Оппозиция героя и среды в русской литературе ХIХ века в свете формирования представлений о массовой и элитарной культуре

Размещено на http://www.allbest.ru/

Оппозиция героя и среды в русской литературе ХIХ века в свете формирования представлений о массовой и элитарной культуре

А.В. Святославский

М.А. Вихрева

Статья следует в русле исследований, проводимых Ярославской культурологической школой по вопросу корреляции концептов «массовая культура» и «творческая личность». Констатируя тот факт, что сложившиеся в науке представления относят собственно феномен массовой культуры к XX столетию, авторы работы отмечают, что ряд мыслителей обращается уже к веку девятнадцатому в поиске истоков тех особенностей коллективной психологии, которая отличает массовую культуру в ее современном научном понимании. В связи с этим наибольшее внимание в теоретической части работы уделено мнениям также мненриям М. Горького, А. В. Захарова, Т С. Злотниковой в поисках истоков концепта массовой культуры в традиционном представлении о мещанстве. Методологически авторы исходят из положения Ортеги-и-Гассета о поисках оппозиции массовая vs элитарная культура вне привычных сословных или идеологических рамок (аристократия и плебс и т д.) Делается попытка на основании анализа русской художественной литературы XIX века выстроить бинарную оппозицию «мещанство vs творческая личность», рассматривая феномен мещанства как протомассовую культуру по отношению к массовой культуре XX века. Исследуя литературные образы т н. «лишних людей», традиционно противопоставляемых «среде», в которой им приходится обращаться, авторы делают попытку выделения типов, которые по тем или иным параметрам и в той или иной мере могут претендовать на современное представление о «творческой личности». Проблематика статьи разрабатывается на основе анализа произведений А.С. Грибоедова, Н.Г. Помяловского, Н.Г. Чернышевского, В.А. Слепцова, И. С. Тургенева, с привлечением работ русской литературно-критической школы.

Ключевые слова: массовая культура, прото-массовая культура, мещанство, творческая личность, русская литература XIX в., А.С. Грибоедов, Н.Г. Помяловский, В.А. Слепцов, И.С. Тургенев, М. Горький.

Opposition of the Hero and Environment in Russian Literature of the XIX century in the Light of the Formation of Representations of Mass and Elite Culture

A.V. Svyatoslavsky, M.A. Vikhreva

The article enlights the research carried out within the Yaroslavl School of Cultural Studies project concerning correlation of the concepts of «mass culture» and «creative person». Acknowledging the fact that the prevailing in science views relate the actual phenomenon of mass culture to the 20th century, the authors draw attention to the fact that a number of scholars regard the nineteenth century in search of the origins of those features of collective psychology that distinguishes popular culture in its modern scientific understanding. In this regard, in the theoretical part of the work, the most attention is also given to the opinions of M. Gorky, A. V. Zakharov, T. S. Zlotnikova, in search of the origins of the concept of popular culture in the traditional notion of philistinism. Methodologically, the authors proceed from the position of J. Ortega y Gasset on the search for opposition to the mass vs elite culture outside the usual class or ideological framework (aristocracy and plebs, etc.) An attempt is made on the basis of the analysis of the 19th-century Russian literature to build a binary opposition «bourgeois vs creative person» considering the phenomenon of philistinism as a kind of proto-mass culture in relation to the mass culture of the XX century. Exploring the literary images of the so- called «odd people», traditionally opposed to the social environment in which they have to turn, the authors try to identify types that, according to certain parameters, can claim to be the idea of «a creative personality». The subject matter of the article is developed through the analysis of the works of A. S. Griboyedov, N. G. Pomyalovsky, N. G. Chernyshevsky, V. A. Sleptsov, I. S. Turgenev.

Keywords: mass culture, proto-mass culture, philistinism, creative personality, Russian literature of the XIX century, J. Ortega y Gasset, A. S. Griboyedov, N. G. Pomyalovsky, V. A. Sleptsov, I. S. Turgenev, M. Gorky.

К социокультурным явлениям XIX века обычно не применяют понятия «массовая» или «элитарная» культура. Считается, что в строгом смысле оппозиция массового и элитарного формируется в XX веке, что отражено в трудах Х. Ортеги-и-Гассета, О. Шпенглера, П. Сорокина, представителей Франкфуртской школы и др. Тем не менее, «ответственность за выход широких масс на историческое поприще несет XIX век», - утверждает Хосе Ортега-и-Гассет в своем знаменитом труде «Восстание масс» [13]. Приход массового человека, считает философ, обусловили материально доступная жизнь, расширяющиеся перспективы среднего класса и все возрастающее чувство уверенности в благополучии и собственной значимости. Сравнивая modus vivendi массовой и элитарной личности, Ортега проводит параллель с буддистской Махаяной («большой путь» жизнь для людей) и Хинаяной («малый путь», жизнь для себя). Он отмечает как критически важное для творческой личности качество - высокие требования к самому себе. В том числе требования ограничивать себя в стремлении к безмерному улучшению комфорта своей жизни (самообуздания), что ощутимо свойственно человеку массы, начиная со II пол. XIX в. [13, с. 55]. Массовый человек может рядиться в реакционера или в революционера, считает философ, но особенность его в том, что он притязает на неограниченные права, забывая об обязанностях [13, с. 170]. Массового человека характеризует собственное превосходство, и он охотно вмешивается во все дела «навязывая свою убогость бесцеремонно, безоглядно, безотлагательно и безоговорочно» [13, с. 88]. Этот новый тип массового человека равнодушен к основам цивилизации, то есть к общественным проблемам, притом, что «отчетливо неравнодушен к пилюлям, автомобилям и чему-то еще» [13, с. 75]

Следуя мысли Ортеги, в поисках истоков указанной оппозиции считаем возможным обратиться к русской литературе XIX века, где отчетливо проявляется противопоставление ищущей творческой самореализации личности и среды, которая может быть охарактеризована как «мещанская». Руководствуясь логикой «Восстания масс» можно условно говорить о «мещанстве» как прото-массовой культуре, а о «творческой личности» как личности элитарной в широком, сословно не ограниченном смысле. Мещанство в данном случае необходимо анализировать вне системы социальной стратификации, в рамках культурно-этического феномена.

