Между документальностью и художественностью (на примере дневника М.Н. Воробьевой)

Размещено на http://www.allbest.ru/

Между документальностью и художественностью (на примере дневника М. Н. Воробьевой)

Е.Я. Антонова

Ye.Ya. Antonova, O. V. Alekseeva

Between documentary and artistic (by example of M. N. Vorob'yova's diary)

The article is devoted to the problem of the possibility of perception of a household diary as an integral artwork. The conditions under which the reader's attitude to the diary as a work of art becomes possible are considered. Keeping a diary in itself is a form of literary creativity, the diary's author uses in his discursive practice (regardless of whether he is aware of this or not) not only linguistic formulas and templates but also a certain set of literary and genre models. In some cases (when the author describes some incident or scene) a witness or participant in which he was easily detected genre models which he followed. The question of the author's reflection on a diary (who is he, for whom he is writing) and reception of the diary the reader of subsequent generations is also important. At this point the diary is often perceived as a kind of narrative, as evidenced by readers responses to the text. The reader perceives the diary as the story of its author, giving it a plot status. At the same time in case of loss of a part of the text, the death of some pages or even books of the diary the reader continues to perceive the text as a single story, based on his experience of acquaintance with the fiction of the last centuries for which fragmentation is one of the elements of artistry. бытовой дневник читательский воробьева

By the example of the diary (1938-1945) of Leningrad educator Maria Nikolaevna Vorob'yova the structural features of the diary (space and time, the system of characters) are examined. The author's attitude toward the text and the possibility of numerous readers of this text give us the opportunity to examine the structural features of the diary. The mechanism defining reception of Maria Nikolaevna's diary as the artwork possessing compositional unity is shown.

Keywords: household diary, M. N. Vorob'yova, reception, author, reader, chronotope, system of characters, plot, artistic integrity.

Последние два десятилетия феномен дневника привлекал внимание исследователей с антропологической и социологической точки зрения ([6, 12, 16, 17, 20]). Дневники интересуют ученых прежде всего как материал психокультурный, как документ, с высокой степенью достоверности свидетельствующий об эпохе и людях. Дневники воспринимаются «не как прозрачные окна в прошлое, а как институционализированные места конституирования памяти, в значительной степени вовлеченные в политические и нравственные проблемы настоящего» [20, с. 414-415]. В первую очередь это справедливо в отношении дневников сталинского периода русской истории, но нельзя недооценивать идеологической составляющей в исследовательском интересе к дневникам других эпох. Любое прошлое «работает» на настоящее, живет в настоящем и обслуживает его интересы. Успех многочисленных дневниковых публикаций, которыми отмечены последние десятилетия (см., например, материалы сайта «Прожито», серию книг «Русские дневники», публикации в журнале «Новое литературное обозрение»), в значительной мере связан с потребностью настоящего в прошлом.

Гораздо реже исследователи ставят вопрос о литературной природе дневника, хотя надо признать, что нередко в научных работах, посвященных дневникам, можно встретить замечания о литературной и художественной ценности того или иного документального текста ([7, 12, 13, 14, 15, 18, 19]). Конечно, подобные суждения высказывались в отношении дневников прежде всего людей, заведомо обладающих репутацией литераторов, художников, музыкантов или людей, связанных с творческой средой [21]. Так или иначе проблема автора и читателя дневника, проблема цели и функционирования дневникового текста в социальной коммуникации, вопросы отбора материала и его композиции ставились неоднократно ([8, 9, 10, 11]). В какой-то мере этих вопросов касаются исследования, посвященные психологической проблематике дневников ([1, 3, 14] и др.). Но по понятным причинам эти работы оставляют в стороне литературную природу данных текстов. Филологов дневники обычно интересуют с точки зрения историко-биографической, историкотекстологической и жанровой ([8, 9, 10, 11, 13, 14, 16, 17] и др). Дневник в его литературной целостности, на наш взгляд, изучен недостаточно.

Само по себе ведение дневника является формой литературного творчества, и автор дневника использует в своей дискурсивной практике, независимо от того, отдает он себе в этом отчет или нет, не только языковые формулы и шаблоны, но и определенный набор литературных и жанровых моделей. В некоторых случаях, когда автор описывает некое происшествие или сценку, свидетелем или участником которых он оказался, легко обнаруживаются жанровые модели, которым он следовал. Немаловажен также вопрос не только авторской рефлексии над дневником (кто он, для кого пишет) - важен также вопрос и рецепции дневника читателем последующих поколений, и с этой точки зрения дневник зачастую воспринимается как своеобразное повествование, и читательские отклики говорят именно об этой его природе. Читатель воспринимает дневник как историю его автора, придавая ей сюжетный статус. При этом в случае утраты части текста, гибели некоторых страниц или даже книг дневника читатель продолжает воспринимать текст как единую историю, опираясь на свой опыт знакомства с художественной литературой последних столетий, для которой фрагментарность является одним из элементов художественности.

