя, придавали концепции «лишнего человека» общечеловеческий смысл. В.П. Боткин соглашался с А.В. Дружининым в вопросе о влиянии Гоголя на Тургенева. В письме от 4 сентября 1855 г. он писал: «Это правда, что Тургенева сбил с толку Гоголь, и мне всегда казалось, что направление, избранное Тургеневым, не соответствует вовсе его таланту». Хотя далее в письме Боткин объясняет необходимость гоголевского направления в русской литературе: «Нет, я терпеть не могу дидактики, потому, что терпеть не могу пошлого, но с другой стороны но я вовсе не враг Гоголевского направления^.. . К сожалению, общественная дидактика, по легкости своей, представляет большой простор для бездарных писунов. . но Вы, имея в виду пошлых представителей Гоголевского направления, осуждаете и само направление. Я только в том смысле называю направление нашей литературы Гоголевским, что оно, подобно ему, стремится воспроизводить действительность во всей ее реальности . . В Гоголевском направлении русский человек впервые взглянул себе прямо в лицо, не рикрашенное разными европейскими косметиками. Но для этого нужна была гениальная зоркость взгляда главное качество, отличающее великих умов » [17. С. 39-40].

Исповедь Чулкатурина строится по романной модели Филдинга как разговор с читателем, которого он, казалось бы, не берет в расчет:

«Так как я не сочиняю повести для благосклонного читателя, а просто пишу для собственного удовольствия, то мне, стало быть, не для чего прибегать к обычным уловка господ литераторов» [20. Т. 4. С. 188].

Однако в черновом варианте тенденция разговора с читателем выдерживается более прочно: «[редкие проявления] [смиренные желания] [смиренные] скромные удовольствия, смиренные занятия, робкие попытки заглянуть куда-нибудь [повыше да поглубже] то повыше, то поглубже читатель, кому не известно всё, таки решительно всё, что заключают эти слова?» [21. С. 17].

Неявное присутствие «читателя» ощущается в исповеди в тех местах, где Чулкатурин ставит важнейший вопрос, волновавший Филдинга:

«Что я за человек? [20. Т. 4. С. 172]. Ну, теперь, скажите на милость, скажите сами, кому и на что такой человек нужен? Отчего это со мной происходило, какая причина этой кропотливой возни с самим собою кто знает? кто скажет?» [Там же. С. 174].

Размышления героя, включающие вопросы, имеющие не только риторический смысл, апеллируют к оптимистической концепции Филдинга. В вопросах Чулкатурина звучит, наравне с отчаяньем, надежда на возможность иного исхода. Герой делает признание: «Пока человек живет, он не чувствует своей собственной жизни; она, как звук, становится ему внятною спустя несколько времени» [20. С. 171].

Более всего связь с филдинговской традицией проявляется в раскованном, многообразном стиле исповеди. М.О. Габель в статье «“Дневник лишнего человека”. Об авторской оценке героя» показала необычайно широкий масштаб языковой стихии исповеди Чулкатурина: «Язык автора «Дневника» часто бывает намеренно грубоват и даже вульгарен. Он любит словечки, взятые из просторечия, бытующие в малокультурной среде ... прибегает к вульгарным словечкам ... любит меткие, но принижающие человека или явления эпитеты» [22. С. 121]. Но сарказм, юмор, гротеск, справедливо связываемые М.О. Габель с «явной гоголевской традицией» [Там же], имеют корни в просветительском романе, на достижениях которого базировался русский классический реализм и к которому обратился Тургенев.

Так, писатель пользуется приемом, связанным как с гоголевской, так и с филдинговской комической поэтикой, повтором запоминающейся вещественной детали при описании быта и душевного состояния героя. Комическое описание «большого бала», даваемого уездным предводителем «в собственном имении Горностаевке, Губнякове тож» [20. Т. 4. С. 194]1, и мучительного состояния героя сопровождается изображением барышни, на которую пал выбор героя в танце:

«На ней было розовое, словно недавно и еще не совсем выздоровевшее платье: над головой у нее дрожала какая-то полинявшая, унылая муха на толстой медной пружине.» [Там же. С. 195].

