Отношение интеллигенции к революции

Размещено на http://www.allbest.ru/

Департамент образования Вологодской области

Бюджетное образовательное учреждение среднего профессионального образования Вологодской области

«Череповецкий лесомеханический техникум им. В.П. Чкалова»

Специальность 190605 Право и организация социального обеспечения

Реферат

по истории

Отношение интеллигенции к революции

Выполнила

студентка группы ЮР-11

Коковина К.М.

Принял преподаватель

Липатникова С.П.

Череповец

2013

Содержание

интеллигенция власть революция

Введение

Глава 1. Отношение интеллигенции к революции

Глава 2. Интеллигенция, принявшая революцию

2.1 Позиция Блока

2.2 Позиция В. Брюсова

2.3 Позиция Маяковского

2.4 Позиция М. Горького

Глава 3. Интеллигенция, отвергнувшая революцию

3.1 Позиция Бердяева

3.2 Позиция Ильина

3.3 Позиция Бунина

Заключение

Используемая литература

Введение

Начало XX века явилось переломной эпохой в судьбе России. Революция, Гражданская война изменили не только социально-политическую обстановку в стране, они сильно повлияли на мысли, настроения людей. Многие потеряли веру, опору в жизни. Все вокруг перевернулось с ног на голову. Человеку трудно было ориентироваться в безумном мире, где старые, существовавшие на протяжении столетий ценности разрушены, а новые еще не утверждены. Каждого затронули революционные события, и поэтому естественным было желание осмыслить происходящее. Большинство писателей не могли не отразить случившееся в своих произведениях, потому что сами часто являлись участниками революций, свидетелями коренных изменений. Как творческие личности, они стремились дать оценку сложившейся в стране ситуации, когда были подняты многочисленные проблемы, когда люди оказались разделенными на два лагеря и их отношения стали строиться на основе выработанных новой эпохой законов, по принципу классовой ненависти и неприятия инакомыслящих.

Я выбрала эту тему потому, что, по моему мнению, во времена революции многие выдающиеся умы России уехали в иммиграцию за границу, другие же были вынуждены подчиняться власти и при любом проступке неугодном строю были репрессированны. Я работала с воспоминаниями поэтов и писателей об этом времени.

Цель: Рассмотрение различных позиций интеллигенции по отношению к советской власти.

Задачи: Изучить позиции интеллигенции принявшей революцию и отвергнувшей. Выявить причины противоречий между властью и интеллигентами. Проанализировать данную информацию, прийти к выводу как складывались отношения между интеллигенцией и советской властью во время революции.

Глава 1. Отношение интеллигенции к революции

На первый план в политике большевиков в области культуры сразу же выдвинулась проблема российской интеллигенции -- малочисленной (около 2,2% населения), но особо значимой общественной группы, главной носительницы знаний и национальных культурных традиций.

Многие оказались словно выброшенными за борт, поэтому в работах писателей была поднята проблема “лишних людей” -- тех, кто по своим убеждениям, воспитанию не мог согласиться с тем, что происходило вокруг. Интеллигенция чувствовала себя ответственной за Россию, за ее будущее, поэтому некоторые шли на сторону революции, искренне веря в то, что она поможет стране, другие, наоборот, разочаровывались, не принимали ее и стремились сохранить старые идеалы.

Каждый писатель по-своему относился к происходящим событиям: кто-то писал на злобу дня, выполняя социальный заказ, прославляя новые ценности, кто-то, продолжая традиции “золотого века”, желал сохранить русскую культуру, они оценивали революцию с точки зрения вечных истин: добра и зла, справедливости, любви...

Часть писателей в своих книгах писали о бессмысленности происходящего. К ним относится И. Бабель. В “Конармии” он описывает Гражданскую войну, с которой мы знакомимся через восприятие главного героя -- Кирилла Лютова. Он был интеллигентом, и в новелле “Мой первый гусь” мы узнаем о том, как тяжело ему освоиться среди конармейцев, относящихся неприветливо, враждебно к ему подобным. Они грубы, жестоки и, чтобы тебя приняли, надо быть таким же. Кириллу Лютову приходится отказываться от своих позиций, опускаться до уровня этих конармейцев, внутренне герой сильно переживает, но внешне он пытается сохранить хладнокровие. Разве это нормально, когда человек ради того, чтобы остаться просто живым, должен поступаться своими принципами, превращаться в грубое, безнравственное существо. В новеллах “Письмо” и “Смерть Долгушева” И. Бабель пишет о страшной реальности, когда жестокость становится нормой жизни, когда брат убивает брата, сын -- отца, отец -- сына... происходит переоценка ценностей: моральное делается аморальным, утверждается понятие нового гуманизма: для укрепления идеалов революции используются любые средства, человек получает право вершить судьбу другого, решать, может он жить или нет. В условиях нового времени интеллигент оказывается в двойственном положении, он раздваивается между требованиями реального мира и тем, что заложено в его душе. Герой Бабеля “ломается”, уступает, хотя постоянно внутренне тяжело реагирует на происходящие вокруг события. Автор сочувствует своему герою, для него страшна потеря нравственности.

В “Докторе Живаго” Постернак тоже поднимает проблему “лишнего человека”, стремится понять, какова роль интеллигенции в происходивших событиях. Но Пастернак писал в пятидесятые годы, то есть у него была возможность посмотреть на случившееся как бы со стороны, более объективно. Его отличает совершенно другое мировоззрение, он подходит к личности с общечеловеческих позиций, с точки зрения вечных ценностей. Его герой никому не доверяет и сам отвечает за совершенные поступки. Попав в плен, Юрий Живаго ведет себя благородно. Он, несмотря на то, что не по собственной воле очутился в отряде, лечит раненых, исполняет врачебный долг. Война вызвала дисгармонию в душе героя, и в плену у него возникает желание переосмыслить все, что творится с ним. Юрий Живаго возвращается к вечным истинам, которые были заложены в нем с самого рождения, с которыми он воспитывался. Пастернак стремился показать то, что никакие потрясения не могут и не должны заставить человека отказываться от выработанных многими поколениями традиций, сбивать его со светлого пути истинного.