Механизмы, благодаря которым становится возможным такое прочтение дневника, обусловлены его специфической литературной природой и, на наш взгляд, достойны изучения. При этом дневники людей, далеких от собственно литературной и творческой среды, с точки зрения природы их литературности, представляют особенный интерес: эти люди не могли предполагать, что их дневники будут интересны кому-либо, кроме них самих и их близких.

Эстетический или бытовой статус текста помимо историко-культурного и индивидуальнопсихологического контекста определяется авторской установкой на адресата. В случае бытовых дневников адресатом мыслится преимущественно сам автор дневника и/или его родные, близкие. А сам дневник воспринимается прежде всего как свидетельство о прожитом и пережитом, как своеобразная личная летопись, записи «для памяти». Сопоставление с летописью может выявить некоторую специфику собственно дневниковых записей. И летописи, и дневники ведутся «по ходу времени». События, отраженные в русских летописях, записываются в перспективе Страшного суда - именно тогда выявится их глубинный смысл ([4, 5]). В этом отношении летопись не просто исторический документ и историческое свидетельство - она указывает на творческий замысел Создателя. И с этих позиций появляется возможность филологической оценки летописи как целостного произведения - при том, что мы не можем говорить об одном летописце. В сознании тех, кто вел летопись, ее создателем были не они. Другие литературные формы, связанные с фиксацией исторических событий - хроники и хронографы - ориентированы на оценку будущих поколений: они могут выступить в роли поучения потомкам. Личный же дневник, с одной стороны, является актом автокоммуникации: момент записи есть момент освобождения от аффектов жизни и создает условия для рефлексии, то есть выполняет терапевтическую функцию. Но при этом существует много свидетельств тому, что бытовые дневники часто перечитываются автором, и перечитываются неоднократно. И при этом создатель дневника не преследует цели работы над собой. Он скорее смотрит на дневник как на свое alter ego, на сотворенного им друга. Такой дневник - способ посмотреть на себя со стороны, оценить свою жизнь не с практической целью извлечения уроков, подкрепления памяти, уточнения обстоятельств и т. д. Такой дневник становится самоценным произведением, благодаря которому автор самоутверждается и самореализуется.

С точки зрения жанрового своеобразия дневников, их особого литературно-исторического и литературно-документального статуса первоочередный интерес приобретают, на наш взгляд, бытовые дневники простых людей, не могущих предполагать, что их личные записи привлекут внимание широкого круга читателей. А вопрос о собственно литературной природе дневника с особенной остротой раскрывается в случае, если автор занимает некоторое «маргинальное» социокультурное положение: оставаясь рядовым читателем, он тем не менее питает определенные литературные амбиции. К числу таких дневников относится и дневник Марии Николаевны Воробьевой.

М. Н. Воробьева родилась 11 июня 1904 или 1905 года (в дневнике имеются противоречивые указания года рождения), видимо, в Санкт- Петербурге. О ее семье известно немного. Из дневниковых записей Марии Николаевны следует, что ее детский опыт был безрадостным. Известно, что она закончила гимназию, затем училась в Петроградском государственном педагогическом институте имени А. И. Герцена. Работала в педагогическом училище, преподавала историю в Текстильном техникуме, а в военные годы читала лекции по научному коммунизму в Ярославском педагогическом институте. В период войны она работала директором сельской школы в Сосновке, а также некоторое время была лектором горкома партии в Ярославле. Человек, по всей видимости, незаурядного личного обаяния, добросовестно относящийся к своей работе, она пользовалась уважением учеников, имела успех в качестве лектора. Но особенно важным для Марии Николаевны был интерес к литературе и собственно литературное творчество: она писала стихи, пробовала свои силы в прозе, участвовала в деятельности любительских литературных кружков и сама организовывала их. Участники такого кружка, созданного ею, и сохранили ее дневники, которые она вела на протяжении нескольких десятилетий своей жизни. Часть их оказалась утрачена. Несколько книжек пропало во время войны, когда Мария Николаевна покидала блокадный Ленинград; судьба части тетрадей, написанных после войны, остается неизвестной. После смерти автора дневники были разделены между несколькими людьми, которые взяли их на хранение, но некоторые тетради оказались утраченными.

При том, что литературные амбиции Марии Николаевны несомненны, сами ее дневники не могут быть расценены как писательские. Конечно, в них появляются записи стихов и черновики ее рассказов, но само ведение дневника в целом не отвечает задаче быть подспорьем литературному творчеству. Скорее, дневник для Марии Николаевны является сам по себе результатом творческой работы.

