К архитектуре пространства. Очерк теории. Часть I

Ключ к тайне (игры и сакрального) следует искать в самой тайне, и в этом Кайуа прав: «...когда секрет, маска, переодевание выполняют некоторую сакраментальную функцию, можно быть уверенным, что перед нами не игра, а социальный институт. Все, что по природе является таинством или симуляцией, близко к игре; но нужно еще, чтобы в нем преобладало фиктивно-развлекательное начало, то есть чтобы тайна не была чтимой, а симуляция не обозначала и не начинала собой метаморфозу или одержимость». [23, с. 44] Речь в отрывке прежде всего о единстве сакрального и игрового: оно заключено в таинстве и симуляции; их различие сведено к степени их интенсивности: «тайна» не должна быть чтимой (то есть, по сути, должна быть легкой, фокусом, жульничеством - тайна должна развлекать), также симуляция не должна перерастать в одержимость (сакральным), но «разжигать» (в игре). Как видим, раскрытие скобок сводит дефиницию к тавтологии, все же подчеркивающей родство сакрального и игрового (бытия), их различие утверждая исключительно в интенсивности (но остается непонятным, отчего «сакраментальная функция» мгновенно награждается статусом «социального института», игровой же в таковом отказано; очевидно, что «сакраментальное» не способно к непосредственному включению в реальность и непременно подвергается при трансформации в социальный институт снижающей игровой «адаптации» (кстати, «тайные общества» тем и отличны от социальных институтов, что подобную адаптацию отвергают); в иерархии интенсивностей прослеживается также переход (сакрального) содержания к форме (игровой и далее социальной); относительно же сохраняемой в глубине развлечений угрозе смерти можно привести слова Юнгера: «Жизнь и смерть вмешиваются в каждую карточную игру; и не случайно красное и черное стали цветами карточных мастей. «Картинки», то есть фигуры, нарисованные на картах, - это образы жизни и смерти, о чем могут и не знать многие из тех, кто видит их «смягченные» изображения сменившие первоначальные. Козыри бьют - а чем они старше, тем бьют и убивают сильнее - и, подобно проводнику душ Гермесу, сопровождают убитого в подземное царство мертвых, в Аид «отбоя», в Гадес побитых карт.» [25, с. 62]).

Следует четче сформулировать порядок отношений сакрального, игры и реальности, согласившись с Кайуа относительно их родства и усилив представление о их различии.

Разумеется, Кайуа не может проникнуть в тайну игры, занимая по ключевым вопросам ее трактовки ортодоксальные позиции. Ему невдомек, что игра копирует не реальность, но бытие, заключая изначальную подмену «перерождения» в скобки подобий. Игра обретается вовне, в опоре на фигуративные композиты; таковые (включая выигрыш) воплощают игру и вместе с тем скрывают ее «тайну» (подлинный мотив умирания-изменения-перерождения, в ядре которого - восторг растворения в бытии-бессмертии).

Мы уже успели убедиться в том, что «реальность» и мЯмзуйт не находятся в отношении простого копирования. Первичная (сакральная) «игра» точно также не подражает реальности как не «подражает» ей жертвоприношение - это, если угодно, игра бытия (бытие игры) «в себе», чье отношение к «внешнему миру» обусловлено тем, что бытие такого рода не может отразить некую предуготовленную «внешнюю реальность». Напротив, последняя, основание которой составляет животное восприятие (инстинктивная активность) переписывается, дана в рамках абсолютно нового, едино-разделенного экстатического действия. Ранее основание такового утверждалось в двух формах уклонения от смерти; следует добавить к ним третье, игровое, изначально имитирующее смерть проигрышем. Игра, в соответствии с подобным предположением, не ориентирована внешней целью; она самоценна, представляя иллюзию уклонения/утоления (духовной жажды) в практическом исключении/имитации смерти. Тем самым игра исходно представляет форму рпЯзуйт, поставленную между чистым сжигающим «бытием» и его выражением/имитацией; в этом исходе рпЯзуйт и мЯмзуйт непосредственно совмещены; но в них созидается/копируется бытие, совместимое с существованием, вместе с тем существование, выражающее бытие и к нему обращающее (в ослабленной форме; если же возвращаться к схеме сакральное - профанное - игровое, то мы на стороне Хейзинги; в приведенной структуре игра опосредует ?гюн и и?мвпт; рпЯзуйт различен в отношении игры и, хотя ею основан, все же тяготеет прежде всего к разведению комедии в ее генетическом родстве с игрой, и трагедии в ее близости к рЬипт; фарс/фарш и представляют первую “игру снижения”, завершение-цикла (сардонический смех), трагедия, напротив, возвышенное (не-игровое) начало, см. [26] (размечая археологию входа и выхода); далее будет показано, что игра обретает привычные формы при распадении на ряд функций, синкретичное сложение которых порождало (непривычное) инвестирование серьезным; так, возникает игра случая, игра-соревнование, игра-иллюзия и игра-искусство).

