Марк Туллий Цицерон

Размещено на http://www.allbest.ru/

Содержание

цицерон римский проза

Введение

1. Биография Марка Туллия Цицерона

1.1 Начало жизненного пути

1.2 Начало политической деятельности

1.3 Вершина успеха

1.4 Изгнание

1.5 Оппозиция Марку Антонию и смерть

2. Творчество Марка Туллия Цицерона

2.1 Речи Цицерона

2.2 Трактаты

2.3 Значение ораторского искусства для Марка Туллия Цицерона

2.4 Основные проблемы творчества Марка Туллия Цицерона

Заключение

Список использованной литературы

Приложения

Введение

Ни один древнеримский писатель не имел такого значения в истории европейской культуры, как Марк Туллий Цицерон. Литературные деятели последних лет республики и начала империи относились к нему, правда, сдержанно: характер цицероновского красноречия был для современников связан с его компромиссной политической позицией, и личность Цицерона со всеми ее недостатками еще слишком жива была в памяти. Но уже для следующего поколения эти моменты потеряли остроту, и Цицерон был признан величайшим мастером римской прозы, имя которого стало синонимом красноречия. Даже греческая критика, обычно игнорирующая римскую литературу, делала исключение для Цицерона. В другом свете воспринималась и самая личность знаменитого оратора, который представлялся теперь последним стойким защитником римской свободы. Произведения Цицерона дошли до нас в очень большом количестве рукописей. Такие люди поистине «вечные спутники» человечества.

Ораторской речью называют воздействующую, убеждающую речь, которая обращена к широкой аудитории, произносится профессионалом речи (оратором) и имеет своей целью изменить поведение аудитории, ее взгляды, убеждения, настроения и т.п.

В историю риторики и ораторского искусства Цицерон вошел, прежде всего, как блестящий стилист и вдохновенный оратор, своими речами и письменными сочинениями много способствовавший построению, оформлению и убедительности публичных выступлений своих коллег и последователей. Он неизменно следовал завету величайшего оратора античности Демосфена, который говорил, что в ораторском искусстве «и первое дело, и второе, и третье есть произнесение». Умение убеждать всегда ценилось обществом. Велика роль оратора в политической сфере, общественной деятельности.

Возрастание роли воздействующей речи привело к основанию учения, в которое входили разновидности речевой деятельности. Это учение получило название риторика. В русской традиции используются термины "красноречие" и "оратория" в качестве синонимов.

Одним из последователей учения о риторике как раз стал Марк Туллий Цицерон, о биографии и творчестве которого я бы хотела рассказать подробнее.

1. Биография Марка Туллия Цицерона

1.1 Начало жизненного пути

Марк Туллий Цицерон родился 3 января 106 до н. э в семье, принадлежавшей к сословию всадников. С образованием в Риме нобилитета (III век до н. э.), всадники превратились во второе после сенаторов сословие.

В небольшом городке Арпине. Когда будущему оратору исполнилось 15 лет, его отец, мечтавший о политическом поприще для своих сыновей Марка и Квинта, переехал с семьей в Рим, чтобы дать мальчикам хорошее образование. Желая стать судебным оратором, юный Марк изучал творчество греческих поэтов, интересовался греческой литературой, обучался красноречию у знаменитых ораторов Марка Антонияи Луция Лициния Красса. Оратору необходимо было знать римское право, и Цицерон обучался ему у популярного юриста того времени Квинта Муция Сцеволы. Прекрасно владея греческим языком, Цицерон познакомился с греческой философией благодаря близости с эпикурейцем Федром Афинским, стоиком Диодором Кроном и главой новоакадемической школы Филоном. У него же Марк Туллий научился диалектике - искусству спора и аргументации.

Первая дошедшая до нас речь Цицерона, созданная в 81 г. до н.э., «В защиту Квинкция», целью которой было возвращение незаконно захваченного имущества, принесла оратору его первый успех. Еще большего успеха оратор добился речью «В защиту Росция», в которой был вынужден говорить о состоянии дел в государстве, где, по его словам, «разучились не только прощать проступки, но и расследовать преступления». Необходимо указать, что речь Цицерона «В защиту Росция» построена по всем правилам ораторского мастерства - с жалобами на молодость и неопытность защитника, увещеванием судей, прямыми речами от имени обвиняемого, а также опровержением доводов обвинения. Процесс был выигран, и оратор приобрел большую популярность в народе благодаря своей оппозиции местной аристократии.