Мария Николаевна часто пишет о дневнике как о друге («Даже дневнику не удается уделять столько времени, сколько бы хотелось. А ведь это мой единственный верный друг - глубокий, все понимающий, только, к сожалению, молчаливый»), говорит о боли, которую переживает после утраты дневников («Боль от потери дневников с каждым днем возрастает. Все чаще вспоминаются различные кусочки моей жизни, так любовно уложенные в строки тридцати номерах тетрадей. Все поменяется, все, но это... Сама виновата. Я должна была вывезти их из Пушкина задолго до прихода туда немцев. А у меня было безразличие. Ну вот и лишилась» [2]). Более того, в ее дневнике присутствуют следы работы над словом - зачеркивания, подписи, приписки и проч. Ей важно, чтобы дневник был интересным и для нее самой, и для возможного читателя (кроме нее самой у дневника, с ее точки зрения, могут быть другие читатели). Эти потенциальные читатели - близкие ей люди, друзья или возлюбленные, которым она дает читать свои дневниковые записи. Дневник есть ее своеобразный двойник, в некоторые моменты жизни наделяемый магическими свойствами: «„Да здравствует солнце! Да скроется тьма!” Пусть эти прекрасные строки явятся магическим введением к моей будущей жизни. Я жажду Солнца, мучительно, страстно жажду, и пусть оно заблещет в природе, на фронте, в моем личном и в труде. И пусть самая эта тетрадь уподобится пучку драгоценных, золотистых солнечных лучей. Да скроется тьма!!!» [2]. Уподобление очень простой, прозаической тетради «пучку... солнечных лучей» может быть оценено как свидетельство того, что в сознании Марии Николаевны дневник обладает самоценностью, выявляет скрытые возможности ее жизни и оформляет их как действенные факторы ее существования. Таким образом, можно говорить о художественном статусе дневников Марии Николаевны.

Если рассматривать дневники с точки зрения читателя, воспринимающего его как целый, законченный текст (в перспективе читательского восприятия история Марии Николаевны и сам текст обладают статусами завершенности), то кажется правомерным оценивать его именно с эстетической точки зрения и выявить те его параметры, которые позволяют видеть в нем подобие романа. В этом отношении особенной значимостью обладает хронотоп этого текста. Основное его измерение задано самой реальностью: историческим и биографическим временем (1938-1945) и местом (Пушкин, Ленинград - Перкино (Тамбовская область) - Сосновка (Тамбовская область) - Чусовой - Ярославль - Ленинград). Пространственно-временная архитектоника мира этого дневника в читательском восприятии определяется войной: это мир до, во время и после войны. И путешествие героини, вынужденной покинуть родной город, а затем вернувшейся в него, - это сюжет утраты и обретения, изгнания и возвращения. Этот по сути мифологический сюжет сопряжен с еще одним вечным сюжетом человеческого поиска любви и счастья. Сам же автор осознает свою историю как историю ожидания Чуда. Эта история разворачивается преимущественно в камерном пространстве. Внимание автора дневника сосредоточено не на доме, а на комнате, не на университете, а на аудитории, не на школе, а на учебном классе или учительской, не на библиотеке, а на читальном зале. Фокусировка авторского внимания на атрибутах пространства, свидетельствующих о присутствии в нем чувствующего и думающего человека, позволяет читателю воспринимать место действия отраженных в дневнике событий как художественно организованное пространство и прочитывать сам дневник как своеобразный роман о женской судьбе.

Восприятию дневника как художественного произведения способствует характер описания отдельных локусов и их взаимная соотнесенность. Так, например, одно из центральных мест в пространстве дневника Марии Николаевны занимает топос довоенной комнаты в Пушкине. Значение этого топоса в хронотопе дневника определяется в силу его оппозиции бездомью и неустроенности эвакуированного человека: «Как потерянный рай, вспоминается моя белоснежно-синяя комната. Сквозь белый тюль на окне красиво вырисовываются узоры древесной листвы - на дворе растет несколько деревьев. Обои благородной синей расцветки, а на столиках и качалке белые скатерти и дорожки. На постели голубоватое пике, на подушке белая накидка с кружевами. Я всегда любила красивое белье, поэтому даже пододеяльники у меня были с шитьем и простыни с кружевами. А украшений было немного - лишь синие стаканчики из Кисловодска с изображениями орла над нар- занским источником и с надписью «Малышке» (подарок Василия Никифоровича), несколько фарфоровых слонов (от Веры), две-три дорогих мне фотографии и ваза с цветами. Вот и все. А в целом впечатление чистого уютного гнездышка, в котором бывало очень хорошо вдвоем. Теперь же нет не только вышитых пододеяльников, но пришлось даже отказаться от простыни - сплю на одной половине одеяла, а другой половиной покрываюсь» [2]. Образ комнаты возникает именно в воспоминаниях автора, и в этом отношении можно говорить о хронотопе воспоминаний: время и расстояние создают необходимую дистанцию для художественно ценностного взгляда на утраченный мир, центром которого становится комната в Пушкине. Интересно, что в восприятии Марии Николаевны комната оказывается не только «уютным гнездышком», но и соотносится, пусть даже опосредованно (через цитату), с морским пространством: «комната, как море голубая». А сам уют, с нежностью вспоминаемый автором, создается холодными цветами - белым и голубым. Хронотоп комнаты - это хронотоп одновременно и замкнутый, и открытый: в памяти Марии Николаевны это скорее хронотоп мечты и/или «потерянного рая». Но если обратиться к дневниковым записям, в которых пространство комнаты существует не в прошлом, а в настоящем и воспринимается не дистанцированно, то можно увидеть, что и в настоящем без этой пространственновременной дистанции пространство комнаты в восприятии Марии Николаевны практически всегда открыто: она постоянно упоминает деревья и небо за окном («Сквозь белый тюль на окне красиво вырисовываются узоры древесной листвы - на дворе растет несколько деревьев» [2]).

