Отечественная война и русское общество 1812–1912. Война и русская журналистика

Размещено на http://www.allbest.ru/

Отечественная война и русское общество 1812-1912: Война и русская журналистика

Москва после ухода французов (совр. аллегор. изображ.).

1. «Русский Вестник» Глинки

русский журналистика история война

Русская журналистика начала XIX столетия, развиваясь количественно, вместе с тем постепенно начинала органически срастаться с окружающей жизнью и в литературных и в общественных ее проявлениях: в эту пору мы встречаем ряд журналов не только литературного, но и чисто публицистического порядка, -- при этом вторая группа выделяет как прогрессивное, так и консервативное направления. Вполне понятно поэтому, что исторический момент такого огромного общественного значения, как 1812 год, не мог пройти без яркого отражения в современной ему русской журналистике. При этом самый характер момента уже обусловил собой то, что наиболее сильный и характерный отклик на войну дала именно консервативная печать, прочно опиравшаяся на патриотическое чувство верхних слоев общества. В частности, особенно горячо отозвался на события 1812 года «Русский Вестник» С. Н. Глинки.

Дворянин по происхождению, готовившийся к военной службе, С. Н. Глинка сознательно переменил военную карьеру сначала на скромное дело учителя на Украине, а потом сочинителя и переводчика при театре в Москве. Отдавшись литературе, он избрал в ней такую область, где, по его убеждению, лучше всего можно было выполнить высшую роль патриота -- борца за внешнюю и внутреннюю независимость родины против иноземного засилия. Эта область была журналистика. В 1808 году он начал издавать «Русский Вестник», не без влияния пресловутых патриотических «мыслей вслух на Красном крыльце» гр. Ф. В. Ростопчина и при его сочувствии и сотрудничестве.

Приступая к изданию своего журнала, С. Н. Глинка не желал ограничивать его общественной роли исключительно только борьбой с Западом и в частности с наполеоновской Францией, и в объявлении, напечатанном в «Московских Ведомостях», дал обещание помещать в своем журнале все то, что «непосредственно относится к русским», что «может услаждать сердца русские». И он был до известной степени верен этой программе: в книжках «Русского Вестника» за 1808-1811 гг. мы встречаем ряд стихотворных пьес, рассуждений, повестей и анекдотов, посвященных наивному восхвалению величия русского духа. Имена Минина, Авраамия Палицына, Артамона Матвеева, Федора Ртищева, Якова Долгорукова, Кирилла Разумовского, даже Лукьяна Стрешнева и т. д. пестрят почти в каждой странице журнала; издатель с пафосом говорит от себя и от лица своих сотрудников, захваченных тем же наивным лиризмом, и об «исторических памятниках в России» («Р. В.», 1809, ч. 5, № 1), развивая свое излюбленное положение, -- именно, что «истинные россияне всегда были питомцами славы» (там же, стр. 18); говорит и о русских героях, начиная с древних времен и кончая Суворовым, которому отводится место почти в каждой книжке журнала, и о русских гениях из народа (ср. 1811, ч. 13, № 3, 103 и сл.: «Механик Иван Кулибин»), и о «великодушных поступках», и «благодеяниях» отдельных обывателей, рассеянных по лицу русской земли^[112], и даже о «добродетелях отдаленных жителей России», например, «О свойствах камчадалов», о «любви чукчей к справедливости» (1811, ч. 15, № 8, стр. 9 и след.). Усердно собирая весь этот материал из области русского прекраснодушия, издатель вместе с тем старался показать, что русская культура, уже в древности, до Петра Великого, отличалась высокой самобытностью и мощью, а поэтому и после Петра не нуждается в подражаниях и заимствованиях и может идти своим собственным путем (ср. 1808, ч. 3, стр. 17-48, «О просвещении русских до времен Петра Великого»; там же, стр. 49-64, «О свойствах россиян и замечания о изменении коренного свойства народов»).

