Искусство безгосударственной жизни: устная традиция, письменность и тексты

То же самое можно сказать и об имеющемся в распоряжении групп наборе историй, схожих с указанными генеалогическими вариациями. Возможности отбора, акцентирований и умолчаний здесь также бесчисленны. Возьмем в качестве достаточно банального примера взаимоотношения Соединенных Штатов с Великобританией. Тот факт, что американцы вели две войны против Великобритании (Американская революционная война и Англо-американская война 1812 г.), обычно замалчивается в свете союзничества двух стран в двадцатом веке в ходе мировых войн и холодной войны. Если бы Соединенные Штаты и сегодня были противником Великобритании, скорее всего доминировала бы иная, чем сегодня, версия прошлого.

Возможности модификаций, безусловно, столь же богаты в случае письменных историй и генеалогий, как и если речь идет об их устных аналогах. Различие состоит в том, что избирательное забывание и запоминание в рамках устной традиции происходит более незаметно и гладко, поскольку здесь изменения наталкиваются на меньшее количество препятствий и то, что на самом деле является абсолютным новшеством, может легко быть представлено как голос прошлого, не опасаясь особых возражений.

Преимущества жизни без истории

безгосударственный неграмотность письменность

Если устная история и генеалогия предоставляют больше возможностей для маневра, чем их письменные аналоги, то, видимо, самое радикальное из всех возможных решений -- утверждать полное отсутствие какой бы то ни было истории и генеалогии. Так, Хьёрлифур Йонссон противопоставляет лису народам луа и мьен. Лису, помимо настойчивых утверждений, что они убивают слишком напористых вождей, имеют предельно сокращенную версию устной истории. Йонссон утверждает, что «лису забывают столь же упорно, как луа и мьен запоминают». Он полагает, что лису почти полностью отказались от истории, чтобы целенаправленно «лишить социальные структуры выше уровня домохозяйств, такие как деревни или объединения деревень, их активной роли в ритуальной жизни, в социальной организации, в мобилизации общественного внимания, труда и ресурсов» [14. C. 136; 28. Е 20].

Стратегия лису принципиальным образом расширяет пространство для маневра в двух отношениях. Во-первых, любая история, любая генеалогия, пусть даже в устной форме, представляет собой некое позиционирование относительно других групп, причем это лишь один из множества возможных вариантов. Сделанный выбор может оказаться неудачным; изменить его мгновенно, даже в рамках устной традиции, невозможно. Лису, в результате отказа демонстрировать свою приверженность какой бы то ни было трактовке прошлого, для утверждения своей традиционной автономности ничего не приходится менять -- пространство для маневра становится почти безграничным.

Но безысторичность лису глубоко радикальна и по другой причине. Абсолютно все они отрицают категорию «лису» как собственную идентичность, за исключением, видимо, тех случаев, когда сталкиваются с чужаками. Отказываясь от истории -- не располагая общей трактовкой прошлого и общепризнанной генеалогией, которые бы определяли групповую идентичность народа, -- лису фактически устраняют все элементы культурной идентификации, выходящие за пределы индивидуального домохозяйства. Можно сказать, что лису сконструировали абсолютно «медузообразную» культуру и идентичность, отказавшись себя как бы то ни было позиционировать! Подобная стратегия сокращает возможности коллективного сопротивления, но в то же время максимизирует способности адаптации к неустойчивой внешней среде.

Как уже говорилось выше, относительно слабые горные народы могли счесть выгодным избегание письменной традиции и фиксированных текстов или же полностью от них отказаться, чтобы расширить себе пространство для культурного маневра. Чем короче их генеалогии и история, тем меньше им нужно объяснять и тем больше придумывать не сходя с места. В Европе показателен в этом отношении пример цыган. Будучи повсеместно преследуемым народом, они не сформировали единой письменности, заменив ее богатой устной традицией, в которой высоко почитаются сказители. У цыган нет единой версии исторического прошлого. Они не рассказывают о своем происхождении или обещанной им земле, куда все они стремятся. У них нет ни святынь, ни гимнов, ни руин, ни памятников. Если когда-либо и существовал народ, которому пришлось скрывать, кто он и откуда пришел, то это были цыгане. Скитаясь из страны в страну и в большинстве из них подвергаясь гонениям, цыгане постоянно вынуждены были модифицировать свои истории и идентичности, чтобы выжить. Цыгане -- кочевой скитающийся народ.

Но сколько «истории» нужно или хочется иметь народу? Краткий анализ устной и письменной традиций поднимает более широкий вопрос: какова в конечном итоге та социальная единица, что является носителем исторического сознания, независимо от того, передается оно из поколения в поколение в устной или письменной форме?

В случае формирования централизованного правительства и правящей династии очевидно, что они стремились закрепить свои притязания (даже если таковые и были полностью сфабрикованы) на легитимность и древнее происхождение посредством создания соответствующих генеалогий, придворных преданий, эпоса и хвалебных гимнов. Сложно представить институциональные претензии на естественность и неизбежность власти, которые бы существенным образом не опирались на историю -- устную или письменную. То же самое касается практически любых социальных иерархий.

