Отечественная война и русское общество 1812 г. Волнения крестьян в 1812 г. и связанные с отечественной войной

Размещено на http://www.allbest.ru/

Отечественная война и русское общество 1812-1912: Волнения крестьян в 1812 г. и связанные с отечественной войной

В начале декабря 1806 г. объявлен был манифест 30 ноября о составлении в 31 губернии Европейской России временных ополчений или милиции, а 17 декабря гр. Ростопчин писал имп. Александру, что милиция помешает «врагу всемирному», Наполеону, войти в Россию, но все это вооружение обратится «в мгновение ока в ничто, когда толк о мнимой вольности подымет народ на приобретение оной истреблением дворянства, что есть во всех бунтах и возмущениях единая цель черни». Он уверял, что предписание об изгнании из России французов, не присягнувших на русское подданство, совершенно не достигло цели, так как присяга, принесенная под влиянием страха и корысти, не изменяет образа мыслей, и оставшиеся у нас французы делают внушения «сословию слуг, кои уже ждут Бонапарта, дабы быть вольными».

Если, как увидим, дворовые надеялись на получение воли от Наполеона, то, в свою очередь, и французский император, направляя в Россию свои войска, мог ожидать, что найдет поддержку со стороны крепостных, если дарует им свободу, как даровал ее крепостным в герцогстве Варшавском. Один из его соглядатаев доносил в 1808 г. из России, что Наполеон может рассчитывать на крестьян, «которые будут очень расположены встать на сторону победоносной французской армии, потому что они только и мечтают о свободе и слишком хорошо познали свое рабство, которое очень жестоко». Но он советовал действовать здесь с большей осторожностью, чем в герцогстве Варшавском, так как освобождение там крестьян и внезапное введение кодекса Наполеона «испугали дворянство» литовских губерний[7]. Доктор француз Миливье, лет двадцать живший в России, несколько раз ездивший во Францию, уверял Наполеона, что, как только французы появятся под Москвой, крестьяне восстанут против своих господ, и вся Россия будет покорена[8].

В Петербурге в начале 1807 г. дворовые возлагали надежду на то, что Наполеон освободит их. Крепостной помещика Тузова, Корнилов, рассказывал в лавочке: «Бонапарте писал к государю… чтоб, если он желает иметь мир», то освободил бы «всех крепостных людей и чтоб крепостных не было, в противном случае война будет всегда». Оказалось, что он слышал об этом от одного крепостного живописца, рассуждавшего с двумя товарищами по профессии о том, что «француз хочет взять Россию и сделать всех вольными»[9].

В январе 1807 г. в секретном комитете, учрежденном 13 января того же года, допрошен был дворовый Петра Григ. Демидова Спирин вследствие того, что в перехваченном письме его (им 15 дек. 1806 г.) к отцу, сосланному за участие в бунте заводских служителей против приказчиков, он писал: «в скором времени располагаю видеться с вами чрез посредство войны; кажется, у нас, в России, будет вся несправедливость опровергнута». На допросе Спирин объяснил, что написал это вследствие слухов, доходивших до него чрез других лакеев, о покорении Пруссии французами и о том, что, может быть, они таким же образом покорят Россию, и тогда будут все вольными: упоминание же о том, что вся несправедливость будет опровергнута, относится к несправедливому осуждению его отца[10].

В 1812 г. сильно опасались бунта крепостных. В Петербурге по поводу предполагаемого выезда из столицы министерств были высказаны такие соображения: «Всякому известно, кто только имеет крепостных служителей, что род людей сих обыкновенно недоволен господами». Если правительство вынуждено будет «оставить столицу, то прежде, нежели б могло последовать нашествие варваров, сии домашние люди, подстрекаемые буйными умами, без всякого состояния и родства здесь живущими, каковых найдется здесь весьма довольно, в соединении с чернью все разграбят, разорят, опустошат»[11].

Крестьянка. (Barbier. 1803 г.)

Что в Москве некоторые крепостные возлагали надежду на освобождение с пришествием французов, видно из следующего дела. Петр Иванов, дворовый человек комиссионера комиссариатского департамента Серебрякова, встретился 22 марта 1812 г. с дворовым помещика Степанова, Медведевым, и стал жаловаться ему на своих господ, говорил, что хотел бы бежать или как-нибудь от них избавиться. Медведев возразил: «Погоди немного, - и так будем все вольные: французы скоро возьмут Москву, а помещики будут на жаловании». Иванов, услышав это, сказал: «Дай Бог, нам тогда лучше будет». Он сообщил важную новость другим дворовым и начал оказывать некоторое неповиновение своему господину[12]. Когда об этом случае узнал секретный комитет, учрежденный 13 янв. 1807 г., которому велено было сообщать о всех делах «по важным преступлениям» и измене против «общего» спокойствия и безопасности, он предписал московскому главнокомандующему Гудовичу «усугубить при теперешних обстоятельствах полицейский надзор во всех тех местах, где народ собирается, в особенности ж по питейным домам, трактирам и на гуляньях, и иметь бдительное внимание к разговорам и суждениям черни, пресекая всякую дерзость и неприличное болтанье в самом начале и не давая отнюдь распространяться», а петербургскому главнокомандующему Вязмитинову, управлявшему тогда министерством полиции, поручил обратить особенное внимание на выходящие в свет «сочинения о предметах политических» и на журналы и другие «периодические листочки». Гудович отвечал, что деятельность полицейского надзора в Москве «доведена до совершенства…. Между благородными и иностранцами есть особливые секретные наблюдатели, почитаемые за их друзей, а равномерно по всем трактирам, шинкам и другим народным сборищам, где бдительнейшее они имеют внимание ко всяким разговорам и суждениям»[13].

Немедленно после ссылки Сперанского, люди, враждебно против него настроенные, говорили, что он «захотел возжечь бунт» во всей России и, «дав вольность крестьянам, вручить им оружие на истребление дворян». Ростопчин, в письме от 23 июля 1812 г., старался внушить государю мысль, что опасно оставлять Сперанского в Нижнем Новгороде: «Он снискал расположение жителей» этого города, сумел уверить их, что пострадал из-за своей любви к народу, «которому хотел доставить свободу», и что государь «принес его в жертву министрам и дворянам». Действительно, в Пензенской губ. ходили с 1812 г. слухи, что Сперанский «был оклеветан», и многие помещичьи крестьяне заказывали даже молебны за его здравие и ставили свечи[14].

