Некоторые подходы к формированию проблемного поля евразийской политэкономии

Размещено на http://www.allbest.ru/

Некоторые подходы к формированию проблемного поля евразийской политэкономии

Ведин Н. В.

профессор кафедры экономической теории

Казанского национального исследовательского технического университета - КАИ им. А.Н.Туполева,

доктор экономических наук

Газизуллин Н. Ф.

главный редактор журнала «Проблемы современной экономики»,

профессор Санкт-Петербургского государственного экономического университета,

доктор экономических наук, заслуженный деятель науки РТ

Статья посвящена исследованию условий формирования евразийской политэкономии. Приводятся аргументы в пользу политико-экономического осмысления евразийства через призму экономической неоднородности хозяйственных процессов. В статье обосновывается положение, согласно которому социокультурная среда различных национальных экономик оказывает специфическое, для каждого этноса уникальное, воздействие на экономическую сферу через систему сотрудничества. Авторы проводят различение функционального и дискурсивного пространств совместного производства как необходимой предпосылки анализа его институционализации

Ключевые слова: этнос, коллективное производство, сотрудничество, дискурс, институты

евразийский национальный экономика политический

К постановке проблемы

Обсуждение вопросов политэкономического осмысления особенностей и перспектив развития евразийской цивилизации1 не в последнюю очередь инициировано острыми геополитическими вызовами и кризисными явлениями в экономике, с которыми столкнулась Россия в последние годы. Кроме того, экономическая наука в долгу перед российскими евразийцами 20-х годов (включая выдающийся вклад «последнего евразийца», как называл себя Л.Н. Гумилев) -- историков, философов, лингвистов, географов, правоведов, писателей и публицистов. Однако идея евразийской политэкономии, мягко говоря, нетривиальна, она не из тех, что могут быть безоговорочно приняты учеными, выросшими на классической традиции формационной теоретической системы -- политической экономии капитализма.

Трудно было бы оспорить возможные возражения против самой формулы евразийской политэкономии, оставаясь в ее (политической экономии) предметных границах, как они были обозначены классиками и продолжают с некоторыми нюансами соблюдаться современными исследователями. Формационные универсалии, присущие марксистской политэкономии, и совершенное равнодушие к какому-либо историческому и социальному контексту, характерное для рыночной ортодоксии, сами по себе могут служить аргументом против политэкономической интерпретации евразийской идеи. И в этом отношении позиция исследователей должна быть, на наш взгляд, отрефлексирована.

Одной из характерных черт нормальной, по Т. Куну, науки является привлекательность для исследователей головоломных, но гарантированно решаемых с помощью апробированных инструментов задач, с одной стороны, и неприязнь к проблемам с непредсказуемым результатом, сомнительным, выходящим за привычные концептуально-методологические рамки, -- с другой [1, с. 59-60]. Фактором непредсказуемости исхода данного интеллектуального проекта является этническая природа евразийского феномена, историю которого, как и историю любого этноса, согласно Л.Н. Гумилеву, «нельзя рассматривать так, как мы рассматриваем экономические отношения, политические коллизии, историю культуры и мысли» [2, с. 292]. Коллектив, в котором живет человек, «в зависимости от угла зрения, рассматривается то как социум, то как этнос» [3, с. 9]. И возможность междисциплинарной коммуникации между политэкономией как «социумной» дисциплиной и этнологией далеко неочевидна. Здесь существует опасность механического переноса признаков, характерных для одной сферы, в данном случае -- этнической, на другую.

Вообще, на наш взгляд, имеет смысл избегать формационной идентификации применительно к такой тонкой материи, как этнос. В этом контексте представляется весьма плодотворной и перспективной в научно-практическом плане предложенная В.Т. Рязановым идея этно-экономических систем хозяйствования. Соответствующая концепция, по его мнению, может рассматриваться в качестве раздела общей экономической теории [4, с. 12-13]. В проявлениях особенного в экономическом развитии этническая спецификация занимает неэкономическую сферу, отличающуюся недетерминированностью хозяйственных процессов, основанных на ценностях и нормах поведения, характерных для данного этноса [5, с. 29]. Отметим здесь лишь то обстоятельство, что «неэкономичность» данной сферы объясняется теоретическим движением от этничности к хозяйственной организации, где этнический фактор является первичным. Но возможно, что вариант со встречным движением экономического и неэкономического окажется более предпочтительным с точки зрения предметной специфики политэкономии. В любом случае существует проблема согласования логически выстроенного политэкономического знания и нормативно-ценностного евразийского облика экономической системы.

Если марксистскую политэкономию с некоторой натяжкой можно отнести к нормальной науке2, -- возникает вопрос, какого рода задача встала перед участниками дискуссии, посвященной разработке евразийской политэкономии? Авторы статьи не готовы дать однозначный ответ, да и едва ли он здесь возможен. Очевидно, что данную проблему нельзя отнести к научной рутине. Но вместе с тем, ее разработка, как мы полагаем, способна стимулировать поиск новых «окон возможностей» в классической структуре политэкономического знания. И это направление представляется нам не менее значимым и важным, чем реализация собственно «евразийского проекта».

