Расколотая цивилизация: системные кризисы индустриальной эпохи

Размещено на http://www.allbest.ru/

РЕФЕРАТ

РАСКОЛОТАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ: СИСТЕМНЫЕ КРИЗИСЫ ИНДУСТРИАЛЬНОЙ ЭПОХИ

Середина нашего столетия ознаменовалась огромными изменениями - научными, экономическими, социальными, и, - как следствие - политическими, психологическими и моральными. Возник целый ряд концепций, пытающихся объяснить природу происходящих перемен и дать прогноз на ближайшие десятилетия. Особое место занимают две из них, кажущиеся иногда полярными. С одной стороны, многие социологи, пионером среди которых по праву можно считать Д. Белла, выдвинули теорию постиндустриального общества - нового социального устройства, в котором доминирующую роль приобретает производство услуг и информации, а социум оказывается управляемым не стихией рынка, а решениями, принимаемыми научной элитой. С другой стороны, исследователи, обращавшие особое внимание на культурологические составляющие социальной жизни, предложили концепцию постмодернити, основывавшуюся на оценке новых социальных процессов, новой культуры и нового самосознания человека. На первый взгляд весьма различные, обе эти концепции базируются на одном и том же: их создатели воспринимают индустриальную эпоху (и вполне обоснованно) как саму историю человечества. С учетом этого несложно понять, сколь глобальные перемены должны были произойти в последней четверти XX в., если основной характеристикой данного периода было названо наступление эпохи, отрицающей это прежнее состояние.

Кризисные явления, столь часто случавшиеся в прошлом, были вызваны к жизни как общими законами развития буржуазного общества, так и отдельными вполне конкретными причинами, имевшими место на том или ином этапе развития индустриального хозяйства. Однако следует особо отметить, что никогда ранее не предпринималось попыток подойти к анализу кризисов с точки зрения взаимодействия секторов общественного производства.

Сегодня, когда теория постиндустриального общества стала наиболее распространенным инструментом социального анализа[1], представляется особенно интересным и целесообразным попытаться применить к этому кругу проблем характерный именно для нее методологический подход, равно распространенный как в экономической, так и в социологической науке. Еще в конце 30-х годов ряд экономистов предложили рассматривать общественное производство как совокупность трех основных секторов - первичного, к которому относятся добывающие отрасли и сельское хозяйство, вторичного, включающего обрабатывающую промышленность, и сферы услуг. В 1940 г. эта точка зрения получила систематизированное отражение в известной работе К. Кларка[2]. Сторонники постиндустриализма не только поддержали этот подход, но и фактически построили на нем саму методологию деления общества на доиндустриальную и постиндустриальную эпохи; в каждой из них, по их мнению, доминирующим выступал один из названных К. Кларком секторов хозяйства. При этом современные исследователи полагают, что все эти сектора присутствуют в любой модели хозяйства, обеспечивая как ее прогресс, так и преемственность по отношению к предшествующим. Сравнивая доиндустриальное, индустриальное и постиндустриальное состояния как преимущественно естественную, технологическую и социальную формы человеческих сообществ[3], постиндустриалисты никогда не упускают из виду системы складывавшихся в соответствующие периоды личностных взаимоотношений, отмечая, что в доиндустриальных обществах важнейшим аспектом социальной связи была имитация действий других людей, в индустриальном - усвоение знаний и возможностей прошлых поколений, тогда как сегодня межличностные взаимодействия становятся в полной мере комплексными[4].

Возвращаясь к трехсекторной экономической модели, следует отметить, что предпринимаемое сегодня выделение "четвертичного" и даже "пятеричного" секторов во многом условно. На наш взгляд, максимальное, с чем можно согласиться, - это с противопоставлением некоего "информационного" сектора сфере услуг, поскольку хотя его продукт в основном представлен услугами особого рода, они зачастую обладают рядом специфических качеств, существенно отличающих их от традиционных товаров[5]. Однако разграничение "четвертичного" и "пятеричного" секторов представляется совершенно излишним[6]. Исходя из наличия в экономике трех традиционных секторов - первичного, вторичного и третичного - и формирующегося информационного сектора, можно предложить новое, отличное от общепринятого объяснение современных хозяйственных кризисов и проследить ход их развертывания. Можно доказать, что на протяжении всей предшествующей истории индустриального общества кризисы, имевшие место в его развитии, в большинстве своем касались пропорциональности обмена между подразделениями общественного производства, но при этом никогда не ставили под угрозу существование какого-либо из них. С середины XVIII до конца первой трети XX столетия все крупные хозяйственные изменения, какими бы принципиальными они ни были, не изменяли радикальным образом соотношения трех указанных секторов общественного производства. В условиях упадка феодальных порядков труд прислуги был распространен чрезвычайно широко; домашние слуги составляли самую значительную категорию населения Англии вплоть до Первой мировой войны. Накануне Французской революции более 80% населения было занято в аграрном секторе; таким же было соотношение занятых и в эпоху Гражданской войны в США. Быстрое развитие обрабатывающей промышленности также не только не устранило значимость первичных секторов, но и поддерживало ее - достаточно вспомнить значение угля, железа, нефти, а также сугубо сельскохозяйственных продуктов - шерсти и хлопка - для промышленного развития европейских стран и США. Между тем, и этого нельзя не заметить, к середине нашего столетия положение изменилось самым радикальным образом. Если в США в сельском хозяйстве в 1869 г. создавалось до 40% ВНП, то этот показатель, снизившийся до 14% по окончании Первой мировой войны, не превосходит ныне 1,4%[7]. Еще около 1,6% ВНП приходится на все остальные подотрасли первичного сектора[8]. Не менее очевидны изменения в структуре занятости: сегодня в аграрном секторе США занято менее 2% населения (44% в 1880 г., 20 - в 1945 г.), причем с 1994 г. статистические отчеты просто перестали отмечать фермеров в качестве самостоятельной значимой группы населения[9]. Столь же заметны подобные тенденции и в европейских странах. Вполне может статься, что через пару десятков лет мы станем свидетелями столь же радикальных перемен в соотношениях между численностью работников сферы услуг и вторичного сектора. На наш взгляд, изменения, делающие ранее значимый сектор производства весьма малозаметным и превращающие его не более чем в мелкую отрасль, несомненно должны оказывать более серьезное влияние на эволюцию современного хозяйства, чем традиционные циклические колебания, и могут быть названы системными кризисами индустриального хозяйства. О них и об их последствиях и пойдет речь в настоящей статье.