Следует коснуться и иной тайны игры, прямо запечатленной в образе-обращения.

Последнее в форме первичного обмена, наследующего игре, преодолевает естественно-абсолютную границу ego, представляя вот-бытие-позицию, каковую занимают попеременно и которая меняется-обменивается, представляя фигуре-субъекта занять себя, переняв в том числе и (игровую) спонтанность (воплощенную случаем). Столь излюбленная современной философией абстракция обращения-к-другому в игре обретает свою онтологию, представив совокупность вовне-вынесенных условий (орудий) обращение-в-другого (вне которых такое обращение возможно в единственной форме трансгрессии-смерти). Аллюзии «зеркала» и пр. отражают позднюю историю обращения, уже впитавшего опыт игры и перемены (напомним о своеобразном сочетании игрового обращения-перехода с неразвитостью индивидуальности и ее сведением к проявлением «нрава»; «статус» и «место» гораздо теснее связаны с бытием-вот, нежели обычно представляется). Углубление онтологии вот-бытия ведет к обращению-в-игре как исходной позиции/процессу (вмещающему производное само-обращение). Если «бытие» воплощено абстракцией обращения-к-Другому, то сбывание имеет первым актом ту представленность, которая онтологически обусловлена обращение-к-другому (в игре).

«...предлагаемые играми образцы - это попытки предвидеть (?) тот упорядоченный мир, которым следует заменить природную анархию. Такова в общих чертах аргументация... Хёйзинги, который выводит из духа игры большинство институтов, регулирующих жизнь общества, или дисциплин, способствующих его славе». [23, с. 37] Принять это определение целиком невозможно. В попытке предвидения, приписываемой игре, жив дух метафизики - «целесообразности и прагматизма», вменяемых истории игр. «Попытки предвидеть», если устранить из них антиисторический апломб, как и позитивистские реминисценции, суть формы игры, пронизывающие древние общества, к проектированию социальных институтов имеющие чрезвычайно косвенное отношение. Но по существу Хейзинга прав; игра вводит в реальность и адаптирует к ней чистое бытие, сбывающееся в проигрывании.

Уточнению «первичной структуры игры» способствует аналитика ее существующих (и по видимости не связанных) форм. Вновь Кайуа: «...различных настроений - всего четыре: стремление победить в регулярном состязании благодаря одной лишь личной заслуге (agon), отречение от собственной воли и пассивно-тревожное ожидание приговора судьбы (alea), желание облечься в чужую личность (mimicry), наконец, тяга к головокружению (ilinx)». [23, с. 76] (см. также [27, 28]; для нас не слишком существенны подробности спецификаций; представляется, что Кайуа достаточно точно схватывает основные типы игрового действия (мы исключили некоторые детали)). Кайуа пытается создать универсальную классификацию игр; для нас же более существенно то, что в этой поздней (по отношению к обсуждаемому) картине типами игр предстают те моменты исходного («настроения», по Кайуа), которые характеризуют пра-игру в ее археологии. Мы встречаем здесь прежде всего состояние-перехода, или «входа» в особенное состояние (Begeisterung), преобразованное в «ilinx»; оно уже встречалось ранее в форме AuЯer-sich-sein, необходимого условия само-забвения (отречения от обособленного существования, для Кайуа сохраняющего привкус бессмысленной экзотики). Это и знакомые agon и mimicry, очевидно, не нуждающиеся в комментариях. Это, наконец, alea, также Кайуа не понятое, и наследующее «воле богов» и ее первоисточнику - непосредственному себя-вручению таковой (в рЬипт). В заключении раздела следует несколько структурировать эти элементы: легче всего разместить их вдоль оси бытие/реальность, отражая опосредование в рамках транслитерации исходного-бытия: наиболее близок к нему ilinx - прямо «реальности» противопоставляемое (инспирация само-забвения); это, далее, alea, имитация божественного импульса, и, наконец, agon и mimicry как формы «взаимодействия с реальностью», в нее переходящие (в этот ряд можно поместить «куртуазные войны», с которыми Кайуа не знает, что и делать; собственно, подлинная «теория игр» должна опереться на сопоставление двух линий генеалогии: становление игровых форм вовне - в социуме (реальности), и внутри - в собственной топологии (дифференцируемого) игрового переживания).