В этой связи нельзя обойти вопросы методологического порядка. Совершенно необязательно и неразумно каждый раз заниматься методологической «инвентаризацией», особенно при разработке каких-либо частных научных проблем. Иначе обстоит дело, когда сомнению подвергаются объяснительные возможности теории в целом, а, следовательно, и применяемые методы. В подобной ситуации важное значение приобретает специальный анализ и переосмысление оснований и средств исследования [6, с. 33]. Эта рефлексивная установка на осознание «порождающих механизмов» познавательной деятельности, ее средств и методов «предполагает отказ от позиции наивного отождествления мысли и бытия, картины объекта, вырабатываемой познанием, и самого объекта» [7, с. 136].

Сказанное имеет прямое отношение к оценке значимости и, в известном смысле, реактуализации марксовой методологии. Как мы полагаем, она не только не исчерпала своих возможностей, но приобретает еще большую актуальность в условиях усложнения современной хозяйственной организации общества, в частности, экологизации экономических отношений [8], что перекликается с характерным для евразийской идеологии «ландшафтным аспектом» этногенеза. Разрабатывая концепцию природно-социальной двойственности, Маркс был далек от того, чтобы устанавливать жесткие перегородки между миром природы и миром человека. Взаимопереходы, симбиоз природного и социального, индивидуального и общественного для его творчества характерны в полной мере.

Еще одна, весьма существенная в контексте данного исследования, черта его методологии -- возможность учета многослойности самого системного бытия социальных явлений и субъектов, их одновременной принадлежности к различным системным «срезам» социально-экономической реальности. Примером тому является полузабытая современными экономистами теория двойственного характера труда товаропроизводителя. Согласимся с тем, что эта теория дает основания для критических замечаний. В частности, справедливым выглядит упрек в недооценке автором «Капитала» конкретного труда и потребительной стоимости [9, с. 144].

В самом деле, Маркс представил труд в товарном производстве как противоречивое единство конкретного (частного) и абстрактного (общественного) труда, что вполне органично для стоимостной парадигмы, в которой конкретный труд есть выражение автономности производителя, его равнодушия к прочим индивидам. В этом срезе реальности конкретный труд, как «независимое от всяких общественных форм условие существования людей» [10, с. 51], действительно не выражает никакого общественного, а точнее товарно-стоимостного, отношения.

Но «двери» для анализа остались открытыми. Ничто не мешает исследователю сделать еще один шаг на пути реализации диалектического метода, представив данное единство как превращение противоречивых сторон труда в собственные противоположности, так что качество общественности оказывается на стороне труда конкретного, в то время как абстрактный труд выражает лишь единичность, функциональную обособленность деятельности производителя. И тогда обнаруживается «окно» в иную экономическую реальность, так как конкретно-общественный труд как таковой все же предполагает экономические отношения, но совсем иные, -- нетоварные, неконкурентные [11, с. 82].

Впрочем, Маркс не оставил без внимания эту диалектику. Анализируя структуру совместного производства в капиталистической кооперации, он говорит о производительной силе общественного труда, возникающей (на стороне конкретного труда) из самой кооперации и формулирует знаменитый тезис: «В планомерном сотрудничестве с другими рабочий преодолевает индивидуальные границы и развивает свои родовые потенции» [10, с. 341]. Напрашивается мысль, что этому, по сути общечеловеческому, процессу тесно в рамках капиталистического предприятия. Масштабы общечеловеческой кооперации в социуме шире границ не только совместного производства, но и рыночной сферы. И если взор исследователя обращается на эту социально-экономическую реальность, пронизанную информационной сетью межличностных языковых коммуникаций, уже не кажется слишком экстравагантной попытка политэкономического осмысления евразийской (и не только!) этнической традиции. Заметим также, что методология Маркса имеет свои основания не в той товарно-монистической экономической картине мира, которая доминировала в эпоху промышленного переворота (а отчасти и сейчас), но в гораздо более широком, философском взгляде на мир природы и общества с позиций диалектики.

В контексте настоящего исследования принципиальное значение имеет целостность двух разнотипных по происхождению, но логически совместимых систем коллективного производства (общечеловеческой кооперации) и этноса -- коллектива людей, который, согласно Л.Н. Гумилеву, «противопоставляет себя всем другим таким же коллективам, исходя не из сознательного расчета, а из чувства комплиментарности -- подсознательного ощущения взаимной симпатии и общности людей, определяющего противопоставление “мы -- они” и деление на “своих” и “чужих”» [2, с. 11]. И в том, и другом случае целостность -- не результат столкновений противостоящих друг другу индивидов, но предпосылка их интеграции в сообщество, -- в одном случае на основе приобретения соответствующих деятельностных способностей, отвечающих требованиям совместного производства, а в другом -- на основе «чувства комплиментарности» и усвоения сложившихся в этносе относительно устойчивых поведенческих стереотипов, восходящих, по Гумилеву, к пассионарному импульсу.