Первый системный кризис и его значение

Расцвет индустриальной эпохи пришелся на Западе и в США на 30-е годы, когда доля вторичного сектора как в структуре ВНП, так и в структуре занятости заняла устойчивое и главенствующее положение. Именно этот период, как мы отметили, характеризуется также снижением доли аграрного сектора в структуре ВНП и занятости.

Бурное развитие транспорта и коммуникаций способствовало становлению мировой хозяйственной системы. Имевшая в целом индустриальный характер, она в гипертрофированной форме воспроизвела секторную структуру производства. Так, первичный сектор стал уделом развивающихся стран, вторичный тоже в значительной мере вытеснялся на периферию содружества экономически развитых государств, сами же развитые государства начали бурно развивать сектор услуг, в недрах которого рождалась информационная экономика.

Кризисы индустриальной экономики, о которых речь пойдет ниже, зрели в рамках именно мировой хозяйственной системы.

Механизмы государственного регулирования хозяйственных и социальных процессов в значительной мере демпфировали ту напряженность, которую потенциально несла в себе структурная перестройка экономики развитых стран. Однако на уровне международных отношений динамика роста и угасания секторов индустриального хозяйства не могла не принять кризисных форм, ярко проявившихся на протяжении трех последних десятилетий.

50-е годы были последним периодом относительной стабильности. В это время доля промышленного сектора в экономике развитых индустриальных стран достигла максимума, незначительно увеличившись в первые послевоенные годы по сравнению с показателями 30-х годов. К 1955 г. в США в обрабатывающих отраслях и строительстве было занято до 34,7% совокупной рабочей силы и производилось около 34,5% ВНП[10]. Несколько более высокие показатели (41,2 и 47,4; 44,4 и 42,1; 30,4 и 43,2) были характерны для Германии, Великобритании и Франции, соответственно[11]. С начала 60-х годов ситуация стала меняться[12]. С одной стороны, научно-технический прогресс привел как к существенному сокращению занятости в промышленности, так и относительному снижению цен на промышленные товары; с другой - высокий уровень жизни населения вызвал гигантский спрос на разного рода услуги, в первую очередь медицинские, а также на различные виды обслуживания. Работники кафе и ресторанов, авторемонтных мастерских, врачи и медсестры, другие подобные категории работников оказались самыми востребованными в общей структуре занятости. В начале 70-х годов большинство исследователей, рассматривавших становление постиндустриального общества, непосредственно говорили о нем как об обществе, основанном на услугах.

В то же время появлялись первые ростки того, что стало основой технологического прогресса последующих десятилетий. Все больший объем ресурсов направлялся на обеспечение производства технологий, информации и знаний. Если в весьма благополучные времена, предшествовавшие Великой депрессии, в США на сто занятых приходилось только три выпускника колледжа, то в середине 50-х годов их число увеличилось до восемнадцати[13]; количество научных работников в исследовательских учреждениях выросло более чем в десять раз только с начала 30-х по середину 60-х годов[14], а доля управленческого персонала на предприятиях возросла с 4% в 1940 г. до 14% в 1990 г.[15] Производство информационных услуг возросло - с 4,9 до 6,7% ВНП[16], а доля ВНП, используемая на образование, увеличилась в период с 1949 по 1969 год более чем вдвое (с 3,4 до 7,5%)[17].

В целом же за два десятилетия, прошедших после окончания Второй мировой войны, расходы США на НИОКР выросли в 15 раз, а расходы на все виды образования - в 6, хотя сам ВНП лишь утроился. В 1965 г. Соединенные Штаты тратили на НИОКР и образование более 9% своего валового национального продукта[18].

Эти трансформации были признаны исключительно важными, но в то же время их основное последствие оказалось не оцененным в должной мере. В начале 70-х годов впервые в истории появилась практическая возможность радикального снижения затрат промышленного сырья. Она стала осознаваться экспортерами еще во второй половине 60-х годов, когда стали известны первые прецеденты создания региональных союзов экспортеров. ОПЕК, Международная ассоциация бокситодобывающих стран, Международный совет стран - экспортеров меди и другие подобные организации появились между 1967 и 1973 годами. Между развитыми странами и "третьим миром" назревала все более острая напряженность, проявлявшаяся в самых разнообразных формах, в том числе и в виде открытых конфликтов. Именно этот период изобиловал попытками ведущих западных стран установить прямой военный контроль над стратегическими ресурсами (Чили). Ответом стала радикальная политика экспортеров, перешедшая в ценовую войну 1973 г.

Реакция индустриальных стран была очевидной. Обладая развитым третичным сектором производства и огромным научным потенциалом, они смогли преодолеть нажим развивающихся стран посредством резкого (хотя и не одномоментного) снижения спроса на сырье. С 1973 по 1985 г. валовой национальный продукт основных развитых стран увеличился на 32%, а потребление энергии - всего на 5%[19]; во второй половине 80-х и в 90-е годы дальнейший хозяйственный подъем происходил уже на фоне абсолютного сокращения энергопотребления. При выросшем в 2,5 раза валовом национальном продукте Соединенные Штаты используют сегодня меньше черных металлов, чем в I960 г.[20]; сельское хозяйство - одна из наиболее энергоемких отраслей - сократило прямое потребление энергии с 1975 по 1987 г.

в 1,5, а общее (включая косвенное потребление) - в 1,65 раза[21], и подобные примеры можно продолжать как угодно долго. Наиболее резкое снижение спроса постигло те сырьевые товары, которые были основными источниками мощи индустриального типа хозяйства, - уголь, нефть, железную руду, древесину и т. п., в меньшей мере затронув цветные металлы и такие "колониальные" товары, как кофе, какао и т. п.