Огромное впечатление на него произвели Афины, город, в котором "куда ни ступишь, попадешь на историческое место"; здесь он слушал известного Родосского учителя красноречия Антиоха Аскалонского. Большое значение для формирования Цицерона как стилиста имело пребывание на Родосе .с этого времени оратор стал придерживаться «среднего» стиля красноречия, занимавшего середину между азиатским и умеренным аттическим стилями.

В 78 г до н.э., Цицерон возвратился в Рим, где женился и продолжил судебную ораторскую практику.

1.2 Начало политической деятельности

Адвокатская деятельность Цицерона по возвращении в Рим в 79 г. сделала его имя широко известным. В 76 г. Он был избран на должность квестора по финансовому ведомству. 75 г. провел в провинции Сицилии, где руководил вывозом зерна в период нехватки хлеба в Риме. Своей справедливостью и честностью он заслужил уважение сицилийцев, однако в Риме его успехи были практически не замечены. В конце 71 г. сицилийцы пожелали возбудить судебный процесс против наместника Верреса, они обратились к Цицерону с просьбой выступить обвинителем. Ему предстояло громкое политическое дело, которое должно было разбираться в двух сессиях в начале 70 г. Обвинительный материал, собранный Цицероном, оказался таким внушительным, что Веррес уже после первой сессии воспользовался правом уйти в добровольное изгнание. Цицерон, несмотря на эти обстоятельства судебного разбирательства, опубликовал свой материал в форме пяти речей против Верреса, которые как бы предназначались для второй (не состоявшейся) сессии, и издал их вместе с двумя речами, произнесенными во время предварительной стадии процесса. Обращенные против олигархии оптиматов, речи дают яркую картину хищнического управления провинциями, произвола наместников. В 69 году до н. э. Цицерон избирается курульным эдилом, а в 66 году до н. э. - претором.

1.3 Вершина успеха

В 63 году до н. э. Цицерон был избран на должность консула (высшая выборная магистратура в эпоху республики в Древнем Риме), будучи первым за предыдущие 30 лет "новым человеком", достигшим этого поста. Его избранию способствовало то, что его соперник, Катилина, открыто говорил о своей готовности к революционным преобразованиям в случае получения должности консула. Это сильно обеспокоило римлян, и предпочтение было в итоге отдано Цицерону.

В начале своей деятельности на посту консула Цицерону пришлось заниматься аграрным законом, предложенным народным трибуном П. Сервилием Руллом. Законопроект предусматривал раздачу земли беднейшим гражданам и учреждение для этого специальной комиссии облеченной серьёзными полномочиями. Цицерон выступил против закона произнеся три речи.

После поражения на выборах 63 года Катилина выдвинул свою кандидатуру также и на выборы 62 года. Предполагая и на этот раз провал, он заранее начал готовить заговор с целью захвата власти, который Цицерону удалось раскрыть. Четырьмя сенатскими речами против Катилины (см. Приложение 1, 2), считающимися образцами ораторского искусства, Цицерон вынудил Катилину бежать из Рима в Этрурию. В этот период слава и влияние Цицерона достигли своего пика; восхваляя его решительные действия, Катон назвал его «отцом отечества».

1.4 Изгнание

В 60 году до н. э. Юлий Цезарь, Помпей и Красс объединили силы с целью захвата власти, образовав Первый Триумвират. Признавая таланты и популярность Цицерона, они сделали несколько попыток привлечь его на свою сторону. Цицерон отказался, предпочтя остаться верным сенату и идеалам Республики. Это сделало его открытым для нападок оппонентов, в числе которых был трибун Клодий, невзлюбивший Цицерона с тех пор, как оратор дал против него показания на судебном процессе.

Клодий добивался принятия закона, осуждавшего Цицерона на изгнание, как человека, казнившего римских граждан без суда и следствия. Цицерон обратился за поддержкой к Помпею и другим влиятельным лицам, но не получил её; он подвергся преследованиям со стороны приверженцев Клодия. В апреле 58 года до н. э. он был вынужден уйти в изгнание.

В сентябре 57 года до н. э. Помпей занял более жесткую позицию по отношению к Клодию. Помпей прогнал его с форума и добился возвращения Цицерона из ссылки с помощью народного трибуна Тита Анния Милона.