Еще одно принципиальное сходство категорий этноса и коллективного производства -- их текучесть. Л.Н. Гумилев рассматривал этнос не как состояние, но как долгоидущий процесс [3, с. 58]. Он подчеркивал, что в отличие от культурной традиции, традиция этническая -- это не преемственность мертвых форм, созданных человеком, а единство живых людей, поддерживаемое их пассионарностью [2, с. 296]. Динамическая природа обеих целостностей обусловливает возможность и необходимость их взаимной коррекции и модификаций. Оставляя пока за скобками рыночную структуру, совмещение (без потери специфики) указанных целостных образований, как мы полагаем, реализуется в областях рефракции, где воздействие этнического фактора (норм поведения, традиций, ценностей) особым образом преломляется в различных формах и институтах сотрудничества, модифицируя, усиливая одни элементы, ослабляя другие, стимулируя возникновение третьих. Идентификация и изучение этих областей предполагает предварительный анализ экономической структуры сотрудничества как формы разделения труда и обмена деятельностью.

Историческая практика подтверждает, что генофонд хозяйственной организации общества уходит своими корнями в глубокое прошлое и представляет собой противоречивое сочетание «сквозных» экономических форм, образованных единством разделения труда и обмена и сохраняющих в той или иной степени собственное содержание в разных общественно-экономических системах. Судя по всему, наше понимание вопроса корреспондируется с трактовкой М.А. Румянцева, который говорит о «первичных хозяйственных отношениях», как «всеобщих универсальных формах», развивающих «из себя» другие особенные хозяйственные системы [12, с. 43].

Вопрос о сквозных, или, «всеобщих универсальных» формах представляется настолько важным, что его постановка не может ограничиться общей констатацией существования таких форм. Как мы полагаем, истории известны две разнородные, имеющие в своей основе разные типы разделения труда и обмена деятельностью. Несмотря на разнородность, эти формы пространственно не разведены и реализуются одновременно в деятельности одних и тех же субъектах. Определенному типу разделения труда соответствует также определенный способ обмена деятельностью. При этом именно обмен образует материальную ткань общественного характера труда.

Как известно, разделение труда выступает в двух основных формах -- простой (единичной), когда каждый из производителей создает какой-либо продукт, пригодный для обмена на другие продукты. Такому разделению труда соответствует обмен овеществленной деятельностью или товарный обмен. Эта форма хорошо известна экономистам, и нет необходимости в ее специальной «аккредитации».

Другой тип разделения труда можно назвать функциональным. При такой организации производства продукт, как потребительная стоимость, создается только коллективными усилиями многих работников, каждый из которых выполняет определенную функцию. Обмен здесь представлен самим производством, а его предмет по необходимости не принимает форму, отличную от живой деятельности, а точнее, от деятельностных способностей работников. В сущности, обмен здесь выступает в виде речевой (а также невербальной) коммуникации или, иначе, дискурса [13]. Понятие дискурса в данном контексте выгодно отличается от привычного информационного обмена, ориентирующего познание на движение объективированного знания (материальных носителей информации), заостренностью на глубоко личностные, неотчужденные процессы взаимодействия в совместном производстве. Именно здесь, в пространстве речевой коммуникации, разрешается и воспроизводится социальное, но всегда личностное, противоречие между стремлением человека к независимости и равновеликим ему стремлением быть вовлеченным в группу.

Причудливое переплетение указанных форм порождает неповторимые, уникальные образы национальных, региональных и цивилизационных хозяйственных систем. История, в том числе и история науки, распорядилась таким образом, что экономистам известно все (или почти все) о товарной форме и очень мало о форме сотрудничества, хотя первое выросло из второго и моложе его на тысячелетия. Между тем дефицит знания формы сотрудничества и ее воздействия на рыночные отношения не только обедняет, но и в чем-то существенном искажает понимание товарной формы и обрамляющих ее отношений.

Характерно, что Маркс еще в «Экономическо-философских рукописях 1844 г.» проводит различие между обменом «человеческой деятельностью внутри самого производства» и обменом «человеческими продуктами» [14, с. 23]. Впоследствии он воспроизводит эту мысль в известном методологическом «Введении», включив в предметный состав внутрипроизводственного обмена также и способности: «Ясно, во-первых, что обмен деятельностей и способностей, совершающийся в самом производстве, прямо в него входит и составляет его существенное содержание» [15, с. 36].

Едва ли Маркс подразумевал здесь экономическую неоднородность обмена. Но если это и не так, то данный феномен не входил в круг вопросов, продиктованных решением стоящей перед ним сверхзадачи. То, что генетически первичная форма ускользала и в значительной степени продолжает ускользать от внимания исследователей, имеет, помимо прочих причин, гносеологические корни. Товарная форма, по мере своего развития и рыночной экспансии, приобретала эмпирически зримые очертания, в то время как первичная форма уходила в основание системы, мимикрируя в социокультурном пространстве, но продолжая выполнять свои регулятивную и человекотворческую функции. Это не означает, что подобная мимикрия перерастает в синкретизм, а сама эта форма не структурирована и не поддается политэкономическому анализу. Речь идет о том, что форма сотрудничества на определенной стадии развития стала ненаблюдаемой экономической реальностью.