Результатом стало существенное снижение экспортных поступлений в бюджеты развивающихся стран и ухудшение их финансового положения. В 1985 г. доля инвестиций, направляемых постиндустриальным миром в наименее развитые страны, была в три раза меньшей, чем объем капиталов, вкладываемых постиндустриальными странами в экономику друг друга; при этом за десятилетие объем прямых иностранных инвестиций в экономику африканских государств снизился почти в два раза - с 6,7% в 1975 г. до 3,5%[22]. Падение цен на сырьевые ресурсы вызвало сокращение их производства и разорение многих национальных компаний. Доля стран Африки, расположенных к югу от Сахары, в мировой торговле сырьевыми товарами сократилась с 7,2% в 1970 г. и 5,5% в 1980 г. до 3,7% в 1989 г; национальное промышленное производство было к этому времени фактически полностью парализовано отсутствием инвестиций, и снижение его вклада в мировой показатель оказалось еще более значительным: с 1,2 до 0,5 и 0,4% за те же годы[23]. Возник беспрецедентный дисбаланс в торговле с территориями Юга; на протяжении 80-х годов реальные цены экспортируемых из них товаров упали на 40%, при том что цены на нефть и иные энергоносители снизились на 50%[24], а "рассчитываемый Международным валютным фондом индекс цен по 30 позициям сырьевых товаров упал по меньшей мере на 74 процента"[25].

Для поддержания приемлемых уровней потребления развивающиеся страны все чаще должны были прибегать к массированному импорту товаров и услуг. С 1980 по 1982 г. превышение импорта над экспортом в торговом балансе 40 наиболее отсталых стран выросло с 6,5 до 34,7 млрд. долл.[26] В этой ситуации их правительства оказались вынуждены все более активно привлекать кредиты западных государств, частных банков и международных финансовых организаций[27]. Если в 1974 г. общий объем внешнего долга развивающихся стран составлял 135 млрд. долл., то к 1981 г. он достиг 751 млрд., а в начале 90-х - 1,935 трлн.[28]; при этом наиболее быстрыми темпами росли долги центральноафриканских стран, надежды которых на устойчивое хозяйственное развитие выглядят иллюзорными[29]. К 1992 г. отношение объемов внешних заимствований к валовому национальному продукту по сравнению с аналогичным показателем 1980 г. составляло в Индонезии 67 против 29%, в Марокко - 77 против 53%, на Ямайке - 153 против 78%, в Гайане - 768 против 147% и так далее[30]. Подобный вариант "глобализации" хозяйства привел к тому, что "доля в мировой торговле наиболее бедных государств, в которых проживает 20 процентов населения мира, в период с 1960 по 1990 г. сократилась с 4 до менее чем 1 процента"[31].

Таким образом, первый из системных кризисов индустриализма привел к последствиям, выходящим далеко за рамки политических проблем 70-х годов. Тем самым были заложены, пусть в относительно малозаметной форме, основания для чрезвычайно опасных противоречий, проявиться которым суждено в начале нового тысячелетия.

Оценивая природу, ход и последствия этого кризиса, следует отметить три обстоятельства, каждое из которых имеет большое значение для понимания того, с чем именно человечество столкнулось сегодня.

Во-первых, развившийся в недрах индустриального хозяйства первый системный кризис не поставил еще под сомнение судьбу этого типа хозяйства; он мог еще трактоваться как кризис роста и дальнейшего развития. Этот кризис показал скорее потенциал индустриализма, достаточный для сокращения традиционных видов хозяйственной деятельности Он продемонстрировал также, что реализация этого потенциала возможна не только в рамках национальной экономики постиндустриальных стран, но и на пространстве всего мирового хозяйства.

Во-вторых, генезис и начальный этап развития этого кризиса связаны с резким ростом сервисных отраслей. Быстрое усложнение сферы услуг, начавшаяся переориентация с примитивных, воспроизводимых их видов на индивидуализированные, требующие высокой квалификации, органичное включение в эту сферу целых сегментов образования, здравоохранения, науки и культуры привели к изменению качества жизни. Таким образом, серьезно снизивший значение первичных отраслей в народном хозяйстве как развитых стран, так и мира в целом, первый системный кризис в значительной мере порожден развитием постиндустриальных тенденций, и это подводит нас к следующему, наиболее важному для дальнейшего исследования выводу.

В-третьих, резкое снижение роли в 70-е годы первичного сектора в мировой экономике впервые продемонстрировало, что трех- (или четырех-) секторная хозяйственная модель не является вечной и что в соотношении составляющих ее секторов могут произойти весьма серьезные изменения. В данном случае третичный сектор всего за какие-то двадцать лет фактически вытеснил на периферию экономики первичные отрасли промышленности в рамках развитых стран и сделал катастрофическим положение экспортеров сырья и аграрной продукции. Вторичный сектор, в определенной мере остававшийся в стороне от основного противостояния, пережил серьезные внутренние трансформации, но в целом сохранил свое значение. Кризисные явления обнаружили себя в то время, когда третичный сектор занял доминирующую роль в экономике. Отсюда вытекает достаточно правдоподобный вывод: новая волна кризисных явлений неизбежна, когда в постиндустриальных странах в полной мере даст о себе знать новый лидирующий сектор - информационный, когда он станет обеспечивать основную часть ВНП и занятости. При этом так же, как в 70-е годы, основным "пострадавшим" от экспансии третичного сектора стал сектор первичный, следующий удар будет нанесен именно по вторичному сектору, по сфере промышленного производства. И это станет концом индустриальной эпохи, прелюдией которого оказались события 1973-1981 гг. С таких позиций можно проанализировать события, происшедшие в западном мире и на его периферии в 80-е и 90-е годы, а также дать новое объяснение кризису, начавшемуся летом 1997 г.