О судьбе русской интеллигенции писал Булгаков. Он был свидетелем всего происходящего и понимал, что революция I разрушит культуру России, потому что нанесет страшный удар по интеллигенции, являющейся носительницей старых традиций и олицетворяющей собой русскую культуру. Писатель с теплотой и симпатией описывает семью Турбиных. Их дом, несмотря на разыгравшуюся метель, на окутавший все мрак, символизирует успокоение, доброту, любовь. Для Булгакова страшно, что это должно неизбежно погибнуть и что в хаосе и неразберихе могут не заметить потери самого ценного, ведь, умирая, интеллигенция уносит с собой русскую культуру. Люди не задумываются о том, что очень трудно восстановить уничтоженное. Как будут жить новые поколения, если сметены старые основы жизни? Этот вопрос писатель задает всем своим произведением. О причинах трагедии русской интеллигенции говорит герой пьесы “Дни Турбиных” Алексей Турбин: “Народ не с нами, он против нас”. В изолированности носителей культуры видит Булгаков их трагедию. Писатель глубоко переживает, что в России утрачиваются вечные ценности, традиции, передававшиеся из поколения в поколение.

И все же подавляющая часть российской интеллигенции заняла нейтральную позицию, воздерживаясь от каких-либо конкретных действий, объявив себя стоящей «вне политики». Но и здесь поначалу преобладали антибольшевистские настроения. Как и у откровенных противников режима, их порождали и сам факт насильственного государственного переворота, и политика властей, которая кардинально расходилась с укоренившимися в этой среде идеалами либерализма и демократии.

Проблема взаимоотношений и взаимодействия отечественной интеллигенции с властями исторически была и до сих пор остается одной из самых спорных и потаенных тем историографии. Причин тому предостаточно. Уместно из-за сложностей проблемы хотя бы в общих чертах кратко обратить внимание на некоторые из них. Само происхождение и история русской интеллигенции не имеет аналогов в мире. По своему умственному настроению ей свойственно врожденное пристрастие к решению ни много ни мало вселенских проблем. Она не чужда безудержного фантазирования, пристрастия к экспериментам, абсолютизации притязаний к властям и т.д. В то же время русская интеллигенция концентрирует в себе самобытность русского народа, склонного как к бесконечному мученичеству, так и «бессмысленному и беспощадному» бунту. В том и другом случаях народный дух находил живой и чаще всего нетерпеливый отклик в умах и поведении интеллигенции: то она «глаголом жгла сердца людей» во имя свободы, подогревая и возбуждая их против властей; то неистово пыталась радикализировать повстанческий дух россиян. По сути своей ей всегда предстояло быть авангардом социальных и политических перемен в стране, непримиримой оппозицией царскому самодержавию. Известно, что в духе и в традициях последнего уступчивость и трезвая оценка взаимоотношений с «властителями дум» считались, по крайней мере, неуместными. Понятно, неумение властей по достоинству оценить и с взаимной пользой применить интеллектуальный потенциал высококвалифицированных работников умственного труда не только сдерживало поступательное развитие страны в научно-техническом, культурном и других аспектах, но и способствовало непроизводительному, точнее, бесполезному, чаще демагогическому умствованию интеллигенции и, в конце концов, ее антигосударственному настрою. В итоге: история взаимоотношений отечественной интеллигенции и властей сложилась как бесконечная, с переменным успехом, война. Между тем количественный да и качественный рост интеллигенции в стране и ее влияние на общественно-политический климат все более увеличивались. Подчеркнем, что общий настрой отечественной интеллигенции в начале прошлого века, определившего дальнейшую судьбу России, сложился как не только антигосударственный, но и как антипатриотический. Одна часть умствующих, напрочь отвергая отечественный социально-политический опыт, видела прообраз будущей России в английской политической системе; другая, еще более воинственная и непримиримая, предпочитала обустроить и в 1917г. обустроила Россию на долгие десятилетия по марксисткой и идейно-политической и социальной схеме.

Так или иначе, интеллигенты всегда были рядом с властью, а те из них, кому это не удавалось, затевали борьбу между собой за «место под солнцем», и борьба эта не всегда была бескровной. «Когда в роли “запретителей”, диктаторов, “гонителей” того или иного направления в художестве выступают сами художники, сама творческая интеллигенция, необходимо говорить об особой российской ситуации, в которой творческая интеллигенция во все века не только созидала духовные ценности, но и топтала иные духовные богатства».

Вообще говоря, как показывают исторические факты, интеллигенты политически далеко не всегда разборчивы и чаще всего поддерживают практически любую власть, которая относится к ним благосклонно, лояльно и снисходительно -- в этом случае они видят удобный шанс склонить ее на свою сторону или, на худой конец, просто усилить свои личные позиции.

Великая Октябрьская революция и революция 1905 г. были революциями интеллигентов. Булгаков писал, что руководящим двигателем революции была интеллигенция со своими идеями, вкусами и предпочтениями. Интеллигенция духовно оформляла инстинктивные стремления масс, была мозгом тела революции.

Интеллигенция всегда подразделяется по отношению к власти на лояльную и революционную. Парадокс состоит в том, что даже когда власть меняет свои позиции в лучшую сторону, все равно часть интеллигенции переходит на непримиримые позиции к ней. Объясняется это тем, что перемены во власти призывали наверх интеллигентов с одной картиной мира и отвергали других - носителей иной, которые ушли в жесткую оппозицию и стали готовить новый переворот. Недоверие власти к интеллигенции: XX в. показал, что именно интеллигенция была идеологом, вдохновителем и организатором всех крупных революций в истории. Радикальная доминанта, как следствие радикализации интеллигентского сознания, непримиримого отношения к наследию, предшествующему развитию и применение крайних методов революционного действия, парализующих власть, - вот, что отличает в обобщенном виде взаимоотношения интеллигенции и власти. С тех пор Россия только и делала, что благодаря интеллигенции, ее особенностям молилась то одной, то другой моноиде - от коммунизма до либерализма. Интеллигенция постоянно ищет что-то новое, а власти в свою очередь доводят страну до состояния неудовлетворенности, при этом противясь всеми способами переменам. В итоге само правительство рождает в умах интеллигенции новые социальные утопии. Интеллигенция, став правительством или проправительственной партией само повторяет ошибки своих предшественников. Революционной власти необходимо признать себя как истину и добро. Власть сейчас отодвигает от себя интеллигенцию. Бюрократия не может долго существовать рядом с интеллектуалами. Власть стремится создать новую интеллигенцию.