Сказанное позволяет по-новому взглянуть на творчество Карла Поланьи, в частности, на его концепцию вложенной экономики. Он полагал, что «во все эпохи, предшествующие нынешней, рынки были не более чем вспомогательным инструментом экономической жизни. Как правило, экономическая система оказывалась включенной в более широкую социальную систему, и независимо от того, какой именно принцип поведения субъектов преобладал в экономике, рыночные структуры оказывались совместимы с ним» [16, с. 10]. Отвергая индивидуалистическое кредо мэйнстрима, он настаивал на том, что экономический процесс не индивидуален, а социален, что он вложен в «поддерживающие структуры», в том числе и этические, без которых, не может существовать. Этика, как ему представляется, противостоит желанию коммерческих партнеров обмануть друг друга.

Безусловно, нравственность -- влиятельный «наблюдатель», даже в сфере рыночных отношений. Но насколько она действенна в ситуации, когда именно корыстолюбие обеспечивает высокую доходность операций? С другой стороны, почему никто не считает аморальным безвозмездное изъятие государством части доходов населения в виде налогов?

Сошлемся в этой связи на авторитетное мнение еще одного известного исследователя -- Эриха Фромма: «История «цивилизации» свидетельствует, что склонность к сотрудничеству и справедливому распределению проявляется у человека, мягко говоря, нерегулярно. ...Рефлекс к совместному труду и распределению во многих культурах был вытеснен рефлексом безмерного эгоизма. И, тем не менее, еще стоит подумать, а не является ли врожденной тенденция к совместному труду, а также потребность поделиться с другими, которые можно найти во многих обществах (кроме современного индустриального)» [17, с. 167]. Очевидный скепсис исследователя понятен. Слишком мала надежда на «врожденные тенденции». Мы, однако, полагаем, что дело не в инстинктах, но в неустранимости того ненаблюдаемого слоя отношений, который мы называем генетической формой сотрудничества. Другое дело, что в обществе потребления закономерно нарастает дисбаланс кооперативного поведения и «безмерного эгоизма». Обратимся в этой связи к Л.Н. Гумилеву: «Для того чтобы победить или, как минимум, отстоять себя, необходимо, чтобы внутри этноса возникла альтруистическая этика, при которой интересы коллектива становятся выше личных... Такая этика наблюдается и среди стадных животных, но только у человека принимает значение единственного видоохранительного фактора. Она всегда соседствует с эгоистической этикой, при которой личное плюс семейное становится выше общественного, но, поскольку интересы личности и коллектива часто совпадают, острые коллизии возникают редко. С точки зрения сохранения человеческого аналога видового таксона, то есть этноса, сочетание обеих этических концепций создает оптимальную ситуацию» [3, с. 77].

Коллективное производство и дискурсивные практики

Мы будем исходить из того, что форма сотрудничества представляет собой организацию совместного труда экономически неавтономных индивидов, согласованными усилиями создающими (и потребляющими в определенных пропорциях) общественный продукт. Таким образом, кооперация предполагает производственное сообщество, или совокупного работника, на одной стороне и его (общественный) продукт -- на другой. Неавтономность индивидов означает, что ни одна из функций совокупного работника не имеет самостоятельного экономического значения с точки зрения создания продукта как экономически значимого результата. В условиях коллективности каждый отдельный работник не может произвести продукт для себя, не создавая продукт для всех. Последний выступает лишь как плод коллективных усилий всех участников производства. В рамках коллективного производства отсутствуют предпосылки товарного обмена, а потребности каждого индивида могут быть удовлетворены лишь постольку, поскольку удовлетворяется общая потребность совокупного работника. Поэтому индивидуальный интерес каждого производителя реально, в действительности опосредствован общим интересом.

Эта особенность совместного производства не учитывается Р. Нельсоном и С. Уинтером, для которых «член организации по определению единица, которая может осуществить нечто сама по себе. Например, производственный рабочий может собрать подагрегат N, не взаимодействуя с другими членами, при условии, что необходимые детали под рукой, рабочее место освещено и т. д. Он мог бы собрать и подагрегат К при условии, что и в этом случае будут и детали под рукой, и освещение» [18, с. 140]. Разумеется, в реальной организации нетрудно найти такого умельца, который смог бы все это сделать, но включение такого индивида в теоретическую модель приводит к тому, что организация приобретает формальные свойства, как совокупность вполне автономных агентов, которых собрал под одной крышей контрактный процесс.

Участие индивида в коллективном производстве заключается, следовательно, не в том, что он создает какую-либо потребительную стоимость, которая затем могла бы обмениваться на другие элементы совокупного продукта, но в том, что он вкладывает свою долю живого труда в коллективную деятельность. Таким образом, в своей внешней определенности частичный труд работника представляет собой простую, единичную затрату человеческой энергии в функциональной форме. Мерой такого труда может быть лишь фактическое рабочее время, поскольку сам индивид действует во всех пунктах производственного процесса как органическая составная часть совокупного работника.

