Наука, техника и культура

Как и тело, дух имеет свои потребности. Телесные потребности являются основой общества, а духовные его украшают. В то время как правительство и законы охраняют общественную безопасность и благосостояние сограждан, науки, литература и искусства - менее деспотичные, но, быть может, более могущественные - обвивают гирляндами цветов оковывающие людей железные цепи, заглушают в них естественное чувство свободы, для которой они, казалось бы, рождены, заставляют их любить свое рабство и создают так называемые цивилизованные народы. Необходимость воздвигла троны, науки и искусства их утвердили. Сильные мира сего, любите таланты и покровительствуйте их обладателям! Цивилизованные народы, лелейте их. Счастливые рабы, вы им обязаны изысканным и изощренным вкусом, которым вы гордитесь, мягкостью характера и обходительностью нравов, способствующими более тесному и легкому общению, словом, всеми внешними признаками добродетелей, которых у вас нет...

Наши души развращались, по мере того как совершенствовались науки и искусства. Быть может, мне скажут, что это - несчастье, присущее только нашей эпохе?. Нет, милостивые государи, зло, причиняемое нашим суетным любопытством, старо, как мир. Приливы и отливы воды в океане не строже подчинёны движению ночного светила, чем судьба нравов и добропорядочности - успехам наук и искусств. По мере того как они озаряют наш небосклон, исчезает добродетель, и это явление наблюдается во все времена и во всех странах.

Взгляните на Египет, эту первую школу Вселенной... В этой стране родились философия и изящные искусства, и вскоре после этого она была завоевана...

Посмотрите на Грецию, когда-то населенную героями... Нарождающаяся письменность еще не внесла порчи в сердца обитателей этой страны, но вскоре за нею последовали успехи искусств, разложение нравов, македонское иго, и Греция - всегда ученая, всегда изнеженная и всегда порабощенная - отныне стала только менять своих повелителей. Все красноречие Демосфена не в состоянии роскошью и искусством...

Вот каким образом роскошь, развращенность и рабство во все времена становились возмездием за наше надменное стремление выйти из счастливого невежества, на которое нас обрекла печная Мудрость. Казалось бы, густая завеса, за которую она скрыла от нас все свои пути, должна была бы указать нам на то, что мы не предназначены для пустых изысканий. Но есть ли хоть один ее урок, которым мы сумели бы воспользоваться, и хоть один урок, которым мы пренебрегли безнаказанно? Народы! Знайте раз навсегда, что природа хотела оберечь вас от наук, подобно тому как мать вырывает из рук своего ребенка опасное оружие. Все скрываемые ею от вас тайны являются злом, от которого она вас охраняет, и трудность изучения составляет одно из немалых ее благодеяний. Люди испорчены, но они были бы еще хуже, если бы имели несчастье рождаться учеными.

Х. ЛЕНК

«Наука и техника характеризуют сегодняшнюю жизнь. Лозунги «технический век», «научно-техническая цивилизация» подчеркивают этот тезис. И в самом деле: в то время, как наука в течение уже нескольких столетий определяет западную культуру - по крайней мере в ее духовном самопонимании - влияние техники и промышленности (и через них также и прикладных наук) особенно бросается в глаза в последнем столетии. Карл Ясперс считал даже, что техника является сегодня, вероятно, главным предметом для понимания нашего положения и значение ее влияния на все жизненные проблемы просто невозможно переоценить. Таким образом, интеллектуальное объяснение, философия культуры и социальная философия технического и научного мира крайне необходимы, чтобы вообще можно было понять ситуацию человека в современном обществе. Это понимание в свою очередь могло бы быть необходимым предварительным условием преодоления всех проблем и конфликтов между техникой, природой и обществом. В действительности оказывается, что для существующих высокоразвитых индустриальных обществ характерно переплетение влияний этих трех сфер: технические средства и методы применяются все больше в тех областях, которые традиционно избегают ее вмешательства. Особенно примечательно в этом отношении широкое применение методов переработки информации и электронной обработки данных. Информация и манипулирование ею стали в последнее время в огромных масштабах доступны систематическому техническому вмешательству. Как оказалось, одна лишь совокупная машинная техника и смелые материальные конструкции не являются больше символом технического века, а вместе с упомянутым расширением сферы применения технических методов все более характерной чертой нашего мира становится, в особенности, радикальная рациональная систематизация посредством переработки информации и автоматизации производства. Информационная техника становится приметой нашего времени, и сегодня все чаще говорят об особом информационном обществе. Тенденция к всеохватывающей системотехнике и организационной технологии также сказывается в скачкообразно возрастающем применении связанных с информацией систем, все шире распространяющихся системотехнических методов, включая технику программирования, управление процессами и их оптимизацию, в подходах к технике управления и регулирования, технике структурного и сетевого планирования, а также в автоматизации и в насаждении компьютеров почти во все доступные области организации и производства, вплоть до роботики. Все эти тенденции являются отражением позиции действительно всеохватывающей системной рационализации. В высокоразвитых индустриальных обществах лишь немного десятилетий существующие технические средства коммуникации передачи информации сделали возможным обширное применение и влияние информационных систем. Чтобы обозначить эти сдвиги во влиянии техники на сегодняшнее общество через, быть может, образное, но содержательно концентрированное выражение, я 15 лет назад писал о том, что «технический век» превращается в «информационно- и системно-технологический век». Мы живем не в постиндустриальную, а в супериндустриальную системно-технологическую эпоху. К уже давно известным технологическим вызовам, например, через концентрацию технических устройств и проблемы се последствий в областях сосредоточения индустрии присоединяются сегодня типично «системотехнические» или даже «системократические» вызовы, скажем, через обширные системы данных и документации, которые могут, например, при известных условиях комбинировать и запасать больше информации об отдельных лицах, чем они сами знают о себе. Развитие законов защиты информации показывает, как системотехнократические тенденции намечаются повсюду через применение компьютеров, вторгаются в частные сферы или могут ограничивать их, и приводит к тому, что это частное пространство становится особенно высоко ценимой областью.