Имп. Александр, видя, что война с французами неизбежна, и опасаясь волнений, заранее подготовлял меры для их подавления. С этой целью в каждой губернии должно было находиться по полубатальону в триста человек. «Предположите, - говорит государь в письме к сестре Екатерине Павловне, - что начнется серьезный бунт и что 300 человек будет недостаточно» (для его усмирения), - «тогда тотчас же могут быть употреблены в дело полубатальоны соседних губерний, а так как, например, Тверская губерния окружена шестью другими, то это составит уже 2100 человек» (вместе с тверским отрядом).

Генерал Н.Н. Раевский писал в конце июня 1812 г.: «Я боюсь прокламаций, чтобы не дал Наполеон вольности народу, боюсь в нашем краю внутренних беспокойств»[15]. Есть свидетельство, что Наполеон вел разговор с крестьянами о свободе. В Москве он приказал разыскивать с большим старанием в уцелевших архивах и частных библиотеках все, что касалось Пугачевского бунта: особенно желали французы добыть одно из последних воззваний Пугачева. Писались даже проекты подобных манифестов. В разговоре в Петровском дворце с г-жею Обер-Шальме, владетельницей очень большого магазина в Москве женских нарядов, дорогих материй, севрского фарфора и проч., Наполеон спросил ее: «Что вы думаете об освобождении русских крестьян?» Она отвечала, что, по ее мнению, «одна треть их, быть может, оценила бы это благодеяние, а две другие не поняли бы даже, что им хотят сказать». - «Но разговоры, по примеру первых увлекли бы за собою других», возразил Наполеон. - «В. В - во, откажитесь от этого заблуждения, - заметила его собеседница: - здесь не то, что в южной Европе. Русский недоверчив, его трудно побудить к восстанию. Дворяне не замедлили бы воспользоваться этою минутой колебания, эти новые идеи были бы представлены, как противные религии и нечестивые; увлечь ими было бы трудно, даже невозможно»[16]. В конце концов, Наполеон отказался от намерения попытаться возбудить бунт крестьян. В речи, произнесенной им пред сенаторами в Париже 20 декабря 1812 г., он сказал: «Я веду против России только политическую войну… Я мог бы вооружить против нее самой большую часть ее населения, провозгласив освобождение рабов; во множестве деревень меня просили об этом. Но когда я увидел огрубение (abrutissement) этого многочисленного класса русского народа, я отказался от этой меры, которая предала бы множество семейств на смерть и самые ужасные мучения»[17].

Итак, Наполеон отказался от мысли о провозглашении свободы крестьян, которой, как думает генерал Монтолон, они ожидали от французов[18]. Но Ростопчин сам содействовал распространению надежд на освобождение, объявив в послании к жителям Москвы до занятия ее французами, что Наполеон «солдатам сулит фельдмаршальство, нищим - золотые горы, народу - свободу», хотя и прибавлял тут же, что из этих обещаний ничего не выйдет[19].

Гравюра из изд. Буддеуса, 1820 г.

Один из наиболее влиятельных старых масонов, которых Ростопчин так ненавидел и преследовал, Поздеев, столь же ярый крепостник, как и сам Ростопчин, также бил тревогу о том, что нашествие Наполеона взволнует крепостное население России[20]. Через несколько дней он писал министру народного просвещения, гр. Разумовскому, что «мужики наши… ожидают какой-то вольности; это очаровательное слово кружит их». Ростопчин в письме к имп. Александру от 8 сентября, уже по занятии французами Москвы, сообщил ему, что в войске распространился опасный слух, будто бы наш государь для того дал возможность Бонапарту проникнуть в Россию, чтобы французский император именем его (Александра) провозгласил свободу.

Получив известие от своего губернатора в Вильне, что некоторые литовские татары изъявляют готовность служить в его войсках, Наполеон пожелал этим воспользоваться и разрешил составить из них полк, если найдется тысяча всадников. Позднее предлагали татарам отправиться в Казань подговаривать своих соотечественников к восстанию. Мюрат, как говорят, уверил также Наполеона в том, что казаки, находящиеся в русской армии, покинут ее и станут под его знамена[21].

Наполеон у Малого Ярославца. (Бакаловича)

Хотя сам Наполеон отказался от мысли поднять крестьян обещанием свободы, но некоторые из его сподвижников, как мы видели, считали это возможным. Офицер французской армии Шмидт, оставшийся потом в Москве, на вопрос Ростопчина, какое понятие французы составили себе о наших крестьянах, отвечал: «Хотя большинство и считало их тупоумными, но полагало, что их легко возбудить к восстанию и привлечь на свою сторону». Дело не обошлось без попыток в этом направлении. В сентябре 1812 г. в имении гр. Бобринских (Ефремовского у., Тульской губ.) какие-то люди в немецком платье проповедовали с телег собравшемуся народу, чтобы они не пугались Бонапарта, что он идет на Россию, чтобы освободить крестьян, дать им волю и уничтожить помещиков. По требованию одного проезжавшего в это время дворянина оратор был арестован и отправлен в Тулу к губернатору[22]. - В Нижегородской губ. был арестован, как шпион, крестьянин Витебской губ. Рачков; при допросе он показал, что помещик его, Сверчков, обмундировал и вооружил на счет французов всех своих крестьян, повел их в Ковно, и они шли с французской армией до Москвы (и обратно до Смоленска). На пути в Москву, в Смоленске, Рачков, 2 его однодеревенца и 2 француза, говорившие по-польски и по-русски, призваны были к Наполеону и получили приказ идти в низовые города для осмотра крепостей и склонения народа в подданство Наполеону. Рачкову был дан билет на русском языке до Перми, другим - до Казани. Им было обещано, что по возвращении в Польшу они получат 100 рублей. Товарищи ушли раньше, и Рачков не виделся с ними. Чрез Москву он пошел на Касимов, оттуда в Нижний Новгород и затем по нагорной стороне. На ночлегах он соблазнял крестьян обещанием свободы, если они перейдут на сторону Наполеона, себя же выдавал за разоренного неприятельским нашествием[23]. Пастух Тимофеев, крестьянин Витебской губ., был предан суду за «изменнические речи». В Симбирске почтальон Александров сказал дворовому одного чиновника, что в Петербурге и Москве есть уже повеление о даровании вольности всем помещичьим крестьянам и что скоро и в Симбирске оно будет получено и объявлено не чрез помещиков, а чрез почтальонов. Среди дворовых, принадлежавших помещикам, жившим в Нижнем Новгороде, распространились в 1812 г. слухи, что «господские крестьяне оброку платить не будут». В начале июля 1812 г. комитет министров получил от Ростопчина донесения священников двух сел княгини Голицыной, Гжатского у., Смоленской губ., о возникшей между тамошними крестьянами «старообрядческой секты», инициаторы которой (из числа самих крестьян), «делая с них разные поборы угрозами» и «обещанием свободы из владения помещика» и царствия небесного, «записали уже в раскол свой более полуторы тысячи душ».