Максим Горький явился одним из российских литераторов XIX-XX вв., последовательно обращавшихся к теме мещанства, как в художественном, так и в общественно-публицистическом творчестве. Знаковым произведением для определения этого явления как такового являются его «Заметки о мещанстве» [5], написанные в 1905 году и опубликованные в социал-демократической газете «Новая жизнь». Впоследствии Горький многократно обращался к разоблачению и осуждению мещанства в статьях, в художественной прозе (романы «Дело Артамоновых» и «Жизнь Клима Самгина»), в выступлениях (например, на Первом всесоюзном съезде советских писателей в 1934 г.). Символично, что пьеса, с которой Горький входит в драматургию (1901 г.), получила название «Мещане».

Горький во многом связывает мещанство с конкретным классом - буржуазией, который и подвергает осуждению. Однако писатель не забывает того, что жесткой социальной обусловленности не существует. Скорее, в торжестве буржуазной культуры присутствуют черты мещанства, искони заложенные в человеке. К примеру, главный герой пьесы «Мещане» Василий Бессеменов воплощает в себе главные черты мещанства, хотя является в строгом смысле рабочим (старшиной малярного цеха). В буржуазии, по Горькому, мещанство достигает своего расцвета. Впрочем, сам Горький после возвращения в СССР осуждает также и советское мещанство, которое, казалось бы, не имело под собой социальной почвы в условиях господства трудовых классов, но виделось ему опасным атавизмом прежнего строя. Забегая на три десятилетия вперед, нельзя не отметить весьма характерное построение сюжета на оппозиции «мещанство / герой- альтруист» в повести А. И. Солженицына «Матренин двор».

Анализ «Заметок о мещанстве» может помочь при выяснении понимания Горьким основных черт и проявлений мещанства, его корней и причин социальной опасности. С первых строк автор определяет мещанство как «строй души командующих классов» (то есть ценностно-мировоззренческих установок). Марксистский социально экономический подход Горького обуславливает выделение чувства собственности как основного характерологического свойства мещанства. Из этого следует, что все сословия (или классы, по Марксу), за исключением пролетариата, являются в абсолютной массе своей носителями мещанской психологии. Мещанство, считает Горький, это та сила, которая создает и хранит современную европейскую государственность. Мещанство является «скрепой» буржуазного общества, уводящая народ от классовой борьбы и примиряющая массу с государством и правящей элитой. Религия, наука, гуманизм и даже совесть - есть, по Горькому, инструменты мещанина, с помощью которых он примиряет себя и окружающих с несправедливой социальной действительностью.

Горький выстраивает социальную стратификацию общества, выделяя в качестве двух полюсов капиталистов и рабочих. А «между этими двумя силами растерянно суетятся мещане, - пишет он, - они видят: примирение невозможно, им стыдно идти направо, страшно налево, а полоса, на которой они толкутся, становится все теснее, враги все ближе друг к другу, уже начинается бой» [5, с. 345]. То есть, мещанство есть повсюду, но, словно предвосхищая концепцию социальной поляризации Питирима Сорокина, Горький уже в 1905 г. характеризует политическую ситуацию в России как кризис, при котором масса, поляризуясь, притягивается частью к положительному (пролетарская идеология), частью к отрицательному (буржуазная идеология) полюсу.

В качестве иллюстрации хода мысли мещанина Горький цитирует стихотворение Ф. И. Тютчева: «Не рассуждай, не хлопочи, // Безумство ищет, глупость судит; // Дневные раны сном лечи, // А завтра быть тому, что будет, // Живя - умей все пережить: // Печаль, и радость, и тревогу. // Чего желать? О чем тужить?// День пережит - и слава Богу...». К апологии мещанства Горький относит даже известные строки Тютчева: «Умом Россию не понять. / / Аршином общим не измерить; // У ней особенная стать, // В Россию можно только верить...». русская литература элитарный мещанство

Согласно представлениям Горького, мещанин - не герой, а герой не может оставаться мещанином. Отсюда - галерея ранних образов Горького, пропитанных героической романтикой: от героев цыганских сказаний и бродяги Челкаша - до аллегорических образов птиц (Сокола или Буревестника). Основным определяющим свойством мещанина Горький называет гипертрофированное и все возрастающее чувство собственности, за которым стоит всепоглощающая любовь к себе. «Основные ноты мещанства, - пишет Горький, - уродливо развитое чувство собственности, всегда напряженное желание покоя внутри и вне себя, темный страх пред всем, что так или иначе может вспугнуть этот покой, и настойчивое стремление скорее объяснить себе все, что колеблет установившееся равновесие души, что нарушает привычные взгляды на жизнь и на людей. Но объясняет мещанин не для того, чтобы только понять новое и неизвестное, а лишь для того, чтобы оправдать себя, свою пассивную позицию в битве жизни» [5, с. 341]. Ортега-и-Гассет называет подобные проявления черт массового общества «закупоркой души» или «герметизмом»: «Человек обзавелся кругом понятий. Он полагает их достаточными и считает себя духовно завершенным, совершенным. <...> Они [масса - А. С. и М. В.] не распахнуты будущему, не кладут начало чему-то новому...» [13, с. 64].