Однако является ли господство компьютера, «компьютерократия» неизбежной судьбой массового индустриального общества системно-технологического века? Так может случиться, если демократически устроенное общество не будет постоянно уделять свое бдительное внимание практическому сохранению прав на свободу и других основных прав человека. Несомненно здесь возникают и ставятся совершенно новые проблемы перед интеллигенцией, особенно актуальные для культурно-философской и социально-философской дискуссии и критических анализов. Поскольку во время и после первой промышленно-технической революции, как впрочем и еще раньше, при введении первого ткацкого станка и машин были вспышки нападений на машины (вспомним восстание силезских ткачей) и направленная против техники культуркритика, следует и теперь ожидать аналогичного восстания против распространяющейся «системотехнократии» и интеллектуальной критики ее предпосылок, тенденций и последствий. Можно надеяться, что эта критическая дискуссия не спадет в односторонность, характерную для традиционной культуркритики техники, которая питается, в сущности, от корней ретроспективной романтики и гуманистически литературно образованного общества. Культуркритическая дискуссия в прошлом затрагивала те или иные черты и области науки и техники по той причине, что не было развитой философии техники. Еще и сегодня философская полемика вокруг техники, особенно в связи с распространением развивающейся системотехники, несколько запаздывает. Она имеет лишь спорадический, скорее прагматический, чем содержательный и основательный характер. Слова Ясперса о том, что техника и ее последствия важны сегодня для понимания всех жизненных проблем, не были до сих пор приняты достаточно серьезно по меньшей мере не только философами, но и техническими университетами, в которых все еще отсутствуют крайне необходимые кафедры методологии технических наук, общей технологии, философии и социологии техники. Поверхностная ориентация на единичные проекты и однопредметное исследование едва ли может принимать во внимание широкие социально-философские проблемы информационно- и системно-технического века. Особенно это будет когда-нибудь поставлено в упрек техническим университетам. Философская сдержанность по отношению к техническому уже существует, начиная с поры первой индустриализации. После мало известной книги экономиста Иоханна Бекманна, вышедшей в 1777 г. с вычурным названием «Введение в технологию или к познанию ремесел, фабрик и мануфактур, преимущественно тех, которые находятся в ближайшей связи с сельским хозяйством, полицией, камералистикой (с включением очерков по истории искусств)», которая является действительно первой по философии техники, которой лишь 218 лет от роду. Опубликованная в 1877 г. книга Эрнста Каппа «Основные направления философии техники» далеко опередила свое время, чтобы получить достойный резонанс. Капп развивал теорию, что орудия и машины являются усиливающим действие продолжением органов или «органопроекцией» человека. Действительно влиятельным философом техники был Карл Маркс. Машинерию и средства деятельности он считал ведущими величинами производства и общественного развития. Паровая машина породила общество промышленного капитализма, в котором технические средства производства и производительные силы играют главную роль. Маркс был скорее технолога-детерминист, чем экономист. Впрочем, он предвидел развитие автоматических систем машинерии как наиболее совершенную форму техники.

Более поздние работы по философии техники, идя по пути, проложенному немецким идеализмом, наоборот, часто приходили скорее к фетишизму «понятий» и в общем оказывались пустой игрой понятиями, оставаясь чересчур абстрактными.