Рисунок из книги Buddeus'а Volksgemalde, 1820 г.

Оставление Москвы на жертву французам вызвало сильное раздражение против имп. Александра. Великая княгиня Екатерина Павловна писала брату 6 сентября из Ярославля: «Недовольство достигло высшей степени, и вашу особу далеко не щадят. Судите об остальном по тому, что это доходит до моего сведения. Вас открыто обвиняют в несчастии, постигшем ваше государство, в разорении общем и частных лиц, наконец, в том, что обесчещены и Россия и лично вы. Не один какой-нибудь класс населения, а все единогласно кричат против вас… Не бойтесь катастрофы в революционном смысле, нет! но предоставляю вам судить о положении вещей в стране, главу которой презирают…. Жалуются, и громко, на вас». - «Вас обвиняют в бездарности» (ineptie), писала великая княгиня 23 сентября[24]. А вот выражение негодования (в сентябре 1812 г.) одного русского стародума, который видит в XVIII веке и во французских авторах начало нашего «морального развращения»: «Теперь мы пожинаем плоды сих наставников и учителей:… взведен на престол государь, не знающий ни духовных, ни гражданских законов и прилепленный к одному только барабанному бою и солдатской амуниции. Министры достойные - в отставке, а глупые - налицо». Из 50-ти губернаторов девять десятых - дураки, такое же количество и из архиереев «если не блудники, то корыстолюбцы… Царя Соломона одарил Бог премудростию свыше, а у нашего отнял и людей право-правящих и дальновидных… В железный год ополчение, рекрутчина, лошади, поборы с крестьян и помещиков»[25]. Негодование проникло и в низшие классы населения: один однодворец Обоянского у., Курской губ., в октябре 1812 г., в присутствии нескольких других однодворцев, сказал: «Наш государь проспал Москву и всю Россию»[26].

Некоторые из крестьянских волнений 1812 г. вовсе не связаны с отечественной войной и вызваны были совсем иными причинами. Таково было обширное волнение крестьян, приписанных к уральским заводам Яковлева (Верх-Исетским и Николая Демидова и к казенным Гороблагодатским заводам). Император Павел пришел к убеждению, что отрабатывание податей на заводах крестьянами, приписанными к ним и живущими в расстоянии от них иногда в несколько сот верст, обходится народу слишком дорого[27] и потому повелел заменить всех приписных крестьян крестьянами выбранными ими из своей среды, «непременными мастеровыми» по 58 человек с 1.000 душ. Мера эта была осуществлена при императоре Александре иначе, и только относительно приписанных к уральским заводам. На основании Высочайше утвержденного 15 марта 1807 г. доклада министра финансов в мастеровые и непременные работники должно было зачислить жителей всех ближайших селений, а затем недостающее количество набрать с Пермской и Вятской губернии посредством рекрутского набора также не с одних приписных, а со всего крестьянского населения, с тем, чтобы частные заводы были снабжены мастеровыми и непременными работниками в необходимом для них количестве к 1 мая 1813 г., а казенные - к 1 мая 1814 г. При раскладке заводских работ на 1812 г. от них отказались приписные к Верх-Исетским заводам корнета Яковлева Калиновской волости, Камышловского уезда, Пермской губернии, считая, что эти заводы уже наполнены непременными работниками и что самое расположение работ, сделанное по числу душ пятой ревизии, несоразмерно с количеством их по шестой ревизии, по которой в этой волости оказалось меньше населения, чем по пятой. Неповиновение приписных крестьян обнаружилось в Брусянской вол., Екатеринбургского уезда, куда отправлена была под начальством офицера команда в 40 человек, а также в Ирбитском уезде и еще в девяти волостях Камышловского уезда, куда был послан отряд в 160 человек при 4-х офицерах, а также часть команд, находящихся при заводах. Пермский губернатор стал объезжать места волнений, охвативших 500 верст. Но первоначально все усилия успокоить крестьян оставались безуспешными, и для усмирения их потребовалось сначала 250 солдат, а затем понадобился еще целый батальон и, кроме того, до 200 человек служилых башкир. Некоторые крестьяне ссылались на то, что при новой переписи о заводских работах ничего не было сказано, другие были уверены, что в одной волости на просьбу, поданную государю в 1811 г., получен уже именной указ, с золотой строкой, в котором все приписные освобождены от заводских работ, а если кто будет работать, то вечно останутся при заводах. Приписанные к заводам Яковлева из поданной им просьбы о даче ему непременных работников целыми селениями, а не из рекрут, выводили заключение, что он желает удержать приписных крестьян при заводах навсегда. В одной из волостей заседатель земского суда, уговаривая крестьян, пригласил в помощь себе священника, но тот в волостном правлении сказал собравшейся большой толпе, что заседатель обманывает их, чем усилил их волнение. Местами уговаривали отказываться от работ сами волостные начальники, за что их, а также некоторых зачинщиков, арестовывали и предавали суду.

При обсуждении вопроса об этом волнении в комитете министров, в его заседание (16 мая 1812 г.) был приглашен сенатор, бывший пермский и вятский генерал-губернатор Модерах, который заявил, что приписные крестьяне, ожесточаемые различными злоупотреблениями, не раз оказывали подобное неповиновение, но успокаивались, когда начальство объясняло им их обязанности, и выразил уверенность, что и теперешние волнения могут быть легко прекращены благоразумными, кроткими мерами. Хотя, действительно, две волости уже начали работать, но окончательное приведение крестьян в повиновение было возложено на командующего войсками, расположенными по сибирской линии, генерал-лейтенанта Глазенапа, который должен был отправиться к своему посту. 23 мая был опубликован именной указ сенату о том, что крестьяне обязаны продолжать работы до вышеуказанных сроков (1813 и 1814 гг.), но через несколько дней было получено донесение пермского губернатора, что волнующиеся крестьяне, число которых в 12 волостях трех уездов доходило до 20 тысяч, успокоены «одними кроткими увещаниями и убеждениями» и отправились на заводскую работу (рубку дров и возку угля), военным же командам велено возвратиться к своим местам[28].