Особо выделяет Горький такую черту, как раболепие. В «Заметках» читаем: «Одно из свойств мещанской души - раболепие, рабье преклонение перед авторитетами» [5, с. 354]. На Первом всесоюзном съезде писателей в 1934 г. Горький, говоря о роли авторитетов и советской литературной критике, употребляет уже характерное слово «вождизм»: «“Вождизм” - это болезнь эпохи, она вызвана пониженной жизнеспособностью мелкого мещанства...» [4, с. 16]. Можно сделать вывод, что Горький, критикуя мещанство, выносит своего рода приговор российской коллективной ментальности, которая в эту эпоху уже активно формировала культ личности вождя.

Автор труда «Философия творчества» Татьяна Семеновна Злотникова отмечает «многоликость» и сложность понимания мещанства Горьким. Ею выявлена возможность этого до парадоксальности различного понимания на примере восприятия пьесы «Мещане». Отмечено, что адресовавшийся к Горькому Н. А. Бердяев в работе «Революция и культура» видел мещанство в уходе от религиозной жизни, тогда как Горький в этот период однозначно характеризовал религиозность как служанку мещанства [8, с. 477].

В русской культуре мещанину противостоит, во-первых, труженик, во-вторых, альтруист, готовый жертвовать собственными интересами ради другого. Однако возникает вопрос о понимании этих взаимоотношений: Горький упрекает мещанина за приверженность христианской заповеди «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мф. 22: 39), поскольку считает, что в обществе социальной несправедливости под «ближним» мещанин подразумевает всегда себя самого. При этом Горький утверждает альтруистический подход как единственно верный. Возможно, его смущает обращенность к ближнему в прямом смысле как к члену ближайшего круга (семья) при невозможности служить «общему делу» (употребим известный термин философа Н. Ф. Федорова, о котором Горький положительно отзывался уже в советские годы). Ощущения альтруиста передаются через образы микрокосма, вмещающего макрокосм: «Мир во мне; я все вмещаю в душе моей, все ужасы и недоумения, всю боль и радость жизни, всю пестроту и хаос ее радужной игры. Мир - это народ. Человек - клетка моего организма. Если его бьют - мне больно, если его оскорбляют - я в гневе, я хочу мести» [5, с. 355].

Исследователь феномена современной массовой культуры Александр Владимирович Захаров считает, что «для истории массовой культуры в России большое значение имел период 40-50-х гг. XIX века, который можно условно назвать периодом социальных предчувствий и пророчеств» [7, с. 87]. Массовой культуры в современном понимании еще нет, но «тема обличения /.../ мещанской пошлости, борьбы с обывательским сознанием сквозной нитью проходит сквозь сочинения славянофилов, Н.Я. Данилевского, Ф.М. Достоевского» [7, с. 88]. Формирование же собственно массового общества как почвы для массовой культуры в России Захаров связывает с периодом 1880-90-х годов.

Уже в 1840-е годы в России появляются представители социальных слоев, получающие доступ к полноценному образованию, но не принадлежащие к сословной элите. Эти группы людей находятся в непрестанной коммуникации с массой, делают значимыми в общественном масштабе явления «элитарной» и одновременно проявляют интерес к «массовой» культуре. В некоторых случаях происходит смешение этих культур. Данный процесс уже проявлял себя несколько раньше, в 1820-е годы. Пример из литературы - грибоедовский Молчалин, - выходец из провинции, который сменил сословную принадлежность за счет личных качеств, что могло вызвать одобрение одних и осуждение других критиков (например, В.Г. Белинского, Ап. Григорьева). Он может быть рассмотрен как представитель прото-массовой культуры. Молчалин живет в доме знатного барина, допущен в его светский круг, он «глуп, когда дело идет о чести, благородстве, науке, поэзии и подобных высоких предметах; но он умен, как дьявол, когда дело идет о его личных выгодах»« [1, с. 515]. То есть в московское дворянское общество Молчалин органично и умело вписан самой логикой жизни. Белинскому вторит П. А. Вяземский, отмечая, что «во всей своей роли Молчалин ни одною глупостью не проговаривается. Напротив, он оказывается человеком довольно благоразумным; он слабохарактерен, это правда: обстоятельства наложили на него узы зависимости пред окружающей его средою» [3, с. 241]. Молчалин являет собою посредственность, Молчалин - секретарь своего барина, он не создает ощутимой для человечества пользы, не излагает прогрессивной общественной идеологии, является мелкой и молчаливой (впрочем, со служанкой красноречив!), не созидающей фигурой. Более того, с каждым днем в данном типе личности растет чувство собственной значимости без искренней честной смиренной признательности судьбе. Ап. Григорьев делает верный вывод о том, что такой практичный человек «умен умом его сферы»« [6, с. 339]. Более всего Молчалина беспокоит его собственное благополучие. Снова впомним термин Ортеги-и-Гассета «герметизм создания», когда человек обзаводится кругом понятий, полагая их достаточными и считая себя духовно завершенным. Это происходит с героем, когда завет отца «угождать» даже «собаке дворника, чтоб ласкова была» он проносит через всю сознательную жизнь без изменений и каких-либо подвижек в сторону прогрессивного мышления века или каких-либо изменений морального содержания. Перечисленное - и есть черты массового человека, выделенные Ортегой-и-Гассетом.

Сюжетно Молчалин противопоставлен Чацкому, образ которого оценивается литературными крити-ками противоречиво: он и «единственное героическое лицо нашей литературы» [6, с. 328], но он же «жалок и смешон», в нем нет «ни логики, ни последовательности» [3, с. 239-240], он же «пылкий, благородный и добрый малый, проведший несколько времени с очень умным человеком (Грибоедовым)» [16, с. 97]. «Поэт, не шутя, хотел изобразить в Чацком идеал глубокого человека в противоречии с обществом, а вышло Бог знает что» [1, с. 512]. Но никто не будет отрицать того факта, что Чацкий на фоне представленного окружения видится личностью творческой, неординарной. Это персонаж ищущий, открытый переменам, он «требует от себя многого и сам на себя взваливает тяготы и обязательства» [13, с. 21]. Таким образом, в «Горе от ума» представлена одна из первых оппозиций прото-массовой культуры и культуры «ищущего человека», личности, не реализующей себя в гражданском аспекте, но демонстрирующей потенции к социальному творчеству. Ап. Григорьев отмечал деятельность как важную черту для творческой личности Чацкого. «Чацкий - прежде всего честная и деятельная натура, притом еще натура борца, то есть натура в высшей степени страстная [6, с. 335].