Даже вызвавшая большой интерес и схватывающая суть проблемы работа Фридриха Дессауэра «Споры о технике», опубликованная в 1956 г., опиралась на труды таких мыслителей, как философы-эссенциалисты, хотя сам Дессауэр был не только философом техники, но и инженером-исследователем, участвовавшим в качестве радиолога и биофизика в разработке устройств и методов рентгенокинематографии и располагал многолетним техническим опытом по применению естественнонаучных и научно-технических теорий. Даже этот, в сущности «идеальный философ техники» не избежал сетей понятийной спекуляции. Он определяет технику как «реальное бытие, возникающее из идей через целенаправленное формирование и обработку природных материалов». Выражение «из идей» он понимал таким образом, что в некотором нереальном «царстве» уже предзаданы ясно предопределенные «формы решений» любых технических задач по божественному плану и через старания инженеров-исследователей или конструкторов они должны лишь раскрываться. Если известно, что в истории технических разработок часто давались равноценные, но разнородные решения, которые иногда даже существуют параллельно в одно и то же время (например, электромотор, бензиновый мотор, дизельный мотор, ракетные двигатели и т.д.), то тезис Дессауэра о предопределенных технических решениях невозможно защитить. С одной стороны, в объяснении Дессауэра недооценивается творческое и конструктивное в техническом развитии по сравнению с простым опытом, а с другой - он неправильно видит в техническом произведении продолжение первоначального божественного творения, но другими средствами, т.е. некоторый вид «продолжения первоначального Божьего творения», а в самой технике - «встречу с Богом».

Можно ли сказать, что перед нами - самообожествление технического человека? Не поднимается ли здесь не выдерживающее критики идеалистическое утверждение о существовании надреального царства идеальных форм технических решений, которое связывается с ложным сравнением технического оформления, с одной стороны, и божественного творения из ничего, с другой стороны, попросту до своего рода технологии техники? Дессауэровское объяснение является устаревшим также и по другим причинам: от него ускользает историческая и социальная обусловленность всего технического и, что уже подчеркивалось Марксом, взаимодействие технического, экономического и социального развития. В будущем в любом случае философское объяснение техники не может быть развито на основе пренебрежения исторической и общественной обусловленностью и взаимодействием.

О тесной связи всех отдельных аспектов прогресса в общем движении техники в единую систему говорил уже в 1923 г. Готтль-Оттлилиенфельд - после Бекманна и Маркса третий по значимости ученый-экономист, исследователь техники. Такого рода объединение технического развития в систему с положительной обратной связью должно распространяться на более широкие общественные сферы.

Однако не имеет смысла воспроизводить здесь различные варианты традиционной философии техники во всех деталях; более продуктивным будет, по моему мнению, если я подберу лишь отдельные характерные и определяющие признаки, которые у каждого автора верно или ложно принимались за существенные черты техники или как «сущность техники».

Так, техника очень часто понималась и понимается до сих пор просто как прикладное естествознание - поверхностное толкование, которое не учитывает того факта, что историческое развитие техники начинается намного раньше, чем возникло экспериментальное и теоретическое естествознание. Кроме того, технические разработки и открытия часто сегодня следуют совершенно иным целевым установкам, чем естественнонаучное познание. Несмотря на усиливающееся применение естественнонаучных знаний и методов в технике, сама техника преследует также и такие цели, как, например, экономичность. Хорошая или наивозможно лучшая техническая конструкция не может происходить только из естественнонаучного закона. Для ее создания в значительно большей мере требуются способности к творческому проектированию, чем простое умение применять естественнонаучные законы к единичным случаям. Чаще всего техника понималась как система средств, которые могут применяться для достижения любых целей и намерений благодаря тому, что систематически запланированный окольный путь сэкономит усилия или вообще окажется единственным для достижения поставленной цели. Так считает и Нестор немецкой философии техники Ханс Закссе.

Часто система технических средств ориентирована с самого начала на обеспечение хозяйственных потребностей, на облегчение условий существования и на предотвращение нужды, на улучшение качества жизни, а также на заботу о добывании средств существования и овладения природой (как, например, у Готтль-Оттлилиенфельда, Гелена, Ясперса). Вопрос, однако, заключается в том, является ли характерной чертой техники то, что она - лишь совокупность средств, и обладает ли техника, характеризующая сегодня во многом наш мир, собственной динамикой, учитывая ее тесную связь с общественным развитием. Вопрос заключается также и в том, не являются ли глубинной основой техники культурные условия и воздействия.

В технике видят выражение человеческих стремлений к власти над природой и ее эксплуатации, организованное применение систематически выработанных технико-производственных знаний (как у Шелера и Шпенглера).

Техника понималась и как историческое освобождение человека через собственные действия, через трудовое формирование действительности, толкование, наиболее близкое марксистской традиции, но отстаиваемое также консервативными философами техники. С ним тесно связано и другое толкование, согласно которому техническое развитие рассматривается как проект искусственной среды в целом и как поступательная замена естественной среды «самосоздаваемым миром культуры», «техническим искусственным миром» и т.п. В новом теоретическом и социально-научном объяснении делается упор на конструирование, создание искусственных объектов (артефактов) и систем вещей, а также проектирование систем технических действий и взаимное соединение этих элементов в обширные общественные связи, в так называемые сопиотехнические системы. Если при этом дополнительно учитывается вышеупомянутое классическое толкование техники как органопроекции (Капп), как «возникновение реального из идей» (Дессауэр) и как продуктивной самореализации через переработку природы (Маркс), то мы имеем уже целую связку объяснений технического и техники, которая не может быть сведена к только одной единственной основной черте.