Однако этот общий фон журнала, т. е. наивное возвеличение русской самобытности и мощи, уже с первых лет издания «Русского Вестника», нужен был издателю не сам по себе, а прежде всего для того, чтобы вырисовать на нем отрицательное отношение к Западу и в частности -- к французам. Видя в них самых сильных врагов для русской самобытности, С. Н. Глинка уже с 1808 года готовит своих читателей к близкой борьбе с воинствующей Францией. Через все почти стихотворные и прозаические пьесы его журнала проходит один главный мотив -- вражда к французским идеям и влияниям, и почти каждое свое рассуждение на ту или другую тему издатель оканчивает однообразным «Ceterum censeo»…, в котором слышится и угроза французам и предостережение русским, слишком доверчиво относящимся к законодателям мод и вкусов. Если дело идет об идеальном воспитании русского юноши, то подчеркивается исключительная необходимость изучать свои «города, уезды и все полезные в них заведения», а изучение Европы и в частности Франции предлагается ограничить «чтением „Ведомостей“ с географической картой» (1809, ч. 5, № 1: «Здравомысл и Пленира, воспитатели детей своих», русская повесть, стр. 66-7); если говорится о Суворове, то указывается, что он именно «превзошел Тюреня» (там же, «Военные анекдоты о Суворове», стр. 102); если рассказывается о какой-либо безвестной представительнице скромного русского героизма, например, девице Лупаловой, то непременно делается замечание, что два-три «изречения девицы Лупаловой превосходнее целого романа г-жи Котень» (там же, «О новых книгах», стр. 186); если повествуется о Симеоне Полоцком, то он неизбежно противополагается, как нечто положительное и идеальное, разным представителям отрицания -- «софистам», в роде Вольтера, и разрушителям, в роде Марата и Робеспьера (1809, ч. 8, «Наставление Симеона Полоцкого царю Алексею Михайловичу» и рассуждение по поводу этой статьи, стр. 294); если, наконец, делаются «выписки» из воинского устава времени царя Алексея Михайловича, то особенному вниманию читателя предлагается из этого устава статья «О развращении европейских войск» (1811, ч. 13, № 2, стр. 70 и след.). Особенно же сильно обрушивается негодование издателя «Русского Вестника» на французское просвещение XVIII века в лице его философов и писателей, которых С. Н. Глинка считает источником на Руси французского зла и настоящего и грядущего; он называет их, особенно же Вольтера, Дидро, д'Аламбера, «французскими вольнодумцами или лжеумствователями осьмагонадесять века» (1811, ч. 16, окт., стр. 81) и считает «долгом всякого россиянина, любящего свое отечество, изобличать в наглой и оскорбительной лжи иностранных, особенно французских писателей» (1809, ч. 5, № 1, стр. 190).

Между тем с развитием политических событий, накануне Отечественной войны, наивные намеки С. Н. Глинки на французскую опасность получили реальное подтверждение. Наступил 1812 год. Первая книжка журнала за этот год открылась статьей «Обеты русских воинов» с торжественным эпиграфом: «Никому живому не сдаваться, всем умирать за одного; биться досмерти за веру, за царя, за землю русскую» (1812, ч. 17, № 1, стр. 3); а немного ниже (стр. 74) торжественная ода (переложение псалма 2-го) ободряла русских к смелому выступлению против врагов на защиту священных прав своей родины:

«Вотще грозят Ерусалиму

Иноплеменники войной»…

И вот когда эта война с «иноплеменниками» разразилась, Глинка уже всецело посвятил свой журнал той борьбе с западным супостатом, к которой так тщательно готовил себя и своего читателя еще задолго до 1812 года. Но напрасно мы стали бы искать в журнале Глинки каких-либо серьезных, научно обоснованных и строго-систематических приемов борьбы против французов и Наполеона: никаких политических, стратегических или даже просто статистических выкладок, направленных против неприятеля, мы не найдем в «Русском Вестнике». Средства борьбы, избранные Глинкой, были так же наивны и непосредственны, как и его патриотизм: это было, с одной стороны, возведение на степень апофеоза всего русского, с другой -- принижение французов вплоть до самого грубого и плоского их высмеивания.