Тем не менее рамки исследования ведут к завершению, каковое заключается в первой разметке пространства и времени (игры). Упомянем о повсеместной отсылке к «отделению» времени и пространства игры из окружения; игра заключает свои пространство-время, и, что особенно характерно, таковые (в отличие от пространства-времени реальности) отчетливо в каждом случае (виде игры) определены (предельны; «пространственная выхваченность» игры, Хейзинга).

«В ... очерченном пространстве и выделенном времени сложные и запутанные законы обычной жизни заменяются точными, произвольно установленными и не подлежащими отмене правилами, которые следует принимать безоговорочно и которыми обеспечивается правильное развитие игры». [23, с. 46]

В многократно подчеркиваемом ограничении игры принято усматривать ее ущербность и хрупкость. Однако речь идет о том признаке, который в конечном счете отличает игру от иного (реального): это особенный мир, замкнутый и относительно-себя целиком прозрачный. Необходимо подчеркнуть, что это мир, в котором «время» и «пространство» растворяются в смысле, игра же прямо совмещена с пространством-временем. Двигаясь избранным курсом, мы вынуждены считать, что адаптивная (в отношении реальности) функция игры позволяет в ее рамках впервые возникнуть пространству и времени; они - первичны, пространство же и время (в их универсализме) возникают значительно позднее и по аналогии (и представляясь с точки зрения общепринятого собственно пространством-временем-реальности).

В наиболее общем виде пространство и время игры означают предметные условия со-бытия, трансформирующие ее субъектов в «игроков», каковые, будь то в играх настольных или спортивных, ограничены в «естественном» универсализме и либо персонализированы «фигурами», каковыми располагают, либо сами преобразованы в «фигуры» ее участников («вхождение в игру» означает, помимо принятия ее правил, специфическую унификацию, подчеркиваемую «формой» и набором дозволенных приемов; «игрок» отрекается от своей естественной универсальности с тем, чтобы в образе «фигуры» принять роль, совместимую с набором предлагаемых игрой «позиций» (ролей и «мест»)).

«В начале была роль», противопоставленная не универсалии человека, но животному индивидуализму; история мира-театра начинается с согласованности-разыгрывания.

Подобная ограниченность, разумеется, не случайна, и позволяет «фигурам» вписаться в игровое поле, причем «фигура» в ее статической конфигурации («качестве») дополняется синтагматикой «хода». Ход фиксирует элементарное изменение, представляющее выбор-жребий в пространстве обозримого множества ходов - что обращает к связи пространства-размеченного поля со всеми возможными ходами игры. «Ход» - сдвиг/выбор в пространстве возможного; пространство - совокупность представленных вариантов, или ходов, каковые в соотношении к контр-ходам в итоге составляют «партию», цикл, в котором начало/конец представлены определенными вариациями фигур, позиций и пр.; в конечном счете, речь о довольно тривиальном равенстве исходных возможностей (в отличие от предшественников, мы склонны усматривать в нем не позднюю склонность к «рыцарству» и каприз «истинного джентльмена», но исходное условие очеловечивания).

«Поле и ход» в отвлечении от «фигур», правил и позиции-цели лишены смысла; игра и представляет собой вынесенную вовне субъективность, реализуемую в противоборстве двух (и более) «уравновешенных» участников. Субъект игрового действия производится игрой и в игре, и растворен в конфигурации поля, ходов, фигур и правил, в совокупности и конкретной связи обеспечивающих «сбывание субъекта» (последующее может отражать от этого исхода сколь-угодно далекие отклонения, «отходничество сознания» (цинизм холодного разума)).

Определяя ?счЮ-текстуру пространства, следует утвердить ее первый признак именно в упомянутой обратимости: это всегда поле противодействия двух сил, начальное положение которых обусловлено (предметно выраженным) равенством, как конечное - фигурально же фиксированными победой/поражением.

Начало/конец хода/партии изначально связывают конфигурацию-в-поле (позицию) и ее возможные/осуществленные вариации (обусловленные выбором, жребием, их сочетанием).