Противоречия 80-х и 90-х

Прошло около двадцати лет с момента резкого взлета сервисной экономики. Эти годы существенно изменили лицо развитых стран В начале 80-х годов большинство из них направили свои основные усилия на осуществление крупных технологических прорывов. Несмотря на трудные условия кризиса, правительства решились на государственное или полугосударственное финансирование программ, связанных с обеспечением технического превосходства

Новая картина производства существенно отличалась от прежней. Хотя расчеты ряда исследователей, стремившихся подчеркнуть роль информационного сектора хозяйства в общей структуре экономики, были, на наш взгляд, изрядно завышены (так, уже в начале 60-х годов существовали расчеты, оценивавшие долю "knowledge industries" в валовом национальном продукте США в пределах от 29[32] до 34,5%[33]), тенденции к превращению народного хозяйства США и других развитых стран в knowledge economies прослеживались вполне отчетливо. Так или иначе, начиная со второй половины 70-х годов доля промышленного производства как в объеме производимого национального продукта, так и в пропорциях занятости стала заметно снижаться. Составлявшая в 1975 г. в США 33,2%, в Великобритании - 28,4%, в Германии - 38,0% и во Франции - 30,2%[34], она уже в начале 90-х годов колебалась в США между 22,7 и 21,3%[35] и вокруг 20% в странах ЕС (от 15% в Греции до 30% в ФРГ[36]). При этом характерно, что относительное снижение доли обрабатывающих отраслей в валовом продукте, не слишком значительное, сопровождалось не только резким падением доли занятых в ней (между 1980 и 1994 гг. занятость в обрабатывающей промышленности США упала более чем на 11%, достигнув 18% трудоспособного населения[37]; в странах Европейского союза она оставалась несколько выше - на уровне около 24%[38]), но и начавшимся приблизительно в одно и то же время (в Германии с 1972 г., во Франции с 1975 г.[39], а в США в конце 70-х) процессом абсолютного сокращения числа занятых в обрабатывающей промышленности. Занятость в информационном секторе возросла с 30,6% в 1950 г. до 48,3% в 1991 г., а ее отношение к занятости в промышленном производстве - с 0,44 до 0,93[40].

В свою очередь, эти тенденции опирались на новую технологическую реальность, сложившуюся в постиндустриальных странах к середине 80-х годов. К этому времени информация и знания, понимаемые как непосредственная производительная сила, стали важнейшим фактором хозяйства[41].

Экспансия информационного сектора представляет собой захватывающую историю 80-х и особенно 90-х годов.

Доля ВНП, создаваемого в сфере производства информации и знаний, росла с завидным постоянством и фантастическими темпами. В 1995 г. в США в здравоохранении, научных исследованиях, сфере образования и производстве нематериальных научных продуктов и программного обеспечения производилось почти 43% ВНП[42]. При этом именно США, имеющие лидерство в этой области, продемонстрировали огромный экспортный потенциал данного сектора: около 28% внешнеэкономических поступлений страны фактически представляют собой платежи за технологии или репатриируемую прибыль, созданную их применением; доходы от экспорта технологий и патентов в США превышают затраты на приобретение подобных же активов за рубежом более чем в 4 раза[43]. В 1994 г. операции в высокотехнологичных областях обеспечили 22% внешнеторгового оборота развитых стран[44], причем 42,2% его пришлось на торговлю информационными услугами[45]. Объем рынка услуг коммуникационных систем составил 395 млрд. долл. (из которых на долю Соединенных Штатов приходится 41%[46]); рынок информационных услуг и услуг по обработке данных достиг в 1995 г. 95 млрд. долл.[47] (контролируется США на 75%[48]). Наиболее быстро растущими категориями работников стали программисты, менеджеры, работники сферы образования и т. п. Темпы ежегодного прироста в этом секторе занятости превышали иногда 10%[49].

Казалось бы, такое положение вещей давало новый уникальный шанс развивающимся странам. Быстрая переориентация экономик США и стран Западной Европы на производство услуг и информационных ресурсов привела к тому, что цены на эту продукцию стали устанавливаться на предельно низком уровне, который должен был обеспечить их максимальное распространение. Складывалась ситуация искусственной недооценки не только сырьевых и аграрных ресурсов (как результат первого из рассмотренных нами кризисов), но и информационных продуктов. Следствием мог стать только ренессанс промышленного сектора, причем последний. Понятно, что ему суждено было проявиться не в развитых странах, которые активно двигались по пути постиндустриальной трансформации и структура занятости в которых все более не соответствовала индустриальным стандартам. Целый ряд стран, принявших на вооружение стратегию, которая позднее стала известна как модель "догоняющего развития", попытались использовать преимущества, которые открывала перед ними сложившаяся ситуация[50].

Уже тогда можно было предположить, где расположатся новые "точки роста" индустриальной экономики. На эту роль могла, очевидно, претендовать Латинская Америка, всегда тесно связанная с США и обладавшая как богатыми сырьевыми ресурсами, так и квалифицированной рабочей силой. Могла заявить о себе в этой роли и Юго-Восточная Азия, явно формировавшаяся как зона японского влияния. Как теперь известно, она и получила наибольшее развитие, причем потому в первую очередь, что Япония - лидер этой группы стран - была, во-первых, естественным составным элементом этой части мира, гораздо более тесно связанным с остальными, нежели США со странами Южной Америки, во-вторых, она сама проделала именно такой путь, когда после Второй мировой войны восстанавливала свою экономику и готовилась к рывку на внешние рынки в 60-е годы. Дополнительными факторами успеха стали дешевизна рабочей силы, патриархальные ценности и трудовая этика[51].

В результате к началу 90-х годов страны ЮВА оттеснили государства Латинской Америки с места претендента на новый "полюс экономического роста" и достигли самых высоких темпов хозяйственного прогресса, направляя на экспорт более 2/3 производимых промышленных товаров и развивая наиболее высокотехнологичные из массовых производств. Вполне понятно, что это обеспечило высокие уровни инвестиций, направлявшихся из постиндустриального мира в эти страны, ставшие "сборочными цехами" всей планеты. Уже к середине 80-х годов Япония обеспечивала 82% мирового выпуска мотоциклов, 80,7% производства домашних видеосистем и около 66% фотокопировального оборудования[52]; экспансия японских производителей на рынке высокотехнологичных средств производства была в этот период столь значительной, что к 1982 г. их компании контролировали до 60% американского рынка станков с числовым программным управлением[53], а между 1973 и 1986 гг. доля США в мировом производстве товаров и услуг снизилась с 23,1 до 21,4%, доля ЕС - с 25,7 до 22,9%, а доля Японии возросла с 7,2 до 7,7%[54].