Почти в то же время, как среди крестьян, приписанных к уральским заводам, началось волнение и в Вологодской губернии, в имениях надворного советника Яковлева (Вологодского, Кадниковского и Вельского уездов), купленных им в 1811 г. у Щербининой, дочери кн. Екатерины Роман. Дашковой. При вводе нового помещика во владение, крестьяне (319 душ) отказались ему повиноваться, утверждая, что Щербинина не имела права наследовать их после матери и брата, которые будто бы намеревались отдать их в род графов Воронцовых (Дашкова была урожденная Воронцова) или дать им свободу.

Виды в селе Мишенском (с акв. Клара)

Губернатор послал советника губернского правления Андреева уговаривать крестьян, но они встретили его и его команду с кольями и дубинами и грозили избить, если он не уедет, а два захваченные Андреевым старика заявили, что, по завещанию Дашковой, крестьяне принадлежат казне и проданы Щербининой неправильно, о чем послали ходоков принести жалобу государю. Губернатор отправил чиновника с большей командой, а комитет министров приказал выслать крестьянских челобитчиков на родину. Так как волнение продолжалось, то велено было принять строжайшие меры. Когда Яковлев в следующем году захотел купленных им крестьян посылать из Вологодской губернии на свой завод в Вятскую губернию, то они окончательно перестали повиноваться[29], заявили: «не хотим быть за господином, хотя и отпускает с заводов», выражали желание, чтобы их взяли в казну, и изъявляли готовность внести Яковлеву уплаченную за них сумму. Посылка архимандрита для увещания крестьян успеха не имела. Администрация решила усмирить волнение военной силой. Крестьяне, у которых было до ста ружей, вооружили и женщин и два часа отчаянно защищались, но затем разбежались по лесам. Флигель-адъютант Чуйкевич, посланный сюда в 1813 г., и советник губернского правления получили несколько ударов камнями в голову; из солдат башкир 12 человек было ранено легко, 2 - тяжело, 1 - убит; крестьян убито 20 человек, в том числе 4 женщины. Крестьяне рассчитывали, что их возьмут в казну, но когда прибыли новые военные отряды, пришлось смириться. Четверо признанных зачинщиками были наказаны кнутом при собрании крестьян (из них трем вырезали ноздри) и сосланы в Сибирь в каторжную работу.

Тот же Яковлев одновременно с вологодскими имениями купил у Щербининой 1.150 душ в Череповецком уезде, Новгородской губернии. В 1812 году он взял из них на свой железоделательный Холуницкий завод, Вятской губернии, 167 человек, на один год, а управитель его начал брать у разных крестьян (он уверял потом, что брал лишь взаем) по 100, 200 и даже по 500 рублей; они были обложены оброком на 1813 г. по 25 руб. с души (а по заявлению предводителя дворянства по 15-17 р., крестьяне же соседних помещиков платили 10-14 руб.), наконец прислано было с заводов большое количество железа для выделки гвоздей за плату, которая, однако, своевременно выдана им не была. Возвратившиеся с завода крестьяне сообщили, что некоторые из их товарищей там умерли[30]. Все это, а также влияние волнения крестьян того же господина в Вологодской губернии вызвали в 1813 г. волнение череповецких крестьян Яковлева. Они, как и вологодские его крестьяне, желали быть взятыми в казну и готовы были возвратить помещику то, что он за них уплатил. Крестьяне были вооружены рогатинами, косами, привязанными к длинным жердям; по уверению понятых, у них были и две пушки, которые крестьяне тщательно скрывали: здесь также в вооружении участвовали и женщины. Для усмирения волнения послан был из города Устюжны отряд башкирского казачьего полка. Крестьяне требовали именного указа государя, говорили, что, пока они кого-либо из команды или из членов земского суда не застрелят, дело не дойдет до сведения государя, и действительно, они тяжело избили управителя, исправника и стряпчего. Когда прибыл полковник Чуйкевич (тот же, что потом усмирял и вологодские имения Яковлева), произошло 1 июня настоящее сражение; крестьян было убито 24 человека, а некоторые, тяжело раненые, попрятались по мхам и лесам. Башкир было ранено 11 человек и 1 инвалидный солдат, советник новгородского губернского правления сильно избит, другой чиновник и сам полковник Чуйкевич подстрелены дробью в ноги. Башкирский полк был оставлен в селениях крестьян до наказания виновных. Дело закончилось, как обыкновенно, жестокими карами на месте преступления. Комитет министров запретил Яковлеву переселять крестьян на заводы, если он желал владеть этими крестьянами на крепостном праве, и взятых туда приказал немедленно возвратить[31].

12 марта 1812 года Высочайше утвержденным мнением Государственного Совета было разрешено дворянам представлять, сверх обыкновенных ревизских сказок, особые посемейные списки с обозначением в них крестьян обоего пола. Объявление этой правительственной меры вызвало недоразумение в селе Верхняя Добринка, имении помещицы Волковой, Камышинского уезда, Саратовской губ.: крестьяне подумали, что этим распоряжением им дается «вольность - быть барскими или нет», и единогласно решили (в августе месяце), что стали вольными. Бурмистр убеждал их, что они ошибаются, но принужден был ночью уехать вместе со старостой и старшиной, которых сход сменил.

Виды в селе Мишенском (раб. Клара)

В июле 1812 г. рижский военный губернатор Эссен донес сенату, по получении указа о рекрутском наборе, что после занятия неприятелем Курляндии набор может послужить поводом к возмущению крестьян[32]. В начале августа Эссен доносил о «превратных мыслях лифляндских крестьян о вольности», которые казались ему особенно опасными в виду близости к губернии неприятеля, и потому он распорядился, чтобы ландгерихты оканчивали дела о виновных в 24 часа и приговоры о телесных наказаниях представляли или губернатору, или отставному генералу, которому он предоставил начальство над внутренней стражей и земской полицией. Тем не менее, в Лифляндской губ. возникли беспорядки, неповиновение помещикам, работы прекращались, и крестьяне бежали в леса, но все это было скоро прекращено.