«Партия» размечена «ходами», ходы же унифицированы в отношении предметного выражения (предтеча хронологии), и вместе с тем уникальны в контексте ситуации. Время в игре раскладывается на совокупность унифицированных «моментов», каковые могут стать (вне партии) предметом предварительного ознакомления, и уникальных композиций, из них складываемых и их наделяющих всякий раз новым «значением».

«Партия» - необратима, «должна быть доведена до конца», завершиться проигрышем-выигрышем. Игра может быть повторена бесчисленное число раз; она представляет игроку и возможность обратить проигрыш в выигрыш, «встать на позицию противника», в том числе воспроизводя его действия (ходы).

Время подчинено пространству как выбор-случай, реализующие данную виртуальную реальность (партию); время входит в пределы партии через судьбу-жребий; оно выходит из пределов партии (эпохи) в вечность-историю, вбирая их (бесконечную) совокупность (оттого что последняя всегда есть, воплощена в пространстве игры, но ею не реализована целиком, не разыграна до предела, не исчерпана в сбывшемся).

«Представление самым неразрывным и неистребимым образом характеризуется как повторение тождественного. Однако повторение не означает здесь повторения в собственном смысле слова, то есть возведения к первоначальному источнику. Скорее любое повторение исходно тождественно самому произведению. В высшей степени загадочная темпоральная структура, наличествующая здесь, знакома нам по феномену праздника». [18, с. 168] Эта «в высшей степени загадочность» сохраняется до настоящего времени; ее разрешение связано с необходимостью переосмысления сущности пространства и времени и истории их нелегких отношений.

Заключение. Трансцендентальные принципы пространственного устроения

Сформулируем в завершении некоторые принципы устроения времени-пространства архаического (далее мы не акцентируем вопиющие различия в интерпретации континуума современностью и рассматриваемыми исходами; их следует рассмотреть особо):

1. (Изначальное) пространство всегда полярно (далее под «оно» подразумевается «изначальное пространство»); это зазор, расщелина-обращения, в которой «особь», вступая в отношение-игру с другой человеческой особью, обретает черты человека; это - наиболее общий тезис; в прагматическом отношении он означает, что «пространство» имеет полюса (минимум два с возможным усложнением-удвоение); «растянуто и натянуто», обладает собственной энергетикой (во-влечения-выманивания), представленной силами, связанными с приближением-удалением от полюса и «центра».

1.1. Специфицирующим уточнением выступает амбивалентность пространства; общая поляризованность основательно подразделяется на поляризацию внешнего пространства как антагонизм различных принципов (?гюн/?шй-мбч?б ?) и поляризацию внутреннего как его ослабленное игровое подобие (?гюн-?и?сщ), соответственно, пространство противостояния и (его иное) пространство взаимодействия; это, в свою очередь, означает, что:

2. Ему (пространству) не свойственен привычный изоморфизм; напротив, оно пред-размечено силами, нарастающими как в направлении полюсов, так и «центра» (в нем происходит «столкновение сил»).

3. Оно конечно, ограничено, обладает пределами; оно в частности, воспринимается все-разом (представимо); частным случаем этого общего закона выступает имплицитное условие «пространственной выраженности»; все, что происходит «в пространстве» (поскольку оно происходит в пространстве, обрело пространственное выражение), выражается вмененными его устроению фигурами и их комбинациями; то же относится к отвлеченным категориям и аллюзиям; каждому смыслу и значению происходящего соответствует определенная форма его выражения, позиция-конфигурация и пр. (прототипом «Игры в бисер» выступила вполне реальное пронизывание восточной культуры игрой и (игровыми) переходами-ситуаций, по крайней мере рождающее иллюзию исчерпания жизни-игрой, например, переход японского «лабиринта» к «игре с веером», отсылающей к роману Мурасаки Сикибу с предполагаемым соответствием 54 комбинаций игры и глав романа, но, кроме того, комбинациям из «таблицы ароматов Гэндзи», искусству чая и искусству благовоний, см. [29, с. 16])

4. Оно плоско, модельно, «гладко» и принципиально «забывает про овраги», позволяя картографировать происходящее и (беспрепятственно) «осуществлять ходы»; пространство и его правила (структура) так же абстрагируются от излишнего (реальности), как и «фигура игры». Таким образом:

5. Оно структурно и ячеисто, представлено совокупностью «мест» («Теменосы - строительные элементы космоса. Они представляют собой не просто элементы пространства, в которых содержится нечто, что позволяет им иметь любое меняющееся содержание, они организованы при посредстве этого содержания и находятся с ним в неразрывном единстве.» [1, с. 148]). Соответственно,

6. Оно обладает темпоральным измерением, поскольку его разметка и правила тесно и неразрывно связаны с «фигурами» и их «ходами», в какой связи исходной фигурой служит в нем «пере-ход», конфигурация мест, фигуры и «случая».