Вернемся к Горькому в связи с его анализом русской литературы XIX в. Горький предъявляет этой литературе серьезный упрек в недостаточном анализе и осуждении мещанства и в неспособности дать образ истинного «героя» (мы же скажем - творческой личности). Особо нелюбимы Горьким восьмидесятые годы как апогей мещанства в русской культуре и общественной мысли. «Она [русская литература - А. С. и М. 5.], - заключает Горький, - вообще не могла создать героя, ибо героизм видела в пассивности, и если пыталась изобразить активного человека, - это выходило бескровно и бесцветно даже у такого красивого и крупного таланта, как Тургенев. Только яркий и огромный Помяловский глубоко чувствовал враждебную жизни силу мещанства, умел беспощадно правдиво изобразить ее и мог бы дать живой тип героя, да Слепцов, устами Рязанова, зло и метко посмеялся над мещанином» [5, с. 356].

Итак, Горький не видит желаемого героя, поскольку отмечая талант и нравственную позицию Н.Г. Помяловского, говорит о его возможностях в сослагательном наклонении: мог бы, но, стало быть, не дал, хотя и осудил мещанство. То же сказано о герое романа «Трудное время» В.А. Слепцова Якове Рязанове.

Таким образом, мещанство в интерпретации Горького укладывается в рамки предложенного нами представления о «прото-массовой» культуре XIX века. Но при попытке исследования литературы через призму бинарных оппозиций, возникает необходимость найти второй ее член. После появления «Дневника лишнего человека» И.С. Тургенева стало популярным противопоставлять в русской литературе той эпохи среду и образ «лишнего человека». Однако для наших целей выявления образа творческого человека нельзя ограничиться традиционным образом «лишнего человека», нам нужно идти дальше.

Характерными чертами «лишнего человека» обычно считаются его интеллектуальное превосходство над окружающими и пассивное противостояние мещанской среде. Среди «лишних людей» называли, помимо тургеневского Чулкатурина, также Чацкого, Онегина, Печорина, Бельтова, Лаврецкого, Рудина и ряд других образов. В то же время Т.С. Злотникова отмечает характерность этого явления, так что «граничащее с безумием умение че-ловека поддаваться воздействию “снов золотых” и впадать в мрачное разочарование при погружении в реальность стало признаком российского менталитета, когда сетования по поводу несбывшегося превращаются в способ самореализации и творцов культуры, и вымышленных персонажей» [8, с. 131]. Отсюда предложенное литературой «представление о национальном характере, когда абсурдной пред-ставляется деятельность, а естественным - отсутствие таковой» [8, с. 131].

В качестве второго члена оппозиции к мещанству мы можем поставить образ «творческой личности», следуя при этом традиционному интересу к концепту творческой личности со стороны Ярославской культурологической школы. Методологические основы изучения феномена творческой лич-ности заложены в цитированной выше монографии Т.С. Злотниковой «Философия творческой личности [8]. Остроумно упомянув К.Г. Юнга, назвавшего творческую личность вечной и неразрешимой загадкой, автор в дальнейшем подробно анализирует различные подходы и методы, проявившие себя в истории философии, культурологии, искусствоведения, психологии на пути поисков ответа на вопрос «Что есть творческая личность?», при этом отмечая важность достаточно широкого понимания творческой личности, выводящая ее из сферы лишь художественного творчества. Поставлен также вопрос о правомерности понимания личности как «творческой» - если она творит массовую культуру.

Рассматривая культурные коды идентификации творческой личности, Злотникова выделяет соответственно архетип (мужской, женский, детский...); игру (в т ч. понимаемую по Й. Хейзингу как инвариант свободы) и пограничность. Творчество представляется как граница между мирами, имея виду границы между глобальным и локальным (личностным), между контекстом и текстом; между массовыми потребностями и личными интенциями [8, с. 125-126]. Так пограничность бытия Пушкина может быть описана как состояние «между детством и вечностью, между жизнью и смертью» [8, с. 393].

Специфика нашего исследования состоит в том, что внимание направлено не только к автору- литератору в поисках творческого начала, но к созданным им героям как носителям некоей потенции в преобразовании социальной действительности. В конечном итоге творческая личность проявляет себя границей «между неповторимой личностью и унифицированной массой». Перейдя границу, человек массы становится личностью [8, с. 127]. Данное мнение можно сопоставить с определением человека «не массовой культуры» у Ортеги-и-Гассета: «Обычно говоря об “избранном меньшинстве, - пишет он, - передергивают смысл этого выражения, притворно забывая, что избранные не те, кто кичливо ставит себя выше, но те, кто требует от себя больше, даже если это требование к себе непосильно» [13, с. 21]. Соединение этих двух определений дает образ, противоположный массовой культуре и мещанству - образ творческой личности.