Одна часть интеллигенции встретила большевиков с радостью, а другая нет. Началось ожесточенное противостояние и уничтожение одной части интеллигенции. Другой ее частью. Было кормление одной и травли другой частей интеллигенции. Интеллигенты испытывали гнет тоталитарной власти, которая настойчиво и агрессивно насаждала культ авторитета, почитание вождя и его окружения, нагнетала атмосферу страха, постоянного стресса, угрозы и тревожности, укрепляла ощущении е зависимости от высшей власти - гл. источника Добра и Зла. В тотальном государстве ощущение страха было тотальным. Невольниками страха стала творческая интеллигенция. Советская литература, наука, искусство сделались репрессивными.

Глава 2. Интеллигенция, принявшая революцию

Первые представители беспартийной интеллигенции пошли на сотрудничество с властью вскоре после Октября. Среди них были деятели науки и культуры с громкими именами: ученые К.А. Тимирязев, И.В. Мичурин, И.М. Губкин, К.Э. Циолковский, Н.Е. Жуковский, литераторы А.А. Блок, В.Я. Брюсов, В.В. Маяковский, театральные режиссеры Е.Б. Вахтангов, К.С. Станиславский, В.И. Немирович-Данченко, В.Э. Мейерхольд и др.

Русский образованный класс всегда был тесно связан с русским государством, службой ему, порожден преимущественно служилым сословием (дворянством). В первой половине XIX века русская интеллектуальная элита почти полностью совпадала с дворянством, и лишь к концу века ситуация меняется: на рубеже XIX-XX вв. весь образованный слой составлял 2-3 % населения, а дворяне (в т. ч. и личные) -- всего 1,5 %. Среди тех его представителей, которые состояли на государственной службе, было 73 %. а непосредственно перед революцией 1917 г. на государственной службе состояло уже менее четверти всех представителей интеллектуального слоя. Русская интеллектуальная элита в своем большинстве традиционно служила русскому государству -- до революции лучшая часть русского образованного слоя составляла элиту чиновничества. Таким образом, власть была кровно заинтересована в привлечении интеллигенции на свою сторону, причем не только и не столько в роли высококвалифицированных чиновников, сколько в функции создателей и хранителей определенной картины мира.

Интеллигенция и власть нужны друг другу, -- писал В. Кормер, -- «разъединение интеллигенции и власти на протяжении всей нашей истории оставалось лишь скрытым, не доходя до явного разрыва <…>. Нужно ли удивляться поэтому, что интеллигенты так легко становятся идеологами или верными помощниками идеологов?! Интеллигенция и не принимает власть, и одновременно боится себе в этом признаться, боится довести свои чувства до сознания, сделать их отчетливыми. Ибо тогда ей пришлось бы вслух назвать себя саму как виновницу всех несчастий страны <…>, пришлось бы ответить буквально за каждый шаг этой власти, как за свой собственный <…>. I Интеллигенция знает об этом, и у нее нечиста совесть. У нее разыгрывается настоящий “комплекс” по отношению к Власти. Страх не только пред жестоким наказанием, но еще сильнейший пред собственным признанием терзает ее. Она предпочла бы думать о власти как о чем-то внешнем, как о напасти, пришедшей откуда-то со стороны»4.

Власть необходима интеллигенции -- она является для нее важным источником моральных ценностей. Если интеллигент служит власти -- он черпает силы в том, что служить обществу и жертвует для него иными своими талантами. Если интеллигент противостоит власти и критикует ее -- он высокоморален, поскольку «все то, что делает власть -- аморально», следовательно, беспощадная ее критика -- моральна. Поэтому чем более жестокой и беспощадной является власть, тем выше моральный авторитет интеллигенции. Власть, потеряв свой «сатанинский» облик, вынуждает интеллигенцию искать источники положительных моральных ценностей за пределами своего круга, да и сама остро нуждается в этих ценностях и призывает на помощь интеллигенцию.

Таким образом, отношения между интеллигенцией и властью сложны и противоречивы «Интеллигенция не принимает Власти, отталкивается от нее, порою ненавидит, и с другой стороны, меж ними симбиоз, она питает ее, холит и пестует; интеллигенция ждет крушения Власти; надеется, что это крушение рано или поздно случится, а с другой стороны, сотрудничает с ней».

Отношения интеллигентов с властью тем более тесны, что, с одной стороны, сама власть - это чаще всего бюрократия, т. е. та же вчерашняя интеллигенция, выходцы из нее ставшие над ней. Еще М.О. Гершепзон утверждал, что «русская бюрократия есть в значительной мере плоть от плоти русской интеллигенции».

2.1 Позиция А. Блока

Обе революции поэт воспринял с воодушевлением: в ней он увидел мощную народную стихию, способную разрушить прежний мир, переустроить его на новых началах. Блок пишет статью «Интеллигенция и революция», в которой пишет: «Россия гибнет», «России больше нет», «вечная память России» -- слышу я вокруг себя. Но передо мной -- Россия: та, которую видели в устрашающих и пророческих снах наши великие писатели.

Россия -- буря. России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и -- по-новому великой.

Европа сошла с ума: цвет человечества, цвет интеллигенции сидит годами в болоте, сидит с убеждением на тысячеверстной полоске, которая называется «фронт». Люди -- крошечные, земля -- громадная. Это вздор, что мировая война так заметна: довольно маленького клочка земли, чтобы уложить сотни трупов людских и лошадиных.

Теперь, когда весь европейский воздух изменён русской революцией, начавшейся «бескровной идиллией» февральских дней и растущей безостановочно и грозно, кажется иногда, будто и не было тех недавних, таких древних и далеких годов.