Однако равные количества индивидуального времени не могут не отличаться друг от друга своим наполнением живой деятельностью, учитывая различия в умениях, знаниях и силе работников, что не может не препятствовать достижению общего результата. Поэтому фактическое рабочее время может представлять собой общественно признанную меру труда лишь постольку, поскольку в самом процессе производства происходит выравнивание индивидуальных способностей и затрат труда, которые приводятся к нормальному для данных условий уровню. Естественным способом такого «выравнивания» и является дискурс, или, как «коммуникативный разум», направленный, в отличие от «инструментального», функционально ориентированного разума, на взаимопонимание между людьми.

Мы, таким образом, используем здесь понятие дискурса вообще как языковой коммуникации, предполагающей синхронизированный процесс объективации и субъективации содержания человеческого сознания. Воспринимая и субъективируя информационные коды, участник дискурса вольно или невольно делает «чужие» размышления и способности «своими» и, наоборот, свои мысли и способности -- посредством информационно-языкового кодирования -- доступными для восприятия и смысловой интерпретации другими участниками коммуникации. Отсутствие или разрушение коммуникативного разума делает невозможным не только сотрудничество в кооперации, но и взаимовыгодную деятельность в рыночной сфере, блокирует созидательные эффекты конкуренции, превращая ее в войну всех против всех.

Понятие дискурсивных практик предполагает наличие разновидностей дискурса, которые могут отличаться друг от друга процедурами, регламентацией, типом рациональности, целевыми установками. В предметных границах экономической теории, хозяйственные дискурсивные практики трактуются как специфический способ обмена и интеграции деятельностных способностей индивидов в совместном производстве.

С точки зрения экономической теории координация действий многих индивидов, выступающих ли в качестве частных производителей или участвующих в одном и том же производственном процессе, это всегда объективная общественно-экономическая связь, интегрирующая индивидуальные усилия в достижении общественного результата. И основное содержание этой связи составляет обмен живой (кооперация) и овеществленной (товарная форма) деятельностью.

Насколько правомерно, применительно к кооперации, отождествлять этот экономический процесс с планированием или, более широко, с управлением? При всей специфике и значимости этого вида деятельности, он представляет собой лишь одну из функций совместного труда, и было бы ошибочным рассматривать ее как инструмент общественного признания всех прочих индивидуальных затрат, как своего рода высшую общественную инстанцию. Ведь тогда пришлось бы признать существование такой функции, которая, в свою очередь, «санкционировала» бы общественный характер самого управленческого труда и т.д.

Заметим, что трактовка непосредственно-общественного труда в марксистской политэкономии на основе плановой функции, которая заранее, до процесса производства обеспечивала общественное признание индивидуальных затрат труда, инициировала впоследствии проблему несовместимости плана и рынка при социализме.

С позиций обычного здравого смысла для объяснения причинной связи между частичным трудом каждого работника и общественным продуктом (общественной полезностью) как результатом коллективного труда достаточно простой констатации того факта, что люди работают вместе, сообща. Но это означает, что в условиях сотрудничества экономическая связь различных работ, т.е. обмен, даны самим процессом производства. Следовательно, обмен деятельностью является его (процесса производства) внутренним моментом, а предмет обмена по необходимости не принимает здесь форму, отличную от живой деятельности. Если же учитывать, что трудовая деятельность есть реализация производительных способностей человека, то именно они и являются действительным предметом обмена. Только такой обмен способен обеспечить выравнивание индивидуальных рабочих сил и, следовательно, -- общественное признание индивидуальных затрат в процессе совместного труда.

Обмен в системе сотрудничества

Несмотря на нетрадиционность дискурсивной проблематики для экономической теории, в литературе уже встречаются попытки если не детальной разработки, то во всяком случае постановки проблемы и поиска путей ее решения. Кроме того, в рамках эволюционного и ресурсного подхода к анализу организации проделана определенная работа по выяснению вопросов структуры, формирования и использования знаний и умений работников организаций. Концептуальную основу этих разработок составляют, главным образом, идеи М. Полани о существовании явного и неявного (имплицитного, неартикулируемого) знания. Эта идея опирается на констатацию того факта, что «человек знает больше, чем может сказать». Иначе говоря, желаемый результат действия «достигается путем следования ряду норм или правил, неизвестных как таковых человеку, совершающему это действие» [19, с. 82].

Экономисты, использующие в своих разработках идеи М. Полани, основной акцент делают именно на неявном знании и его глубоко личностной природе, что позволяет сторонникам ресурсного подхода обсуждать вопросы уникальности (специфичности) данного ресурса как основы конкурентоспособности фирмы, а эволюционистам -- вопросы непредсказуемости действий работников, ведущей к непредсказуемым эволюционным изменениям организации.

