Локальная культура горнозаводского населения дореволюционного Урала в контексте исторических свидетельств и фольклорных произведений

Размещено на http://www.allbest.ru/

ЛОКАЛЬНАЯ КУЛЬТУРА ГОРНОЗАВОДСКОГО НАСЕЛЕНИЯ ДОРЕВОЛЮЦИОННОГО УРАЛА В КОНТЕКСТЕ ИСТОРИЧЕСКИХ СВИДЕТЕЛЬСТВ И ФОЛЬКЛОРНЫХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ

Н.Н. Алеврас

Взгляд на горнозаводской Урал как мир локальной культуры требует обращения к попыткам определения смысла «локальной истории» как одного из многообразных направлений современной исторической науки. Еще в 1910-1920-е годы в отечественной историографии сложилась группа историков и историков культуры, доказавших актуальность идеи «локального метода» и «областного принципа». Отталкиваясь от прямого значения понятия locus (место), Н. Анциферов пытался определить смысл «локального метода» как «изучение истории на местах¹. Более глубокую социокультурную подоплеку этого метода определял С. Архангельский, связывавший его с исследованием особых социальных структур «жизни малых организмов». Он резюмировал: «...Выявить своеобразие этой жизни малого организма и показать трансформацию его можно только путем локальных обследований»². Н. Пиксанов в серии работ 1913-1928 годов акцентировал внимание на методологически важной задаче изучения «областных культурных гнезд», без чего невозможно осмыслить «общерусский исторический процесс»³.

В исследованиях 1990-х годов методологически схожий вопрос обсуждается в виде проблемы «местной истории»⁴. С. А. Гомаюнов обоснованно подчеркивает, что «место это в первую очередь не территория, а совокупность людей, осуществляющих определенную историческую деятельность». Для автора важным признаком «местной истории» является способность живущих здесь людей «объединяться в устойчивую в пространстве и времени целостность»⁵. Подобный подход к «местной истории» как социокультурному сообществу сближает вводимое понятие с «локальной историей».

Приведенное понимание «локального» в истории еще, вероятно, потребует корректировки, но несомненна актуальность формирования особого исследовательского взгляда на мир людей специфических культур, складывающихся под влиянием различных факторов. «Локальная история» при такой трактовке ее смысла выступает в виде специфического подхода, ориентированного на реконструкции социальных феноменов, имеющих выраженные пространственные, временные, культурные границы.

В данной статье сделана попытка выйти за пределы традиционных социально-экономических характеристик горнозаводского Урала и представить его как особый мир социокультурных ценностей. Этот мир можно обозначить общим понятием «горнозаводская культура». Ее и предполагается представить как одну из локальных культур не только в общероссийском, но и в более узком внутрирегиональном пространстве.

Горнозаводская культура формировалась как культура горно-окружной организации горной промышленности, ставшей объективной основой ее локальности. Искомые признаки этой локальной культуры связаны с двумя основными составляющими горнозаводской промышленности технико-организационной и социальной. Обе формировались в результате переплетения устоявшихся традиций и новаций в ходе процесса европеизации и модернизации России. С начала XVIII века, когда горнозаводская промышленность зарождалась, закладывалась практика активного заимствования современного европейского технического опыта. Процессы же создания ее организационно-управленческих структур, экономических основ и обеспечения рабочей силой восходили к доиндустриальному опыту. Его использование в промышленной сфере стало возможным в условиях господствовавшей в момент создания уральской промышленности аграрной культуры феодально-поместного типа. В результате сложилась оригинальная система промышленного производства, основу которой составил горный округ. Как хозяйственно-организационная единица общей заводской системы Урала, он являлся самой простой организационной формой обеспечения производственных комплексов природными и рабочими ресурсами. Объективно горный округ по своей природе был нацелен на организацию замкнутого, независимого от других округов и отраслей производственного цикла от стадии добычи сырья до выхода готовой продукции. Эта особенность выражала основу монопольных прав уральских горнозаводчиков в области промышленного производства и являлась фактором «задержанного» развития уральской металлургии. Она же стала базой формирования «локального мира», условно укладывающегося в схему «завод заводчик мастеровые».