Не дело художника -- смотреть за тем, как исполняется задуманное, печься о том, что исполнится или нет. Дело художника, обязанность художника -- видеть то, что задумано, слушать ту музыку, которой гремит «разорванный ветром воздух».

Что же задумано? Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы живая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью. Когда такие замыслы разрывают сковывавшие их путы -- это называется революцией.

Революция как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное, она жестоко обманывает других; она легко калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издает поток. Гул этот всегда -- о великом.

Размах русской революции, желающей охватить весь мир таков: она лелеет надежду поднять мировой циклон, который донесет в заметенные снегом страны -- теплый ветер и нежный запах апельсиновых рощ. «Мир и братство народов» -- вот знак, под которым проходит русская революция.

Что же вы думали? Что революция -- идиллия? Что творчество ничего не нарушает на своем пути? Что народ -- паинька?

У интеллигента никогда не было под ногами почвы определенной. Его ценности невещественны. Уменья, знанья, методы, навыки, таланты -- имущество кочевое и крылатое. Мы бездомны, бессемейны, бесчинны, нищи -- что же нам терять? Стыдно сейчас надмеваться, ухмыляться, плакать, ломать руки, ахать над Россией, над которой пролежает революционный циклон. Русской интеллигенции словно медведь на ухо наступил: мелкие страхи, мелкие словечки. Как аукнется -- так и откликнется. Чем дольше будет гордиться и ехидствовать интеллигенция, тем страшнее и кровавее может стать вокруг. Всем телом, всем сердцем, всем сознанием -- слушайте революцию.

Блок радостно принял революцию, т.к. в ней видел новое, справедливое устройство. Он видел в ней освобождение русского народа от векового гнета и призывал всех интеллигентов так же принять революционное движение. Тем не менее, он понимал, что будут и случайные жертвы, их невозможно избежать в таком глобальном действе. Даже у самого Блока крестьяне сожгли его родовое поместье Шахматово, которое было поэту очень дорого как воспоминание о детстве. Блок никогда не говорил об этом, даже когда спрашивали; только один раз не выдержал: «Зачем говорить о том, что больно?». Но все равно Блок был уверен -- с народом правда, с ними «черная злоба, святая злоба», они имеют право на месть. Все эти мысли отразятся потом в поэме «Двенадцать», написанной буквально через несколько дней после статьи «Интеллигенция и революция».

2.2 Позиция В. Брюсова

Разочарование Брюсова в самодержавии в период японской войны естественно перешло в сочувствие революционным событиям 1905 года. Представлениям Брюсова о высоком и героическом, исходя из которых он оценил политику правительства как жалкую и бессильную, отвечала героика русской революции. Многие стихотворения 1905 года из цикла «Современность» («Знакомая песнь», «Довольным», «Паломники свободы», «К счастливым») проникнуты неподдельным революционным пафосом. По своему поэтическому строю это была риторика, но риторика высокая -- энергичная и мужественная.

В этих стихотворениях Брюсов в какой-то мере уже подымался над классовым сознанием русской буржуазии, прежде всего над буржуазным либерализмом. «Мне все сдается, -- читаем мы в его сентябрьском письме к П.П. Перцову, -- что рубеж был, что новая эпоха истории настала...»1 «Насколько мне всегда была (и остается теперь) противна либеральная болтовня, -- писал он Георгию Чулкову в октябре 1905 года, -- настолько мне по душе революционное действие». И снова в письме к Перцову, написанном через полгода: «Да! кадеты торжествуют... Дума будет кадетской... Хочешь не хочешь, а изо дня в день будем слушать из Таврического дворца те же рассуждения, в которых с детства захлебывался на страницах «Русских Ведомостей» и всего им подобного. Бррр... Я бы уж предпочитал лучше Думу социал-демократическую. Лучше Совет Рабочих Депутатов... чем Парламент с Родичевым». Конечно, эти слова не следует понимать буквально, и все же услышать даже такие гиперболы от современных Брюсову либеральных идеологов, полных страха перед революцией, было трудно.

Тем не менее, приветствуя революционные действия, Брюсов, еще не изживший в себе недоверие к поднявшимся массам, с беспокойством размышлял о том, что революция может привести к разрушению культуры, с которой он был связан кровно всей своей жизнью. Здесь, гражданское сознание Брюсова вступало в противоречие с его культурным сознанием и с мыслью о его собственном существовании как носителя культуры. При этом внутреннее чувство Брюсова требовало, чтобы это противоречие было разрешено в пользу революции. Острое революционное стихотворение «Довольным», обращенное как негодующий вызов к той части общества, которая удовлетворилась «куцой конституцией» 1905 года, Брюсов заканчивает призывом к революционерам -- «детям пламенного дня»:

Мне стыдно ваших поздравлений. Мне страшно ваших гордых слов! Довольно было унижений Пред ликом будущих веков! Довольство ваше радость стада, Нашедшего клочок травы. Быть сытым -- больше вам не надо, Есть жвачка -- и блаженны вы! На этих всех, довольных малым, Вы, дети пламенного дня, Восстаньте смерчем, смертным шквалом, Крушите жизнь -- и с ней меня!

Та же мысль звучит и в знаменитом стихотворении Брюсова «Грядущие гунны» (1904--1905), в котором буржуазное, «термидорианское» толкование революционного движения как силы чисто разрушительной совмещается с прославлением революции, несущей гибель старому миру и обновление человечеству. В непосредственном идейном родстве с «Грядущими гуннами» находится стихотворение «Близким» (1905). Идея этого стихотворения, адресованного революционерам, которых Брюсов называл «близкими», выражена в его заключительном стихе:

Ломать я буду с вами! Строить нет!