Эти исследования внесли весьма ощутимый вклад в раскрытие субъективной стороны функционирования организации и ее работников. Можно было ожидать, что анализ способностей отдельных работников как функциональных исполнителей, будет дополнен изучением системы их взаимодействия (обмена) на уровне организации в целом. Но такая задача, судя по всему, исследователями не ставилась. Независимо от причин подобного равнодушия к проблеме живого обмена, необходимо отметить общий недостаток, присущий такого рода работам. В них изначально не проведено важное различие между дискурсивным и функциональным пространствами сотрудничества. Акцент сделан на функциональной стороне деятельности работников, отражающей их исполнительскую обособленность, единичность, взаимодействие с вещественными условиями производства. Гораздо меньшее внимание уделяется центральной проблеме сотрудничества -- собственно дискурсивному пространству.

Между тем, именно наличие дискурсивных практик делает совершенно ненужным специальное экономическое «моделирование» человека. Смысл «неавтономности» индивида в кооперативной структуре заключается в том, что все экономически значимые параметры его производственной деятельности -- знания и умения, интересы и цели, степень информированности, тип рациональности -- формируются условиями его интеграции в структуру общехозяйственного целого. Единственной предпосылкой такой интеграции индивида является его разумность и способность к обучению, что равносильно признанию за данным субъектом статуса homo sapiens.

Чем бы не объяснялось различие в производительных способностях участников совместного производства, -- психофизиологические особенности человека, разный опыт работы или вообще его отсутствие, образовательный уровень, индивидуальные склонности и т.д., -- оно существует в каждый данный момент функционирования организации и порождает проблему согласованного (скоординированного) выполнения взаимосвязанных и взаимодополняющих функций совокупного труда. В этом существенном пункте наша позиция расходится с трактовкой «типичного члена организации», которая предлагается эволюционистами. Так, для Р. Нельсона и С. Уинтера «типичный член организации», оснащенный соответствующими индивидуальными умениями или рутинами, есть готовая предпосылка анализа организационной динамики. [18, с. 140].

На первый взгляд, такой подход выглядит реалистичным, поскольку соответствует эмпирической статике функционирующей организации, ее «моментальному снимку», на котором наблюдатель может увидеть множество подготовленных людей, профессионально занятых своим делом. Но с точки зрения организационной динамики он значительно сужает возможности выявления изменений как на уровне индивида, так, следовательно, и на уровне организации. В действительности, «типичный член организации» -- это абстракция, имеющая мало общего с реальными участниками производства, которые не только в разной степени располагают положенными им по «репертуару» рутинами, но могут вообще не иметь специальной подготовки.

Важно подчеркнуть, что потенциально взаимосвязь отдельных фрагментов производственного процесса существует вне самих работников, в вещественных условиях производства (например, в системе машин). Именно эта функционирующая техническая система, как бы стоящая перед глазами исследователя, и создает видимость упорядоченного благополучия организации. Однако исходным моментом в понимании структуры коллективного производства является не эта техническая (или природная) связь отдельных элементов производства, но индивидуальные особенности их исполнения отдельными работниками. Эти особенности могут демонстрировать разную степень приближения к оптимальному варианту функционирования производственной системы в целом и отдельных ее элементов. Но в любом случае, участники производственного процесса должны функционировать как единая производительная сила, в которой способности и действия одних субъектов согласованы с действиями и способностями других.

Такое согласование, в первом приближении, предполагает взаимную коррекцию последовательности, способа осуществления, скорости операций, т.е. умений. Под умениями мы понимаем способности индивида к выполнению определенной операции (действий) с заданными параметрами (последовательностью, интенсивностью, методами), предполагающими достижение определенной цели. Но взаимная коррекция индивидуальных умений возможна лишь в том случае, если они «прозрачны», доступны для всех членов организации. Если поланиевы «неявные знания» здесь и присутствуют, то либо практически изыскивается способ их перевода в категорию явного знания, либо теоретически они могут вообще не приниматься во внимание в контексте анализа дискурса. Прозрачность индивидуальных умений для сотрудничающих субъектов может быть истолкована как их стремление к взаимному пониманию действий друг друга. Но если какой-либо индивид «понял» образ действий другого субъекта, то это означает, что чужой образ он сделал своим, хотя здесь вовсе не подразумевается операция копирования. И поскольку в этих процессах индивиды постоянно меняются ролями, то процесс взаимопонимания в совместном производстве приобретает форму обмена живой деятельностью, т.е. функционирующими способностями.

Институционализация сотрудничества

Под институционализацией мы понимаем процесс возникновения, апробации и регулярной повторяемости на протяжении достаточно длительного периода тех или иных социально-экономических практик. Изменения условий сотрудничества приводят к изменению (эволюции) самих практик и, соответственно, их относительно устойчивых форм.

Условия традиционного производственного процесса, в котором частичные работники действуют как функционально обособленные элементы технологической системы, -- одушевленные орудия труда, -- ограничивают возможность общения. Усилия частичного работника непосредственно обращены не на других работников, но на исполняемую им операцию, на предмет труда. Применительно к развитым формам совместного труда в машинном производстве, рутинная исполнительская деятельность, как правило, не рефлектируется работником и совершается в значительной степени машинально, автоматически.