Технику, сущность техники не характеризует какая-либо одна единственная черта. Однофакторная теория техники и ее взаимосвязей с другими жизненными сферами несостоятельна. Все общие высказывания о сущности техники слишком сильно огрубляют и искажают облик техники, чтобы достаточно адекватно описывать многообразие технического. Это возможно лишь в контексте «информационно- и системно-технологического века». Феномен техники в целом и ее вовлеченность в другие сферы общественной жизни и культурные традиции могут быть поняты лишь с точки зрения надпрофессиональных принципов, опирающихся на системные взаимосвязи между всеми влияющими факторами.

В особенности это относится к предположительно неизбежному социальному давлению и собственной динамике техники. Можно часто говорить о технократии, совокупном господстве техники или техносистемы. В настоящее время наиболее распространенными являются следующие четыре варианта концепции технократии:

1. Технократия рассматривается часто как господство технических экспертов (экспертократия).

2. Технократия - это ориентация на технику как на так называемый «технологический императив» (Людвиг Маркузе, Станислав Лем): все, что можно изготовить, изготовляется и притом для удовлетворения определенных потребностей.

3. Технократия понимается как господство предметной необходимости вплоть до появления тотального «технического государства» (так утверждает, например, социолог Хельмут Шельски), в котором лишь еще управляют, однако политических решений уже не принимают.

4. Технократия выступает в качестве тенденции к информационно- и системно-контролируемому обществу в более общем виде: к информационной системнотехнократии.

В связи с критикой технократии следует прежде всего констатировать, что и здесь обнаруживается заметный культурный пессимизм: почти не делается никакого акцента на значительных возможностях гуманизации условий существования с помощью технического развития. Пожалуй, больше половины человечества уже не хочет и не могла бы больше жить без техники.

Однако в целом дискуссия по технократии показала: не существует никакого заговора техников, с помощью которого они хотели бы захватить власть над обществом, и что здесь речь идет о все растущем значении технических функций и систем. Наиболее существенным результатом создавшихся ныне условий является то, что сложные политические решения не могут приниматься с помощью технических методов. Не существует, по словам Хельмута Шельски, лучшего с научной точки зрения пути даже в самых сложных технологических организационных проектах (например, в программе прилунения, разработанной в США). Часто приходится выбирать между двумя равноценными проектными решениями. Представители общественных наук слишком легко поддаются соблазну построить соломенное чучело «однобокого технаря».

Даже концепция Шельски об эпохе отмирания политики и политических решений, а заодно и демократии, не совсем верно описывает социальные реалии. Трудно даже представить себе возможность абсолютной концентрации власти у государства; речь скорее может идти о плюралистическом переплетении интересов и о взаимном маневрировании различного типа бюрократий, объединений, партий, профсоюзов и групп предпринимателей, при котором требуется, прежде всего, достижение консенсуса и нахождение согласованных решений. Модель «технического государства» нельзя понимать как тотальную, хотя отдельные аспекты этой модели и могут верно описывать те или иные черты реально происходящего. Таким образом, скорее наблюдается ощутимый недостаток информации у политически ответственных деятелей, например парламентариев или министров. Стремление способствовать лучшей информированности парламента имеет свое, демократически мотивированное основание. Следует также отметить, что модель «технократического государства» Шельски слишком формальна, слишком неисторична, несоциологична и абстрактно антропологична, чтобы верно представить проблемы власти и господства, конфронтации групповых интересов или даже политических институтов государства. Прежняя дискуссия о технократии, в конечном счете, не выходит за рамки клише «за» и «против», и потому она едва ли может достаточно ясно описать процессы принятия социальных решений. Наиболее современной формой реализации технократической тенденции является системно-технократическая тенденция.

Можно с поступательным развитием микроэлектроники, управляемых компьютерами сложных технических систем и автоматизированных систем административного управления констатировать стремление к постоянно возрастающей системно-объединенной технократии? Может ли в представления о бюрократии, технократии и электронократии (означающей господство включенной в электронные средства телекоммуникации бюрократии) входить также новейшая и в высшей степени эффективная связь, которая прямо-таки сигнализирует приход технотронного «старшего брата»? Многие осознают также угрозу, заключенную в сложной информационной системе, позволяющей не только диктовать правила сбора и характер собираемых социальных данных с точки зрения компьютера, но и приводить законодательство и применение законов в соответствие с требованиями, диктуемыми языками программирования («компьютере кра-тия»). Развитие компьютерной техники, электронной цифровой техники и техники переработки информации начинает настойчиво создавать проблему тотального технократического контроля за личностью в виде собранных и скомбинированных персональных данных. Угроза частной личностной сфере, «информационной тайны» привела к развитию правовой проблематики защиты персональных данных от их несанкционированного коммерческого и общественного использования - постановке проблемы, имеющей, естественно, также большое не только моральное, но и правовое значение.