Хотя Брюсов не включил «Близких» в собрание своих сочинений, то есть предпочел не повторять своей декларации, но в то время, по существу, не отошел от этих позиций. Сочувственное отношение к революции совмещалось в «Близких» с сомнениями в «разуме революции», ее созидательной, творческой, организующей воли. Эту позицию Брюсова, поскольку она касалась литературных вопросов, нужно поставить в связь с полемическим выступлением его по поводу статьи Блока «Партийная организация и партийная литература». Оно показывает, что Брюсов не мог принять Блокской мысли о том, что литература буржуазного общества, называющая себя свободной, на самом деле несвободна, зависит от «денежного мешка» и что истинно свободной может быть лишь литература, «открыто связанная с пролетариатом», литература, которая служит «десяткам миллионов трудящихся» (Блок). Брюсова не убедили Блокские аргументы, и он продолжал верить в свободу индивидуалистического искусства. Заявляя о своей ненависти к буржуазному обществу, Брюсов утверждал в то же время, что социал-демократия посягает на свободу творчества не меньше, чем эксплуататорские классы. Таким образом, его декларация о ненависти к существующему строю сочеталась с явным недоверием к тем революционным силам, которые реально могли создать новый порядок.

В этом выступлении, как и в стихотворении «Близким», Брюсов был готов приветствовать в революции опять-таки лишь разрушительную ее сторону, сомневаясь в ее целях и идеалах.

Однако образом гуннов-разрушителей, имеющих высокое право на разрушение, не исчерпывалось представление Брюсова о революции. В его творческом сознании мелькает и другой образ нового мира, на этот раз раскрывавшегося Брюсову как осуществление идеалов, выдвинутых освободительным движением. Речь идет о стихотворении «К счастливым». В этом стихотворении Брюсов возвращается на новой гуманистической основе к своей излюбленной теме о будущем человечества. В результате нарисованная в «Замкнутых» картина мрачного бездушного города, сдавившего весь земной шар, уступает место видению города просветленного, блаженного. В стихотворении «К счастливым» Брюсов не отказывается от своего урбанизма, но рисует город будущего находящимся в дружеском союзе с природой («перед ликом неба», «чтоб листьев зелень осенью не блекла»), а людей, его населяющих, -- «баловнями природы». И эта счастливая страна грядущего изображается Брюсовым как апофеоз демократии, «свободы, братства, равенства» великих принципов, которые преобразят мир, приведут к тому, что он будет «ни твой, ни мой, ничей, но общий дар идущих поколений».

В последних строфах этого стихотворения возникает тема, напоминающая заключение «Довольных» и «Грядущих гуннов». И здесь, как и там, появляется мотив преодоления личного начала во имя обновления жизни, будущего счастья «идущих поколений», но отчетливо звучавшая прежде трагическая нота здесь значительно ослаблена-- трагедия доведена до просветляющего катарсиса:

Свобода, братство, равенство, все то, О чем томимся мы, почти без веры, К чему из нас не припадет никто, Те вкусят смело, полностью, сверх меры. Разоблаченных тайн святой родник Их упоит в бессонной жажде знанья, и Красоты осуществленной лик Насытит их предельные желанья. И ляжем мы в веках как перегной, Мы все, кто ищет, верит, страстно дышит, И этот гимн, в былом пропетый мной, Я знаю, мир грядущий не услышит. Мы станем сказкой, бредом, беглым сном, Порой встающим тягостным кошмаром. Они придут, как мы еще идем, За все заплатят им, -- мы гибнем даром. Но что ж! Пусть так! Клони меня. Судьба! Дышать грядущим гордая услада! И есть иль нет дороги сквозь гроба, Я был! я есмь! мне вечности не надо!

2.3 Позиция Маяковского

В русской поэзии XX века Маяковскому принадлежит особая, исключительная роль. Он первым из поэтов XX столетия отдал свой могучий талант революционному обновлению жизни, начатому Великим Октябрем. В наши дни при диаметрально противоположной оценке этого переломного события истории видны глобальные масштабы совершенного им подвига. Слияние поэзии Маяковского с социалистической революцией свершилось, в частности, потому, что он уже до Октября обладал редкостным поэтическим талантом и участвовал в освободительной борьбе.

Эти обстоятельства сыграют огромную роль, когда придет пора зрелости -- поэтической, гражданской и человеческой. Поэма "Облако в штанах" достигла такой масштабности и социального накала не только потому, что она содержит пророческие слова о близящейся революции, но и по самому характеру восприятия капиталистической действительности и отношения к ней поэта. Империалистическая война, по признанию Маяковского, отодвинула в сторону споры об искусстве. Поэтом целиком завладели темы социального характера. Лейтмотивом его творчества становится крик: долой буржуазную цивилизацию, враждебную самому прекрасному, что создано природой и историей, -- человеку. В поэзии Маяковского все сильнее звучат трагедийные ноты не примирения, а борьбы. Как личную трагедию воспринимает поэт участь миллионов людей, которых кучка "жирных" обрекает на самоистребление.

В социалистическую литературу Маяковский входит как революционный романтик, решительно отвергнувший мир капитализма, залившего кровью планету; входит, глубоко уверенный в том, что на смену этому безумному, бесчеловечному миру уже идет мир подлинных хозяев планеты и Вселенной. "О, четырежды славься, благословенная!" -- такими словами встретил Маяковский Великую Октябрьскую социалистическую революцию. С октября 1917 года начинается новый этап в его творчестве, этап, обусловленный прежде всего изменением действительности. Резко меняется тональность стихов поэта. "Ода революции", "Левый марш", "Мистерия-Буфф" -- это первые образцы социалистического искусства Великого Октября, которые захватывают своей искренностью, глубочайшей верой в будущее. Маяковский, как и прежде, романтик, но теперь это романтизм утверждения и созидания нового мира. "Необычайнейшее", почти фантастическое в его произведениях тех лет вырастает из жизни, переплавляемой революцией. В вихревые дни исторического перелома Маяковский убежденно встает в ряды первых деятелей литературы и искусства, включившихся в гигантский процесс революционного обновления жизни. Он глубоко убежден, что революция и поэзия нужны друг другу, он верит в действенность слова. Но, чтоб оно стало подлинно действенным, все должно быть перестроено: лирика и эпос, поэзия и драматургия. Ведь никогда перед художником не стояла столь огромная задача -- содействовать объединению миллионов людей на основе новых социальных и нравственных принципов, принципов взаимосвязи и взаимообогащения. В этом искреннем желании непосредственно участвовать в революционном обновлении жизни и искусства во имя счастья миллионов -- источник новаторства Маяковского. Тем и дорого нам творчество Маяковского, что этот поэт предпринимает поиски путей оздоровления поэзии и стремится слить свою судьбу с судьбой народа.