С. Н. Глинка

Первое средство достигалось рядом статей и стихотворных произведений, посвященных русскому патриотизму, храбрости, великодушию и другим добродетелям. Эти статьи буквально заполняют страницы журнала за 1812 и 1813 годы. Так, мы встречаем тут ряд обращений к героям и героическим эпохам русской истории^[113]. С той же целью -- возвеличить славу русского имени и поднять патриотическое одушевление -- страницы «Русского Вестника» пестрят справками о современном русском геройстве и великодушии; на эту тему написана, например, «Речь русского помещика крестьянам своим, при отправлении надлежащего числа ратников в новое войско, составляющееся к защите веры, храмов Господних, домов и семейств» и «Русская речь Никифора Михайлова, крестьянина государева села Крылацкого, что близ Хорошева» (1812, ч. 19, № 9, стр. 85); на ту же тему рассказаны многочисленные случаи в роде таких, например, как «Усердие русского купечества к военнослужащим» (1812, ч. 19, № 9, стр. 121), «Чувствования калужских жителей по приезде генерала Милорадовича» (там же, стр. 128), «Подвиг смоленского дворянина Петра Николаевича Клочкова» (1812, ч. 20, № 10, стр. 89), «Пожертвование и великодушное терпение смоленского дворянина и отца семейства Николая Михайловича Калячитского» (там же, стр. 91), «Верный смоленский служитель Давид Алексеев» (там же, стр. 94) и т. д. Наиболее же излюбленным приемом в этом направлении является для Глинки торжественный гимн в стихотворной форме, -- стихи он и сочиняет и печатает на самые прозаические случаи, лишь бы по поводу их можно было высказаться в патриотическом духе; действительно, оды и гимны в «Русском Вестнике» носят самые разнообразные и иногда неожиданные заглавия: тут есть и «Стихи, написанные по прочтении в Ведомостях о выступлении гвардейских полков из С.-Петербурга» (1812, ч. 18, № 4, стр. 96-102), и «Стихи, написанные по прочтении манифеста о новом наборе рекрутов» (там же, стр. 103), и «Песнь русских поселян русским воинам» (1812, ч. 19, № 7, стр. 13-18), и «Польской на прибытие императорской гвардии в город Вильну» (там же, стр. 49-51), и даже стихотворение «По случаю собрания дворянства и купечества в слободском дворце, июля 5-го 1812 года» (1812, ч. 19, № 9, стр. 31-4).

Второе средство борьбы, принижение Наполеона и французов, реализовывалось еще проще. И в торжественной оде и в прозаической статье Глинка и его сотрудники не жалели для Наполеона самых резких и даже грубых эпитетов. Наполеон -- это «неверный Гольяф», выступивший против «верного Давида» (1812, ч. 18, № 4, стр. 96-102); это -- «лицемер», для которого сам Бог будет «карателем» (1812, ч. 19, № 7, стр. 89); это -- «исчадие греха, раб ложной, адской славы, изверг естества, лютый сын геенны» (1812, ч. 20, № 11, стр. 16). Армия Наполеона, с той же целью, изображается в «Русском Вестнике» в карикатурном виде и подвергается грубому высмеиванию со стороны своей боевой способности, тактических приемов, внутренней организации и т. д. (Ср., например, 1812, ч. 20, № 10, стр. 97: «Письмо, писанное в нашу армию раненым офицером, попавшимся в плен к французам»…). Иногда в своем ожесточении против Наполеона и французов издатель «Русского Вестника» доходил до крайностей и, между прочим, старался вооружить своих соотечественников даже против мирных французов, торгующих в Москве. Так, в статье «О московских вывесках» (1812, ч. 19, № 8, стр. 61) русский патриот разражается грозной филиппикой по поводу того, что на французских вывесках в Москве «русские речи ставятся всегда ниже французских» и что вообще слишком много французских вывесок в русском городе. В частности, одна вывеска на Кузнецком Мосту, рекомендующая «подрезку волос в последнем вкусе», вызывает такое патриотическое замечание: «Кажется, что в нынешнее время редкому придет охота подставлять волосы свои под французские ножницы; лучше класть головы свои на поле ратном, сражаясь против французов, нежели образовывать и волоса и умы по воле французских волосочесателей» (там же, стр. 67-8).

«Ретирада французских генералов». (И. Теребенев).