В 1849 г. Тургенев пишет свою комедию «Завтрак у предводителя», где прозрачно сквозят аллюзии на текст «Тома Джонса»: разговор Вестерна с юристами о куропатке напоминает нелепый по содержанию диалог предводителя и помещика Алупкина по поводу украденного козла; неумолимая и бессмысленная война миссис Партридж с ее супругом по тупости и бесперспективности сходна со сражением помещика Беспандина и его сестры Анны Ильиничны Кауровой.

Здесь и далее подчеркивание в тексте «Дневника лишнего человека» наше. Наряд девицы был частным проявлением общего вкуса уездных дам:

«Барышни сооружали себе тугие платья с мучительным перехватом и мысом на желудке; матушки воздвигали на своих собственных головах какие-то грозные украшения» [Там же. С. 194].

Чтобы изобразить безвкусие и гнетущую неизменность быта, а одновременно лихорадочные перемены в настроении героя, которые увы! никому не были видны, кроме него самого, вновь появляется описание девицы: «Садясь возле своей дамы с унылой мухой на голове, я чувствовал себя почти героем» [Там же. С. 197]. Итогом общения Чулкатурина с запуганной им дамой («.видимо, начинала бояться меня и уже совершенно заикалась и беспрерывно моргала») стало возвращение ее «под природное укрепление» матери, «очень толстой женщины с рыжим током на голове» [Там же. С. 198]. Этот прием напоминает отмеченную Тургеневым в книге Филдинга историю с «шелковым платьем» Дженни Джонс.

«Близкое» присутствие Филдинга в творческом сознании Тургенева при написании «Дневника лишнего человека» может знаменовать фраза из этого же абзаца: «Князь все время был окружен хозяином, именно окружен, как Англия окружена морем.» [Там же].

Очевидная ориентация на Филдинга видна в описаниях, связанных с изображением природы и душевных волнений героя. Тургенев, как и английский романист, вводит прямое обращение к природе, обнаруживая в своём герое естественную тягу к прекрасному и одновременно его нежизнеспособность :

«Я сижу под окном и гляжу через речку в поле. О природа! природа! Я так тебя люблю, а из твоих недр вышел неспособным даже к жизни. Вон прыгает самец-воробей с растопыренными крыльями, он кричит и каждый звук его голоса, каждое взъерошенное перышко на его маленьком теле дышит здоровьем и силой... Что ж из этого следует? Ничего. Он здоров и имеет право кричать и ерошиться; а я болен и должен умереть вот и все. Больше об этом говорить не стоит. А слезливые обращения к природе уморительно смешны» [Там же. С. 169].

Соединение двух противоположных планов вера в природу и человека и отказ от участия в жизни (восхищение природой называется «слезливым» и «умилительно смешным») характерное перенесение тона «личного рассказчика» Филдинга на внутренний мир «лишнего человека» Тургенева. Поэтому нет ничего неожиданного в появлении в повести поэтически возвышенного описания картины заката солнца, навеявшего автору сравнение, взятое у Филдинга / Локка:

«. прямо против нас, среди раскаленного тумана, садилось багровое, огромное солнце. Полнеба разгоралось и рдело; красные лучи били вскользь по лугам, бросая алый отблеск даже на тенистую сторону оврагов, ложились свинцом по речке, там, где она не пряталась под нависшие кусты, и словно упиралась в грудь обрыву и роще. Мы стояли, облитые горячим сиянием. Я не в состоянии передать всю страстную торжественность этой картины. Говорят, одному слепому красный цвет представлялся трубным звуком; не знаю, насколько это сравнение справедливо, но действительно было что-то призывное в этом пылающем золоте вечернего воздуха, в багряном блеске неба и земли» [Там же. С. 182].

Этот текст напрямую связан с приводимым выше рассуждением Филдинга «о перипетиях любви»:

«. ваше представление о любви может оказаться столь же превратным, как то представление, которое, как нам рассказывают, один слепой составил себе о пунцовом цвете: этот цвет казался ему очень похожим на звук трубы; любовь тоже может показаться вам очень похожей на тарелку супа или на говяжий филей» [11. С. 250].

Тургенев допускает сомнение Филдинга относительно представления цвета слепорожденным, но в отличие от английского писателя его завораживает сам образ торжества любви, художественно представленной в виде алого, пылающего золота.