В Эстляндской губ. замечено было в августе месяце бегство помещичьих крестьян, большей частью способных к службе, из опасения рекрутского набора, в финляндские шхеры[33].

Рассмотрим теперь волнения крестьян в 1812 г. в губерниях, которые были затронуты нашествием французов.

Генеральный региментарий генеральной конфедерации польского королевства кн. Иосиф Понятовский в воззвании к полякам (в июне мес.), убеждал их не надеяться на то, что русские избавят их «от политического ига и гражданского рабства»[34].

Но от крепостного права не избавляли и власти, поставленные Наполеоном. Учрежденная по его повелению комиссия временного правительства Великого княжества Литовского, в напечатанном 5 июля воззвании к городским, уездным и сельским властям, объявляла им, что «до объявления во всеобщее сведение других распоряжений, все крестьяне и земледельцы обязаны повиноваться своим помещикам, владельцам и арендаторам имений или лицам, их заступающим, обязаны ничем не нарушать господской собственности, отбывать работы и повинности», которые указаны были в инвентарях[35] и какие исполнялись ими до сего времени. В противном случае они подлежат «увещеванию, наказанию и принуждению к выполнению своих повинностей при посредстве уездных властей и даже воинской силы, если того потребуют обстоятельства». Но вместе с тем уездные власти должны были разбирать жалобы об обидах, причиненных крестьянам требованием повинностей сверх положенного. Та же комиссия обратилась с воззванием и к духовенству Виленской епархии, в котором говорится: «Необходимо немедленно возобновить постоянное отправление обыкновенных дворовых повинностей (барщины), ибо в этом залог продовольствия и благосостояния самих же крестьян в будущем году», при чем указывалось на обильный урожай в 1812 году, как на «доказательство видимого покровительства Провидения намерениям Великого Наполеона»[36].

В Городне. «Пробиваться или отступать?» (Верещагина)

волнения крестьянский наполеон россия

В Минской губ. среди уголовных дел этого времени «подавляющий процент составляют дела о возмущении крестьян против помещиков, поджоги их имений и убийстве своих панов». Так, за сентябрь 1812 г. из 28 уголовных дел 25 относятся к этой категории, приблизительно такой же процент приходился и за август месяц.

Крестьяне четырех деревень Борисовского повета, Минской губ., удалившись в леса, составили несколько отрядов и организовали нападения на хлебные амбары, овины и кладовые местных помещиков, стали грабить их дома и фольварки. Перепуганные помещики обратились за помощью к поставленному французами губернатору города Борисова, который в конце июля выслал в Есьмонскую волость экзекуционный отряд. Все обвиненные в возмущении крестьяне были арестованы и доставлены в Борисов, откуда военно-следственная комиссия передала дело в Минский главный суд. Подобное же восстание крестьян произошло в начале августа в имении кн. Радзивилла в д. Смолевичах, где, благодаря присутствию французских солдат, арендатору удалось арестовать виновных.

Крестьяне деревни Тростян (Игуменского повета) с приближением французов со всем имуществом и скотом скрылись в лес. Их жестокий помещик Гласко также бежал в лес, где укрывались его крестьяне, построил себе шалаш и поселился в нем со всей своей семьей. По-прежнему обременяя крестьян непосильной работой, он давал им возможность питаться лишь мякиной и подвергал их наказаниям еще более бесчеловечным, чем прежде. Наконец на сходке, собранной престарелым стариком-крестьянином Борисенком, решено было убить Гласко со всем его семейством. Борисенок брал грех на свою совесть и, не имея сил, вследствие своей дряхлости, лично принять участие в задуманном деле, дал в помощь своего единственного сына. 8 июля крестьяне подстерегли помещика, ехавшего с женой и братом, и убили всех троих, а затем, направившись толпой к шалашу, где находились остальные члены семьи Гласко в числе 9 человек, расправились и с ними. Трупы всех убитых были притащены во двор имения помещика и сожжены на костре; затем они разделили между собой зарытое в земле господское имущество. Барский дом и все хозяйственные постройки были сожжены. Трое зачинщиков, с Борисенком во главе, отправились в Игумен и заявили начальству, что все это было сделано французами и просили назначить кого-либо для управления имением. Однако, дело раскрылось, и виновные судились Минским главным судом[37].

В Витебской губ. в местечке Бешенковичах, Лепельского у., крестьяне и мещане, в начале июля, не слушались ни помещика, ни чиновника, посланного губернатором для перевоза провианта на правый берег Двины, при чем войт (старшина) возбуждал их к неповиновению. Рекрутский набор вызывал большой ропот, но, по словам одного чиновника, «кажется оный происходит более от самих помещиков, как будто для того, чтобы возбудить в крестьянах более ненависти». 19 июля произошло волнение в вотчине поручика Малышева (более 1000 душ), расположенной на границе Поречского у., Смоленской губ., и Велижского у., Витебской г. Бурмистр Малышева донес смоленскому губернатору Ашу, что поводом к волнению послужило предписание русского правительства поставить рекрут по Витебской губ. и произвести вооружение людей во временное ополчение в Поречье. Крестьяне разгромили дом господина, захватили денег до 5.000 р., разграбили вина 2.400 ведер, прибили бурмистра и ключника и, связав их, повезли к французам в г. Велиж, но на дороге их освободил помещик; поверенного Малышева и семейство бурмистра избили и держат в заточении и обо всем этом снеслись с отрядами французов. Крестьяне мелят господскую рожь, которой было до 5.000 четвертей, и муку поставляют французам; помещичий рогатый скот (1.400 голов), до ста заводских лошадей, коровье масло, до 2.000 пудов соли и другие припасы разграбляются крестьянами; в свою пользу они употребляют также ржаной и яровой хлеб[38].