Как ни наивны были эти средства борьбы против грозного врага, они, несомненно, достигали своей цели в соответствующей среде читателей «Русского Вестника». По собственному признанию издателя (1811, ч. 16), журнал имел за 1811 год около 750 подписчиков; из них на долю Москвы приходилось меньше трехсот, остальные пятьсот подписчиков распределялись по самым разнообразным городам и местечкам обширной России. Таким образом, патриотические речи Глинки, можно сказать, звучали всюду и везде находили достаточно читателей, которых в то время даже и для самых популярных журналов было невелико. На наивный патриотизм читателей Глинка воздействовал своими статьями, несомненно, с большей силой, чем Ростопчин своими афишами; к тому же Глинка говорил и писал с полным убеждением. К тому же ограничивать историческое значение журнала Глинки только этим воздействием на наивное патриотическое чувство среднего человека и, главным образом, провинциала, конечно, нельзя. Надо думать, что к журналу, несомненно, прислушивалась иногда и родовитая русская знать и передовая русская интеллигенция. То серьезное и важное, к чему нужно было прислушаться, заключалось в энергическом подчеркивании действительной опасности как внешнего, так и внутреннего завоевания со стороны французов. Это был такой лейтмотив «Русского Вестника», который, несомненно, бил по нервам всех, даже и читателей высшего порядка, заставляя и убежденных и случайных космополитов задуматься над возможной утратой политической и национальной самобытности. Подчеркивая внешнюю опасность, «Русский Вестник» резко указывал на то, что в лице Наполеона Россия встречает не просто внешнего врага, но и «гордого тирана, нарушителя закона» (1812, ч. 17, № 2, стр. 40-46). Французское вторжение разоблачалось со стороны своего характера самым беспощадным образом. «Французы, -- читаем в „Русском Вестнике“ (1812, ч. 19, № 9, стр. 88), -- лживые и неверные», обещали жить в мире, а сами «разбойнически ворвались в земли любезного нашего отечества». Подобное нашествие могло иметь в виду, как понимал Глинка, только самые грубые завоевательные цели. «Презрение совести, чести и нарушение священных народных прав, -- говорится на этот счет в „Русском Вестнике“, -- производит наглое и неожиданное нашествие, или вторжение в чужие земли» (там же, стр. 1). Ближайшим и наиболее страшным следствием «нарушения священных народных прав» Глинка считает потерю собственной национальной территории. Это он особенно настойчиво старался выяснить в своем журнале, -- очевидно, для тех кругов русского общества, в которых даже в момент войны продолжала еще господствовать французомания. Так, например, в статье «Злоумышленность французских военных правил» (1812, ч. 20, № 10, стр. 36-7) на первом плане поставлена именно тенденция французов к территориальным захватам, которая формулирована так: «Области побежденных должны быть собственностью победителя». Не менее страшной представлялась для Глинки и опасность внутреннего, культурного завоевания, с которой он вступил в борьбу еще до 1812 года. В момент войны он продолжает подчеркивать и эту опасность, высмеивая французский язык и французские нравы и выражая энергические до крайности пожелания, в роде того, например, «чтобы французские продавцы и торговки убийственных мод и вкусов скорее выселились с Кузнецкого Моста» (1812, ч. 19, № 9, стр. 134). Конечным идеалом Глинки было освобождение Москвы и вообще России не только от внешнего нашествия французов, но и от их внутреннего, вредного, по его мнению, влияния.

«С оружием в руках? Расстрелять!» (Верещагин).

Журнал Глинки, созданный предчувствием французской опасности, расцвел именно в разгар Отечественной войны, т. е. в момент наиболее острой борьбы с французами, и постепенно увядал по мере того, как затихала эта французская гроза. Еще в начале войны 1812 г. Глинка давал в своем журнале место пророческим изречениям насчет близкой судьбы Наполеона и его войска (1812, ч. 19, № 7: «Стихи по случаю известия о нашествии неприятеля», стр. 77-80):

«…На зачинающего Бог!

О Россы! Бог, Бог будет с вами;

Пойдет пред вашими рядами;

Неправде, злобе сломит рог.

Грядет отмщение Владыки,

Вселенна в трепете пред ним;

Исчезнут буйные языки,

Равно как исчезает дым».

И вот, когда эти предсказания в глазах Глинки сбылись, роль его журнала сама собою прекращалась. Действительно, с выходом французов из Москвы и из пределов России патриотическое одушевление «Русского Вестника» заметно стихает. Книжки журнала за 1813 и 1814 годы, правда, еще пестрят благодарственными одами и патриотическими песнями в честь свежих событий Отечественной войны, но прежнего подъема воинственности в журнале уже не наблюдается. И только по временам слышатся отголоски основного мотива, т. е. все еще разъясняется французская опасность и разоблачается Наполеон со стороны его «самохвальства», «наглости», «хитрости», «клеветнических речей» и в особенности со стороны характера его «правительства» (1813, ч. 1, № 1, стр. 54), которое продолжает казаться опасным для русского патриота и после освобождения Москвы и России от французов.

Современная лубочная картина по поводу изгнания французов из пределов России.