Характерно, что, стремясь "догнать" постиндустриальные страны, новые индустриальные нации попытались использовать все свои преимущества, в том числе и такие, которые могли дать лишь мимолетный положительный результат, порождая при этом опасные экономические и социальные диспропорции.

С одной стороны, активные инвестиции, ставшие источником процветания, истощили внутренний потенциал наций, для которых были типичны нормы сбережения, составлявшие более трети валового национального продукта и достигавшие по итогам 1996 г. 48% в Сингапуре, 40,5% в Китае, 38,7% в Индонезии и 35,1% в Южной Корее[55] (в это же время в США соответствующий показатель не поднимался выше 17%, в Великобритании - 19, а во Франции и Германии - 21%[56]). Оказалось, что сокращение разрыва между индустриальными потенциалами стран не означало автоматически их сближения в социальном благополучии[57]. На протяжении 80-х годов показатель потребления на душу населения в Таиланде, Малайзии и Индонезии снизился, соответственно, на 7, 23 и 34% по сравнению с аналогичным показателем, рассчитанным для стран "большой семерки"[58]. При этом продолжали расти внешние финансовые вливания. В 1993 г. прямые иностранные инвестиции в регион составляли 130 млрд. долл. и имели тенденцию к увеличению примерно на 10% в год, что даже в тот период превышало темпы роста производства в этих странах[59].

С другой стороны, жесточайшей ошибкой новых индустриальных стран стало их весьма одностороннее отношение к внешнему миру. С самого начала 70-х годов они пошли по пути сосредоточения наиболее передовых и конкурентоспособных производств в так называемых зонах обработки продукции на экспорт, число которых возросло с двух, существовавших еще до начала кризиса 1973 г., до 116, функционировавших в конце 80-х годов. Наиболее серьезные из них расположены в Сингапуре, Гонконге, Южной Корее, Малайзии и на Тайване[60]; китайская экономическая реформа также начиналась с развития аналогичных зон. Вполне успешный в начале большого пути, этот метод был возведен (и не мог не быть возведен) в абсолют и распространялся на самые разные сферы деятельности, выпестовавшие зависимость стран Юго-Восточной Азии от Запада не только в сфере импорта технологий, но и в сфере экспорта готовой продукции. Так, уже между 1981 и 1986 гг. экономический рост Южной Кореи и Тайваня на 42 и 74%, соответственно, был обусловлен закупками промышленной продукции этих стран со стороны одних только США[61]. Такой метод развития экономики сделал многих удачливых азиатских бизнесменов состоятельнейшими людьми[62], чего, однако, нельзя сказать о подавляющем большинстве простых людей в этих государствах.

Метод, столь эффективно обеспечивающий азиатским товарам путь на европейский и американский рынки, основан на сверхэксплуатации собственных граждан (столь характерной и для других стран, переживавших промышленную революцию, - от Англии XVIII в. и Франции XIX в. до СССР периода индустриализации). Если в Германии на заводах BMW работник получает заработную плату до 30 долл. в час, а в США от 10 долл. в текстильной промышленности до 24 в металлургии, то в Корее и Сингапуре высококвалифицированный специалист оплачивается из расчета не более 7 долл., в Мексике - 2, в Китае и Индии этот показатель падает до 25 центов; во Вьетнаме же, куда в 1994 г. BMW перенесла один из своих сборочных заводов, он снижается до неправдоподобной величины в 1 долл. в день[63]. В результате сохраняется низкий уровень жизни; доля потребителей, способных предъявить спрос, адекватный традиционному для постиндустриальных государств, остается весьма незначительной.

Однако традиционные ценности, способствовавшие в 70-е годы совершению азиатскими странами мощного рывка, не могут остаться постоянной основой успешного развития. Экономический рост, достигавший в Сингапуре ежегодного показателя в 8,5% в период между 1966 и 1990 гг., был обеспечен увеличением инвестиций в валовом национальном продукте с 11 до 40%, повышением доли занятых в общей численности населения с 27 до 51% и удлинением рабочего дня почти в полтора раза[64]; впоследствии эти ресурсы в значительной мере оказались исчерпанными, и рост с конца 80-х годов стал существенно замедляться. События первой половины 90-х годов давали достаточно, на наш взгляд, информации, чтобы сделать выводы, которые позволили бы скорректировать хозяйственную политику этих стран, однако по многим объективным и субъективным причинам этого не случилось. Главными из этих причин представляются, с одной стороны, общая эйфория в связи с начавшимся в первой половине 90-х годов экономическим подъемом и, с другой - непростительное для лидеров азиатских экономик неумение отличить в выстраивании стратегии развития массовое высокотехнологичное производство от производства высоких технологий.

90-е годы: постиндустриальная и индустриальная модели. Второй системный кризис индустриализма

Середина 90-х годов ознаменовалась для развитых стран невиданным экономическим подъемом. Основным фактором, который обеспечил расцвет хозяйственных систем постиндустриальных стран, стала внутренняя самодостаточность их экономик. Порожденная первым системным кризисом, она достигла к середине 90-х годов своего наиболее полного воплощения. Несмотря на то что продукция информационного сектора широко экспортировалась во все страны мира, она имела широкий (и, более того, остававшийся самым емким в мировом масштабе) рынок сбыта внутри самих постиндустриальных держав. В 1991 г. в США впервые расходы на приобретение информации и информационных технологий, составившие 112 млрд. долл., стали больше затрат на приобретение производственных технологий и основных фондов, не превысивших 107 млрд. долл.[65]; в 1992 г. этот разрыв составил уже более 25 млрд. долл. и продолжает с каждым годом расти[66]. Таким образом, США совершили, казалось бы, невозможное: при весьма умеренных темпах экономического роста, исключительно высоком благосостоянии населения и крайне низкой склонности хозяйствующих субъектов к сбережениям[67] они обеспечили беспрецедентно масштабные инвестиции в самые передовые отрасли промышленности, усовершенствовали сферу высокотехнологичного производства, систему образования и научную инфраструктуру, что обеспечило им лидирующие позиции в канун XXI в.