Реквизиция 29 июня 1812 г. (рис. Фабер дю-Фора)

8 августа витебский вице-губернатор сообщил командиру корпуса гр. Витгенштейну, что особенно «в поветах» (уездах) Полоцком, Городецком и Невельском, по внушениям неприятельскими войсками необузданной вольности и независимости, не только многочисленные крестьяне вышли из повиновения своим помещикам, но, «ограбив и изгнав» их, «достигли высочайшей степени буйства и возмущения», так, что и земские полиции не в силах их усмирить. Вице-губернатор просил прислать «приличный отряд» для «приведения в спокойствие возмутившихся». По-видимому, требование это было оставлено без ответа, а затем волнение распространилось и на другие уезды, как видно из того, что в начале октября витебский губернатор донес комитету министров, что для очищения от неприятеля четырех поветов (Велижского, Суражского[39], Городецкого и Невельского) и для усмирения неповинующихся крестьян он требовал от гр. Витгенштейна эскадрон конницы и 200 казаков, но ответа не получил[40]. Есть также указание, что в августе месяце крестьяне Витебской губ. распускали собранных рекрут и принуждали к тому помещиков, а некоторых освобождали и вступившие в эту губернию французы[41]. В те фольварки имения гр. Зубовой, где крестьяне отказывались повиноваться, приехал для усмирения заседатель с 150 крестьянами; но его и 4-х дворовых избили так, что опасались за их жизнь, убили письмоводителя одной экономии, а из крестьян было ранено 30 человек и несколько пропало без вести. В половине сентября крестьяне бригадира Ракосовского, полковника Савельева и казенного ведомства, до 300 человек, напали, вооруженные пиками и кольями, на фольварок помещика Вышинского, но тот отбил их, при чем один человек был ранен, а другой убит. В названных выше четырех уездах Витебской губ., как потому, что из соседних уездов той же губ. (Витебского и Полоцкого) и из Поречского у., Смоленской губ., иногда появлялись неприятельские отряды, а также и вследствие внушения со стороны французских войск «о мнимой вольности», крестьяне оставались еще в октябре «вне повиновения». Губернатор настаивал на присылке военной команды, и управляющий военным министерством сделал о том распоряжение[42].

Село Мишенское (акв. Клара)

Француз маркиз Пасторэ, назначенный Наполеоном интендантом Витебской губ., в своих записках о 1812 г. описывает тяжелое положение помещичьих крестьян в Белоруссии: «Прикрепление к земле, обязанность отдавать господам часть своего рабочего времени, требование разрешения господина для вступления в брак, запрещение жениться на женщине из другого имения» (без дозволения помещика и уплаты выводных денег), «наказания по усмотрению господина, нещадные телесные наказания по его безапелляционному приказанию, возможность совершенного изменения судьбы человека, состарившегося в занятии каким-нибудь ремеслом и сдача его… в солдаты или матросы, все это мы находим в холодном климате Белоруссии»[43]. Пасторэ жалуется на то, что в деревнях Витебской губ. господствовал страшный беспорядок вследствие «восстания крестьян, которым тайные агенты революции (?) внушили, что свобода не что иное, как крайнее своеволие». Витебские дворяне-поляки обратились к императору Наполеону с просьбой о подавлении беспорядков, нарушающих их права. Он даже сам исправил воззвание от его имени по этому предмету, и велено было разослать по губернии летучие отряды, обязанные и подавлять волнения крестьян, и хватать мародеров. «Ужас, внушенный этими отрядами, строгость, выказанная некоторыми помещиками и которым она была почти предписана, скоро подавили это временное восстание, которым враги», т. е. русские, «не сумели воспользоваться, возбудив его». Таким образом представитель здешней французской администрации считал русских подстрекателями крестьянского восстания против помещиков-поляков, вероятно, со слов этих последних.

В Смоленской губ. французский интендант издал прокламацию, в которой предлагал крестьянам покровительство Наполеона и убеждал их спокойно заниматься своими работами и привозить хлеб и сельские продукты на продажу в Смоленск[44]. Русский смоленский губернатор Аш скрылся, помещики выехали в Тверскую г., и управление губернией было поручено новгородским, тверским и ярославским генерал-губернатором, принцем Георгием Ольденбургским, тверскому губернатору Кологривову, который отправил туда советника тверской гражданской палаты Денисова. В Вяземском у. некоторые управляющие вотчин и головы докладывали ему о волнении крестьян, ослушании и неповиновении властям. Помещик Дорогобужского у. Павел Лыкошин, спасавшийся от французов с дворовыми людьми в Бельском уезде, был извещен, что крестьяне его вотчины взбунтовались и не признают русских властей. Лыкошин со своими дворовыми и дорогобужским дворянином Бедряевым[45] отправился в свое бельское имение, но крестьяне убили и своего барина, и Бедряева, а дворовых отпустили, сильно избив. Полковник Дибич, стоявший со своей командой в г. Белом, послал ее на место волнения, оно было усмирено, некоторые из участников его приведены в город, и Дибич двух из них расстрелял, а остальных подверг телесному наказанию. Эти действия его вызвали официальное расследование, и командование отрядов было передано другому лицу. 4 ноября тверской губернатор Кологривов отправил в Сычевский, Вяземский, Гжатский и Бельский уезды чиновника Лукина и предписал ему в тех селениях, где крестьяне «возмечтали, что они принадлежать могут французам навсегда», делать им внушения о возвращении на путь истинный, а если они не будут повиноваться, то подвергать их строгому наказанию и отсылать под караул к соседним обывателям до изъявления раскаяния. В Поречском уезде, часть которого была занята французскими войсками, некоторые селения перестали подчиняться русским властям и считали себя подданными французов, но постепенно были усмирены, и главные виновные строго наказаны. Узнав об этом, соседние крестьяне Витебской губер. ополчились на границе в количестве 300 человек, чтобы не допустить к себе смоленских усмирителей.

Село Мишенское (акв. Клара)

8 ноября Кологривов получил извещение от калужского губернатора, сенатора Каверина, что, по приказанию главнокомандующего Голенищева-Кутузова, Смоленская губерния отдана в его временное заведывание[46]. В декабре месяце Каверин донес комитету министров, что некоторые крестьяне Смоленской губ. поддавались «внушениям неприятеля о неприкосновенности к ним власти помещиков и о непринадлежности занятых им мест России», помогали неприятелю и «пускались на грабительство». Из донесений приказчика смоленского помещика кн. Александра Мих. Голицына в ноябре и декабре 1812 г. видно, что в имении его господина, селе Грива[47], несмотря на уговоры, чтобы они «не думали о вольности», крестьяне «делали о неминуемом бытии под французским распоряжением разглашение и выходили из повиновения». Но все же ему удалось удержать их от такого бунта, какие «в то время происходили во многих вотчинах в Дорогобужском, Вяземском и Сычевском уездах»; дело доходило до того, что «помещичьи крестьяне делили между собою господское имение, даже дома разрывали, жгли и убивали помещиков и управляющих». В имении помещика Карабанова (в Вяземском у.), который уехал в ополчение, крестьяне грозились, когда он вернется, распороть ему брюхо. Но по возвращении он заставил выдать виновных и высек их так жестоко, что их уносили на рогожах[48]. По словам тверского помещика Вилькинса, некоторых дворян, желавших скрыться, их собственные крестьяне выдавали французам, «на других делали им же доносы, иных сами грабили, даже били»[49].