Еще один значимый топос в мире дневника Марии Николаевны - город, и это только Ленинград. Город - это личное пространство встреч, свиданий - и одновременно это пространство, в котором личное соприкасается с общественным. В записи о приобретении «голубой книги» («История ВКП(б)», Мария Николаевна отмечает: «Весь Ленинград с голубыми книгами» [2]. Если восприятие комнаты определяется пространственной и временной дистанцией, то город воспринимается автором hic et hoc. По всей видимости, именно поэтому внимание автора сосредоточено на погодно-климатических аспектах существования города («1 июля. Наконец то, сегодня хорошая погода», «Всегда - из года в год - двадцатые число июня мне бывает нехорошо. И погода хмурая, дождливая», «Зима совсем уж обнаглела - как- никак 17ое марта, а на улице мороз 16° по Реомюру. И снег такой плотный, по январски искристый. И окна в затянуты льдистым настилом. Хочется весны, хотя что она мне даст» [2]) и на городском и пригородном транспорте («Потом ехали до Невского в трамвае», «... он бережно взял меня под руку и повел к трамваю», «Потом села в автобус и поехала на Выборгскую к матери. На нижегородской, выскочив из автобуса, столкнулась с Николаем», «Вышли из вагона на перрон - и вдруг Петруччио» [2] и т п.), а развернутые картины, включающие описания городских зданий, как и взгляд на город в целом, появляется в экстремальные моменты истории. Можно говорить, что пространство в дневнике Марии Николаевны меняет свой статус в зависимости от дистанции, с которой автор его оценивает. Угроза утраты или разрешения пространственных локусов делает их видимыми для Марии Николаевны, и в этот момент ее взгляд становится взглядом художника: чтобы сохранить, надо сотворить.

Время в дневнике, на первый взгляд, не может быть предметом особой рефлексии (записи ведутся поденно с небольшими пропусками), и необходимая для возникновения эстетического отношения дистанция, казалось бы, не успевает возникнуть. В таком временном режиме, какой допускает дневник, возможно эстетическое отношение к быту как к бытию, то есть возможно возникновение лирической художественности.

Однако в дневнике Марии Николаевны, наряду с лирическими зарисовками, органичными для дневниковой формы, появляется и эпическое время. Иногда Мария Николаевны не только вспоминает своих прежних поклонников, не только сравнивает свое прошлое с настоящим, но и выходит к сопоставлениям социально-исторического характера, сравнивая семейный быт мещанского Петер- бурга/Петрограда своего детства с новыми общественными формами советского времени. При этом ее сопоставление не декларативно: «В детстве я не только не любила праздники - Рождество и Пасху - я боялась их. Я знала, что они будут отмечены пьянством, скандалами, драками..., знала, что взрослые будут до крови бить друг друга, а мы, дети, будем отчаянно реветь. Может, в суматохе повалится елка, - вспыхнет пожар, либо кого-нибудь придавит. Хорошо мне было только в школе - недаром же я ее так любила» [2]. Эта эпическая перспектива возникает, конечно, благодаря воспоминаниям, а время воспоминаний - как правило, общественные и личные праздники. Интересно, что записи, свидетельствующие об интересе Марии Николаевны к политике, к событиям на фронтах, не имеют следов эстетической оценки: это регистрация, сообщение о фактах и его оценка с позиции советского учителя истории («Немцы похитили Муссолини. пишу я об этом лишь по инерции - ведь как историк я так недавно еще живо интересовалась всем происходящим», «5 февраля. Ночь. Историческая миссия Англии - это давать убежище реакционерам» [2]).