Растущие инвестиции в высокотехнологичные сектора промышленности создавали все более благоприятный инвестиционный климат для экономики в целом. В результате безработица, уровень которой в США неуклонно повышался, составляя 4,5, 4,8, 6,2 и 7,3% для 50-х, 60-х, 70-х и 80-х годов, соответственно, в начале 90-х снизилась до 6,6%[68], а к июлю 1997 г. упала до минимальной за последние 24 года отметки в 4,8%[69]. Характерно, что этот процесс происходит в условиях, отличающихся (не как в азиатских странах, стремящихся к идее патернализма и пожизненного найма) наиболее динамичным изменением внутренней структуры рабочей силы. В начале 90-х годов в центрах сосредоточения информационных технологий в США - в первую очередь в районах Бостона, Сан-Франциско, Лос-Анджелеса и Нью-Йорка - занятость в сфере услуг достигла фантастического показателя в 90% общей численности рабочей силы[70]. При этом реструктуризация происходит и в индустриальной сфере. Только между 1990 и 1999 гг. в США ожидалось сокращение 10 (!) из 20,5 млн. рабочих мест в промышленном секторе; при этом более 9 млн. из них будут воссозданы в измененном виде на других производственных участках, а нетто-потери в индустриальном производстве составят всего 834 тыс. мест[71]. Общие же показатели занятости, как ожидается, вырастут на четверть при росте населения всего на 15%. Согласно прогнозам, с 1992 по 2005 г. в США появится более 26 млн. рабочих мест, что превосходит рост данного показателя за период между 1979 и 1992 гг.[72]; такие прогнозы выглядят реальными: только за июль 1997 г. в американской экономике было создано 316 тыс. рабочих мест[73], что фактически вдвое превысило прогнозировавшийся уровень, и даже в первой половине 1998 г., при резких колебаниях фондовых индексов, высокие темпы роста занятости продолжают сохраняться. При этом инвестиции в реальный сектор происходили на фоне дешевых кредитных ресурсов (доходность по 10-летним облигациям Министерства финансов США упала в 1996 г. ниже 7, в 1997 г. ниже 6, приблизившись в сентябре 1998 года к 5% годовых) и бума на фондовом рынке. общество социальный кризис индустриализм

В результате устранились многие прежние дисбалансы. Известно, что с конца 70-х годов японская промышленность вытесняла американских производителей с рынка микрочипов, опередив США в 1985 г. и обеспечив в 1989 г. разрыв в 16 процентных пунктов. Однако, допустив подобную ситуацию в отрасли массового производства, США никогда не уступали лидирующих позиций ни в создании новых систем обработки данных, ни в разработке программного обеспечения. В начале 90-х годов мировой рынок программных продуктов контролировался американскими компаниями на 57%, и их доля превышала японскую более чем в четыре раза[74]; в 1995 г. сумма продаж информационных услуг и услуг по обработке данных составила 95 млрд. долл.[75], из которых на долю США приходится уже три четверти[76]. В середине 90-х годов было восстановлено равенство и на рынке производства микрочипов[77].

Бум 90-х годов лишний раз подчеркнул, что, во-первых, для потенциальных инвесторов возросла привлекательность развитых стран и, во-вторых, эти страны далеко оторвались в своем развитии от всего остального мира.

Первый момент имеет как положительные, так и отрицательные стороны. Западные компании оказались сильно переоценены инвесторами, а операции на фондовом рынке приобрели отчетливо выраженный спекулятивный характер. Между 1973 и 1993 гг. отношение рыночной цены американской компании к ее бухгалтерской оценке увеличилось в среднем с 0,82 до 1,692[78].

Это означает, что рост фондовых индексов происходит вне реальной зависимости от развития производства материальных благ и услуг. Так, если в США с 1977 по 1987 г. рост промышленного производства не превысил 50%, то рыночная стоимость акций, (котирующихся на всех американских биржах, выросла почти в 5 раз[79]. Другой яркой иллюстрацией служит то, что если за весь 1960 г. на нью-йоркской фондовой бирже было продано в общей сложности 776 млн. акций - около 12% находившихся в обращении ценных бумаг соответствующих компаний - и каждая из этих акций принадлежала своему владельцу в среднем около 6 лет, то к 1987 г., в самый разгар ажиотажного спроса, 900 млн. акций каждую неделю переходили из рук в руки, в результате чего в течение года сделки были совершены с 97% эмитированных акций[80]. Десять лет спустя, в пик биржевого кризиса конца октября 1997 г., на нью-йоркской фондовой бирже был зафиксирован абсолютный рекорд: 1,196 млрд. акций были проданы в течение одной торговой сессии[81]; в этот день суммарный оборот пяти ведущих мировых фондовых бирж превысил 9 млрд. акций[82].

Характерно, что кризисы, происходившие в этот период на фондовых рынках развитых стран, не носили ранее присущего им катастрофического характера. Так, при отмеченном уже росте рыночной стоимости акций американских компаний в 5 раз между 1977 и 1987 гг. коррекция, происшедшая в октябре 1987 г., составила не более 25%. На протяжении следующего десятилетия экономический рост был менее интенсивным, однако прежнее достижение на фондовом рынке было повторено, и к августу 1997 г. индекс Доу-Джонса вырос в 4,75 раза, увеличившись вдвое только с начала 1996 г. В то же время в ходе октябрьского кризиса 1997 г. индексы в Нью-Йорке снизились на 6,7%, в Лондоне - на 7,6, в Париже - на 11,2, во Франкфурте - на 14,5%, причем обратные подвижки были быстрыми и радикальными[83].