Возвращаясь к Горькому, вспомним, что он, кроме имен Помяловского и Слепцова, не называет ни одного имени литераторов, осудивших мещанство в России XIX в., что с одной стороны вызывает некоторое недоумение (Неужели никто более? вспомним столь ценимого Горьким Чехова...), но с другой, заставляет пристальнее вглядеться в дилогию Помяловского «Мещанское счастье» и «Молотов», а также Слепцова, который «зло и метко» посмеялся над мещанами устами своего героя Рязанова. Фигура Якова Васильевича Рязанова - литератора, одного из главных героев повести Слепцова «Трудное время» (1865 г.), являет собою пример скептика, которого не раз ставили рядом с фигурой тургеневского Базарова [2]. Никакой конструктивной позиции Рязанов не демонстрирует, он лишь указывает на царящий в пореформенной России беспорядок и абсолютную беспомощность либеральных помещиков и разночинства (сам автор по рождению принадлежал к дворянству, но по кругу общения и стилю жизни был разночинцем) в попытках улучшить жизнь народа на разумных началах. Впрочем, такого рода осуждения действительности, вопреки мнению Горького, было достаточно во всей народнической литературе, к которой и принадлежал Слепцов.

Рязанову действительно близок Базаров. Если рассмотреть образ этого тургеневского героя с позиции творческой личности, то окажется, что ему присущ набор таких качеств, как максимальная требовательность к себе, установка на самоограничение в стремлении к безмерному улучшению жизненного комфорта (самообуздание), открытость прогрессивным веяниям эпохи (использование новых средств медицины и нигилистические убеждения). Однако сам Базаров - не созидатель в широком смысле этого слова. На замечание Николая Петровича Кирсанова, что «вы все разрушаете... Да ведь надобно же и строить», Базаров отвечает «Это уже не наше дело... Сперва нужно место расчистить» [18, с. 49]. Этот эпизод перекликается со словами Писарева, сказанными в те же годы по поводу подрыва господствовавшего религиозного мировоззрения в пользу материалистического: «Дело разрушения сделано, дело созидания будет впереди и займет собою не одно поколение» [14, с. 282]. При этом в герое Тургенева нет черт «духовного герметизма», он не считает себя духовно завершенным и не навязывает свое мировидение остальным. Таким образом, Базаров, отрываясь от мещанской культуры своего времени, не дорастает вполне до нашего представления о творческой личности, что и позволило считать его не более чем образом «лишнего человека».

Однако Горький, увлеченный осуждением мещанства, не отметил весьма важный образ в повести Слепцова «Трудное время», который вполне может претендовать на искомый образ творческой личности в русской литературе этого периода. Речь идет о жене помещика Щетинина Марье Николаевне, с которой Рязанов ведет бесконечные диалоги. Задыхаясь в беспросветной жизни русской провинции и (что важно для нас) от неутоленной тяги по настоящему делу, она пытается найти в Рязанове ответы на свои вопросы, никак не желая убедиться в том, что ничего конструктивного от него услышать нельзя. В ее диалогах с Рязановым, а также с мужем, звучит важное для нашей темы и знаковое для анализируемого периода 1860-80-х гг. понятие «дело». Необходимо принять во внимание, что Слепцов находился под влиянием идей Н. Г. Чернышевского и его романа «Что делать?». Слово «дело» в культурном коде ищущей пути улучшения народной жизни молодежи имело тогда совершенно определенный смысл, будучи ключевым элементом тайного языка, значение которого и сводилось к объединенному действию по улучшению социального положения в России. В повести «Трудное время» Марья Николаевна, вспоминая начало совместного с мужем пути, обвиняет его, либерального провинциального помещика, неспособного воплотить замыслы молодости: «Ты мне сказал: мы будем вместе работать, мы будем делать великое дело, которое, может быть, погубит нас, и не только нас, но и всех наших; но я не боюсь этого. Если Вы чувствуете в себе силы, пойдемте вместе. Я и пошла /.../ И чем же все это кончилось? Тем, что ты ругаешься с мужиками из-за каждой копейки, а я огурцы солю, да слушаю, как мужики бьют своих жен» [17, с. 49 - курсив наш - А. С. и М. 5.]. Убегая от мужа, она пишет ему в прощальном письме: «я уже давно все обдумала, на все решилась и знаю теперь, что мне нужно делать...» [17, с. 138 - курсив наш А. С. и М. 5.]. Объясняя свой поступок, Марья говорит, что хочет быть полезной. Стало быть, польза понимается ею не в рамках узкого семейного круга, но в более широком общественном смысле - дела.

Появление положительного женского образа, который можно определить как творческий тип русской женщины XIX века, к тому же звучащий упреком мужчинам ее круга, у Слепцова не случайно - в свете его внимания к «женскому вопросу». Не без влияния идей Чернышевского в Петербурге в 1863 г. им была основана т. н. «Знаменская коммуна» - место, в котором были созданы условия для совместного проживания нескольких энтузиастов обоего пола в большой квартире, где они пытались внедрить новые формы свободного равного трудового общежития. Просуществовав без малого год, коммуна распалась в силу внешних причин: Слепцова и его единомышленников обвинили в промискуитете, ибо страх государственных властей перед женской эмансипацией был велик. Однако в критике XIX века прозвучало также мнение о внутренних нестроениях в коммуне, ускоривших ее конец (что нашло отражение в сатирическом романе Н.С. Лескова «Некуда»). Фигурой Слепцова и историей коммуны позднее заинтересовался К.И. Чуковский, посвятивший ей специальную статью и попытавшийся отвергнуть целый ряд обвинений в адрес коммуны и ее организатора [21].

Показательно, что Слепцов следует роману Чернышевского «Что делать?» даже в том, что делает главной героиней повести женщину. У Чернышевского именно Вера Павловна Розальская в сюжетном аспекте является главной, хотя повествователь в кратком комментарии в главе XXXI «Беседа с проницательным читателем и изгнание его» отказывает ей и «людям нового поколения» Лопухову и И Кирсанову в праве называться «высшей натурой» (это право достается Рахметову). Однако совершенно очевидно, что Вера Павловна является примером творческой личности, стремящейся посвятить себя благу народа, а не замкнуться в семье. «На той высоте, на которой они [«люди нового поколения» - А.С. и М.В.| стоят, должны стоять, могут стоять все люди», - считает Чернышевский [19, с. 228].