Вернувшись в Рим, Цицерон застал усугубившееся после смерти Красса противостояние между Цезарем и Помпеем. В ходе гражданской войны Цицерон после долгих колебаний принял сторону Помпея. После битвы при Фарсале (48 год до н. э.) Цицерон отказался от предложенного ему командования войском Помпея, и после стычки с Помпеем Младшим и другими военачальниками, обвинявшими его в предательстве, перебрался в Брундизий. Там он встретился с Цезарем и был им прощен.

1.5 Оппозиция Марку Антонию и смерть

После убийства Цезаря в 44 году до н. э. Цицерон вернулся к политике, решив, что со смертью диктатора республика может быть восстановлена.

В борьбе за власть между Марком Антонием и молодым Октавианом, наследником Цезаря, он принял сторону последнего, считая, что сможет манипулировать юношей и с его помощью добиться власти. Речи его оказались безуспешны. Антоний добился того, чтобы имя Цицерона вошло в проскрипционные списки "врагов народа", которые триумвиры обнародовали немедленно после образования союза.

Цицерон был убит при попытке к бегству 7 декабря 43 года до н. э., недалеко от его Тускулланской виллы. Когда Цицерон заметил догоняющих его убийц, он приказал рабам, несущим его: «Поставьте тут же паланкин», а потом, высунув голову из-за занавеси, подставил шею под меч центуриона, посланного убить его. Отрубленные голова и руки лучшего писателя «золотого века» римской литературы были доставлены Антонию и затем помещены на ораторской трибуне форума.

2. Творчество Марка Туллия Цицерона

2.1 Речи Цицерона

Цицерон устанавливает пять основных критериев удачной речи:

- inventio - нахождение подходящего материала;

- dispositio - его расположение;

- dictio - стиль;

- actio - исполнение;

- memoria - запоминание.

Именно ему принадлежит высказывание: «Оратор есть тот, кто любой вопрос изложит со знанием дела, стройно, изящно, с достоинством при исполнении».

Марк Туллий Цицерон опубликовал более сотни речей, политических и судебных, из которых полностью или в значительных фрагментах сохранились 58. До нас дошли также 19 трактатов по риторике, политике и философии, по которым учились ораторскому искусству многие поколения юристов, изучавшие такие приемы Цицерона, как ламентация. Также сохранились более 800 писем Цицерона, содержащих множество биографических сведений и массу ценной информации о римском обществе конца периода республики.

2.2 Трактаты

Его философские трактаты, не содержащие новых идей, ценны тем, что излагают, подробно и без искажений, учения ведущих философских школ его времени: стоиков, академиков и эпикурейцев.

Литературное наследие Цицерона так же охватывает риторические, философские сочинения, речи и письма, многие из которых были изданы еще при жизни оратора его другом Титом Помпонием Аттиком и вольноотпущенником Марком Туллием Тироном. Из речей Цицерона 57 сохранилось полностью и примерно столько же утрачено. Из его риторических сочинений большое значение имеют три книги: "Об ораторе" (55 до н.э.), "Брут" (46 до н.э.) и "Оратор" (46 до н.э.), где разрабатывались проблемы идеального оратора-философа и теоретические вопросы наилучшего стиля. В трудах по философии: "О государстве" и "О законах" Цицерон обращался к теме образцового государства, осуществленного в римской конституции: сочетание консулата, сената, народного собрания. В более поздних сочинениях 46--44 до н.э. ("О пределах добра и зла", "Тускуланские беседы", "О природе богов", "Об обязанностях") оратор попытался изложить проблемы греческой философии на латинском языке. Из обширной корреспонденции Цицерона сохранилось 4 собрания писем, систематизированных по адресатам, что позволяет представить себе литературный круг оратора.

2.3 Значение ораторского искусства для Марка Туллия Цицерона

Происхождение из небольшого италийского муниципия, где с незапамятных времен был укоренен род Туллиев, явилось биографической основой для развитого Цицероном в трактатах «Об ораторе» и «О законах» учения о «двух родинах»: у каждого римского гражданина две родины -- по месту рождения и по гражданской принадлежности, и «родина, которая нас произвела на свет, нам не менее дорога чем та, которая нас приняла».