Роль журнала Глинки накануне Отечественной войны и в самый разгар ее была понята уже его современниками. «В обстоятельствах, в которых мы тогда находились, -- говорит Ф. Ф. Вигель, -- журнал его, при всем несовершенстве своем, был полезен, даже благодетелен для провинции». Эту пользу современники Глинки, в роде, например, М. А. Дмитриева и кн. П. И. Шаликова, сначала видели в том, что «Русский Вестник» открыл читателям забытую русскую старину и русскую же современность, из которых, по выражению кн. Шаликова, С. Н. Глинка построил целую «оружейную палату нравственных сокровищ»; а потом, с ростом завоевательных стремлений Наполеона, польза «Русского Вестника» получила в глазах его современников специальное назначение: «Русский Вестник» приобрел, по выражению кн. П. А. Вяземского, «всю важность события, как противодействие владычеству наполеоновской Франции и как воззвание к единомыслию и единодушию предчуемой уже в воздухе грозы 1812 года». В Москве, в широких кругах читателей и даже среди университетской молодежи «Русский Вестник» пользовался большой популярностью; из провинциальных городов Глинка также получал выражения восторженной благодарности за свое смелое выступление против французов и защиту русской чести. Значение «Русского Вестника», как известно, не укрылось и от наблюдательного Наполеона: его посол Коленкур в 1808 году жаловался императору Александру I на некоторые статьи «Русского Вестника» и в том числе на статью о Тильзите; эта жалоба имела для Глинки неприятные служебные последствия в то самое время, когда А. Л. Нарышкин, восторгавшийся «Русским Вестником», собирался обратить на него внимание государя, как на предприятие в высшей степени благородное. Но с 1812 года Глинка пользовался уже милостями и доверием и императора Александра I: в качестве издателя «Русского Вестника» и вместе с тем ополченца он получил орден Владимира 4-й степени «за любовь к отечеству, доказанную сочинениями и деяниями», в «триста тысяч экстраординарной суммы» в полное распоряжение. Эти деньги, однако, Глинка сохранил для казны в полной неприкосновенности, что свидетельствует о несомненном бескорыстии и искренности его патриотизма. В благородстве и искренности Глинки его почитатели, впрочем, не сомневались. «У Глинки, -- говорит К. А. Полевой, -- не было ничего ложного, и убеждения его были всегда искренны; только подвижная природа его духа была способна к изменчивости… Одно было в нем неизменно: благородство, возвышенность души, которая и заставляла его презирать наружным и дорожить только тем, что почитал он истинным и согласным с достоинством человека»… Независимо от своих наивных патриотических увлечений, граничащих иногда с шовинизмом, С. Н. Глинка встает перед нашим воображением как один из своеобразных борцов против Наполеона, общими усилиями сделавших великое дело спасения родины, и в то же время как одна из интереснейших разновидностей того общественно-психологического типа, который, независимо от официальной народности, но не без влияния войны с Наполеоном, складывал в нашей общественности консервативно-патриотическое направление.

«Французский вороний суп».

«Беда нам с Великим нашим Наполеоном:

Кормит нас в походе из костей бульоном,

В Москве попировать свистел у нас зуб;

Не тут-то! похлебаем же наш вороний суп».

(Теребенев, «С. От.», 1812, VII).

Обратный проход Наполеоновой гвардии через Вильну. (Теребенев).

2. «Сын Отечества»

Громадные события 12-го года, когда все было так «необычайно, неожиданно и чудесно», не могли не всколыхнуть общественного сознания, не могли не вызвать желания по горячим следам иметь верные сведения о ходе событий, чтобы ориентироваться в их бурном потоке: уяснять себе и другим смысл совершающегося. Правда, это была запретная и во всяком случае подозрительная область политики: еще недавно, в связи с обсуждением на страницах «Русского Вестника» С. Глинки (1808 г.) только что протекшей войны с Наполеоном, давалось цензурному комитету указание следить строжайшим образом за «материями политическими», так как сочинители, «увлекаясь одною мечтою своих воображений, пишут всякую всячину в терминах неприличных»; а по учебным округам рассылалось предписание не пропускать «никаких артикулов, содержащих известия и рассуждения политические». Теперь, в трудных обстоятельствах 12-го года, в этих «артикулах» правительство было заинтересовано не меньше, чем общество: тревожные слухи будоражили общественную мысль, патриотическое чувство искало себе выражения и нуждалось в поддержке. Ответом на этот запрос и явился под редакцией Н.И. Греча журнал «Сын Отечества». Вот что по этому поводу писал Греч («Чтения о русском языке», ч. II, 1840 г., стр. 391): «в то время, когда московские журналы прекратились от нашествия неприятельского, а петербургские умолкли оттого, что большая часть сотрудников их разъехалась в разные стороны, когда ужасы войны терзали Россию, и она с недоумением и страхом смотрела в туманную даль, начался „Сын Отечества“, имевший при великодушном пособии свыше, при покровительстве просвещенных вельмож-патриотов и при участии всей публики, успех дотоле небывалый, который должен быть вполне приписан тогдашним обстоятельствам». Мысль об издании журнала возникла у попечителя С.-ПБ. учебного округа С. С. Уварова; он задумал перевести и распространить в русской публике сочинение Арндта «Глас истины», в котором изображалось бедственное положение Европы и предвещалось скорое ее освобождение Россией.