В этом контексте возникает целый ряд вопросов. Устанавливается ли в связи с появлением новых средств телекоммуникации с электронным управлением и соответствующей им новой формой бюрократизации нечто подобное административно-управленческой технократии, враждебной демократии? Ведет ли обширное применение системотехнических методов шаг за шагом к системнотехнократии? По-видимому, тенденция к системнотехнократии будет представлять собой в будущем своеобразный и все усиливающийся вызов демократическому обществу со стороны как бы слившихся воедино всех форм и направлений бюрократии, заключающийся в требовании более четкого разделения социальных ролей и функционализации на основе полной технизации, автоматизации и компьютеризации общества.

Политическая релевантность этих новых процессов очевидна, однако пока еще мало исследована. К тому же имеет место разрыв между якобы существующим всемогуществом технократов, с одной стороны, и политическим бессилием технической интеллигенции, с другой стороны. Это важное обстоятельство почти полностью проглядела культурная критика техники и технического интеллекта.

По сравнению со всеми технократическими моделями так называемая «прагматическая модель» институализированной совместной работы технических экспертов и лиц, принимающих политические решения (Хабермас, Фрич), еще слишком мало и недостаточно развита. Лица, принимающие политические решения, ориентируются часто на краткосрочные выборные периоды и сроки, эксперты же слишком фиксируют свое внимание на заученных или специальных и профессиональных методах. Модель взаимоотношений экспертов и лиц, принимающих политические решения, должны быть поэтому дополнена вкладом генералистов, представителей социальных наук, «специалистов по обобщениям» и совместной работой с социальными философами-универсалистами, этиками, заинтересованными юристами и т.д., которые в качестве консультационного штаба анализируют, оценивают и могут предложить для обсуждения общественностью будущих возможностей и целей. И, конечно, ничего не предписывать. Ученые и философы не могут снять ответственность с гражданина и лип, принимающих решения. Это была бы самая настоящая экспертократия. Напротив, необходимо ссылаться на возможности политических влияний технической интеллигенции в нашем гласном обществе или на постоянную совместную работу в экспертных комиссиях, гражданских инициативах и т.д. Техническая интеллигенция не вышла до сих пор на политическую арену возможно именно потому, что она еще недостаточно ясно актуализировала и осознала себя в качестве политической силы. Таким образом, сегодня нельзя недооценивать шансы ее политического влияния через информирование общественности, ставшей в последнее время весьма чувствительной к вопросам социального использования техники. Это должно повлечь за собой и изменения в системе образования и воспитания нового поколения инженеров и техников.

В инженерных союзах наметились сегодня серьезные изменения. Последние социологические исследования показывают, что инженеры стали проявлять явный интерес к общим социальным и политическим вопросам, которые требуют, конечно, еще четкого выражения и дополнительной внепрофессиональной их подготовки. В целом из результатов социологических опросов следует, что желательно явное повышение нетехнических предметов в обучении инженеров. Ведущие инженеры-машиностроители с высоким чувством ответственности выступают в большинстве случаев в защиту модели обучения, которая ориентирована на включение в учебный процесс до 30% нетехнических курсов, в особенности по общественным, юридическим, политическим, даже моральным, а также системно-теоретическим вопросам. Это программное представление соответствует новому повышению роли и значения менеджмента и управленческих функций в инженерной среде. Обучение должно, кроме того, быть ориентировано на проблемы социальной оценки техники и гуманной направленности инженерной деятельности на общее благо.

И модель «технократического государства» Шельски, и рациональная философия техники фактически пренебрегли политическими, содержательно-социальными факторами и историческими условиями. Разносторонняя философия техники должна поэтому разрабатываться совместно социологами техники и представителями технической интеллигенции. При этом необходима приближенная к практике междисциплинарная работа ответственных политиков, хозяйственников, инженеров и специалистов-ученых, представителей социальных и информационных наук, экономистов и генералистов. Необходимо также внесение критических корректив со стороны философов-универсалистов. В англосаксонских странах проблема этики уже стала подобной индустрии роста - как экономика в прошлые годы. У нас же эта проблема техники все еще дремлет. Только, пожалуй, в биомедицинских исследованиях недавно начали обсуждаться проблемы этики, но, к сожалению, лишь в виде подготовки рекомендаций так называемых «анкетных комиссий» по этике (например, по генной инженерии), а также несколько проектов законов. Еще не сформировалась действительно близкая к практике социальная философия техники; сами теоретические основы этой науки находятся пока у своих истоков. В этой области высшие школы сделали до сих пор еще очень и очень мало.