Цицерон начал свою литературную деятельность с сочинений, обозначаемых обычно как «риторические», т. е. относящиеся к теории красноречия. Однако уже юношеские сочинение «О нахождении» и затем написанный в 55 большой диалог «Об ораторе» посвящены не только техническим вопросам риторики. Цицерон считал нужным принять участие в древнем споре риторики и философии, где соперничающие стороны были представлены еще и Сократом, и Платоном. В теории познания Цицерон склоняется к скептицизму, считая, что нет критерия для отличия реальных представлений от нереальных. Он рассматривает вопросы о высшем благе, о добродетелях как единственном источнике счастья, стремится к совершенству. Такому стремлению соответствуют четыре добродетели: мудрость, справедливость, мужество, умеренность. Его философские воззрения легли в основу взглядов на ораторское искусство.

Цицерон в совершенстве овладел ораторским искусством. К нему прислушивалась не только толпы людей, но и правители. Ораторское мастерство помогло Цицерону реализовать свои амбиции, и добиться высот в карьере. Цицерон, будучи превосходным оратором, написал несколько трудов, в которых он описал основные тезисы ораторского искусства. Цицерон не только производил сильное впечатление на слушателей своими речами, он и писал сочинения по теории красноречия. Главные его трактаты -- это «Об ораторе», «Брут» и «Оратор». Речи Цицерона основывались на глубоком исследовании теоретических вопросов риторики, изложенном, в частности, в диалоге «Об ораторе», здесь перечисляются основные требования к оратору.

Цицерон исходит из трех основных назначений ораторского искусства: учить, услаждать и побуждать.

Идеальный римский оратор - тот, кто одновременно:

1) в своих речах и поучает слушателей - это его долг;

2) доставляет им наслаждение - это залог его популярности;

3) подчиняет себе их волю - необходимое условие успеха.

Истинный оратор должен исследовать, переслушать, перечитать, обсудить, разобрать, испробовать все, что встречается человеку в жизни, так как в ней вращается оратор и она служит ему материалом. Наука может развить живость ума, но даровать ее наука бессильна, поэтому не менее важным является обладание природным даром, т. е. быстрым и гибким умом, находчивостью в развитии мыслей, хорошей памятью. Оратор должен иметь и такие данные, как звучный голос, мужественное телосложение. Идеал цицероновского оратора в культурном отношении очень высок.

В первой части работы «Об ораторе» Цицерон старается создать идеал образованного оратора, оратора-политика, который был бы одновременно и философом, и историком, и знал бы право. История, философия и право были в то время общеобразовательными предметами. «Если же речь идет о том, что по-настоящему превосходно, -- пишет Цицерон, -- то пальма первенства принадлежит тому, кто и учен, и красноречив. Если мы согласимся назвать его и оратором, и философом, то и спорить не о чем, если же эти два понятия разделить, то философы окажутся ниже ораторов, потому что совершенный оратор обладает всеми знаниями философов, а философ далеко не всегда располагает красноречием оратора; и очень жаль, что философы этим пренебрегают, ибо оно, думается, могло бы послужить завершением их образования». И в других трактатах Цицерон постоянно ставит вопрос о взаимоотношении риторики и других наук, в частности философии.

Цицерон неоднократно подчеркивает, что речь должна быть как можно более увлекательной, производить как можно большее впечатление на слушателей и подкрепляться как можно большим количеством доводов, ибо доводы -- материал действительно громадный и важный.

Философ подробно говорит о красоте речи, считая, что красота речи состоит прежде всего как бы из некой общей ее свежести и сочности: ее нежность, ее ученость, ее благородство, ее пленительность, ее изящество, ее чувствительность или страстность, если нужно -- все это относится не к отдельным ее частям, а ко всей ее совокупности. Общий тон речи следует избирать такой, какой в наибольшей степени удерживает внимание слушателей и какой не только их услаждает, но услаждает без пресыщения.

2.4 Основные проблемы творчества Марка Туллия Цицерона

Все узловые моменты деятельности Цицерона и его творчества, равно как восприятие его последующими веками, связаны с этим противоречием. Моральный кодекс Римской республики основывался на консервативной верности традициям общины, на законности и праве и уважении к успеху, достигнутому на их основе. Цицерон стремился быть верным этой системе норм (речь «В защиту Бестия») и как государственный деятель и оратор неоднократно ей следовал. (речи в защиту Россия, против Вереса, против Антония, сказанное выше о подавлении заговора Катилины). Но верный кодексу сенатской знати, которая все отчетливей стремилась -- и с большим успехом -- использовать этот кодекс в свою пользу, Цицерон столь же часто обращался и к чисто риторическим приемам и строил речи в защиту не моральных норм, а выгоды: см. согласие выступить двумя годами раньше заговора Катилины в его же защиту, речь в защиту бесспорно преступных Гая Рабирия или Анния Милона и др. Эта непоследовательность ставилась ему в вину и рассматривалась как основополагающая его черта гуманистами Возрождения и учеными историками 19 века.