Сюжетная сторона дневника, какой она складывается в восприятии читателя, касается прежде всего личной судьбы Марии Николаевна, а в этой личной судьбе она прежде всего женщина в поисках личного счастья и ранимый, честный человек, болезненно реагирующий на безобразные стороны жизни.

В глазах читателя Мария Николаевна становится героиней романа, и ее самохарактеристики задают для читателя систему оценок действующих лиц дневника. О себе Мария Николаевна пишет, что она «концентрат женщины», и поэтому персонажи дневника - это мужчины и женщины, возлюбленные и соперницы. Эротический аспект человеческих взаимоотношений в значительной степени определяет дневниковую оценку людей, окружающих автора: «Все здешние мужчины либо совершенные и совсем еще неинтересные мальчики, либо - старики. Это по внешнему виду... » [2]. Часто взгляд на женщину - это заинтересованный взгляд на соперницу («Коган явился вчера с женой. Она пигалица. В жизни совсем неинтересна. Низкорослая и какая-то неуклюжая. А лицо большое» [2]), а взгляд на мужчину - это взгляд женщины с точки зрения возможности любовного романа. Но при этом «внутренний багаж» человека имеет для Марии Николаевны первостепенное значение: «что же касается внутреннего багажа, то ни одно лицо из виденных здесь мною не дает возможности предположить наличие каких то особых богатств» [2].

Особую тему представляет собой социальная и профессиональная самореализация автора. Отношения с людьми для Марии Николаевны очень важны. Фактически любой человек, упомянутый в ее записях, получает не только психологическую, этическую и профессиональную оценку, но и оценку эстетическую, причем эстетическое касается не внешности - Мария Николаевна именно создает его образ. Особенно наглядно эта творческая интенция проявляет себя в зарисовках с натуры случайных в ее жизни людей («Вчера дважды испытала чистую, бескорыстную радость за других. Впервые - днем. Обтрепанный мальчишка деревенского вида, всхлипывая, должно-быть, от отчаяния, просил по квартирам. Двери открывались, на миг показывалась рука с рублем или куском хлеба, и снова двери захлопывались. Было что-то в этом мальчишке дерущее за душу. По той неумелости, с которой он просил, по внезапным вспышкам отчаяния видно было, что очень этот ребенок несчастен.

- Нет ли у Вас рубашки какой...

- Нет, мальчик.

- Может, кофточки рваной. Ну хоть тряпочки. - и снова трагические всхлипы.

Эта настойчивая просьба дать «хоть тряпочку» была почти непонятна.

- Да зачем тебе тряпка.

- У нас маленький в поезде голый. Бабушка бы что-нибудь сделала. завернула.

Почувствовала, что я уже не могу. Слишком мучительно видеть горе этого двенадцатилетнего человечка: мать в немецком плену, бабушка и четверо ребят (трое маленьких) возвращаются на родину в Старую Руссу. Ни денег, ни одежды, ни еды. Поезд в Ярославле стоит до 5-го, и вот он, кормилец, добывает средства к жизни. Вытащила ему свою рваную шерстяную жакетку. Как же он обрадовался, и как же хорошо стало мне. А в 11м вечера приехала с Перекопа и узнаю - у Евгении Осиповны был гость с фронта, привез ей письмо и посылку от полковника брата, стоящего с частью в Восточной Пруссии. Она вся светилась, и, глядя на нее, я второй уже раз за этот день наполнилась большой хорошей радостью» [2]). Для нее в этом мальчике воплотился образ бедствующего народа.

Особая категория людей, отношения с которыми приобретают напряженный характер, - это соседи по коммунальной квартире в Пушкине и в комнате в эвакуации, а также коллеги по работе. Мария Николаевна создает по сути их завершенные художественные образы: коллеги Пихтелевой как образцы вульгарности и примитивной грубой сексуальности, коллеги и соседки по комнате Фингерт как идеологического противника.

Система человеческих оценок Марии Николаевны очень ярко обнаруживается в портретах ее соседок и подруг, а также в описанных ею сценках с их участием. Как только ей становится ясно, что именно ей не нравится в человеке, ее записи о нем приобретают заметный эстетический художественный характер. Справедливо и обратное: осознание природы очарования какого-либо человека также пробуждает в Марии Николаевне художника («Его голос звучал сочно и сильно, слова все были простые, понятные, но он их давал в каких-то удивительно свежих сочетаниях. При этом ничего лишнего, полное отсутствие лексического сора. Мысль сильная, умная облекалась в достойную словесную одежду. Слушая это на редкость культурное выступление, пронизанное тонким юмором, я опять ощутила, что в сердце моем совершается что-то такое - нежное и радостное - чего не было уже года три. Из глубин моего сладко пораженного существа какой-то голос заявлял, что вот это и есть мужчина, который смутно маячил в грезах, который близко, близко подошел к моему идеалу» [2] или: «У Фингерт какое-то бескостное отношение к людям и происходящим с ними событиям. Жалеет она безотносительно, стоит ли человек жалости, радуется даже за такое неприятное существо, «которое не мешало бы проучить бедой, дабы оно научилось быть чутким. При этом и жалость и радость как-то очень мелки и ограничиваются всего лишь словесным выражением. Эта мелкость нередко и в суждениях. Напр., недавно в моем присутствии вдруг говорит профессору Смирнову:

- А как Вы думаете, любили Горького женщины?.. Он же очень некрасив был. Я бы не могла в него влюбиться.