Проблемы технического являются почти всегда одновременно социальными, даже социально-политическими проблемами. Это настолько важно, что нельзя допустить, чтобы данные вопросы обсуждались в рамках чисто назидательного обучения в одном ряду с второстепенными учебными предметами. Они не могут быть также отданы на откуп одним лишь представителям технических наук или только представителям социальных наук. Дискуссия о технократии грешит до сегодняшнего дня тем, что в ней принимают участие исключительно социологи и политологи. Философией техники занималось и занимается слишком мало философов и то лишь попутно. Этика инженеров в качестве самостоятельной теоретической дисциплины и практики фактически вообще не существует. Во всяком случае, имеется лишь набросок основных направлений по этике инженера, выработанный рабочей группой Союза немецких инженеров. Необходимо сделать все возможное, чтобы в общественной дискуссии, в образовании и повышении квалификации технической интеллигенции социально-научные подходы, а также оценочные и целевые аспекты стали результативными. Только тогда станет возможным разумное равновесие между негуманностью механической административно-технологической диктатуры, с одной стороны, и катастрофой со снабжением, с другой. Речь должна идти не об отмене техники, а лишь о гуманизации технического прогресса. Гуманность почти никогда, однако, не является делом бескомпромиссных экстремальных требований, а всегда - разумной меры. Техническая интеллигенция не составляет никакой тайной секты, заговора экспертов для приобретения теневой власти. Заговор техников существовал по большей части лишь в головах критиков техники.

Инженер, однако, не является магом всего, что может быть сделано. Природа, в конечном счете, не позволяет себя действительно перехитрить. Приспособление, интеграция, экологическая приспособляемость, учет системных взаимосвязей и даже ответственность за природу, за живые существа, зависящие от нашей воли, - все эти аспекты должны получить в будущем более четкое выражение. Разумные анализы и программы требуют и подчеркивают расширенную ответственность человечества вообще и инженеров в частности также за природу в целом и ее подсистемы, а также за иные биологические виды, помимо человека».

Й. ХЁЙЗИНГА

телесный техника философия культура

Не будем терять время на решение вопроса, что должно пониматься под «современным». Разумеется само собой, что время, о котором мы говорим, всегда есть уже историческое прошлое - прошлое, которое осыпается позади нас, чем дальше мы от него уходим. Явления, которые в сознании молодых отложились как «раньше», для тех, кто постарше, еще относятся к понятию «в наше время» не потому, что они лично их помнят, но потому, что их культура еще сопричастна этим явлениям. Однако это зависит не только от того, к какому поколению принадлежит человек, но и от того, какими знаниями он обладает. Исторически ориентированный индивидуум, как правило, охватывает больший кусок прошлого в своем представлении о современном, чем тот, кто живет близоруко, настоящим моментом. Поэтому термин «современная культура» будет здесь употребляться в широком диапазоне, заходящем далеко в XIX век.

Вопрос гласит: насколько культура, в которой мы живем, развивается в формах игры? В какой мере игровой дух владеет человеком, переживающим культуру? Минувший век, полагали мы, утратил многое из тех элементов игры, которыми характеризовались все предыдущие столетия. Выровнялся ли этот дефицит или стал еще больше?

На первый взгляд кажется, что утрата игровых форм в общественной жизни с лихвой возмещена в высшей степени значительным явлением компенсирующего порядка. Спорт как функция общности неуклонно расширял свое место в общественной жизни и присоединял все новые и новые области к своим владениям. ….

Попытка установить, есть ли в хаотичности наших дней игровое содержание, каждый раз ведет нас к противоречивым выводам. В спорте мы сталкиваемся с деятельностью, которая созидается и признается как игра и наряду с этим возведена в такую степень технической организации, материального оснащения и научного осмысления, что в ее коллективном и публичном культивировании угрожает исчезнуть дух собственно игры. Этой нынешней склонности переходить от игры к серьезному противостоят явления по видимости противоположного содержания. Занятия, имеющие своей причиной материальный интерес, нужду или потребность, то есть первоначально не проявляющие игровой формы, впоследствии приобретают характер, который трудно назвать иначе, как игровым. Действие имеет силу только в пределах замкнутой в себе сферы, и правила, господствующие внутри этой сферы, теряют свою всеобщую целенаправленность. В случае со спортом мы имеем, стало быть, игру, которая застывает, переходя в серьезное, но еще считается игрой; в другом случае - серьезное занятие, которое вырождается в игру, но сохраняет репутацию серьезного. Оба явления связаны сильным атональным чувством, которое управляет миром в иных формах, чем прежде.