На фоне практической деятельности политика и судебного оратора в Цицероне жила и нарастала потребность в преодолении указанного коренного противоречия. Одним из путей было для Цицерона постоянное обогащение своей теории красноречия греческой философией, а римской традиции и системы ценностей в целом -- духовным опытом Эллады. Он трижды подолгу жил в Греции, много переводил с греческого, постоянно ссылался на греческих мыслителей, называл Платона «нашим божеством» (Письма к Аттику), видел достоинство римского магистрата в его способности руководствоваться в своей деятельности практическими интересами сенатской республики, но в то же время и философией (письмо к Катону, январь 50 г.), «а так как смысл и учение всех наук, которые указывают человеку верный путь в жизни, содержится в овладении той мудростью, которая у греков называется философией, то ее-то я и почел нужным изложить на латинском языке» (Тускуланские беседы).

Заключение

Цицерон известен как блестящий оратор, способный говорить многие часы, буквально завораживая людей. Его страстные речи и сегодня поражают своей напряженностью, эмоциональностью и темпераментом. Публичное красноречие, практике и теории которого Цицерон отдал свою жизнь, не исчерпывалось для него совокупностью риторических приемов. Благодаря своим речам и риторическим и философским произведениям Цицерон стал создателям классической латинской художественной прозы, которая в последующие века считалась образцовой. Подлинная сила красноречия, по его убеждению, была заключена в значительности мысли, в принадлежности оратора к культуре, в философском содержании речи: «Хорошим оратором может быть только тот, кто умеет мыслить; поэтому, кто посвящает себя красноречию, тот посвящает себя и мудрости». Тогда становится понятно, почему Цицерон, всего себя посвятивший овладению красноречием, писал, что у него «никогда ничего в жизни не было дороже философии», а незадолго до смерти признавался: «Меня сделали оратором -- если я действительно оратор, хотя бы в малой степени -- не риторские школы, но просторы Академии. Вот истинное поприще для многообразных и различных речей: недаром первый след на нем проложил Платон».

Ни один древнеримский писатель не имел такого значения в истории европейской культуры, как Цицерон. Литературные деятели последних лет республики и начала империи относились к нему весьма сдержанно: характер цицероновского красноречия был для современников связан с его компромиссной политической позицией.

Но уже для следующего поколения эти моменты были не так важны, и Цицерон был признан мастером римской прозы, имя которого стало синонимом красноречия. Даже греческая критика, которая игнорировала римскую литературу, делала исключение для Цицерона. Личность оратора воспринималась в другом свете, который представлялся теперь защитником римской свободы. Риторическая школа обучала искусству стиля, основываясь на произведениях Цицерона.

Список использованной литературы

1. Цицерон. Полное собрание речей в русском переводе. / Под ред. Ф.Ф. Зелинского. В 2 т. Т. 1. [Речи 1-24]. 81-63 гг. до Р. Х. -- СПб., 1901. (том 2 не был опубликован. 10 речей из издания 1901 года.

2. Цицерон. Речи. / Пер. В.О. Горенштейна. // Вестник древней истории. -- 1986. -- № 4, -- 1987. -- № 1-2.

3. Письма Марка Туллия Цицерона. / Пер. В.О. Горенштейна. В 3 т. (Серия «Литературные памятники»). -- М.-Л.: Изд-во АН СССР. 1949--1951.

4. Цицерон. Три трактата об ораторском искусстве. / Пер. и прим. Ф.А. Петровского («Об ораторе» [с.75-272]), И.П. Стрельниковой («Брут, или О знаменитых ораторах» [с. 253--328]), М.Л. Гаспарова («Оратор» [с. 329--384]). Под ред. М.Л. Гаспарова. -- М.: Наука, 1972. -- 472 стр. 25000 экз.

5. Марк Туллий Цицерон. Избранные сочинения. / Сост. и ред. М.Л. Гаспарова, С.А. Ошерова, В.М. Смирина. Вступ. ст. Г.С. Кнабе. (Серия «Библиотека античной литературы. Рим»). -- М.: Худож. лит, 1975. -- 456 стр. 50000 экз. (включает новые переводы: пять речей, «Тускуланские беседы» М.Л. Гаспарова [с. 207--357], «Лелий, или О дружбе» Г.С. Кнабе [с. 386--416])

6. Цицерон. Учение академиков. / Пер. Н.А. Федорова, вступ. ст. М.М. Сокольской. -- М.: Индрик. 2004. -- 320 стр. 800 экз.