Маяковский сделал смелый и решительный шаг, превратив поэзию в активную участницу митингов, демонстраций, диспутов. Поэзия вышла на площади, обратилась к колоннам демонстрантов. "Улицы -- наши кисти. Площади -- наши палитры" -- эти метафоры относятся и к слову поэта. Именно эти поиски средств безотказного воздействия поэтического слова на сознание, чувства, действия масс и составляют важнейшую черту "творческой лаборатории" Маяковского. Его слово, действительно, "полководец человечьей силы", его голос -- голос эпохи. Герой поэзии Маяковского при ее сосредоточенности на судьбе народа, судьбе миллионов -- это поэт, образ которого обретает личность. "Это было с бойцами, или страной, или в сердце было моем" -- таково "я" Маяковского в поэме "Хорошо!". Это "я" советского человека в наивысшем проявлении его убеждений и чувств. Высоко ценя активность личности, он прекрасно понимает значение революционных событий для формирования сознания, психики человека. Вот почему его послеоктябрьские поэмы почти всегда многолюдны и событийны. В поэме "Хорошо!" нашел особенно широкое применение принцип изображения советской действительности в диалектическом единстве героического и повседневного, точнее, героического в повседневном, обыденном. "Я дни беру из ряда дней, что с тыщей дней в родне. Из серой полосы деньки". "Тыщи дней" -- это десять послеоктябрьских лет. И почти каждый серенький день достоин войти в историю. "Хорошо!" -- поэма о любви. О любви к родине, преображенной революцией. О преданности народу, ее совершившему. И о надежде, что история, которую отныне творит народ, не будет больше безразлична к судьбе человека.

2.4 Позиция М. Горького

В стихотворении “Народ и поэт” Блок обращается к “художнику”, то есть, видимо, к самому себе: “Тебе дано бесстрастной мерой измерить все, что видишь ты”. Я думаю, что никакое рассуждение, так же как и чувство, не может быть объективным, “бесстрастным”, но я согласна с этим утверждением, потому что человек искусства действительно способен передать не только время и события, но и заставить нас чувствовать их, ибо он рисует и внутренний мир людей. И Блок, и Горький ждали революцию: Горький как один из ее активных сторонников. Блок как человек, поддерживающий ее, но чувствующий, что это его “последний закат”, и закат закономерный. Иллюзия “шествия детей к новой жизни” в материальном мире обернулась кровью без храма. Блок сначала пытался оправдать “революционеров”, глядя на их дела как на возмездие. Впоследствии он написал в “Записке о “Двенадцати”, что “слепо отдался стихии”. Но вскоре он почувствовал, что эта стихия не возвышающая, подобно любви, творчеству, а уничтожающая. Провидение -- дело не редкое, и я нашла у Блока описание метаморфозы революции еще в 1904 году, это стихотворение “Голос в тучах”, хотя я не думаю, что Блок имел в виду революцию, когда писал о завлеченных на скалы “пророческим голосом” моряках. Горький, “буревестник революции”, еще в 1908 году написал жене, что большевистский отряд, приставленный к нему, убил 14 человек и что принять он это не может. Он был более бескомпромиссен, чем Блок, наверное, потому, что действительно был буревестником: активно помогал большевикам и значительно конкретнее, бескровнее и оптимистичнее. В жизни она предстала перед ним как разгул бессмысленной жестокости, убийств, разгул “тяжкой российской глупости”, а новое правительство, его бывшие соратники -- в 1917 году Горький не подтвердил свое членство в РСДРП(б) -- не только не останавливают, но, наоборот, поддерживают эту звериную атмосферу. Горький обвинил Ленина и правительство в том, что они проводят “безжалостный опыт над измученным телом России, над живыми людьми, опыт, заранее обреченный на неудачу”, а их декреты не более чем фельетоны. Для него социализм был не столько экономикой, сколько понятием “социальный”, “культурный”, и он призывал отойти “от борьбы партий к культурному строительству”. Это был не просто призыв, а действие: создание “Ассоциации положительных наук” и т. д. Горький во многом обвинял царизм, видя в происходящем зверстве его наследство, но в то же время отмечал, что тогда “была совесть, которая издохла сейчас”, и он и Блок видели “внутреннего врага”, как Горький назвал “отношение человека к другим людям, к знанию”, а у поэта это образ “старого паршивого пса” (самое страшное, что он голодный). Избавиться от него можно только через избавление от самого себя, вернее, изменение себя. Но как это трудно сделать человеку, живущему во время “Двенадцати”, когда: “Свобода, свобода! Эх, эх без креста!” Я думаю, Блок также не мог принять революцию, ибо она “зрелость гнева”, пробудила не “юность и свободу”, как он мечтал, а “черную злобу: святую злобу”. Поэма “Двенадцать” для меня -- констатация происходящего и неприятие державности, бездуховности, оправдания убийства. В то же время она полна глубокого сострадания к этим людям, особенно Петьке, ко всему готовым, ничего не желающим, но и ничего не видящим... Истинное творчество “приобщает человека к высшей гармонии”, и образ Христа, заканчивающий поэму и неожиданный для самого поэта, возник именно из этой гармонии. Он имеет множество смыслов и толкований: указание на крестный путь России, главенство духовного (“позади -- голодный пес, впереди -- Исус Христос), но, после того как я прочла “Несвоевременные мысли”, он для меня стал еще и ответом поэта публицисту: Горький пишет, что революции нужен “борец, строитель новой жизни, а не праведник, который взял бы на себя гнусненькие грешки будничных людей”.