Меня покоробило. Так говорить о Горьком, который до того был пропитан, пронизан красотой, до того она его распирала, что возле него начинали, наверно, хорошеть и уроды. Если б такой галантерейный подход к красоте обнаружила какая-нибудь фабричная девушка - куда ни шло, мириться б было можно, да и та, вероятно, не пустилась в подобные рассуждения» [2].

Особенно ярко это проявляется в сценических зарисовках: «Обе они избалованы дома и очень привередливы в еде. И вот недавно подали на завтрак манную кашу.

- Я ее не ем. - решительно заявила Вава, но т. к. здесь мамы все же нет, а сестра хозяйка на подобные заявления никак не реагирует, Ваве пришлось пододвинуть блюдо обратно. Ела она неохотно, с гримасой, но все-таки ела. Мне стало смешно, и я немножко подтрунила над нею.

- Не трогай, пусть ест. - сурово остановила меня Вера» [2].

Для портрета человека ей важны диалоги, описание сцен с участием ее самой или других людей, она отмечает детали, которые приобретают обоб- щающе-оценивающий характер («Фингерт упивается Горьким. Это ее любимец, к стене над своею постелью она даже пристроила два портрета Алексея Максимовича - оба вырезаны из библиотечных книг (преступление с ее точки зрения совершенно невинное). Проблематика Горького - тема ее диссертации, которую осенью она намерена защищать» [2]). Фиксируя свои реакции на присутствие другого человека (раздражение, восхищение), Мария Николаевна стремится найти психологические причины этого, проявляя склонность к психологическому анализу. И оценки, к которым она приходит в результате размышлений, иногда жесткие («Я уткнулась в книгу, и разговор прекратился. Но в комнате сразу стало душно и тесно. Сколько в ней еще старого, не нашего. Жизнь хлестнула парочку раз, - и человек скис, развалился. Интеллигентская хлипкость»[2]), основываются на наблюдениях, а не опережают их. При этом надо признать, что она изначально доброжелательна в своем отношении к людям. В оценке женщин для нее важна оппозиция красота - безобразие. Внешность же представителей противоположного пола в дневнике практически не описывается. Описание внешности людей, с которыми складываются или могут сложиться глубокие личностные отношения, избыточны, и в своем дневнике Мария Николаевна не видит внешность, смотрит как будто сквозь нее. Прозрачность внешности - то, что характерно для портретов мужчин. Они становятся субъектами действия, отношения с ними составляет событийную интригу дневника, их личности раскрываются по мере развития романа с автором дневника. При этом известно, что какие-то дневниковые записи автор давала читать наиболее важным для себя людям. Таким образом герои романа становились его читателями, и их оценка дневниковых записей, в свою очередь, оценивалась Марией Николаевной в дневнике. Современному читателю такая повествовательная структура знакома, и восприятие дневника колеблется от увлеченности сюжетом до рефлексии по отношению к самому автору дневника, от сюжетной интриги к интриге психологической. Сама структура текста дневника позволяет читателю прочитывать его как художественное произведение, опираясь на знакомые литературные романные модели сюжетного, ге- ройного, пространственно-временного планов. Независимо от замысла автора современный читатель волен воспринимать дневник не столько как документ эпохи, сколько как увлекательную историю жизни. В случае дневника Марии Николаевны эта возможность создается не только за счет культурно обусловленных аспектов биографии как повествования о жизни человека, но и за счет элементов художественной рефлексии автора, обладающего несомненными литературными способностями.

Библиографический список

1. Булдакова, Ю. В. Лирическое начало в жанровой структуре дневника писателя (на материале литературы русского зарубежья) [Текст] // Вестник Вятского государственного гуманитарного университета. -

2009. - № 3 (1). - С. 102-105.

2. Воробьева, М. Н. Дневники [Электронный ресурс] /М. Н. Воробьева. -URL:

http://prozhito.org/person/931

3. Гинзбург, Л. Я. О психологической прозе [Текст] / Л. Я. Гинзбург. - Л., 1971. - 464 с.

4. Данилевский, И. Н. Замысел и название «Повести временных лет» [Текст] // Отечественная история. - 1995. - № 5. - С. 101-110.