7. Цицерон. 2000 лет со времени смерти. Сб. ст., ред. Н.Ф. Дератани. -- М.: Издательство МГУ, 1959. -- 176 стр. 8000 экз.

8. Утченко С.Л. Цицерон и его время. -- М., 1973; 2-е изд. М., 1986. -- 352 стр. 150000 экз.

Приложение 1

Цицерон произносит речь против Катилины

Приложение 2

Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением? Как долго еще ты, в своем бешенстве, будешь издеваться над нами? До каких пределов ты будешь кичиться своей дерзостью, не знающей узды? Неужели тебя не встревожили ни ночные караулы на Палатине, ни стража, обходящая город, ни страх, охвативший народ, ни присутствие всех честных людей, ни выбор этого столь надежно защищенного места для заседания сената, ни лица и взоры всех присутствующих? Неужели ты не понимаешь, что твои намерения открыты? Не видишь, что твой заговор уже известен всем присутствующим и раскрыт? Кто из нас, по твоему мнению, не знает, чтом делал ты последней, чтом предыдущей ночью, где ты был, кого сзывал, какое решение принял? О, времена! О, нравы! Сенат все это понимает, консул видит, а этот человек все еще жив. Да разве только жив? Нет, даже приходит в сенат, участвует в обсуждении государственных дел, намечает и указывает своим взглядом тех из нас, кто должен быть убит, а мы, храбрые мужи, воображаем, что выполняем свой долг перед государством, уклоняясь от его бешенства и увертываясь от его оружия. Казнить тебя, Катилина, уже давно следовало бы, по приказанию консула, против тебя самого обратить губительный удар, который ты против всех нас уже давно подготовляешь. Ведь высокочтимый муж, верховный понтифик Публий Сципион, будучи частным лицом, убил Тиберия Гракха, пытавшегося произвести лишь незначительные изменения в государственном строе, а Катилину, страстно стремящегося резней и поджогами весь мир превратить в пустыню, мы, консулы, будем терпеть? О событиях далекого прошлого я, пожалуй, говорить не буду -- например, о том, что Гай Сервилий Агала своей рукой убил Спурия Мелия, стремившегося произвести государственный переворот. Была, была некогда в нашем государстве доблесть, когда храбрые мужи были готовы подвергнуть гражданина, несущего погибель, более жестокой казни, чем та, какая предназначена для злейшего врага. Мы располагаем против тебя, Катилина, решительным и веским постановлением сената. Не изменяют государству ни мудрость, ни авторитет этого сословия; мы -- говорю открыто -- мы, консулы, изменяем ему.

Сенат, своим постановлением, некогда обязал консула Луция Опимия принять меры, дабы государство не понесло ущерба. Не прошло и ночи -- и был убит, вследствие одного лишь подозрения в подготовке мятежа, Гай Гракх, сын, внук и потомок знаменитых людей; был предан смерти, вместе со своими сыновьями, консуляр Марк Фульвий. На основании такого же постановления сената, защита государства была вверена консулам Гаю Марию и Луцию Валерию. Заставила ли себя ждать хотя бы один день смерть народного трибуна Луция Сатурнина и претора Гая Сервилия, вернее, кара, назначенная для них государством? А мы, вот уже двадцатый день, спокойно смотрим, как притупляется острие полномочий сената. Правда, и мы располагаем таким постановлением сената, но оно таится в записях и подобно мечу, вложенному в ножны; на основании этого постановления сената, тебя, Катилина, следовало немедленно предать смерти, а между тем ты все еще живешь и живешь не для того, чтобы отречься от своей преступной отваги; нет, -- чтобы укрепиться в ней. Хочу я, отцы-сенаторы, быть милосердным; не хочу, при таких великих испытаниях для государства, показаться безвольным; но я сам уже осуждаю себя за бездеятельность и трусость. В самой Италии, на путях в Этрурию, устроен лагерь на погибель римскому народу; с каждым днем растет число врагов, а самого начальника этого лагеря, императора и предводителя врагов, мы видим в своих стенах, более того -- в сенате; изо дня в день готовит он изнутри гибель государству. Если я тотчас же велю тебя схватить, Катилина, если я велю тебя казнить, то мне, несомненно, придется бояться, что все честные люди признают мой поступок запоздалым, а не опасаться, что кто-нибудь назовет его слишком жестоким.