В критике встречалось небезосновательное мнение о том, что высказываемые Рязановым взгляды - это взгляды самого Слепцова, разочарованного в попытках переустроить российскую действительность на более справедливый манер. В то же время К.И. Чуковский в упомянутых работах (и некоторые другие авторы [9|) протестовали против оправдания этих «внутренних» причин распада коммуны, считая их выдумкой недоброжелателей. Причины же эти связывались с неспособностью и неготовностью самих энтузиастов к новой форме общежития в силу тех самых особенностей, которые Горький ненавидел в мещанстве, прежде всего - непреодолимого эгоизма. Однако если исходить из текста романа, то невозможность осуществления некоего гражданского делания объясняется самим Рязановым в заключительном диалоге с Марьей Николаевной. Героиня верит, что где-то «там», в Петербурге, откуда и явился необычный человек Рязанов, есть хорошие люди, которые помогут ей обрести искомое. На это Рязанов отвечает, цитируем:

Да, - в раздумье говорил Рязанов, - хорошие, хорошие люди... Да были люди. Это правда.

А теперь?

И теперь, пожалуй, еще с пяток наберется.

Как? Отчего так мало? Где же они?

Гм! Странно как вы спрашиваете! Да разве они не люди разве они не подвержены разным человеческим слабостям?...» [17, с. 150].

Возвращаясь к сопоставлению образов Базарова и Рязанова, отметим заметную разницу в типологическом отношении: тургеневский образ создан умозрительно и базаровский нигилизм не произрастает из разочарования в успехе общего «дела», поскольку Базаров ни в каких «делах» не участвовал. За Рязановым же стоит сам автор повести Слепцов, участвовавший в общественном движении молодежи и даже отсидевший срок как подозреваемый по «Каракозовскому делу». Упомянутый диалог с Марьей Николаевной полон недомолвок: то Рязанов говорит, что время ушло, то напротив, намекает на продолжение борьбы. Чуковский [22] вполне логично увидел в произведениях Слепцова следы тайнописи, ухода от цензуры. Но все же, если ориентироваться на советские издания, выправленные по первоначальной рукописи, Рязанов предстоит перед читателем не активным борцом с властью "или хотя бы проводником новых идей, а разочаровавшимся человеком с горьким опытом прошлого.

В поисках образа творческой личности у Помяловского, необходимо обратиться к такому герою как Егор Иванович Молотов. Его своеобразие заключается в том, что, во-первых, он выходец из рабочей среды, во-вторых, всю жизнь трудится, и даже «сам себя сделал» как успешную личность. Претерпев лишения, перепробовав себя в разных родах деятельности - от учительской до чиновничьей, убедившись в неблагополучии российской действительности, но оставшись честным человеком, он - как никто, казалось бы, претендует на роль идеальной творческой личности, даже с точки зрения Горького. Однако в рамках парадигмы представлений отечественных мыслителей-демократов о деятелях социального прогресса этого не получается. «Героем», по Горькому, Молотов не стал по причине индивидуалистического характера, превращающего бывшего работника в наслаждающегося материальным благополучием мещанина. Внешне счастливый конец повести, когда герой, обретает все блага, завершается курьезной, на первый взгляд, фразой рассказчика: «Эх, господа, что- то скучно» [15, с. 406]. Молотову как будто противостоит разочарованный в идеалах молодости и проводящий время среди кутящей богемы его приятель Череванин со своей идее «кладбищенства», то есть бренной обреченности всего. Образ Череванина тоже может быть сопоставлен с тургеневским Базаровым, ибо работая (Череванин художник) и даже творя добро ближнему, он проповедует обреченность и, надев маску циника, не хочет видеть перспектив улучшения жизни в масштабах общества.

Итак, можно прийти к выводу, что галерея мужских и женских образов, представленная в русской прозаической классике XIX века, демонстрирует, условно говоря, несколько возможных типов, к которым может быть отнесено понятие «творческой личности». Во-первых, это творческий человек, демонстрирующий потенциал к социальному творчеству, умеющий поставить «верный диагноз» современности, хотя не всегда реализующий себя в гражданском аспекте; личность, выделяющаяся своим иномыслием на фоне представителей прото-массового общества с «закупоркой души» и безыскусным мышлением, иногда даже вступающая с этим обществом в открытый конфликт. Таков Чацкий, таковыми являлись бы Базаров, Рязанов и Череванин, имей они положительную программу развития общества.

Во-вторых, это человек, деятельность которого можно назвать творческой, ибо он не живет за счет других, за счет полученного наследства и под., но сам творит свое благополучие, благополучие своей семьи, свою карьеру, строит и совершенствует свой домашний быт, но при этом ограничивая себя малым, своим ближним социальным кругом и кругом своей жизни. Таков Егор Иванович Молотов у Помяловского. Однако Молотов сам чувствует себя человеком массовой культуры «Миллионы живут, - говорит он поучительно своей невесте, - с единственным призванием - честно наслаждаться жизнью... Мы простые люди, люди толпы...» [15, с. 406].

Наконец, третий тип, - тип, чуждый мещанства, по Горькому, это творческая личность альтруиста, выходящая за рамки ближнего социального круга и ставящая перед собою задачи широкой общественной пользы, что во II пол. XIX в. и вылилось в представление о «деле», должном привести к переустройству российского общества на более справедливых началах. Таковы герои Чернышевского Кирсанов, Лопухов, Рахметов, Вера Павловна, такова Марья Николаевна Щетинина у Слепцова.

Библиографический список

1. Белинский, В.Г. Горе от ума, сочинение Грибоедова [Текст] // Белинский В. Г. Собр. соч. В 3-х тт. Т1. Статьи и рецензии 1834-1840. - М. : ОГИЗ-ГИХЛ, 1948. - С. 453-517.