Утверждение, что какой-то конкретный род выше некоего другого или что определенный город обладает привилегированным положением по сравнению с другим, чтобы не выглядеть голословным или основанным на грубой силе, должно было подкрепляться ссылками на историческое прошлое и легенды. Можно даже сказать, что любые заявления о более высоком положении или социальном неравенстве, выходящие за пределы одного поколения, обязательно нуждаются в историческом обосновании. Подобные претензии не требуют устного или письменного закрепления -- как это часто случается в горах, они могут базироваться на владении ценными регалиями, гонгами, барабанами, печатями, реликвиями, даже головами, выставление которых на всеобщее обозрение на торжественных церемониях свидетельствует о властных притязаниях их владельцев. Оседлые сообщества, даже если они не жестко социально дифференцированы, склонны не только создавать устойчивые версии своего происхождения и жизненного пути, но и до такой степени историизировать свое право владения полями и жилыми постройками, что они превращаются в ценное имущество.

Но что же тогда нужно тем людям, что живут на окраинах государства, в социально не иерархизированных системах родства и часто меняют местоположение своих сельскохозяйственных занятий, как, например, подсечно-огневые земледельцы? Не следует ли из всего сказанного выше, что подобные группы не только предпочитают устную традицию по причине ее пластичности, но и вообще не особенно нуждаются в какой-либо версии собственной истории? Во-первых, «единица, хранящая историю» и составляющие ее родословные, может быть весьма изменчива и неустойчива. Во-вторых, какой бы ни была подобная единица, если речь идет о подсечно-огневых земледельцах, то она им мало интересна с точки зрения защиты исторически сложившихся привилегий, поскольку у них есть масса стратегически важных причин оставлять свое прошлое открытым для импровизаций.

В своей классической работе по устной истории Ян Вансина приводит убедительные примеры, подтверждающие мою аргументацию, противопоставляя устные традиции соседних Бурунди и Руанды. У них много общего, но Бурунди менее иерархизированное и централизованное государство, в результате чего, как утверждает Вансина, здесь гораздо меньше устной истории, чем в централизованной Руанде: «В Бурунди, в отличие от Руанды, не существует королевской генеалогии, придворных песен и династической поэзии. Подвижность всей политической системы просто поражает. Здесь нет ничего, что могло бы способствовать формированию детальной устной традиции: ни историй провинций, потому что таковые были нестабильны, ни историй известных семей, потому что помимо королевской семьи [узурпатора с незначительными властными полномочиями] таковых просто не существовало, ни централизованного правительства, а, соответственно, и официальных историков... В общих интересах было забыть прошлое. Прежний старший регент страны рассказал мне, что история не представляла никакого интереса для двора, поэтому практически отсутствуют исторические хроники. Политическая система объясняет почему» [33. Е 115].

Письменная и устная культуры не исключают друг друга: невозможна устная традиция, в которой не сложились тексты, как и не существует основанного на текстах общества, в котором отсутствует параллельная письменной и иногда противостоящая ей устная традиция. Как и в случае с поливным рисоводством и подсечно-огневым земледелием или иерархической и эгалитарной социальными формами, видимо, правильнее говорить о колебаниях и переходах от одной традиции к другой. Если преимущества жизни в основанном на текстах государстве множились, то безгосударственные сообщества могли постепенно усваивать письменность и грамотность; как только эти преимущества сходили на нет, безгосударст- венные народы стремились вернуться или остаться преимущественно в рамках устной традиции.

Отношение народа, родового объединения или сообщества к своей истории позволяет понять его восприятие государственности. Все социальные группы обладают некоей формой истории, рассказа о себе -- кто они и как оказались там, где сегодня живут. Но на этом сходства подобных историй заканчиваются. Периферийные группы без руководящей верхушки склонны акцентировать в своих версиях прошлого маршруты передвижений, поражения, миграции и особенности ландшафта. Статусные различия, героическое происхождение и территориальные претензии, наоборот, составляют суть процессов централизации и (потенциального) становления государственности. Различается не только содержание, но и форма осмысления прошлого.

Письменная традиция обладает огромной инструментальной ценностью для процессов политической централизации и администрирования. С другой стороны, устная традиция предоставляет существенные преимущества тем народам, чье благополучие и выживание зависят от скорости адаптации к капризному и опасному политическому окружению. И, наконец, прослеживаются различия в том, сколько именно истории предпочитают иметь разные народы. Например, лису и карены, видимо, любят путешествовать налегке и, насколько это возможно, снижают «вес» своего исторического багажа. Как шкиперы трамповых судов, они по своему опыту знают, что нельзя уверенно предсказать, в какой именно порт им придется зайти в следующий раз.

Безгосударственные народы обычно стигматизируются окружающими их культурами как «народы без истории», т.е. как не обладающие фундаментальной характеристикой цивилизации -- историчностью [16]. Во-первых, стигматизация предполагает, что только письменная традиция способна нарративно конструировать идентичность и общее прошлое. Во-вторых и что более важно, незначительный объем истории у народа отнюдь не является индикатором низкой ступени эволюции -- это всегда сознательный выбор, отражающий попытку определенным образом самопозиционироваться по отношению к мощным, основанным на письменных текстах соседним культурам.