Еще в первой половине XIX века создается законодательная основа, укреплявшая горно-окружную систему путем формирования особого горнозаводского управления-администрирования и социокультурной инфраструктуры округов и заводов. Д. Н. Мамин-Сибиряк имел основание говорить о горнозаводском Урале как «государстве в государстве». Даже в начале ХХ века современники констатировали: «...”Заводской округ” со своими игрушечными заводами особый мир, живущий своей самостоятельной внутренней жизнью»⁶. Таким образом, подходя к анализу исследуемого социокультурного феномена, можно говорить, что с XVIII века формируется тенденция, заложившая основы относительной изоляции горнозаводской культуры.

Попытаемся определить взгляд на горнозаводское население как локальное сообщество. Следует отметить, что обрисованные типологические черты горнозаводской промышленности создали условия для насильственной консолидации посредством переселений больших групп крестьян разных категорий и происхождения на территорию различных заводов, что стало основой формирования заводских поселков. Этот процесс, начавшийся с XVIII века, не зависел от крестьян (исключение составляли лишь «беглые» и «гулящие», приходившие на завод по собственной инициативе); он происходил преимущественно по воле заводчиков, правительства, горной администрации, имел стихийно-случайный, а для крестьян (всех без исключения) насильственный в рамках крепостной системы характер. Его последствия отложились в историческом секторе самосознания горнозаводского населения как пережитая «культурная катастрофа», историческая драма, отзвуки которой были ощутимы в пореформенное время, в начале ХХ века. Вероятно, рудименты социальной психологии, сложившейся в то время, сохранялись и в более поздний, уже советский период.

Постепенно (в течение XVIII века) происходило нивелирование положения пестрой по первоначальному заводскому статусу среды бывших крестьян, что подготовило почву для формирования в первой половине XIX века законодательных основ, определявших статус сословной корпорации горнозаводского населения.

Но и на уровне самовосприятия вырисовывается образ сословной группы, тяготеющей к средневековым принципам социального устройства. Современники свидетельствовали, что в горнозаводской среде сформировалась особая традиция взаимоотношений, «десятилетиями» оттачивающая самосознание. Жизнь заводского округа по принципу «государство в государстве» создала свою иерархическую социальную структуру, верхнее звено которой составляли духовенство и горнозаводская администрация. В среде собственно горнозаводского населения сложились внутренние слои, которые в тогдашней прессе иногда называли «кастами», отношения между которыми были строго ранжированы. Например, в категории «служащих», выходивших нередко из среды бывших крепостных, выделялись «должностные лица», которые считали ниже своего достоинства вступать в личные отношения, например, с писцами. Те, в свою очередь, ставили себя выше рабочих. В среде рабочих происходило подразделение на «главных» и «простых». Один из корреспондентов «Пермских губернских ведомостей» отмечал, что лишь последние «не возвышали себя над нищими». Характер внутренних отношений отчетливо проявлялся в женской среде: «жена или дочь какого-нибудь должностного лица считает неприличным иметь знакомство с семейством писарька, жена какого-нибудь главного рабочего в разговорах о простых рабочих почти всегда отзывается о них с презрением... »⁷. Профессиональная специализация также накладывала отпечаток на внутрисословную структуру, в которой выделялись, например, «касты» кричных рабочих, «кабанщиков» (углежогов). Тяжелые условия их труда, считали информаторы, отличали их от остальной среды особыми качествами «буйством, дерзким характером, пьянством»⁸.

Сословная психология изучаемой группы восходила к архетипическим основам крестьянского сознания, находившим поддержку в горнозаводской системе, опиравшейся на существенные элементы аграрных традиций жителей заводских поселков. Однако заводской опыт жизни и сословная консолидация содействовали формированию особых историко-психологических черт горнозаводского населения. В течение 19 века и особенно после 1861 года оно в социокультурном отношении начинает дистанцироваться от крестьян. В уральской прессе неоднократно подчеркивалось, что горнорабочие по сравнению с крестьянами получили большее «умственное и промышленное развитие», более того по своему культурному уровню «не составляют ничего общего с крестьянами»⁹. Отмечая, что «заводской народ более развит и смыслящ, чем деревенский», современники пытались определить особенности этого «народа» как социального типа. Выявленные ими черты не лишены противоречивости. Одни полагали, что этому типу свойственно «послушание», регулярное посещение «храма Божия», вследствие чего заводчане «в деле веры понимают больше, чем крестьяне». Другие указывали на пьянство, буйство характеров, расточительность, «безрассудство» в поведении. Несмотря на бедность, замечал один из корреспондентов, мастеровой, в отличие от крестьянина, «неразумно» расходует деньги, может щегольнуть «почти барским костюмом», провести время в «питейном заведении», оставив семью без средств¹⁰. Подобные явления были своеобразным результатом наслоения отдельных элементов (часто внешнего характера) новой протобуржуазной культуры на старую традиционную. В конце XIX-начале 19 веков эти процессы будут нарастать в горнозаводской среде.