Сенатор Каверин в донесении государю от 15 февраля 1813 года говорит: «Внушение неприятеля в занятых им местах по большей части от польской нации» (т. е. поляков, перешедших на сторону Наполеона), «повсеместно между поселянами рассееваемое уверенностью в непринадлежности более России и в неприкосновенности к ним власти помещиков, могло поколебать их умы, отчего некоторые в Смоленской губернии способствовали неприятелю в отыскании фуража и сокрытых имуществ, а другие, сообщаясь с ним, попускались даже на грабительство господских домов. Приписывая сие наиболее простоте и неведению поселян, - продолжает Каверин, - а паче тому, что они оставались без всякого над ними начальства, не приступаю и после необыкновенного такового переворота к явным разысканиям, а паче к строгости в преследовании совратившихся от общего порядка, дабы тем не подать поводу к притязаниям, быв уверен, что кроткие внушения, благоразумные распоряжения начальства, коль скоро водворится оно по-прежнему, откроют собственное их заблуждение»[50]. В мае месяце того же года Аракчеев сообщил Каверину волю государя, «чтобы о крестьянах, которые в бытность неприятеля в Смоленской губернии выходили из повиновения» и совершили преступления, «оставить всякие розыски и дел о них не заводить» (Сенатский Архив). Мы видели, что некоторые помещики уже успели собственной властью жестоко расправиться со своими крестьянами, оказавшими неповиновение во время нашествия французов, но воля государя очевидно относилась к разысканиям, начатым правительственными властями.

Случалось, что высшая администрация получала совершенно ложные донесения о волнениях крестьян[51]. Однако бывали в Московской губернии и действительные волнения крестьян. Так, еще до прихода французов, в апреле 1812 года, получено было донесение московского губернатора, что крестьяне покойного капитана Бориса Шереметева, при выделе волоколамским земским судом указной части его жене, оказали буйство против членов суда: один ударил дворянского заседателя кулаком по голове, другой схватил исправника за ворот, а некоторые вооруженные кольями и рогатинами кричали, что вытаскают всех чиновник из комнаты[52]. Уже после взятия Москвы крестьяне имения Глебово (близ Воскресенска) хотели убить управляющего-француза, хотя он никому не делал зла, опасаясь, что он предаст их своим единоплеменникам; но тот успел убежать. Напротив, в одном имении в окрестностях Можайска крестьяне убили управляющего-шотландца, разграбили, сожгли дом помещика и разбежались по лесам и соседним деревням[53]. В имении гр. М. А. Дмитриева-Мамонова (приятеля М. Ф. Орлова) два крестьянина убеждали товарищей, что они не принадлежат уже графу, так как Бонапарт в Москве, и теперь он их государь[54].

Гр. Ростопчин доносил государю (в сентябре 1812 г.), что и многие другие крестьяне Московской губ., утверждали одни, что они свободны, другие, что они подданные Наполеона. Ростопчин приписывал это влиянию людей, служивших в милиции и возвратившихся домой. В подмосковном имении гр. Льва Кир. Разумовского, в селе Петровском, садовник стал упрекать крестьян в том, что они не стараются исправлять в имении то, что испорчено французами; после того они ночью подожгли огромные оранжереи, в которых, кроме многих других редких растений, было 50 лимонных и апельсинных деревьев, подобных которым не было ни у кого, кроме государя. Напротив, в Горенках, подмосковном имении гр. Алексея Разумовского, известному натуралисту Фишеру удалось, хотя и с большим трудом, спасти замечательный ботанический сад, а помещичий дом пострадал немного. В подмосковном имении гр. Д. Н. Шереметева, селе Кускове, много помещичьих вещей было расхищено дворовыми[55].

У Гжатска (рис. Фабер дю-Фора)

По свидетельству француза, жившего в это время в России и хорошо знакомого с положением крестьян, «до нашествия французов на Москву и после их ухода из этого города, крестьяне сожгли множество помещичьих домов и произвели весьма большие беспорядки с целью добыть себе свободу»[56]. Варадинов, историк Министерства Внутренних дел, отметил, что волнения усилились после 1812 г.[57] Попытку объяснить это явление находим у Н. И. Тургенева: «Когда неприятель ушел, крепостные крестьяне полагали, что своим героическим сопротивлением французам, мужественным и безропотным перенесением для общего освобождения стольких опасностей и лишений они заслужили свободу. Убежденные в этом, они во многих местностях не хотели признавать власть господ… В этом случае правительство, местные власти и даже сами помещики вели себя чрезвычайно благоразумно. Вместо того, чтобы прибегать к силе, этому единственному доказательству рабовладельцев, они пассивно отнеслись к действиям крестьян, отлагая до благоприятных обстоятельств восстановление того, что они считали своим правом. Быть может, и некоторые угрызения совести помешали им свирепствовать[58] против людей, принесших такие жертвы и обнаруживших такую любовь к отечеству. Прошло немало времени, пока первоначальное возбуждение крестьян само собою улеглось, восстановился правильный ход администрации, и все вошло в обычный порядок».

Разгром помещичьей усадьбы (Картина В.Н. Курдюмова)

Во время отступления наших войск и вступления французов в пределы России, помещичьи крестьяне нередко поднимались против своих господ, «делили господское имение, даже домы разрывали и жгли, убивали помещиков и управляющих» - одним словом, громили усадьбы. Проходившие войска присоединялись к крестьянам и, в свою очередь, производили грабеж.

Наша картина изображает эпизод из такого совместного грабежа мирного населения с военными. Действие происходит в одной из богатых помещичьих усадеб. Самого владельца уже нет, а оставшегося приказчика схватили, чтобы он не мешал. Мебель вынесена в сад и изломана. Статуи, украшавшие сад, разбиты; цветы помяты. Тут же валяется с выбитым дном бочка из под вина. Вино разлилось. Каждый берет себе, что попало. А ненужные вещи выброшены и уничтожаются. Кавалерист на лошади стоит и спокойно смотрит на эту картину разрушения.