Христос -- это Праведник и Жертва, кто более всего нужен всем людям, не только “цвету рабочего класса и демократической интеллигенции”, когда все рушится, когда ничего не видно и все звереют от этого. Обоих писателей всегда изумляло сочетание в народе жестокости и милосердия, как в калейдоскопе ежеминутно меняющихся местами. Сразу после “Двенадцати” Блок пишет “Скифов”, как бы историческое объяснение такого характера, такой судьбы. Это обращение к “старому миру”, по-моему, не только европейскому, но и русскому, чтобы он сквозь “злобное”, “скифское” увидел добро и любовь в народе и поддержал их, дабы они погасили ненависть в душах “двенадцати”. Горький же считал, что заслуга большевиков и революции в том, что они “поколебали азиатскую косность и восточный пассивизм” и благодаря этому “Россия теперь не погибнет”, а жестокость может скоро “внушить отвращение и усталость, что означает для нее гибель”. Прогноз писателя, к несчастью, не оправдался: аппетит приходит во время еды.

Сейчас мы по-новому узнаем историю, и меньше становится людей, абсолютно поддерживающих революцию. Все чаще название “Великая Октябрьская социалистическая революция” заменяют на “Октябрьский переворот”. Все, что произошло с нами за семьдесят три года, было гениально предсказано Бакуниным еще в середине прошлого века и сказано самому Марксу. Но что поделаешь, “из-за иллюзии человек теряет свободу”, теряет и свободу выслушивать критику.

Христос предупреждал о лжепророках, которые придут “в овечьей шкуре, но суть волки хищные”, и “узнаете их по плодам их”. Плоды мы видим, да и сами мы, наверное, отчасти являемся плодами.

Мне кажется, что самое сильное чувство, порожденное революцией 1917 года, -- страх. Сейчас эта революция кажется прологом конца света, а когда-то таким концом казались Варфоломеевская ночь, падение Рима, нашествие Орды... Ужасно то, что ничто не смогло остановить “кровавый дождь”, не останавливает и сейчас, мы действительно “ходим по кругу”. Мне думается, крупные теоретики должны остерегаться власти, так как они часто используют отвлеченные понятия: массы, классы и тому подобное, и это отдаляет их от жизни. Пробуждающаяся жажда практики толкает их на эксперимент, а жизнь сумбурна, они пытаются внести в нее рационализм, но живые люди понимают его по-живому, а чаще по-животному. И то, что было справедливо в научных трудах, на деле оборачивается трагедией. А отказ от идеи, в которую вложено столько сил, смерти подобен.

Люди, рвущиеся к власти, всегда забывают пример Макбета и Клавдия, забывают о том, что несет в себе власть на крови. Большевики избрали новый способ прикрытия преступления: узаконить его. Благое намерение -- прекратить мировую войну -- обернулось братоубийством, оправданным “классовой борьбой”. А ведь еще греческие трагики говорили, что трудно утихомирить “жажду крови”, когда “в сердце царит месть”, и “горе тому, кто поддерживает ее”.

Встряска души в революции переросла в попытку ее изъятия. Громадность, “величие” происходящего, политику противопоставили личному. Личность отодвинули на второй план (в отличие от христианства и других религий) слова, обращенные к молодым и утверждающие, что мораль -- нечто “выгодное тому или иному классу”, зоологическое деление на классы само по себе -- все это сломало или сгладило у многих внутренний барьер, именуемый совестью, Богом, после чего “все, стало быть, можно”. То, что происходит в душе, нельзя изменить разумом. Шок, потерянность человека, сначала рвуще-мятущие, а потом пассивные, продолжались долго, но его не лечили, а вгоняли болезнь вглубь.

Глава 3. Интеллигенция, отвергнувшая революцию

Другая часть интеллигенции отнеслась к революции крайне негативно. Разворачивающаяся гражданская война диктовала свои законы, увеличивая пропасть между властью и интеллигенцией. Особенно опасной стала позиция госслужащих, в декабре 1917 г. организовавших в Петрограде всеобщую забастовку, в которой участвовало большинство городских учителей и преподавателей. Забастовка создала кризисную ситуацию для большевиков, ключевым в которой было решение двух взаимосвязанных проблем: привлечение буржуазных специалистов в советский аппарат и реформирование системы образования с целью дальнейшей подготовки собственных кадров. В целом в политике советской власти по отношению к интеллигенции преобладал прагматизм: на первом месте стояло ее использование, затем нейтрализация и лишь в крайнем случае меры репрессивного характера. Сосредоточение у социалистического государства всей полноты власти вместе с контролем над собственностью облегчало поставленные задачи. Лишь советская система, сотрудничество с ней могли дать заработок голодающим интеллигентам. Голод был хорошим помощником в привлечении их на советскую службу, когда прежние накопления стремительно обесценивались. Другая реальная альтернатива в виде эмиграции отвергалась большинством интеллигенции в надежде на близкое свержение советской власти, а также из-за нежелания покинуть родину в период тяжелых испытаний.

Из документов мы видим, что отношение между российской интеллигенцией и большевистской властью были достаточно сложными уже с первых дней «диктатуры пролетариата». Известный русский поэт А.А. Блок тогда констатировал: «...Происходит совершенно необыкновенная вещь: “интеллигенты”, люди, проповедовавшие революцию, “пророки революции” оказались её предателями. Трусы, натравители, прихлебатели буржуазной сволочи». Отрицательное отношение к захвату большевиками государственной власти и установлению ими «диктатуры пролетариата» вылилось в борьбу рассматриваемого социального слоя против Советской власти во многих сферах общественной деятельности. Против узурпаторов-большевиков выступили как отдельные представители русской интеллигенции, так и её общественные организации. Среди них наиболее непримиримую позицию заняли Союз инженеров, Союз служащих государственных учреждений, Академический союз, Союз деятелей искусств, Совет трудовой интеллигенции, Петроградский учительский союз, Пироговское общество врачей и некоторые другие организации. Речь шла в первую очередь об отказе интеллигенции и служащих в первые месяцы большевистской диктатуры от сотрудничества с новой властью в надежде на её скорое крушение и возвращение к «нормальному государственному устройству». В 1917--1920-х годах таких, не сотрудничавших с большевиками представителей интеллигенции и служащих, называли «саботантами» или «саботёрами».