Существенное воздействие на социальную психологию населения оказала особого рода политика в системе горно-окружной культуры, получившая определение «патерналистской»¹¹. Она сформировалась в первой половине XIX века, будучи нацеленной на создание модели «облагороженного» крепостничества. Идея попечительства, лежавшая в ее основе, получила законодательное подкрепление в Проекте горного положения (1806), Горном Уставе (1857). Патерналистская политика смягчила социальную напряженность в регионе, достигшую особого накала во второй половине XVIII века, решила некоторые задачи «социальной защиты» заводского населения в виде организации в заводских поселках медицинской службы, попечения больных и немощных, освобождения заводского населения от государственных налогов, рекрутских наборов, создания льготного режима в лесо и землепользовании населения и т. п. Позитивный смысл патернализма выразился в обеспечении работных людей необходимым минимумом средств к существованию.

В. Д. Белов, известный горный деятель и историк, сам вышедший из семьи крепостного служащего, подчеркивал, опираясь на собственные впечатления, что в это время «нищеты не было», «нищенство считалось стыдом»¹². Но эта же политика содействовала локализации горнозаводской культуры, формируя у ее носителей особые черты сословного сознания, формировавшегося в противоречивом сочетании старых и новых стереотипов.

С одной стороны, консолидация заводских людей в сословную корпорацию и придание ей при помощи патернализма особого идейно-психологического настроения отделила горнозаводское население от крестьянства, чем содействовала включению заводских жителей в новую социальную практику протоиндустриального типа. Этот процесс совершался на фоне историко-бытовой драмы «перевоплощения» бывших крестьян в иное культурно-правовое состояние. Формируются зачатки самосознания горнозаводского населения, основанного на осмыслении им своей социальной и исторической функции как социального слоя, сформированного с целью создания и развития горнозаводской промышленности, как значимого элемента государственного хозяйства. Причастность к решению государственных задач придавала социальной психологии сословия налет этатизма: в системе его ценностей государство, высшая власть занимали приоритетное место, что характерно и для крестьянской психологии. Одновременно формируется комплекс самоуважения, который в быту выражался в подчеркнуто почтительном отношении к наиболее сложным заводским профессиям, требующим высокого мастерства. Образ Данилы-мастера из уральских сказов концентрированно отразил самооценку населения заводского профессионализма, хотя одновременно выразил понимание им неадекватной высокому мастерству системы вознаграждения за труд со стороны заводчика.

С другой стороны, в системе самосознания формируется исторический компонент, опиравшийся на коллективную память горнорабочих о тяжело пережитом их предками периоде становления уральской промышленности, что выразилось в произведениях горнозаводского фольклора и сказах. Осознание «выстраданности» горнозаводского дела накладывалось на характерный для средневековой (традиционной) культуры комплекс представлений о способах вознаграждения. В сословной психологии складывается убеждение, отчетливо просматривающееся и в пореформенное время, о праве горнозаводского сословия на систему определенных привилегий. Государство, горнозаводская администрация, считали горнорабочие, должны были при помощи системы льгот «расплатиться» за их прежний безвозмездный крепостной труд. После реформы 1861 года, когда патерналистская система стала постепенно утрачивать свои составляющие элементы, подобные социально-психологические установки сохраняли в сословной среде горнорабочих актуальность. Поскольку распад старой системы происходил в условиях кризисного состояния промышленности, борьба за «привилегии» выглядела как способ социального выживания прежней культуры в условиях начавшейся модернизации. Патерналистское сознание уральского мастерового давало о себе знать и на рубеже XIX-XX веков в системе так называемых «обязательственных отношений». Горнозаводские рабочие и в это время считали справедливым получать от заводовладельца гарантии обеспечения себя работой, минимумом заработка, обеспечения землей и лесом. Особенно отчетливо остатки патерналистской психологии выразились в сфере землепользования населения.