2. Брумфилд, У К. Базаров и Рязанов: романтический архетип в русской литературе [Текст] // Знание. Понимание. Умение. - 2015. - № 3. - С. 286-298.

3. Вяземский, П. А. кн. Заметки о комедии «Горе от ума» [Текст] / публ., предисл. и комм. Д. П. Ивинского // Новое литературное обозрение. - 1999. - № 38. - С. 230-250.

4. Горький, М. Доклад о советской литературе [Текст] // Первый Всесоюзный съезд советских писа-телей. 1934. Стенографический отчет. - М. : Гослитиздат, 1934. - С. 5-19.

5. Горький, М. Заметки о мещанстве [Текст] // Горький М. Собр. соч. В 30 тт. Т 23. - М. : ГИХЛ, 1953. - С. 341-367.

6. Григорьев, А. А. По поводу нового издания старой вещи. «Горе от ума». СПб, 1862. [Текст] // Григорьев Аполлон. Сочинения. В 2-х тт. Т. 2. Статьи. Письма. - М. : «Худож. литература», 1990. - С. 327-343.

7. Захаров, А. В. Массовое общество в России (история, реальность, перспективы) [Текст] // Массовая культура и массовое искусство. «За» и «против». - М. : Гуманитарий, 2003. - С. 86-101.

8. Злотникова, Т С. Философия творческой личности [Текст] : монография / Т. С. Злотникова. - М. : ООО «Изд-во „Согласие”«, 2017. - 918 с.

9. Знаменская коммуна [Текст] // Литературное наследство Т 71. - М. : Изд-во АН СССР, 1963. - С. 439-460.

10. Из воспоминаний В. И. Танеева. Публикация Л. А. Евстигнеевой [Текст] // Литературное наслед-ство Т 71. - М. : Изд-во АН СССР, 1963. - С. 513-526.

11. Л. Ф. Нелидова о В. А. Слепцове: Публикация М. Л. Семановой [Текст] // Литературное наследство Т 71. - М. : Изд-во АН СССР, 1963. - С. 488-494.

12. Мирский, Д. П. История русской литературы с древнейших времен по 1925 год [Текст] / пер. с англ. Р. Зерновой. - 5е изд. испр. и доп. - Новосибирск : Свиньин и сыновья, 2014. - 876 с.

13. Ортега-и-Гассет, Х. Восстание масс [Текст] // Ортега-и-Гассет Хосе. Восстание масс. Дегуманизация искусства. Бесхребетная Испания. - М. : АСТ: СТ МОСКВА, 2008. - С. 13-198.

14. Писарев, Д. И. Полн. собр. соч. В 6-ти тт. 2-е изд., Т 1 [Текст] / Д. И. Писарев. - СПб., 1897. - 608 с.

15. Помяловский, Н. Г. Молотов [Текст] // полн. собр. соч. В 2-х тт. Т I. - СПб. : Изд-во Тов-ва А. Ф. Маркс, 1912. - С. 406.

16. А. С. Пушкин - А. А. Бестужеву [Текст] // Пушкин А. С. Полн. собр. соч. В 10-ти тт. Т. 10. Письма. - Л. : «Наука», 1979. - С. 96-97.

17. Слепцов, В. А. «Трудное время» [Текст] // Слепцов В. А. Сочинения. В 2-х тт. / Вступ. статья, подг. текста и комм. Корнея Чуковского. Т 2. - М. : ГИХЛ, 1957. - С. 3-162.

18. Тургенев, И. С. Отцы и дети [Текст] // Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. В 30-ти тт. Т 7. - М. : Наука, 1981. - С. 5-190.

19. Чернышевский, Н. Г. «Что делать?» [Текст] // Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. В 15 тт. Т. 11. - М. : ГИХЛ, 1939. - С. 228.

20. Чуковский, К. И. Литературная судьба Василия Слепцова [Текст] // Литературное наследство Т. 71. - М. : Изд-во АН СССР, 1963. - С. 7-14.

21. Чуковский, К. И. История Слепцовской коммуны // Чуковский К. И. Люди и книги. - М. : Гослитиздат, 1957. - С. 272-304.

22. Чуковский, К. И. Тайнопись «Трудного времени» [Текст] // Чуковский К. И. Люди и книги. - М. : Гослитиздат, 1957. - С. 228-271.

Reference List

1. Belinskij, V. G. Gore ot uma, sochinenie Griboedova = Woe from Wit, Griboyedov's composition [Tekst] // Belinskij V. G Sobr. soch. V 3-h tt. T 1. Stat'i i recenzii 1834-1840 = Belinsky V G Collected works in 3 volumes. V 1. Articles and reviews of 1834-1840. - M. : OGIZ-GIHL, 1948. - S. 453-517.

2. Brumfild, U. K. Bazarov i Rjazanov: roman- ticheskij arhetip v russkoj literature = Bazarov and Rya-zanov: a romantic archetype in the Russian literature [Tekst] // Znanie. Ponimanie. Umenie. = Knowledge. Un-derstanding. Ability. - 2015. - № 3. - S. 286-298.

3. Vjazemskij, P. A. Zametki o komedii «Gore ot uma» = Notes about the comedy «Woe from Wit» [Tekst] / publ., predisl. i komm. D. P Ivinskogo // Novoe literaturnoe obozrenie = Novoye literaturnoe obozrenie. - 1999. - № 38. - S. 230-250.

4. Gor'kij, M. Doklad o sovetskoj literature Report on the Soviet literature [Tekst] // Pervyj Vsesojuznyj s#ezd sovetskih pisatelej. 1934. Stenograficheskij otchet = The first All-Union congress of the Soviet writers. 1934. Verbatim record - M. : Goslitizdat, 1934. - S. 5-19.