-- Где бы это напечатать? -- спросил Сергей Семенович (так рассказывает в своих «Записках», стр. 231, Греч) у цензора Тимковского.

-- Напечатать особой книжкой, -- сказал Тимковский: -- политические журналы и даже политические статьи в журналах у нас воспрещены.

-- Но теперь обстоятельства переменились, и государь непременно позволит. Если бы только найти редактора…

Редактор, как известно, нашелся; государь даже пожаловал Гречу на первые расходы тысячу рублей и пожелал, чтобы журнал начал выходить как можно скорее, почему Греч, не дожидаясь нового года, стал выпускать его с октября месяца. Журнал предназначался «для помещения реляций и частных известий из армии, для опровержения вредных толков насчет хода происшествий, для сосредоточения патриотических мнений». Так намечалась сверху цель журнала, в редакции которого приняли участие «вельможи-патриоты» Уваров и Оленин. Сам издатель немного позднее («С. От.», 1813 г., X, стр. 244), оглядываясь на пройденный путь, сообщал своим читателям, что в то тревожное время, когда «неприятель тлетворным дыханием своим распространял повсюду ужас, боязнь и недоумение», он (Греч) направлял все свои усилия к «вящему ободрению мужественных, восстановлению малодушных, изобличению бесстыдного хищника в лжах и злодействах». С этой целью журнал, выходивший «каждый четверток», давал речи, рассуждения, воззвания, исторические и политические статьи, выписки из иностранных журналов, анекдоты, стихотворения и т. д. Пользуясь покровительством, журнал очень быстро получал из главной квартиры реляции и известия о войне, и эта свежая осведомленность вместе с резко патриотическим характером статей создавали ему популярность: конечно, не один Вигель «с жадностью читал эти жиденькие книжки, исполненные выразительных, даже бешеных статей» (Вигель, «Записки», ч. ІУ, стр. 80, см. еще Остафьев. архив, ч. I, стр. 8). В этих нередко, действительно «бешеных» статьях давалось освещение событий, проводилась своеобразная «философия» текущей истории, которую мы найдем, правда, не в таком ярком виде, и в других журналах того времени^[114].

Н. И. Греч.

Открывалась первая книжка журнала упомянутой выше статьей Арндта, «Глас истины», которая сразу задавала тон, и по форме и по мыслям, последовавшему за ней литературному материалу. «Кровожадный, ненасытимый опустошитель, разоривший Европу от одного конца ее до другого, не перестает ослеплять всех своим кощунством и лжами», так выразительно начиналась статья. Автор намеревался показать верное изображение Наполеона в «ужасном зерцале»; он представляет его себе «сидящим на престоле своем посреди блеска и пламени, как Сатана в средоточии ада», вокруг него горят города и деревни, в пламени и развалинах Москва. Но у русского народа верные сподвижники: «первый есть Бог сил», вторые союзники: свобода, Отечество, честь; далее -- гнев и мщение, тихие молитвы, обеты и желания. Россиянам, народу «единственному», сильному и храброму, выпадает на долю бессмертная слава «сражаться за свободу и честь своего Отечества, подвизаться за свободу и честь всей Европы». Жребий брошен! «Идет великая брань, дело Божие, дело правосудия и свободы!» Россия стряхнет железное иго, и после бури наступят времена мира и благополучия: «цари на престолах, дворяне в поместьях своих, граждане и крестьяне в своих домах и хижинах насладятся безопасностью». В том же воинственно-патриотическом, приподнятом тоне, отвечавшем общему настроению («нам тогда было не до простоты», говорит Греч в «Записках»), пошли и другие статьи: во втором номере статья «Глас русского» повторяла основные мысли «Гласа истины», в особенности выдвигая мотив мщения за оскорбленную и разоренную Москву; «ложные защитники свободы, мнимые герои просвещения не пощадили ничего»: ни святости храмов, ни древности зданий, ни святилищ наук. Горящая Москва требует мщения: «да будет во всех сердцах одно чувство, во всех устах один крик: мщение!» К борьбе за свободу, к мщению и мужеству призывал А. Куницын («С. От.», № V, 173): «пусть нивы наши порастут тернием, пусть села наши опустеют, пусть грады наши падут в развалинах, -- сохраним единую только свободу, и все бедствия прекратятся»… Куницын уверен, что «мы умрем свободными в свободном отечестве»: враги уже поколебались… Для «вящего ободрения мужественных и восстановления малодушных» «С. Отечества» помещал анекдоты о геройских подвигах русских воинов и вооруженных крестьян; для этого же предлагались примеры народов, с малыми силами успешно отстаивавших свою независимость: так, в отрывке из «Истории освобождения соединенных Нидерландов» (Шиллера) изображался бедный и невоинственный от природы народ, однако нашедший в себе силу «противоборствовать беспредельной власти и несметным силам первого Монарха Европы»; в статье «Поход Дария в Скифию» проводилась еще более близкая аналогия, защищался самый способ оборонительно-отступательной войны, и показывалось, как, несмотря на перевес в численности и опытности войск Дария, «народ свободный, приверженный к Отечеству, Царю и вере праотцев своих, обратил его в постыдное бегство». Наиболее же излюбленным примером национального мужества и геройской защиты родины являлись испанцы в их борьбе с «Бонапартовыми французами». «Сын Отечества» напечатал даже особый «Гражданский катихизис» испанцев, где, между прочим, стояли такие вопросы и ответы:

В. Кто враг нашего благополучия?

О. Император французов.

В. Кто он таков?

О. Новый, бесконечно кровожадный и корыстолюбивый властелин, начало всякого зла и искоренитель всего добра; скопище всех пороков и злодейств.

В. Сколько он имеет естеств?

О. Два: сатанинское и человеческое.

В. Отчего происходит Наполеон?

О. От ада и греха…

Нападки на Наполеона, этого недавно еще «великого мужа», как называл его сам же Греч (в ж. «Гений времен», 1809 г.), идут беспрерывно в самом яростном тоне, иногда переходя в прямую брань: он лютостью подобен тигру, лицемерием равен гиене; это -- «величайший убийца и зажигатель всемирной истории», «новый Каракалла», «фабрикант мертвых тел, имеющий на ежемесячный расход свой по 25 тысяч французских и союзничьих трупов» и т. под. Из двух его естеств, по испанскому катихизису, выдвигается исключительно «сатанинское»:

«В сем городе разнесся слух,

Что будто Бонапартов дух

Из этой жизни в ад переселился.

Ну, что ж! Щастливый путь! в отчизну б возвратился!»

(«С. От.», 1813, № XXV).

А. Н. Оленин. (раб. Оленина).

В запальчивой злобе, понятной в тогдашних условиях, Наполеону отказывали не только в административных талантах, но даже и в дарованиях военных: он не более, как «счастливый сын случая». Ожесточенное преследование не ограничивалось Наполеоном, с него оно переходило и на весь французский народ, шло еще далее и глубже -- обращалось к идеям и принципам французской революции и французской литературы XVIII в. «Кто враги наши?» спрашивает автор статьи «Голос русского» и отвечает: «Народ корыстолюбивый и надменный, невмещающий ни великой мысли, ни глубокого чувства, -- народ с развращенным воображением и хладным сердцем, гибкое орудие в руках тирана». В любопытных письмах из Москвы в Нижний Новгород (1813, XXXV) французской нации предрекается скорое исчезновение; «жиды, хотя и без Отечества, но имеют некоторое политическое существование»: религия служит скрепой их общественного союза; положение французов хуже, им остается одно -- «быть особливым родом цыган: старые меняют лошадей, ворожат, пляшут; новые будут делать помаду, чепчики и учить танцовать»; на большее француз и неспособен: возьми из них любого наудачу, «перегони его в кубе, -- выйдет парикмахер». Проповедуется новая континентальная система, долженствующая установить политическое равновесие в Европе; а по отношению к французам она должна применяться, «доколе не вымрет нынешнее развращенное поколение». Этот разврат, по мнению публицистов «Сына Отечества», вытекает из начал освободительной философии XVIII в., исходит от французской революции, порождением которой является Наполеон: в нем адом изверженная французская революция сосредоточила все свои силы. Поэтому, вполне последовательно со своей точки зрения «С. Отечества» с первых же книжек ополчается бранью против «мудрования философов», этого «душевного яда», который мы свободно глотаем из книг, разговоров, театральных зрелищ, школьного учения. «Тот век, -- говорится в „Мыслях и правилах“ („С. Отеч.“, 1812, № VIII, стр. 73), -- в который свобода мыслить почиталась своевольством, произвел Фенелонов, Боссюетов, Корнелев, Расинов и других светил ума человеческого; но последующий за ним, столь неправильно названный веком просвещения, покрыл вселенную мраком ложной философии, в котором Вольтеры, Руссо, Монтескье, Дидероты блистали наподобие всепожирающих молний». Чтобы загасить эти молнии, чтобы уничтожить революцию в корне, надо идти в Париж; там «она доселе гнездится, и в Париже только можно истребить сие чудовище».