На процесс усиления этого агонального чувства, которое движет мир в сторону игры, существенно повлиял один внешний фактор, в основе своей не зависимый от духа культуры, а именно тот факт, что сообщение между людьми во всех областях и всеми видами средств чрезвычайно упростилось. Техника, средства информации, пропаганда всюду побуждают к состязанию и делают возможным удовлетворение потребности в нем. Коммерческая конкуренция не относится к первоначальным, древним и священным, играм. Она возникает, когда торговля начинает создавать сферы влияния, внутри которых каждый стремится превзойти другого, побыстрее отделаться от конкурента. Внутри этой области скоро возникает необходимость в ограничительных правилах, то есть в определенных обычаях торговли. До сравнительно недавнего времени торговая конкуренция сохраняла примитивную форму. Она интенсифицируется только в наши дни благодаря новейшим средствам сообщения, коммерческой пропаганде и статистике. Не преминуло случиться, что понятие «рекорд», родившееся в спорте, завоевало права гражданства и в деловой жизни. Рекорд в его нынешнем обиходном значении первоначально означал памятную отметку, которую пришедший первым конькобежец (переводя на язык голландской лексики) делал в трактире на балке. Сравнительная торговая и производственная статистика привнесла, с собой этот спортивный элемент в экономическую и техническую жизнь. Всюду, где с промышленными достижениями связана спортивная сторона, процветает стремление к рекордам: самый высокий тоннаж морского судна, синяя лента за самый быстрый трансокеанский рейс, Соображения пользы здесь целиком оттесняются на задний план чисто игровым элементом: серьезное становится игрой. Крупное предприятие сознательно внедряет в коллектив своих сотрудников спортивный фактор, чтобы повысить производительность труда. Так еще раз происходит обращение процесса: игра вновь становится серьезным. На церемонии присуждения почетной докторской степени в Роттердамской высшей торговой школе доктор А.Ф. Филипс заявил: «Со времени моего вступления в акционерное общество между техническим и коммерческим руководством возникло соревнование. Одно старалось производить столько, что ему казалось, будто коммерческое руководство не сможет справиться со сбытом, в то время как другое пыталось выбросить на рынок столько, что производство могло не поспеть за сбытом, и это соревнование существовало все время. То один из нас вырывался вперед, то перевес был за другим; ни мой брат, ни я сам никогда, собственно говоря, и не рассматривали наше дело как возложенную на нас задачу, но скорее как спорт, которому мы стремились обучить наших сотрудников и молодежь».

Для поощрения этого духа состязательности крупное предприятие организует собственные спортивные общества и не останавливается даже перед тем, чтобы принимать на службу рабочих с учетом «одиннадцати», а не только по профессиональным способностям. Снова происходит обращение процесса.

Не так просто, как с агональным фактором в экономической жизни, обстоит дело с игровым элементом в современном искусстве. …

Уже веками длится культурный процесс, в ходе которого искусство постепенно отделялось от своей основы - витальной функции общественной жизни, все более превращаясь в свободную, самостоятельную деятельность индивидуума. Вехой этого процесса было вытеснение фресок станковой живописью, а книжной миниатюры - эстампом. Подобный сдвиг от социального к индивидуальному обусловил и перемещение центра тяжести архитектуры после эпохи Ренессанса. От нее в качестве главнейшей задачи требовалось теперь строить не церкви и дворцы, а жилые дома, не помпезные галереи, а жилые квартиры. Искусство стало интимнее, но также и изолированнее, стало делом одиночек. Подобным образом камерная музыка и романс (kunstlied), творения, призванные, удовлетворять личные эстетические потребности, стали превосходить более популярные (publiek) формы искусства по своему значению, а часто также по интенсивности выражения.

Одновременно с этим произошла, однако, еще и другая перемена в функции искусства. Оно все более и более находило признание как совершенно самостоятельная и необыкновенно высокая культурная ценность. Вплоть до XVIII века включительно оно занимало на шкале этих ценностей, собственно говоря, лишь довольно подчиненное место. Искусство было благородным украшением жизни привилегированных. Точно так же, как и теперь, в нем искали эстетического наслаждения, но интерпретировали его или как религиозное воодушевление, или как возвышенную диковину, которая имела целью удовольствие или развлечение. Художник, будучи ремесленником, всегда оставался в зависимом положении, в то время как занятие наукой было привилегией людей, свободных от забот. …

Подходя к вопросу с другой стороны, можно, однако, увидеть определенное усиление игрового элемента в жизни искусства в следующем обстоятельстве. Художник рассматривается как исключительное, возвышающееся над массой существо и должен принимать известную долю почитания как свою заслуженную участь. Чтобы иметь возможность переживать эту исключительность, он нуждается в аудитории почитателей или круге единомышленников, ибо почитание демоса выражается самое большее в словах. Как и в глубокой древности, искусству все так же необходима эзотеричность. В основе всякой эзотеричности лежит уговор: мы, посвященные, будем считать это таким-то, понимать так-то, восхищаться тем-то. Это предполагает игровую общность, которая окапывается в своей тайне. Всюду, где пароль на «-изм» открывает доступ в какое-нибудь направление искусства, налицо квалификация такой игровой общности. Современный аппарат общественного мнения (publiciteit), с высокоразвитой в литературном отношении художественной критикой, с выставками и лекциями, приспособлен к тому, чтобы повышать игровой характер проявлений искусства.