Отсюда, однако, не следует, что исполнитель вообще не способен осмыслить свои действия и перевести неявные знания в категорию явных, артикулируемых, поддающихся трансляции и обмену. Но для этого в большинстве случаев требуется время, свободное от исполнения функциональных обязанностей. Работник же захвачен процессом труда настолько, что сама возможность параллельного общения с другими индивидами существенно ограничивается издержками переключения деятельности с предмета труда на человека.

Характерно, что современные тенденции изменения содержания труда и профессионально-квалификационного состава работников, способствуют преодолению, а точнее, смягчению указанного ограничения. Как показывают результаты проведенных опросов среди участников автономных (комплексных) бригад, работники чаще всего указывали такие стороны группового труда, удовлетворяющие их и содействующие личному развитию, как солидарность, возможность контактов в труде и постоянного диалога с коллегами, кооперацию с другими подразделениями и службами, ротацию рабочих мест, в общем, расширение социальных связей в производстве [20, с. 89-90].

Следует, однако, учитывать, что реализация «склонности к диалогу», расширение «возможностей контактов в труде», возрастающая степень солидарности и система участия, сами по себе, еще не означают полного совмещения «параллельных» социотрудовых пространств -- функционального и дискурсивного. Полное их совмещение, по всей вероятности, вообще недостижимо, поскольку трудовая деятельность всегда совершалась и будет совершаться в предметно ориентированной форме, будь то создание промышленного изделия, программного продукта или изучение каких-либо природных или социальных процессов.

От элементов специализации и функциональной обособленности не свободен даже научный труд, основу которого составляет опосредованная культурой и социальной памятью кооперация деятельности предшественников и современников. Но если в научном труде ярко выраженной доминантой является диалог исследователя со своими оппонентами и единомышленниками из прошлого и настоящего, то в обычной индустриальной практике совместного труда материально-вещественная мощь функциональной составляющей столь сильно доминирует в структуре сотрудничества, что коллективный обмен (общение) представляется действующим лицам, особенно руководителям, излишней роскошью, только мешающей нормальному производственному процессу.

Противоречие между частичной, функционально-обособленной деятельностью и объективной потребностью совместного труда в обмене живой деятельностью разрешается посредством института совещательности. Это -- один из наиболее древних институтов, регулирующих производство и обмен в системе сотрудничества и выступающий в качестве устойчивого образования, компенсирующего функциональные ограничения коллективного обмена и расширяющего временные границы дискурсивного пространства совместного труда.

Конкретные нормы, характеризующие данный институт, можно разделить на две большие группы совещаний: организованные и спонтанные. Организованные совещания связаны с внутригрупповой иерархией; они отличаются систематичностью, целевым характером и упорядоченностью высказываний. Это -- различного рода производственные собрания, совещания, планерки, инструктажи, проводимые с разной степенью регулярности и процедурной упорядоченности. Совокупность разнообразных организованных совещаний можно обозначить как организационный протокол.

Организационный протокол позволяет структурировать пространство сотрудничества, процедурно разделяя дискурсивную и функциональную сферы. Тем самым обеспечивается экономия времени, связанная с поддержанием нормального производственного ритма, а также с возможностью концентрации информационного обмена («мозгового штурма») и выработки эффективных согласованных решений без того, чтобы осуществлять разведенные во времени интеракции с отдельными участниками коллективного производства. В рамках организационного протокола формируются такие нормы сотрудничества как планирование и контроль.

К спонтанным совещаниям относятся эпизодические контакты между работниками всех категорий в течение рабочего дня, возникающие во время обеденных перерывов, дополнительных перерывов на отдых, ситуативных контактов, связанных с нештатными производственными ситуациями, поломкой оборудования, обсуждением нюансов нового производственного задания, конфликтами между членами коллектива и т.д.

Впервые на эту группу совещаний и ее роль в сплоченности коллектива и эффективности производства обратил внимание один из создателей школы человеческих отношений в теории и практике менеджмента Э. Мэйо. Стихийно возникавшие совещания между работниками во время больших и малых перерывов, а также специальное инициирование общения посредством каких-либо организационных или технических новаций, изменяющих условия совместного труда, активизировали внутригрупповые коммуникации, способствуя повышению уровня сплоченности коллектива и интереса к труду.

Соотношение организационного протокола и спонтанных совещаний в истории менялось от их слитности, когда сколько-нибудь отчетливые границы между ними вообще отсутствовали (что характерно для архаических хозяйственных форм, в которых стихия поглощала организацию), через период индустриальной практики, которая способствовала вытеснению спонтанных совещаний организованными, и к современным инновационно ориентированным, креативным организациям, где наблюдается процесс доминирования спонтанных совещаний с приданием им отдельных черт организованности. Можно констатировать неустранимость обоих видов совещаний, но с изменяющимися границами между ними в зависимости от исторических условий в широком эволюционном контексте, а также от стратегических предпочтений тех или иных организаций (фирм) в современной рыночной экономике.