Второй момент тесно связан с первым. Технологические успехи развитых стран и динамизм их развития сделали их наиболее привлекательными для новых инвестиций. В 1990 г. члены "клуба семи" обладали 80,4% мировой компьютерной техники и обеспечивали 90,5% высокотехнологичного производства. Только на США и Канаду приходилось 42,8% всех производимых в мире затрат на исследовательские разработки, в то время как Латинская Америка и Африка, вместе взятые, обеспечивали менее 1% таковых; если среднемировое число научно-технических работников составляло 23,4 тыс. на 1 млн. населения, то в Северной Америке этот показатель достигал 126,2 тыс.[84] Развитые страны контролировали 87% из 3,9 млн. патентов, зарегистрированных в мире по состоянию на конец 1993 года[85]. Как следствие, капиталы устремились в экономику этих стран, невзирая на то что их использование в "третьем мире" приносило подчас большие прибыли. В результате доля инвестиций, направляемых постиндустриальным миром в наименее развитые страны, оказалась в 3 раза меньшей, чем объем капиталов, вкладываемых постиндустриальными странами в экономику друг друга; при этом за десятилетие объем прямых иностранных инвестиций в экономику, например, африканских государств снизился почти в два раза - с 6,7 до 3,5%[86].

Между тем рост инвестиций в США (с 11,2 до 29,0% мирового объема иностранных прямых инвестиций в период между 1975 и 1985 гг.)[87] не означает потери контроля американцев над своей экономикой, чего ранее опасались многие аналитики. Европейские и американские инвесторы остаются наиболее активными агентами на рынке высокотехнологичных производств, куда направляются более 80% германских инвестиций, около 63 - американских и лишь 57 - японских; более того, именно в Японию и другие регионы Азии европейские и американские компании вторгаются сегодня наиболее решительно и с наибольшим успехом. Так, американские фирмы только с 1986 по 1987 г. на 33% увеличили затраты на осуществляемые ими в Японии научно-исследовательские и внедренческие проекты, тогда как аналогичный показатель для самих США составил всего 6%. Доля же средств, направляемых азиатскими инвесторами в производящие отрасли, снижается по мере роста потенциала страны-реципиента, достигая для ЕС всего лишь 16%[88].

С этим тесно связана возрастающая закрытость основных центров постиндустриального мира для внешней среды. Так, высокие показатели отношения экспорта к ВНП в странах ЕС (47% в Голландии, 27 в Швейцарии, 25 в Германии и по 18 во Франции и Великобритании[89]) связаны в первую очередь с товарооборотом внутри границ Сообщества. Аналогичные процессы развертываются и в рамках NAFTA, созданной в 1994 г. Общая картина на сегодняшний день выглядит шокирующе: внутренний торговый оборот 29 стран - участниц Организации экономического сотрудничества и развития, обладающих менее чем одной пятой мирового населения, составляет более 80% мировых товарных трансакций[90]. Как следствие, резко снижается миграция трудовых ресурсов в рамках развитого мира: внутри ЕС, где фактически полностью отсутствуют ограничения на передвижение и работу, лишь 2% рабочей силы находят свое применение вне национальных границ, и только для относительно отсталой Португалии соответствующий показатель оказывается выше 10%[91].

Однако за внешним благополучием таились серьезные осложнения. В Азии возникала кризисная ситуация, характеризовавшаяся по меньшей мере четырьмя крайне опасными тенденциями. Во-первых, налицо были признаки как внутреннего, так и внешнего перепроизводства. Узость национальных рынков, как мы уже отмечали, не могла в случае изменения мировой конъюнктуры компенсировать возможные потери. Во-вторых, заявляла о себе потребность в дополнительном внешнем кредитовании, вполне заметная и ранее. Несмотря на высокие темпы развития, становилось все более понятно, насколько далеки от мирового уровня страны Юго-Восточной Азии. Хотя Китай достиг значительных экономических успехов и обеспечил валютные резервы, достигшие в 1996 г. 90 млрд. долл.[92] (следует учесть также и резервы Гонконга, находящиеся сегодня на уровне 80 млрд. долл.), только для обеспечения программ по созданию современной производственной инфраструктуры ему необходимо привлечь в свою экономику в течение ближайшего десятилетия не менее 500 млрд. долл., а чтобы достичь уровня США, необходимы 30 лет и сумма инвестиций в 55 трлн. долл.[93]. В-третьих, был достигнут предел снижения цен на производимые в странах Юго-Восточной Азии товары, обеспечивавшегося зачастую скрытыми и явными дотациями со стороны государства или коммерческих банков, принадлежавших соответствующим промышленным группам. Наконец, в-четвертых, рост цен на внутреннем рынке, в первую очередь на рынке недвижимости, также натолкнулся на свой естественный предел. На этом фоне, разумеется, действовали также политические и социальные факторы, включавшие целый спектр проблем - от коррумпированности государственных чиновников до неэффективной структуры менеджмента в условиях патернализма.

Результатом стал катастрофический кризис, начавшийся с девальвации тайского бата в августе 1997 г. В течение месяца последовала волна обесценения национальных валют в Южной Корее, Индонезии, Малайзии, Филиппинах и других странах региона. Резко пошли вниз цены на недвижимость. Возникла опасность разорения многих банков, активно кредитовавших строительный бизнес. В одном только Бангкоке с конца 1995 г. оставались невостребованными жилые и офисные помещения общей стоимостью в 20 млрд. долл.[94] Однако гораздо более опасным стало то, что граждане, стремившиеся снять свои вклады в банках и инвестиционных фондах, не могли этого сделать, так как средства были вложены в разнообразные проекты в промышленности и строительстве. Государственные валютные резервы оказались близки к нулю. В течение считанных месяцев от благополучия азиатских стран не осталось и следа.

И вновь действия западных правительств наглядно продемонстрировали, что они не смогли (или не захотели) адекватно оценить характер происходящего. Вплоть до весны 1998 г. азиатский кризис рассматривался в целом как относительно локальная проблема. Вполне показательно мнение такого авторитетного аналитика, как Зб. Бжезинский, который в своей новой книге утверждает, что задачей США в азиатском регионе является более активное включение в мировую политику Японии и Южной Кореи на фоне ограничения амбиций Китая[95]. В этой связи становится понятным, почему уже в ноябре 1997 г. была оказана финансовая помощь (или было продекларировано ее оказание) по линии МВФ и Мирового банка Южной Корее, Таиланду, Индонезии и Филиппинам. В результате аналитики сочли возможным выделить три группы пораженных кризисом стран: Японию и Корею, относительно устойчивые на фоне постигших их проблем, непосредственно Юго-Восточную Азию, наиболее пострадавшую от кризиса, а также не столь масштабные экономики - Гонконг, Сингапур и Тайвань, которые обнаружили наибольшую стабильность[96]. Однако единственным результатом принятых мер стало относительное успокоение на рынках западных стран, где фондовые индексы достигли новых рекордных значений.