3.1 Позиция Бердяева

Революция в России случилась. Это - факт, который должен быть признан. Русская революция есть великое несчастье. Всякая революция - несчастье. Счастливых революций никогда не бывало. Но революции посылаются Божьим промыслом, и потому народы многому в них научаются. Русская революция - отвратительна. Но ведь всякая революция отвратительна. Хороших, благообразных, прекрасных революций никогда не бывало и быть не может. Всякая революция бывает неудачной. Удачных революций никогда не бывало. Французская революция, признанная "великой", тоже была отвратительна и неудачна. Она не лучше русской революции, она была не менее кровавой и жестокой, столь же безбожной, столь же разрушительной в отношении ко всем историческим святыням.

Русская революция не признана великой, она пока только большая революция, она лишена нравственного ореола. Но найдутся историки, которые ее идеализируют и канонизируют в чине великой; создадут легенду, окружат ореолом, хотя потом явятся другие историки, которые разоблачат эту идеализацию и низвергнут легенду. Несчастные русские люди, жестоко пострадавшие духовно и материально от революции, забыли как будто бы, что такое революция, что такое всякая революция. Читать книги по истории революции приятнее, чем переживать революции. Слишком большое негодование против большевистской революции, слишком исключительное приписывание всякого злодейства большевикам есть нередко результат идеализации революции, непреодоленной иллюзии, что революция может быть хорошей и благородной. Историческая память очень коротка у людей революционной эпохи. Слишком многие люди эпохи революции хотят по-своему направить ее и очень озлоблены, что это не удается. Но забыли, что революции вообще направить нельзя, как нельзя ее и остановить. И большевики не направляли революции, а были лишь ее послушным орудием. Все почти господствующие оценки революции основаны на том предположении, что ее могло бы и не быть и ее можно было бы не допустить или что она могла бы быть разумной и доброй, если бы злодеи большевики не помешали. Так делается невозможным постижение смысла революции и духовное переживание ее трагического опыта. Нет ничего более жалкого, чем столь распространенные в русской заграничной среде споры о том, произошла ли в России революция или смута, и кто будет отвечать за революцию. Это - самоутешение от совершенного бессилия и немощи. Всякая революция есть смута. Всякая революция есть процесс разложения старого общества и культуры. Идеально-нормативные представления о революции совершенно должны быть оставлены. Революция никогда не бывает такой, какой должна быть, ибо нет должной революции, и не может быть революция долженствованием. Революция есть рок народов и великое несчастье. И несчастье это нужно пережить с достоинством, как с достоинством нужно пережить тяжелое заболевание или смерть близкого существа. В революции же есть извращенная и больная народная стихия. Большевизм есть рационалистическое безумие, мания окончательного регулирования жизни, опирающаяся на иррациональную народную стихию. Рационализм же либеральных политиков, готовый признать и некоторые права за иррациональным, ни на какую стихию не опирается. Большевизм был извращенным, вывернутым наизнанку осуществлением русской идеи, и потому он победил. Помогло то, что у русских очень слабо иерархическое чувство, но очень сильна склонность к автократической власти. Ни о каком правовом, конституционном государстве русский народ и слышать не хотел.

3.2 Позиция Ильина

Революция была безумием и притом разрушительным безумием. Достаточно установить, что она сделала с русской религиозностью всех исповеданий, в особенности с православной церковью; что она учинила с русским образованием, в особенности с высшим и средним образованием, с русским искусством, с русским правом и правосознанием, с русской семьею, с чувством чести и собственного достоинства, с русской добротой и патриотизмом...

Она была безумием со стороны самих умеренно революционных и полуреволюционных партий, кои вскоре были уничтожены со всеми их планами, программами, кадрами, газетами и традициями.

Но она же обнаружила и безумную беспечность и близорукость правых - охранительных партий, которые не имели ни творческих идей, ни социальных программ, ни верных кадров в стране. Их хватило только на то, чтобы затруднить великую реформу Столыпина... А «крайне правые» только и умели обманно уверять Государя в "многомиллионности" своего "союза" и в его "верноподданничестве", с тем, чтобы в грозный час опасности предать Царя и его семью на арест, увоз и убиение...

Революция была безумием и для русского крестьянства. Русское крестьянство стояло перед исполнением всех своих желаний; оно нуждалось только в лояльности и терпении. Земля переходила в его руки столь стремительно, что по подсчету экономистов к 1932 году в России не осталось бы ни одного помещика: все было бы продано и куплено по закону и нотариально закреплено. Земля отдавалась ему в частную собственность (реформа П.А. Столыпина, 1906). К началу этой реформы Россия насчитывала 12 миллионов крестьянских дворов. Из них 4 миллиона дворов уже владело землею на праве частной собственности, а 8 миллионов числилось в общинном владении. За 10 лет (1906-1916) на выдел из общины записалось 6 миллионов дворов из восьми. Реформа шла полным ходом в связи с прекрасно организованным переселением; она была бы закончена к 1924 году. Но революционные партии позвали к «черному переделу», осуществление которого было сущим безумием, ибо только «тело земли» переходило к захватчикам, а «право на землю» становилось спорным, шатким, непрочным и прекарным; оно обеспечивалось лишь обманно - будущими экспроприаторами, коммунистами. Итак, историческая эволюция давала крестьянам землю, право на нее, мирный порядок, культуру хозяйства и духа, свободу и богатство; революция лишила их всего. Подготовительный нажим большевиков начался немедленно вслед за "черным переделом" и длился 12 лет. Вслед за тем (1929-1935) коммунисты приступили к коллективизации и, погубив казнями и ссылками не менее 600000 дворов и семей, ограбили и пролетаризировали крестьян и ввели государственное крепостное право.

Но наибольшим безумием революции была для русской интеллигенции, уверовавшей в пригодность и даже спасительность западноевропейских государственных форм для России и не сумевшей выдвинуть и провести необходимую новую русскую форму участия народа в осуществлении государственной власти. Русские интеллигенты мыслили "отвлеченно", формально, уравнительно: идеализировали чужое, не понимая его; "мечтали" вместо того, чтобы изучать жизнь и характер своего народа, наблюдать трезво и держаться за реальное; предавались политическому и хозяйственному "максимализму", требуя во всем немедленно наилучшего и наибольшего; и все хотели политически сравняться с Европой или прямо превзойти ее.