Заключение

В данной статье представлен один из подходов к разработке политэкономии евразийства. Лейтмотив статьи заключается в том, что реализация евразийского политэкономического проекта возможна лишь в концептуальных рамках экономической неоднородности хозяйственной организации общества. Эта концепция отнюдь не предполагает отказа от того, что Ф. Энгельс называл политэкономией «в узком смысле». Но «таксономическая» структура политико-экономического знания существенно усложняется вследствие появления «этноэкономики», образующей особый раздел экономики, не интегрированный непосредственно в формационные универсалии и построенный на основе экономической структуры сотрудничества. Мы оставляем на усмотрение читателей возможность установить «области рефракции» в этой структуре.
За рамками работы остается целый ряд важных вопросов, связанных с природой коллективного интереса и экономической структурой рабочего времени в условиях совместного производства. Изложенного, однако, достаточно, чтобы выявить основные узловые пункты формирования и развития цивилизационной модели. Вместе с тем, следует отметить, что очевидный «микроуровень» проведенного анализа не должен вводить в заблуждение относительно значимости его результатов для цивилизационной экономики. Как сказал бы по этому поводу Тейяр де Шарден, «ячейка универсума -- это сам универсум» [21, с. 47].

Литература

1. Кун Т. Структура научных революций. Пер. с англ. -- М.: Изд-во «Прогресс», 1977.

2. Гумилев Л.Н. От Руси к России: очерки этнической истории / Послесловие С.Б. Лаврова. -- М.: Экопрос, 1992.

3. Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. -- М.: Айрис-пресс, 2004.

4. Рязанов В.Т. Роль религиозной этики в формировании этно-экономических (национальных) систем хозяйствования // Христианство и ислам об экономике / Под ред. М.А. Румянцева, Д.Е. Раскова. -- СПб.: НПК «РОСТ», 2008. -- С. 8-21.

5. Рязанов В.Т. Политическая экономия: из прошлого в будущее (часть 2) // Проблемы современной экономики. -- 2012. -- № 3. -- С. 27-31.

6. Хасанова А.Ш., Ведин Н.В. Человек в экономическом пространстве // Основы экономической теории человеческого капитала: Методологические и институциональные аспекты: Монография / Под ред. Ф.Г. Хамидуллина. -- Казань: Изд-во «ФЭН» АН РТ, 2007.

7. Швырев В.С. Теория познания и методологический анализ науки // Гносеология в системе философского мировоззрения. -- М.: Наука, 1983.

8. Газизуллин Н.Ф. От истории доктрин к истории идей // Проблемы современной экономики. -- 2014. -- № 2. -- С.394-396.

9. Ельмеев В.Я., Тарандо Е.Е. Труд как всеобщий предмет политической экономии / О философских основах предмета и метода экономической науки: Монография. -- СПб.: НПК «РОСТ», 2008.

10. Маркс К. Капитал. Критика политической экономии. Т.I. -- М.: Политиздат, 1978. -- С.51.

11. Ведин Н.В., Газизуллин Н.Ф. Неконкурентные основания хозяйственной жизни общества // Проблемы современной экономики. -- 2008. -- № 1. -- С. 80-83.

12. Румянцев М.А. Контуры евразийской политической экономии // Проблемы современной экономики. -- 2015. -- № 1. -- С.50-54.

13. Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие / Пер. с нем. под ред. Д.В. Скляднева, послесл. Б.В. Маркова. -- СПб.: Наука, 2000.

14. Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. // Маркс Э., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. Т.42. -- М.: Политиздат, 1961. -- С.41-174.

15. Маркс К. Экономические рукописи 1857-1861 гг. (Первоначальный вариант «Капитала»). В 2-х ч. Ч.1. -- М.: Политиздат, 1980.

16. Поланьи К. Саморегулирующийся рынок и фиктивные товары: труд, земля и деньги // THESIS -- 1993 -- Вып. 2.

17. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности / Пер. с англ. Э.М. Телятникова, Т.В. Панфилова. -- М.: АСТ, 2004.

18. Нельсон Р.Р., Уинтер С.Дж. Эволюционная теория экономических изменений / Пер. с англ. -- М.: Дело, 2002.

19. Полани М. Личностное знание. -- М.: Прогресс, 1985.

20. Вильховченко Э.Д. Социально-профессиональное развитие человека в производстве передовых стран // Мировая экономика и международные отношения. -- 1997. -- № 8-9.

21. Тейяр де Шарден П. Феномен человека. -- М.: Наука, 1987.

Сноски

1 Прежде всего речь идет о дискуссиях на страницах журнала «Проблемы современной экономики» (см. номера журнала за 2014-2015 гг.) и на заседаниях Второго международного политэкономического конгресса 13-14 мая 2015 г. в Москве.

2 В 90-е годы прошлого века среди отечественных политэкономов, ощутивших подлинную свободу научного творчества, было модно предлагать новые парадигмы под разными наименованиями -- синергетическая, эволюционная, информационная и т.д. Однако волна изобретений схлынула, а марксистская политэкономия, во всяком случае, ее «твердое ядро», осталась практически неизменной, т.е. нормальной наукой.

Размещено на Allbest.ru