5. Данилевский, И. Н. «Повесть временных лет»: герменевтические основы изучения летописных текстов [Текст] / И. Н. Данилевский. - М., 2004. - 383 с.

6. Егоров, О. Г. Русский литературный дневник 19 века. История и теория жанра: Исследование [Текст] / О. Г. Егоров. - М., 2003. - 279 с.

7. Зализняк, А. А. Дневник: к определению жанра

[Текст] // Новое литературное обозрение. -2010. -

№ 106. - С. 162-180.

8. Кальщикова, Т. А. Жанровые стандарты в дневнике А. Блока [Текст] // Вестник Челябинского государственного университета. - 2010. - № 32 (213). - Вып. 48. - С. 58-61.

9. Киреева, Н. В. Проблема квалификации дневника как книги определенного речевого жанра (на примере «Дневников» М. М. Пришвина) [Текст] // Омский научный вестник. - 2006. - № 9 (47). - С. 231-234.

10. Кобрин, К. Р Дневники: между текстом и творчеством. Похвала дневнику [Текст] // Новое литературное обозрение. - 2003. - № 61. - С. 288-295.

11. Кознова, Н. Н. Дневники, письма, мемуары: к вопросу о взаимодействии жанров [Текст] // Вестник Московского государственного областного университета. Серия «Русская филология». - 2009. - № 1. - С. 137-143.

12. Криволапова, Е. М. Признаки «дневниково- сти» в произведениях В. Розанова «Опавшие листья» и «Уединенное» [Текст] // Вестник Ленинградского государственного университета им. А. С. Пушкина. - 2012. - Т 1. - Вып. 4. - С. 22-29.

13. Летягин, Л. Н. Личный дневник: самосознание жанра [Текст] // Известия Российского государственного педагогического университета им. А. И. Герцена. - 2008. - № 56. - С. 56-67.

14. Михеев, М. Ю. Дневник как эго-текст (Россия, XIX-XX) [Текст] / М. Ю. Михеев. - М., 2007. - 264 с.

15. Новожилова, А. М Повествовательное пространство Петербургских дневников З. Н. Гиппиус [Текст] // «Восток-Запад: пространство русской литературы». - Сборник материалов международной научной конференции. - Волгоград, 2004. - С. 18-25.

16. Ромашкина, М. В. Дневник: эволюция жанра [Электронный ресурс] // Современные проблемы науки и образования. - 2014. - № 6. - URL: http://science-education.ru/ru/article/view7idM5447 (дата обращения: 27.09.2019).

17. Сизюхина,К. В. Дневники

A. М. Достоевского: проблема жанра [Текст] // Омский научный вестник. -2006. -№9(47). -

С. 231-234.

18. Федотова, В. В. К вопросу о художественно

сти дневниковой прозы И. А. Бунина [Текст] // Вестник Чувашского университета. -2010. -№1. -

С. 296-300.

19. Федотова, В. В. К проблеме подвижности границ между литературой и нелитературой [Текст] /

B. В. Федотова // Синтез документального и художественного в литературе и искусстве: сборник статей и материалов II международной конференции (5-9 мая 2008 года). - Казань, 2009. - С. 158-163.

20. Хелльбек, Й. Революция от первого лица: дневники сталинской эпохи [Текст] / Й. Хелльбек. - М., 2017. - 416 с.

21. Шапорина,Л. В. Дневник[Текст] /

Л. В. Шапорина. - М., 2017.

Reference List

1. Buldakova, Ju. V Liricheskoe nachalo v zhanrovoj strukture dnevnika pisatelja (na materiale literatury russ- kogo zarubezh'ja) = Lyrical beginning in the genre structure of the writer's diary (on the material of literature of the Russian abroad) [Tekst] // Vestnik Vjatskogo gosudar- stvennogo gumanitarnogo universiteta. - 2009. - № 3 (1). - S. 102-105.

2. Vorob'eva, M. N. Dnevniki = Diaries [Jelektronnyj

resurs] /M. N. Vorob'eva. -URL:

http://prozhito.org/person/931

3. Ginzburg, L. Ja. O psihologicheskoj proze = About

psychological prose [Tekst] / L. Ja. Ginzburg. -L.,

1971. - 464 s.

4. Danilevskij, I. N. Zamysel i nazvanie «Povesti

vremennyh let» = Intention and title «Primary Chronicle» [Tekst] // Otechestvennaja istorija. -1995. -№5. -

S.101-110.

5. Danilevskij, I. N. «Povest' vremennyh let»: ger-

menevticheskie osnovy izuchenija letopisnyh tekstov = «Primary Chronicle»: hermeneutic foundations in studying chronicle texts [Tekst] / I. N. Danilevskij. -M.,

2004. - 383 s.