Сам по себе фактор сохранения до начала ХХ века традиций пользования землей в среде заводского населения яркий показатель формирования сословной группы в межкультурном аграрно-индустриальном пространстве. Отношение к землепользованию как необходимому компоненту быта (хотя зачастую второстепенному источнику доходов семей горнозаводских мастеровых) являлось основой известной характеристики уральского рабочего как «привязанного» к своему заводу.

Специфика социальной психологии уральского мастерового выразительно проявилась в его отношении к заводу, заводчику, заводской администрации, наконец, к самому себе как части горнозаводской системы. В этой области можно наблюдать эволюцию взглядов горнозаводского рабочего, постепенно изживавшего черты патерналистского сознания. Но этот процесс не завершился к началу ХХ века.

Формировалось отношение к заводу как к единственно обжитому заводским населением островку общеуральского мира. «Свой» завод являлся родным, понятным. Рабочие ощущали не просто свою причастность к нему, а как бы «растворялись» в его хозяйственном организме. Осознание, что все «в заводе» сделано их усилиями, дополненное наличием патриархальных представлений о праве собственности, стирало в их сознании границы между «моим» и «не моим»: в горнозаводской среде сложился феномен, который можно обозначить как «наивное воровство». Известный горный инженер-металлург В. Е. Грум-Гржимайло, вспоминая о нравах в Нижнетагильском округе, писал: «Крепостные работали и управляли заводами. Они были демидовскими. Демидовское добро брали и не считали это грехом. Рабочий всю жизнь делает железо, льет чугунные отливки. Убедите его, что взять кусок железа или отлить себе сковородку воровство!»¹³. Одновременно в отношении к заводу складывались не только чувства родства с ним, но и протестные ощущения, жившие еще со времени прямого «заводского насилия». Во второй половине XIX-начале ХХ века подобные настроения усиливались в условиях периодического погружения уральской промышленности в состояние кризиса, обострявшего в горнозаводских округах социальную напряженность и придававшего специфические черты «рабочему», «земельному» вопросам. Отсутствие эффективных социальных программ, тяжелые условия труда и низкий уровень жизни порождали чувство отчуждения от «своего» завода, о чем свидетельствует заводской фольклор:

Распроклятый наш завод

Перепортил весь народ:

Кому палец, кому два,

Кому по локоть рука...

Все забота, да работа

До тяжелого до пота.

Она сушит молодца,

Эх, до самого конца¹⁴

горнозаводской социальный культура сословный

Простой здравый смысл и социальный опыт пореформенного времени позволил уральским рабочим в начале ХХ века создать «фольклорно-поэтический» образ своего места в горнозаводской системе как закрытом локальном мире: Заперты мы на заводе Тяжелой неволей:

Много долгу на народе,

Всяк себе не волен.

Никуда нам нет пути -

Ни уехать, ни уйти.

Управитель это знает,

Нами лихо помыкает¹⁵.

Негативное восприятие «родного» завода и критическое отношение рабочих к самим себе, выраженное приведенной частушкой, можно рассматривать как квинтэссенцию народной саморефлексии. Она точно выражала, предвосхитив то, что составляло научные выводы как современников, так и современных ученых, а именно: оригинальную черту уральских рабочих «дешевых» и «привязанных» до начала ХХ века к заводу.

Осознание своей «особенности» и закрытости подтверждается любопытными свидетельствами о характере фольклорных традиций. Его знатоки утверждали, что частушки различных заводов «резко различаются между собой», а если, что было редко, одинаковые частушки встречались, «то всегда в более или менее измененном виде, причем новые вариации всегда отмечали какую-нибудь новую черточку в складе заводской жизни, присущую только данному заводу»¹⁶.

Образ завода в сознании горнозаводских рабочих был тесно связан с образом заводчика, заводской администрации. В XVIII веке, в условиях «культурной катастрофы» насильственного переселения бывших крестьян на уральские заводы, преобладало враждебное отношение к заводовладельцу. Завод еще был «чужим». Не случайно XVIII столетие можно назвать «бунташным веком» применительно к Уралу. Размах «пугачевщины» в регионе и в его горнозаводской зоне во многом объясняется реакцией еще не «укорененного» заводского населения на переживаемую социокультурную трансформацию.