В манифесте 30 августа 1814 г., даровавшем после окончания войны различные милости, относительно крестьян было сказано лишь следующее: «Крестьяне, верный наш народ, да получит мзду свою от Бога». Затем объявлялось, что не будет рекрутского набора не только на нынешний год, но «уповательно и на предбудущий или более останутся они без набора рекрут»[59], и выражена была надежда, что крестьяне, «пребывая верны долгу и званию своему, умножат прилежание свое к сельским трудам и ремесленным промыслам, и тем исправят нанесенные неприятелем разорения». Казенным крестьянам правительство обещало, что «приложит старания доставлять им всевозможные пособия», относительно же помещичьих государь выражал уверенность, «что забота наша о их благосостоянии предупредится попечением о них господ их. Существующая издавна между ими[60], русским нравам и добродетелям свойственная связь, прежде и ныне многими опытами взаимного их друг к другу усердия и общей к отечеству любви ознаменованная, не оставляет в нас ни малого сомнения, что с одной стороны помещики отеческою о них, яко о чадах своих, заботою, а с другой - они, яко усердные домочадцы, исполнением сыновних обязанностей и долга, приведут себя в то счастливое состояние, в каком процветают добронравные и благополучные семейства»[61].

На биваке после ухода французов. (Рис. Фабер дю-Фора)

В земле Войска Донского один чиновник, Николаев, понял этот манифест таким образом, что на основании его помещичьи крестьяне «должны воспользоваться свободою от подданства» помещикам «и поступить в казенное ведомство» и сообщил об этом сотским и другим жителям поселков, принадлежащих поручику Болдыреву и подполковнице Мануйловой. Крестьяне стали волноваться, и Николаев составлял им просьбы об их освобождении. Произведены были аресты, прокурор предложил войсковой канцелярии внушить всем помещичьим крестьянам, что на основании манифеста 30 августа 1814 г. они не могут получить свободы, на место волнения было послано 60 казаков с офицерами и урядниками, и спокойствие было восстановлено, а Николаев предан суду (Архив Сената).

В декабре 1812 г. в трех городах Пензенской губ. - Инсаре, Саранске и Чембаре - произошли волнения помещичьих крестьян, отданных помещиками в пензенское ополчение.

По официальному донесению местного губернского прокурора, поводом к восстанию в Инсаре послужило то, что один из «воинов» (так назывались нижние чины ополчения), Петров, посланный в Пензу, услышал от жены какого-то рекрута, что на базаре читали указ о роспуске ополчения, о чем, возвратясь в Инсар, он и сообщил двум товарищам; один из них, Федоров, подтвердил справедливость этого, так как два крестьянина Нижнеломовского уез. сказали ему, что давно ждут возвращения своих вследствие того, что в Тамбове милиция распущена. Федоров распространил это известие между товарищами, указывал на то, что их и к присяге приводить не велено, и старался убедить всех, ему встречавшихся, чтобы без присяги в поход не шли, а так как на это нет указа, то вынуждены будут распустить ополчение. Слова его подействовали, и, когда был дан приказ о выступлении в поход, первая сотня первого батальона потребовала приведения к присяге и предъявления им подлинного именного указа. Полковник Кушнерев вышел перед фронт, прочел манифест об ополчении и приказ о походе, указывал им на тяжелые последствия ослушания и велел арестовать 12 зачинщиков. Но ополченцы всего полка бросились по дворам сотенных начальников, где хранились пики, разобрали их, отбили арестованных и, по словам прокурора, «решились на дальнейшее буйство».

Но это объяснение причин восстания слишком недостаточно. К счастью, об этих событиях существуют живо написанные воспоминания полкового адъютанта Ивана Шишкина, отца известного писателя-историка Иоакинфа Ив. Шишкина, вполне раскрывающие причины волнений в Инсаре и сообщающие некоторые сведения о волнениях в двух других городах Пензенской губ., которые дополняются и иными изданными и неизданными источниками (в архивах Сената, Государственного Совета и собственной Е. В. Канцелярии).

Пензенское ополчение состояло из трех пехотных и одного конного полка, которые формировались в Пензе, Саранске, Инсаре и в двух других городах. В продолжение месяца были собраны, обмундированы и вооружены пиками все полки, их обучали всем нужным построениям, и на 10 декабря уже было назначено выступление в поход, как вдруг 9 декабря началось волнение. Не имея возможности входить в подробное его описание, так как о дворянских ополчениях в этом издании дана особая статья, я остановлюсь только на действительных причинах волнения.

В Москве (рис. Фабер дю-Фора)

В Инсаре[62] воины третьего полка потребовали приведения их к присяге и чтения манифеста, по которому было созвано ополчение. Он был прочитан, но они не поверили ему, так как на нем не было красной печати, а в ответе на объявление, что их поведут в поход, они сказали: «Вы обманываете нас: мы не присягали, а без того нельзя солдату быть и в походе, да и собирать нас государь не велел, а требовал одних дворян; но вы ведете нас вместо себя»[63]. Ратники проклинали дворян, кричали, что отведут их к казакам, которые приехали, чтобы их судить и виноватых повесить. Одна старуха из крепостных в Инсарском уезде сказала офицеру, желавшему спастись на мельнице, где она служила: «Это не Пугачево: тогда вас не всех перевешали, а нынче уж не вывернетесь! Нет, полно вам властвовать!» Пришедшим крестьянам она так объяснила причины «потехи» в Инсаре: «Государь велел одним дворянам идти под Франца»[64], а «наши дворяне вздумали послать за себя проливать кровь своих крестьян, а сами хотели остаться дома; государь узнал об этом, прогневался на них и велел их всех перевешать». Сын ее был накануне в городе и «своими глазами видел о том царский указ с золотою печатью» и слышал, что такие указы разосланы везде. Крестьяне с радостью слушали эти слова и «ругательства на весь дворянский род». Таким образом, движение это отличалось резким противодворянским характером. Комиссия военного суда в Инсаре открыла, что восставшие намеревались, истребив офицеров, отправиться всем ополчением к действующей армии, явиться прямо на поле сражения, напасть на неприятеля и разбить его, потом принести повинную государю и в награду за свою службу выпросить себе прощение и свободу из владения помещиков.