5. Gor'kij, M. Zametki o meshhanstve = Notes about petty bourgeoisie [Tekst] // Gor'kij M. Sobr. soch. V 30 tt. T. 23 = Gorky M. Collected works in 30 vol. V 23. - M. : GIHL, 1953. - S. 341-367.

6. Grigor'ev, A. A. Po povodu novogo izdanija staroj veshhi. «Gore ot uma». SPb, 1862 = Concerning the new edition of an old thing. «Woe from Wit». SPb, 1862 [Tekst] // Grigor'ev Apollon. Sochinenija. V 2-h tt. T. 2. Stat'i. Pis'ma = Grigoriev Apollon. Compositions. In 2 volumes. V. 2. Articles. Letters. - M. : «Hudozh. litera- tura», 1990. - S. 327-343.

7. Zaharov, A. V. Massovoe obshhestvo v Rossii (is- torija, real'nost', perspektivy) = Mass society in Russia (history, reality, prospects) [Tekst] // Massovaja kul'tura i massovoe iskusstvo. «Za» i «protiv» = Mass culture and mass art. Pros and cons. - M. : Gumanitarij, 2003. - S. 86-101.

8. Zlotnikova, T. S. Filosofija tvorcheskoj lichnosti = Philosophy of the creative person [Tekst] : monografija / T. S. Zlotnikova. - M. : OOO «Izd-vo „Soglasie”«, 2017. - 918 s.

9. Znamenskaja kommuna = Znamensk commune [Tekst] // Literaturnoe nasledstvo T. 71 = Literary inheritance V. 71. - M. : Izd-vo AN SSSR, 1963. - S. 439-460.

10. Iz vospominanij V. I. Taneeva. Publikacija L. A. Evstigneevoj = From V. I. Taneev's memoirs. L. A. Evstigneeva's publication [Tekst] // Literaturnoe nasledstvo T. 71 = Literary inheritance V. 71. - M. : Izd- vo AN SSSR, 1963. - S. 513 526.

11. L. F Nelidova o V. A. Slepcove: Publikacija M. L. Semanovoj = L. F. Nelidova about V. A. Sleptsov: M. L. Semanova's publication [Tekst] // Literaturnoe nasledstvo T. 71 = Literary inheritance V. 71. - M. : Izd- vo AN SSSR, 1963. - S. 488 494.

12. Mirskij, D. P. Istorija russkoj literatury s drevnejshih vremen po 1925 god = History of Russian literature from the most ancient times to 1925 [Tekst] / per. s angl. R. Zernovoj. - 5e izd. ispr. i dop. - Novosibirsk : Svin'in i synov'ja, 2014. - 876 s.

13. Ortega-i-Gasset, H. Vosstanie mass = Revolt of masses [Tekst] // Ortega-i-Gasset Hose. Vosstanie mass. Degumanizacija iskusstva. Beshrebetnaja Ispanija = Ortega-and-Gasset Jose. Revolt of masses. Art dehumanization. Spineless Spain. - M. : AST: ST MOSKVA, 2008. - S. 13-198.

14. Pisarev, D. I. Poln. sobr. soch. V 6-ti tt. 2-e izd., T. 1 = Complete set of works In 6 volumes. The 2nd edition., V. 1 [Tekst] / D. I. Pisarev. - SPb., 1897. - 608 s.

15. Pomjalovskij, N. G Molotov = Molotov[Tekst] // Poln. sobr. soch. V 2-h tt. T. I = Complete set of works In 2 volumes. V 2 - SPb. : Izd-vo Tov-va A. F. Marks, 1912. - S. 406.

16. A. S. Pushkin - A. A. Bestuzhevu = A. S. Pushkin to A. A. Bestuzhev [Tekst] // Pushkin A. S. Poln. sobr. soch. V 10-ti tt. T. 10. Pis'ma = Pushkin A. S. Complete set of works. In 10 volumes. V. 10. Letters. 10. Letters. - L. : «Nauka», 1979. - S. 96-97.

17. Slepcov, V A. Trudnoe vremja = Hard time [Tekst] // Slepcov V. A. Sochinenija. V 2-h tt. = Sleptsov V. A. Compositions. In 2 volumes./ Vstup. stat'ja, podg. teksta i komm. Korneja Chukovskogo. T. 2. - M. : GIHL, 1957. - S. 3-162.

18. Turgenev, I. S. Otcy i deti = Fathers and children [Tekst] // Turgenev I. S. Poln. sobr. soch. i pisem. V 30-ti tt. T. 7 = Turgenev I. S. Complete set of works and letters. In 30 volumes. V. 7. - M. : Nauka, 1981. - S. 5-190.

19. Chernyshevskij, N. G Chto delat'? = What Is To Be Done? [Tekst] // Chernyshevskij N. G. Poln. sobr. soch. V 15 tt. T. 11 = Chernyshevsky N. G Complete set of works. In 15 volumes. V 11. - M. : GIHL, 1939. - S. 228.

20. Chukovskij, K. I. Literaturnaja sud'ba Vasilija Slepcova = Literary fate of Vasily Sleptsov [Tekst] // Lit- eraturnoe nasledstvo T. 71 = Literary inheritance V. 71. - M. : Izd-vo AN SSSR, 1963. - S. 7-14.

21. Chukovskij, K. I. Istorija Slepcovskoj kommuny = History of Sleptsov commune // Chukovskij K. I. Ljudi i knigi = Chukovsky K. I. People and books. - M. : Gos- litizdat, 1957. - S. 272-304.

22. Chukovskij, K. I. Tajnopis' «Trudnogo vremeni» = Hidden writing of «Hard times» [Tekst] // Chukovskij K. I. Ljudi i knigi = Chukovsky K. I. People and books. - M. : Goslitizdat, 1957. - S. 228-271.

Размещено на Allbest.ru