В первой половине XIX века патерналистская политика преодолевает абсолютную враждебность заводских людей к владельцу завода. Попечительские меры формируют в их глазах образ хозяина-благодетеля, заводчика-заботливого помещика. Для части заводовладельцев, тех, кто проник в культурную среду образованной аристократии, патернализм превратился в своего рода идеологию, давшую ростки благотворительности разного типа. Особенно характерными в этом отношении являлись потомки первых Демидовых.

Формирующееся горнозаводское население, втянутое в культуру патернализма, как бы возвращалось в психологическую атмосферу знакомого прежде аграрного мира, что содействовало умиротворению настроений в его среде. В этих условиях в сознании мастеровых заводовладелец, живший, как правило, в столице, приобретал абстрагированный и мифологизированный образ. Основные отношения с заводом, в том числе социально напряженные, осуществлялись через взаимодействие с местным заводским начальством, которое в рабочей среде чаще всего воспринималось враждебно. Заводовладельца же издалека уважали, любили по формуле «вот приедет барин, барин нас рассудит». Но барин приезжал редко, не бывая на своих заводах десятилетиями. Его посещения воспринимались заводским сообществом как праздник. На заводах сформировался свой церемониал встреч и проводов высокого гостя. Картинные описания этих событий можно найти в исторических романах например, в «Каменном поясе» Е. А. Федорова, «Горном гнезде» Д. Н. Мамина-Сибиряка и др. Эта традиция выражения «любви» к заводчику сохранялась в отдельных округах до рубежа XIX-XX веков. Газета «Урал» писала, вероятно, не без иронии, о «взрыве восторга и бесконечной признательности к отцу-благодетелю», которые были вызваны у лысьвенских рабочих в связи с приездом их заводчика П. П. Шувалова, посетившего завод в 1897 году, через 18 лет после предыдущего приезда¹'.

Вместе с тем у заводского населения в это же время формируется и новое критическое отношение к своим хозяевам. Формула «распроклятый наш завод» выливалась в соответствующих характеристиках его владельца. Немало фольклорных произведений XIX-начала ХХ века было посвящено Демидовым, превратившимся в своеобразный символ горнозаводского предпринимательства в России и нередко идеализируемым в современной популярной литературе. Одно из стихотворных народных произведений отражало горько-ироничное и одновременно обличительное отношение к одному из представителей «поздних» Демидовых:

Ох, Демидов уж умен, умен, умен

И за это он начальством отличен.

Получил он званья итальянские,

Отнял он леса крестьянские.

Обзавелся гувернантками Мамзелями-итальянками.

На гроши наши рабочие Шьет наряды им хорошие.

Он кручинушки не ведает,

По три раза в день обедает,

А на приисках рабочие Пески моют дни и ночи.

Щи хлебают с тухлым мясом,

Запивают кислым квасом.

Заработают какие-то гроши И несут в кабак четвертаки.

Ох, и сколь народ наш дураки,

Только сказывать нам будто не сруки^к.

Еще откровеннее в рамках негативного отношения характеризовались Демидовы в другой песне:

Вот Тагил завод хороший Всем на загляденье,

А хозяева уж плохи Всем на удивленье.

Вот закрыли рудник Медный,

Дескать, много в нем воды,

Вот закрыли завод Выйский

Нельзя робить без руды.

Пройдет месяца четыре,

Откачают воду всю,

И народу с голодухи Поубавит под весну.

Экономию хозяин пропустит

Он за карточным столом

И потребует еще мильончик:

Высылайте-де, он мой¹⁹.

И в том и другом произведении мастеровые с позиций здравого смысла ставят актуальный и для них самих, и для всей горнопромышленности вопрос о рациональном использовании доходов заводчиков. А по большому счету фольклор как бы ставит под сомнение рациональность самой системы заводовладения, которую мы называем горноокружной. Примечательны при этом не только обличения заводовладельца, но и прямая самоирония, отражающая эволюцию самосознания горнозаводских рабочих.