Пер. с англ. И.В. Троцук

Библиографический список

Andaya B.W. To Live as Brothers: Southeast Sumatra in the Seventeenth and Eighteenth Centuries. Honolulu: University of Hawai'i Press; 1993.

Buckley Ebery P. The Cambridge Illustrated History. Cambridge University Press; 1996.

Collins J., Blot R. Literacy and Literacies: Text, Power, and Identity. Cambridge University Press; 2003.

Cummings W. Making Blood White: Historical Transformations in Early Modern Makassar. Honolulu: University of Hawai'i Press; 2002.

Evrard O. Interethnic systems and localized identities: The Khmu subgroups (Tmoy) in Northwest Laos. Social Dynamics in the Highlands of Southeast Asia: Reconsidering the Political Systems of Highland Burma by E.R. Leach. Ed. by F. Robinne, M. Sadan. Leiden: Brill; 2007.

Fiskesjo M. The Fate of Sacrifice and the Making of Wa History. Ph.D. thesis. University of Chicago; 2000.

Fonseca I. Bury Me Standing: The Gypsies and Their Journey. N.Y.: Knopf; 1995.

Harris R. Rethinking Writing. L.: Athlone; 2000.

[9] Harris R. The Origin of Writing. L.: Duckworth; 1986.

Havelock E.A. The Muse Learns to Write: Reflections on Orality and Literacy from Antiquity to the Present. New Haven: Yale University Press; 1986.

Heather P. The Fall of the Roman Empire: A New History of Rome and the Barbarians. Oxford University Press; 2006.

Hill P. The World Turned Upside Down: Radical Ideas during the English Revolution. Harmondsworth: Penguin; 1975.

Janko R. Born of Rhubarb. Review of M.L. West “Indo-European Poetry and Myth". Oxford University Press, 2008. Times Literary Supplement. February 22, 2008.

Jonsson H. Shifting Social Landscape: Mien (Yao) Upland Communities and Histories in State- Client Settings. Ph.D. diss. Cornell University; 1996.

Kopytoff I. The African Frontier: The Reproduction of Traditional African Societies. Bloomington: Indiana University Press; 1987.

Kosseleck R. The Practice of Conceptual History: Timing, History, Spacing Concepts. Stanford University Press; 2002.

Larsen M.T. Introduction “Literacy and social complexity”. State and Society: The Emergence and Development of Social Hierarchy and Political Centralization. Ed. by J. Gledhill, B. Bender, M.T. Larsen. L.: Routledge; 1988.

Leach E. The Political Systems of Highland Burma: A Study of Kachin Social Structure. Cambridge: Harvard University Press; 1954.

Levi-Strauss P. Tristes Tropiques. Trans. by J. Weightman, D. Weightman. N.Y.: Atheneum; 1968. 20] Lewis P. Ethnographic Notes on the Akha of Burma. New Haven: HRA Flexbooks; 1969--1970.

Vol. I.

Lord A. The Singer of Tales. N.Y.: Atheneum, 1960.

Michaud J. Historical Dictionary of the Peoples of the Southeast Asian Massif. Lanham: Scarecrow; 2006.

Nieke M.R. Literacy and power: The introduction and use of writing in early historic Scotland. State and Society: The Emergence and Development of Social Hierarchy and Political Centralization. Ed. by J. Gledhill, B. Bender, M.T. Larsen. L.: Routledge; 1988.

Rastdorfer J.-M. On the Development of Kayah and Kayan National Identity: A Study and a Bibliography. Bangkok: Southeast Asian Publishing; 1994.

Reid A. Southeast Asia in the Age of Commerce, 1450--1680. Vol. I. The Lands Below the Winds. New Haven: Yale University Press; 1988.

Renard R.D. Kariang: History of Karen-Tai Relations from the Beginnings to 1923. Ph.D. diss. University of Hawai'I; 1979.

Richards T. Archive and utopia. Representations. 1992; 37.

Rosaldo R. Ilongot Headhunting, 1883--1974: A Study in Society and History. Stanford University Press; 1980.

Sadan M.J. History and Ethnicity in Burma: Cultural Contexts of the Ethnic Category “Kachin" in the Colonial and Postcolonial State, 1824--2004. Bangkok; 2005.

Scott J.G. [Shway Yoe]. The Burman: His Life and Notions. N.Y.: Norton; 1963.

Tapp N. Sovereignty and Rebellion: TheWhite Hmong of Northern Thailand. Singapore: Oxford University Press; 1990.

Trager F.N., Koenig W.J., Yi Yi. Burmese Sit-tans, 1764--1826: Records of Rural Life and Administration. Tucson: University of Arizona Press; 1979.

Vansina J. Oral History as Tradition. L.: James Currey, 1985.

von Geusau L.A. Akha internal history: Marginalization and the ethnic alliance system. Civility and Savagery: Social Identity in Tai States. Ed. by A. Turton. Richmond: Curzon; 2000.

Walker A.R. Merit and the Millennium: Routine and Crisis in the Ritual Lives of the Lahu People. Delhi: Hindustan Publishing; 2003.

Размещено на Allbest.ru