Весной 1998 г. наступило новое ухудшение; в Индонезии и Малайзии начались малоконтролируемые политические процессы, Япония объявила сначала о первой за последние 20 лет рецессии, а затем и о спаде производства, снижение же основных экономических индикаторов в Азии активизировало очередное падение цен на рынке энергоносителей и сырьевых ресурсов; несмотря на все усилия ОПЕК, цена на нефть снизилась с 18 до 11,4 долл. за баррель, что стало минимальным значением с начала промышленного использования этого сырья в конце прошлого века. На этот раз пришла очередь России, где фондовый индекс упал более чем в 12 раз - с 571 пункта в ноябре 1997 г. до менее чем 46 в сентябре 1998 г. Несмотря на новое вливание денег МВФ и Мирового банка, страна 17 августа 1998 г. фактически объявила внешнее банкротство. Бегство капиталов из развивающихся стран затронуло и Латинскую Америку, где основные фондовые индексы снизились почти на треть только за второй и третий кварталы этого года. И вновь единственным средством решения проблемы развитые страны видят наращивание финансовых вливаний в терпящие бедствие экономики.

Между тем все подобные попытки, на наш взгляд, не только бесперспективны, но и опасны, причем прежде всего для самих развитых стран. Предпринимая их, правительства постиндустриального мира и международные финансовые организации закрывают глаза, во-первых, на то, что в большинстве развивающихся стран, от Индонезии до России, аккумулируемые в национальной экономике или привлекаемые за счет иностранных инвестиций средства используются в интересах либо отдельных финансово-промышленных групп (как в Южной Корее или России), либо коррумпированных представителей государственной власти (как в Индонезии или Малайзии); во-вторых, что представляется более сущностным фактором, на то, что развитие массового производства примитивных материальных благ или природных ресурсов на основе импортируемых технологий и капитала - это тупики мирового социально-экономического развития. Налицо второй системный кризис индустриальной модели, который представляет собой уже не прелюдию общего кризиса индустриального общества, а непосредственный процесс разрушения такового.

Оценивая происходящее сегодня не как средоточие проблем, с которыми столкнулись отдельные страны "третьего мира", а как, вполне возможно, наиболее опасный хозяйственный кризис XX в., хотелось бы отметить три существенных обстоятельства.

Во-первых, сегодня, в отличие от 70-х годов, мы имеем дело с главным кризисом индустриальной цивилизации, ибо впервые становится очевидным параллельное протекание двух взаимосвязанных процессов. С одной стороны, в самих западных странах имеются все необходимые предпосылки для того, чтобы индустриальный сектор хозяйства пережил резкий спад в первые годы нового столетия; уже сейчас возникает тот социальный класс, который вскоре окажется способным заменить традиционный пролетариат, бывший носителем ценностей индустриального строя. С другой стороны, обладавшему ранее самостоятельным значением промышленному производству нанесен сегодня жесточайший удар на мировой арене, где фактически все центры традиционного индустриализма находятся либо под жесточайшим давлением со стороны постиндустриального мира (как Латинская Америка), либо в состоянии глубокого кризиса (как Юго-Восточная Азия и Россия). Современное промышленное производство можно уже не рассматривать как массовое создание воспроизводимых благ; центральным фактором хозяйственного прогресса становятся информация и знания, обеспечивающие сегодня львиную долю успеха той или иной экономики на мировой арене. Именно информация и знания становятся стратегическим товаром, на который сегодня предъявляется наибольший спрос, мирящийся с наименьшей эластичностью цен. Широко распространив информационные технологии по всему миру и сделав их неотъемлемой чертой современного производства, постиндустриальные страны могут сегодня диктовать цены на этот вид продукции, что лишь ускоряет отрыв центров постиндустриальной цивилизации, где сосредоточивается все большая часть этого производства, от остального мира. В этом контексте бесперспективность традиционных форм промышленного производства становится очевидной, а специализирующиеся на таковом страны оказываются поставленными в то же самое положение, в каком оказались во второй половине 70-х годов экспортеры природных ресурсов, наивно полагавшие, что спрос на их продукцию со стороны западных стран не может радикально уменьшиться.

Во-вторых, изменение, в основе которого лежат закономерности становления информационного хозяйства, с его отказом от массового производства благ и услуг и переходом к экономике, основанной на самовыражении индивидов в производстве, субъект-субъектных взаимоотношениях и новом качестве человека как субъекта производства и субъекта потребления, порождено технологическим прогрессом последних десятилетий и ростом четвертичного сектора экономики. По аналогии с событиями двадцатипятилетней давности можно утверждать, что вновь возникает противостояние двух важных секторов хозяйства, на этот раз четвертичного и вторичного. В течение 90-х годов, с нашей точки зрения, на рынке традиционных услуг, столь бурно развивавшемся в 60-е - 80-е годы, не произошло никаких существенных изменений. Как сам третичный сектор наращивал ранее свой потенциал за счет сокращения первичного и стабилизации доли вторичного, так и сегодня четвертичный сектор развивается за счет прогресса наиболее совершенных отраслей сферы услуг, но в значительно большей степени за счет формирования и развития высокотехнологичных производств, которые требуют персонала, имеющего скорее партнерские отношения, нежели иерархические отношения хозяев, менеджеров и наемных работников. Собственно же третичный сектор, как ранее вторичный, остался сегодня в стороне от "битвы гигантов", а занятые в нем работники имеют все шансы сыграть в будущем ту же роль возмутителя спокойствия, какую играл в XIX в. промышленный пролетариат - детище формировавшегося