Совсем иначе по сравнению с искусством обстоит дело с попыткой определить игровое содержание современной науки. Причина в том, что последняя почти непосредственно возвращает нас к вопросу «Что такое игра?», в то время как мы до сих пор неизменно стремились исходить из категории игры как данности и общепринятой величины. Одним из существенных условий и признаков игры мы с самого начала полагали игровое пространство, некий умышленно отграниченный круг, внутри которого протекает действие и имеют силу правила. Отсюда представляется очевидной склонность заранее видеть в каждом подобном выгороженном участке игровое пространство. Нет ничего легче, как признать игровой характер за каждой наукой по причине ее изолированности в рамках своего метода и понятий. Однако если мы будем исходить из очевидного, принятого спонтанным мышлением понятия игры, то для квалификации науки как игры понадобится больше, нежели только игровое пространство. Игра преходяща, она минует и не имеет вне себя никакой собственной цели. Она поддерживается сознанием радостного отдыха за рамками требований «обыденной» жизни. Все это не годится для науки. Ибо она постоянно ищет прочного контакта с реальностью и значимости для повседневной реальности. Ее правила не являются раз и навсегда незыблемыми, как правила игры. Она беспрерывно изобличается опытом во лжи и затем сама себя изменяет. Правила игры не могут быть уличены во лжи. Игра может варьироваться, но не может модифицироваться.

Таким образом, существуют все основания, чтобы временно отложить в сторону вывод, что любая наука есть только игра, как самую прописную истину. Иное дело вопрос, не может ли наука «играть» внутри ограниченного ее методом круга. Так, например, со всякой склонностью к последовательной систематике почти нерасторжимо связана тяга к игровому. Старая наука, лишенная достаточной опоры на опыт, имела обыкновение углубляться в безбрежное систематизирование всех мыслимых качеств и понятий. Наблюдение и расчет хотя и могут послужить здесь скорее тормозом, но они абсолютно не гарантируют науку от игровых черт. Термины однажды разработанного специального метода все еще могут легко использоваться как игровые фигуры. В этом издавна упрекали законоведов. Языкознание заслужило подобный упрек, поскольку оно с легкостью приняло участие в древней игре толкования слов, вошедшей в моду со времен Ветхого Завета и Вед и до сих пор ежедневно культивируемой каждым, кто не имеет и понятия о языкознании. Можно ли утверждать, что новейшие, строго научные синтаксические школы не находятся на пути к новой лудификации, то есть к «превращению в игру»? Разве не переводятся иные науки в плоскость игры слишком усердным и легкомысленным применением фрейдистской терминологии компетентными и некомпетентными людьми?

Помимо того, что научный специалист или дилетант могут играть понятийными средствами своего предмета, занятие наукой втягивается в русло игры также благодаря жажде к состязанию. Хотя соревнование в науке не имеет такой непосредственной экономической основы, как в искусстве, характер контроверзы, с другой стороны, гораздо больше свойствен логическому развитию культуры, которое мы зовем наукой, по самой ее природе. Выше мы анализировали истоки знания и науки в архаические эпохи: они неизменно коренились в агональном. Не без основания говорилось, что наука полемична. Но нельзя считать благоприятным признаком, когда в науке далеко на передний план выходит стремление опередить в своем открытии других или обескуражить их своими доказательствами. Подлинная тяга к познанию истины путем исследований невысоко ценит торжество над противником.

Подводя итог, можно склониться к суждению, что современная наука, коль скоро она придерживается строгих требований точности и любви к истине и поскольку, с другой стороны, нашим критерием остается очевидное понятие игры, относительно малодоступна для игрового подхода и наверняка меньше обнаруживает игровых черт, чем в раннюю эпоху ее возникновения или ее оживления со времени Ренессанса вплоть до XVIII века.

Если мы в заключение обратимся к определению игрового содержания в современной общественной жизни в целом, включая и политическую жизнь, то с самого начала необходимо будет четко различить здесь две возможности. Так, с одной стороны, можно полагать, что игровые формы более или менее сознательно используются для утаивания общественных или политических намерений. В этом случае мы имеем дело не с вечным игровым элементом культуры, который пытались раскрыть на этих страницах, а с псевдоигрой. С другой стороны, есть возможность попасть на ложный след, сталкиваясь с явлениями, обладающими при поверхностном наблюдении видимостью игрового качества. Дело в том, что повседневная жизнь современного общества во все возрастающей степени определяется качеством, у которого есть некоторые общие черты с игровым и в котором, как может показаться, скрыт необычайно богатый игровой элемент современной культуры. Это качество можно лучше всего выразить словом «пуерилизм От лат. «puer» - ребенок, мальчик, отрок.«, - словом, которое передает наивность и ребячество одновременно. Однако наивность и игра не одно и то же».

К. ЯСПЕРС