Таковы общие законы пространства, каковые следует соотнести с законами обращения к «пространству реального» как «реальному пространству (времени)».

Библиография

1. Хюбнер К. Истина мифа. М.: Республика, 1996. 448 с.

2. Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства. М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. 376 с.

3. Шюц А. Избранное: Мир, светящийся смыслом. М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. 1056 с.

4. Лакофф Дж. Женщины, огонь и опасные вещи: Что категории языка говорят нам о мышлении. М.: Языки славянской культуры, 2004. 792 с.

5. Головнёв А. В. Антропология движения (древности Северной Евразии). Екатеринбург: УрО РАН; «Волот», 2009. 496 с.

6. Урри Дж. Мобильности. М: «Праксис», 2012. 576 с.

7. Вейдле В. О смысле мимесиса. // Эмбриология поэзии: Статьи по поэтике и теории искусства.-М.: Языки славянской культуры, 2002. 456 с.

8. Терехова, Г.Л. Философия архитектуры. Тамбов : Изд-во Тамб. гос. техн. ун-та, 2007. 104 с.

9. Ткаченко Г. А. Космос, музыка, ритуал: Миф и эстетика в «Люй-ши чуны-дю». М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1990. 284 с.

10. Топоров В. Н. Мировое дерево: Универсальные знаковые комплексы. Т. 1. М.: Рукописные памятники Древней Руси, 2010. 448 с: ил.

11. Топоров В. Н. Мировое дерево: Универсальные знаковые комплексы. Т. 2. М: Рукописные памятники Древней Руси, 2010. 496 с.

12. Хёйзинга Йохан. Homo ludens. Человек играющий. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2011. 416 с.

13. Марсель Мосс. Социальные функции священного/Избранные произведения. СПб.: "'Евразия"', 2000 г., 448 с.

14. Лоренц К. Оборотная сторона зеркала. М., Республика. 1988. 393 с.

15. Левинас Э. Время и другой. Высшая религиозно-философская школа, СПб, 1999. 266 с.

16. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть, М. Добросвет, 2000. 387 с.

17. Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., Политиздат, 1991. 527 с.

18. Гадамер Х.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. М.: Прогресс, 1988. 704 с.

19. История первобытного общества. Эпоха первобытной родовой общины. Общ. Ред. Бромлей Ю. В. М., Наука, 1986. 578 с.

20. Дескола Ф. По ту сторону природы и культуры. М.: Новое литературное обозрение, 2012. 584 с.

21. Спектор Д.М. Символический обмен, смерть и загадка дара // Человек и культура. - 2016.-№ 6.-С.68-83. DOI: 10.7256/2409-8744.2016.6.18412. URL: http://e-notabene.ru/ca/article_18412.html

22. Фуко М. О трансгрессиии // Танатография Эроса: Жорж Батай и французская мысль середины XX века. СПб.: Мифрил, 1994. VI + 346 с.

23. Кайуа Р. Игры и люди. Статьи и эссе по социологии культуры. М.: ОГИ, 2007. 304 с.

24. Кайуа Р. Миф и человек. Человек и сакральное. М: ОГИ, 2003. 296 с.

25. Юнгер Ф. Г. Игры. Ключ к их значению. СПб.: Владимир Даль. 2012. 335 с.

26. Спектор Д.М. К онтологии трагического действия // Культура и искусство. - 2015.-№ 6.-С.658-668. DOI: 10.7256/2222-1956.2015.6.16467

27. Aпинян Т. А. Игра в пространстве серьезного. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2003. 400 с.

28. Гузик М.А. Игра как феномен культуры [Электронный ресурс]. М.: Флинта, 2012. 268 с.

29. Войтишек Е. Э. Игровые традиции в духовной культуре стран Восточной Азии (Китай, Корея, Япония): Монография / Новосиб. гос. ун-т. Новосибирск, 2009. 296 с., 40 с.илл.

Размещено на Allbest.ru