Осуждающий взгляд на «своего» заводчика передал П. П. Бажов в очерках-воспоминаниях о дореволюционном быте Сысертских горных заводов. Он проявился в комментировании рабочими дорогих нарядов владельца заводов Д. П. Соломирского и его жены. Обсуждая пышный тюрнюр последней, они между собой замечали: «Видал зад-то? Подушка ведь. Известно. В подушку-ту эту и робим!»²⁰. П. П. Бажов рисует также их «добродушно-пренебрежительное» отношение к Д. П. Соломирскому: «Про него мастеровые говорили: «Митрий Павлыч у нас душа-человек, только в заводском деле “тютя”». Ему дали заводскую кличку «наш Пучеглазик»²¹. В семантическом строе этих определений отражалась как привычка к «своему», «родному», так и осознание черт хозяина, отклоняющихся от стандарта профессиональных качеств предпринимателя.

Идеализированный образ заводовладельца времени «развитого патернализма» в пореформенный период, несомненно, начал разрушаться. В. Е. Грум-Гржимайло отмечал традиционную связь рабочих и заводчика: «... Они (рабочие) считали заводы своими и барина Демидова своим. Его содержали, а сами кормились...», в то же время подчеркивал, что в заводской среде «смеялись» над Демидовыми, над их «дырявыми карманами», поскольку они беззастенчиво обворовывались своим ближайшим окружением. «Демидовы неизбежное зло», но они давали работу тысячам людей, что заставляло мириться с этим фактом, считал В. Е. Грум-Гржимайло²².

Заводовладельцы и горнозаводское население, как ни полярны были их интересы, представляли мир одной доиндустриальной культуры. Представителям иных культурных слоев непросто было сжиться с этой средой. Настороженное отношение мастеровых к «чужим», как правило, не создавало основы для психологического и культурного взаимопонимания. Представители «образованных» слоев общества в лице инженеров, врачей, учителей и др. воспринимались как «пришельцы» из мира иной (чужой) культуры. Этим, вероятно, можно объяснить настороженное и даже враждебное со стороны мастеровых отношение к большинству инженеров и отсутствие желания последних вникать в проблемы рабочей среды. В. Е. Грум Гржимайло констатировал: «Среди моих товарищей, уральских инженеров, я встретил гораздо больше врагов уральских мастеровых, чем друзей, хорошо об них говорящих»²³. Даже к заводским инженерам, за редким исключением, относились как к представителям всей заводской администрации с грубо выраженным чувством ненависти и презрения:

Инженеру Покатило

Паром рыло обварило.

Жалко нам, ребята-братцы,

Что всего не окатило.

Самобытные прозвища представителей многоярусной системы заводского управления сами по себе не только дают представление об отношении мастеровых к должностным лицам, но и фиксируют социально напряженную атмосферу заводской жизни. По свидетельству П. П. Бажова, сысертские рабочие наградили одного из управляющих заводами кличкой «Палкин», который «прошел высшую школу пьяного дела и изучил потаенные ходы взятки», «Воробушек», который в производстве «не шиша не понимал», «Кузькино Отродье», прославившийся экономическими нововведениями, приведшими к грошовым заработкам рабочих, что вызвало у последних негодование²⁴.

Всех служащих называли «приказеей». В их иерархии выделяли «сударей» управителей, управляющих, надзирателей заводов, смотрителей и т. д. «Присудари» люди конторского труда. К ним примыкало мелкое заводское начальство, называемое «шошей»: уставщики, надсмотрщики, надзиратели цехов и т. п. Особую категорию составляли расходчики, которых «неизменно называли собаками». «Кричными жомами» в заводской среде звали приемщиков угля, руды, дров, железа и пр. От них зависел учет выработки рабочих²⁵.

Нарастание социальной напряженности в горнозаводском регионе в условиях модернизационной трансформации вовлекало горнозаводское население в новую волну «культурной катастрофы». На рубеже XIX-XX веков начался очередной период социальных движений, усложненных социально-политическими идеями и общей палитрой политических движений в России. В горнозаводской среде произошло, с одной стороны, возрождение различных форм протестной культуры, восходящих к традиционному сознанию в виде активных действий бунтов, погромов, убийств, а также пассивного сопротивления организации ходоков, обращения с жалобами и прошениями в различные инстанции и др. С другой стороны, в движения социального протеста проникли «интеллигентские» формы кружки, объединения, агитация и пр., идеи политических партий. Все это выражалось в сложном переплетении старого и нового опыта, что еще предстоит исследовать с позиций «новой» социокультурной истории и исторической психологии.

Примечания