(Ист. музей).

В 1813 году, когда враг бежал, «поражаемый ежедневно праведным мщением геройского народа», «С. О.» в ряде статей пытался окинуть общим взглядом события, волна которых уже перекатилась за русскую границу; теперь можно было сравнительно спокойнее подводить итоги минувшему, о котором до сих пор, по меткому выражению Филарета, на всех образованных языках человеческих не столько рассуждали, сколько восклицали. Война России с французами и десятью европейскими державами -- это борьба с «разумом, оставленным самому себе и возникшим в прошедшем столетии из гордого самолюбия философской мечты, решившейся на дерзкое просвещение человечества чрез уничтожение всего духовного, всего Божественного и самой веры христианской» («Воззрение на войну»…, «С. О.», 1813, № II). Наполеон это тот же «кичащийся разум на престоле». Разум побеждается верой: «О вера, побеждающая мир! ты в сынах российских и на земле и на небе торжествуешь… А ложный разум живо напечатлевается на побеге Наполеона». Эта философия Отечественной войны всего ярче и последовательнее развита в рассуждении архимандр. Филарета (по просьбе А. Н. Оленина) о нравственных причинах неимоверных успехов наших в настоящей войне («С. О.», 1813 г., № 32 и 33): в основу рассуждения положена антитеза «священного закона нравственности» и «ложного просвещения». Россия сильна первым, внутренним законом, живущим в сердцах; этот именно закон и повелевал русским умереть за веру и отечество. «Вот, -- говорит Филарет, -- истинно свободная наука необразованного по новейшим умозрениям народа, которою он обличил западных просветителей в буйном и рабском невежестве». Мудрый Филарет выражается сдержанно и несколько прикровенно; представитель религии, он высшую славу воздает Богу: «благочестивые, верные и добродетельные сыны России не почтут похищением славы своея и то, естьли она вознесется до престола Царя славы»^[115]. Не столь мудрые сыны России высказывались проще и откровеннее: «после сего, -- писалось в „С. О.“. (1813 г., X), -- кажется, можно согласиться, что все Русское и все Русские, будучи в покровительстве Промысла Божия, не только непобедимы на полях брани, но даже несравненны и в кругу жизни миролюбивой». Так намечались отношения России к западной Европе, к ее духовной и общественно-политической культуре; так вырабатывались предпосылки и обоснование для того консервативно-мистического направления, которое вскоре тяжело отозвалось на наших внутренних делах, а в Западную Европу понесло «тихую неволю» Священного союза. Этот последний тоже как бы прозревался в статье У. М. (Лабзин?) «Последняя ночь 1813 г.», где автор возлагал на Россию мистические чаяния и проводил мысль о богоизбранности русского народа для какой-то важной цели: «Всемогущий… без сомнения, имеет намерение произвести что-либо великое чрез сей народ, во всех концах мира», и это великое будет актом не политическим только, но гораздо важнейшим, как дает об этом разуметь «дух веры, который чрез Россию распространяется теперь и в других народах» («С. О.», 1814, № 3).

1812 год. (Кратке).

Само собой разумеется, что подобного рода идеология мистического и национально-консервативного самоутверждения не охватывала всех течений русской общественной мысли, которые вызревали в ту же годину. Потрясение 12-го года показало России ее собственные до того дремавшие народные силы, возбудило интерес к политическим делам и вопросам, содействовало, между прочим, через журналистику зарождению публицистики, а вместе с ней и общественного мнения; не все же, наконец, выносили из опытов Отечественной войны самолюбование своим «изящным характером, на который ныне Европа смотрит, как изнеможенный старец на бодрость и силу цветущего юноши» (Прибавл. к «С. О.», 1813 г., № VII): лучшая часть дворянской молодежи извлекала из столкновения с Европой, из знакомства с ее бытом во время заграничных походов целый рой свежих, обновляющих идей и стремлений, для которых, однако, еще не пробил их урочный час и, конечно, ни в «Сыне Отечества», ни в других журналах того времени не нашлось бы свободных страниц.

«Русский Сцевола». (Теребенев, «С. От.», 1813 г., кн.4).

Размещено на Allbest.ru