6. Egorov, O. G. Russkij literaturnyj dnevnik 19 veka. Istorija i teorija zhanra: Issledovanie = Russian literary diary of the XIX century. History and theory of the genre: Research [Tekst] / O. G. Egorov. - M., 2003. - 279 s.

7. Zaliznjak, A. A. Dnevnik: k opredeleniju zhanra = Diary: to the definition of genre [Tekst] // Novoe litera- turnoe obozrenie. - 2010. - № 106. - S. 162-180.

8. Kal'shhikova, T. A. Zhanrovye standarty v dnevnike A. Bloka = Genre standards in A. Block's diary [Tekst] // Vestnik Cheljabinskogo gosudarstvennogo universiteta. -

2010. - № 32 (213). - Vyp. 48. - S. 58-61.

9. Kireeva, N. V Problema kvalifikacii dnevnika kak knigi opredelennogo rechevogo zhanra (na primere «Dnevnikov» M. M. Prishvina) = The problem of qualification of the diary as a book of a certain speech genre (on the example of «Diaries» by M. M. Prishvin) [Tekst] // Omskij nauchnyj vestnik. - 2006. - № 9 (47). - S. 231-234.

10. Kobrin, K. R. Dnevniki: mezhdu tekstom i tvor- chestvom. Pohvala dnevniku = Diaries: between text and creativity. Praise for diary [Tekst] // Novoe literaturnoe obozrenie. - 2003. - № 61. - S. 288-295.

11. Koznova, N. N. Dnevniki, pis'ma, memuary: k voprosu o vzaimodejstvii zhanrov = Diaries, letters, memoirs: to the question of the interaction of genres [Tekst] // Vestnik Moskovskogo gosudarstvennogo ob- lastnogo universiteta. Serija «Russkaja filologija». - 2009. - № 1. - S. 137-143.

12. Krivolapova, E. M. Priznaki «dnevnikovosti» v

proizvedenijah V. Rozanova «Opavshie list'ja» i «Uedi- nennoe» = Signs of «diary style» in V. Rozanov's works «Fallen Leaves» and «Secluded» [Tekst] // Vestnik Lenin- gradskogogosudarstvennogouniversitetaim.

A. S. Pushkina. - 2012. - T. 1. - Vyp. 4. - S. 22-29.

13. Letjagin, L. N. Lichnyj dnevnik: samosoznanie

zhanra = Personal diary: genre self-awareness [Tekst] // Izvestija Rossijskogo gosudarstvennogo pedagog- icheskogo universiteta im. A. I. Gercena. -2008. -

№ 56. - S. 56-67.

14. Miheev, M. Ju. Dnevnik kak jego-tekst (Rossija, XIX-XX) = Diary as ego text (Russia, XIX-XX) [Tekst] / M. Ju. Miheev. - M., 2007. - 264 s.

15. Novozhilova, A. M Povestvovatel'noe pros- transtvo Peterburgskih dnevnikov Z. N. Gippius = Narrative space of St. Petersburg diaries by Z. N. Gippius [Tekst] // «Vostok-Zapad: prostranstvo russkoj litera- tury». - Sbornik materialov mezhdunarodnoj nauchnoj konferencii. - Volgograd, 2004. - S. 18-25.

16. Romashkina, M. V. Dnevnik: jevoljucija zhanra =

Diary: evolution of a genre [Jelektronnyj resurs] // Sov- remennye problemy nauki i obrazovanija. - 2014. - №

6. -URL:http://science-

education.ru/ru/article/view?id=15447 (data obrashhenija: 27.09.2019).

17. Sizjuhina, K. V. Dnevniki A. M. Dostoevskogo: problema zhanra = A. M. Dostoevsky's diaries: the problem of genre [Tekst] // Omskij nauchnyj vestnik. - 2006. - № 9 (47). - S. 231-234.

18. Fedotova, V. V. K voprosu o hudozhestvennosti dnevnikovoj prozy I. A. Bunina = To the question of the artistic nature of I. A. Bunin's diary prose [Tekst] // Vestnik Chuvashskogo universiteta. - 2010. - № 1. - S. 296-300.

19. Fedotova, V. V. K probleme podvizhnosti granic mezhdu literaturoj i neliteraturoj = To the problem of the mobility of boundaries between literature and nonliterature [Tekst] / V. V. Fedotova // Sintez doku- mental'nogo i hudozhestvennogo v literature i iskusstve: sbornik statej i materialov II mezhdunarodnoj konferencii (5-9 maja 2008 goda). - Kazan', 2009. - S. 158-163.

20. Hell'bek, J. Revoljucija ot pervogo lica: dnevniki stalinskoj jepohi = First-person revolution: Stalin-era diaries [Tekst] / J. Hell'bek. - M., 2017. - 416 s.

21. Shaporina, L. V Dnevnik = Diary [Tekst] / L. V. Shaporina. - M., 2017.

Размещено на Allbest.ru