Но, что уже давно должно было быть сделано, я, имея на это веские основания, все еще не могу заставить себя привести в исполнение. Ты будешь казнен только тогда, когда уже не найдется ни одного столь бесчестного, столь низко падшего, столь подобного тебе человека, который не признал бы, что это совершенно законно. Но пока есть хотя бы один человек, который осмелится тебя защищать, ты будешь жить, но так, как живешь ныне, -- окруженный моей многочисленной и надежной стражей, дабы у тебя не было ни малейшей возможности даже пальцем шевельнуть во вред государству. Более того, множество глаз и ушей будет -- незаметно для тебя, как это было также и до сего времени, -- за тобой наблюдать и следить.

И в самом деле, чего еще ждешь ты, Катилина, когда ни ночь не может скрыть в своем мраке сборище нечестивцев, ни частный дом -- удержать в своих стенах голосам участников твоего заговора, если все становится явным, все прорывается наружу? Поверь мне, уже пора тебе изменить свой образ мыслей; забудь о резне и поджогах. Ты окружен со всех сторон; света яснее нам все твои замыслы, которые ты можешь теперь обсудить вместе со мной. Разве ты не помнишь, как за одиннадцать дней до ноябрьских календ я говорил в сенате, что в определенный день, а именно за пять дней до ноябрьских календ, возьмется за оружие Гай Манлий, твой приверженец и орудие твоей преступной отваги? Разве я ошибся, Катилина, не говорю уже -- в том, что произойдет такое ужасное и невероятное событие, но также, -- и это должно вызывать гораздо большее изумление, -- в определении его срока? И я же сказал в сенате, что ты назначил резню оптиматов на день за четыре дня до ноябрьских календ -- тогда, когда многие из первых наших граждан бежали из Рима не столько ради того, чтобы избегнуть опасности, сколько для того, чтобы не дать исполниться твоим замыслам. Можешь ли ты отрицать, что в тот самый день ты, окруженный со всех сторон моими отрядами, благодаря моей бдительности не смог ни шагу сделать против государства, но, по твоим словам, ввиду отъезда всех остальных ты был бы вполне удовлетворен, если бы тебе удалось убить одного меня, коль скоро я остался в Риме? А потом? Когда ты был уверен, что тебе в самые ноябрьские календы удастся ночью, одним натиском, захватить Пренесту, не понял ли ты тогда, что колония эта, именно по моему приказанию, была обеспечена войсками, охраной, ночными дозорами? Ты ничего не можешь ни сделать, ни затеять, ни задумать без того, чтобы я об этом не услыхал, более того -- этого не увидел и ясно не ощутил.

Припомни же, наконец, вместе со мной события достопамятной позапрошлой ночи и ты сразу поймешь, что я с гораздо большим усердием неусыпно охраняю благополучие государства, чем ты готовишь ему гибель. Я утверждаю, что ты в эту ночь пришел на улицу Серповщиков -- буду говорить напрямик -- в дом Марка Леки; там же собралось множество соучастников этого безрассудного преступления. Смеешь ли ты отпираться? Что ж ты молчишь? Докажу, если вздумаешь отрицать. Ведь я вижу, что здесь, в сенате, присутствует кое-кто из тех, которые были вместе с тобой. О, бессмертные боги! В какой стране мы находимся? Что за государство у нас? В каком городе мы живем? Здесь, здесь, среди нас, отцы-сенаторы, в этом священнейшем и достойнейшем собрании, равного которому в мире нет, находятся люди, помышляющие о нашей всеобщей гибели, об уничтожении этого вот города, более того, об уничтожении всего мира! И я, консул, вижу их здесь, даже предлагаю им высказать свое мнение о положении государства и все еще не решаюсь уязвить словами людей, которых следовало бы истребить мечом.

Итак, ты был у Леки в эту ночь, Катилина! Ты разделил на части Италию, ты указал, кому куда следовало выехать; ты выбрал тех, кого следовало оставить в Риме, и тех, кого следовало взять с собой; ты распределил между своими сообщниками кварталы Рима, предназначенные для поджога, подтвердил, что ты сам в ближайшее время выедешь из города, но сказал: что ты все же еще не надолго задержишься, так как я еще жив. Нашлись двое римских всадников, выразивших желание избавить тебя от этой заботы и обещавших тебе в ту же ночь, перед рассветом, убить меня в моей постели. Обо всем этом я узнал, как только было распущено ваше собрание. Дом свой я надежно защитил, усилив стражу; не допустил к себе тех, кого ты ранним утром прислал ко мне с приветствиями18; впрочем, ведь пришли как раз те люди, чей приход -- и притом именно в это время -- я уже заранее предсказал многим виднейшим мужам.

Теперь, Катилина, продолжай идти тем путем, каким ты пошел; покинь, наконец, Рим; ворота открыты настежь, уезжай. Слишком уж долго ждет тебя, императора, твой славный Манлиев лагерь. Возьми с собой и всех своих сторонников; хотя бы не от всех, но от возможно большего числа их очисти Рим. Ты избавишь меня от сильного страха, как только мы будем отделены друг от друга городской стеной. Находиться среди нас ты уже больше не можешь; я этого не потерплю, не позволю, не допущу. Великую благодарность следует воздать бессмертным богам и, в частности, этому вот Юпитеру Статору, древнейшему стражу нашего города, за то, что мы уже столько раз были избавлены от столь отвратительной язвы, столь ужасной и столь пагубной для государства. Отныне благополучию государства не должна уже угрожать опасность от одного человека. Пока ты, Катилина, строил козни мне, избранному консулу, я защищался от тебя не с помощью официально предоставленной мне охраны, а принимая свои меры предосторожности. Но когда ты, во время последних комиций по выбору консулов, хотел меня, консула, и своих соискателей убить на поле, я пресек твою нечестивую попытку, найдя защиту в лице многочисленных друзей, не объявляя, однако, чрезвычайного положения официально. Словом, сколько раз ни пытался ты нанести мне удар, я отражал его сам, хотя и понимал, что моя гибель была бы большим несчастьем для государства. Но теперь ты уже открыто хочешь нанести удар государству в целом; уже и храмы бессмертных богов, городские дома, всех граждан, всю Италию обрекаешь ты на уничтожение и гибель. Поэтому, коль скоро я все еще не решаюсь совершить то, что является моей первой обязанностью и на что дает мне право предоставленный мне империй и заветы наших предков, я прибегну к каре более мягкой, но более полезной для всеобщего спасения. Если я прикажу тебя казнить, то остальные люди из шайки заговорщиков в государстве уцелеют; но если ты, к чему я уже давно тебя склоняю, уедешь, то из Рима будут удалены обильные и зловредные подонки государства в лице твоих приверженцев. Что же, Катилина? Неужели же ты колеблешься сделать, по моему приказанию, то, что ты был готов сделать добровольно? Консул велит врагу удалиться из Рима. Ты спрашиваешь меня -- неужели в изгнание? Я тебе не велю, но, раз ты меня спрашиваешь, советую так поступить.

И в самом деле, Катилина, что еще может радовать тебя в этом городе, где, кроме твоих заговорщиков, пропащих людей, не найдется никого, кто бы тебя не боялся, кто бы не чувствовал к тебе ненависти? Есть ли позорное клеймо, которым твоя семейная жизнь не была бы отмечена? Каким только бесстыдством не ославил ты себя в своей частной жизни? Каким только непристойным зрелищем не осквернил ты своих глаз, каким деянием -- своих рук, какой гнусностью -- всего своего тела? Найдется ли юнец, перед которым бы ты, чтобы заманить его в сети и совратить, не нес кинжала на пути к преступлению или же факела на пути к разврату? Разве недавно, когда ты, смертью своей первой жены, приготовил свой опустевший дом для нового брака, ты не добавил к этому злодеянию еще другого, невообразимого? Не стану о нем говорить, -- пусть лучше о нем молчат -- дабы не казалось, что в нашем государстве такое чудовищное преступление могло произойти или же остаться безнаказанным. Не буду говорить о твоем полном разорении, всю тяжесть которого ты почувствуешь в ближайшие иды. Перехожу к тому, что относится не к твоей позорной и порочной частной жизни, не к твоим семейным бедствиям и бесчестию, а к высшим интересам государства, к нашему существованию и всеобщему благополучию.

Неужели тебе, Катилина, может быть мил этот вот свет солнца или воздух под этим небом, когда каждому из присутствующих, как ты знаешь, известно, что ты, в консульство Лепида и Тулла, в канун январских календ стоял на комиции с оружием в руках; что ты, с целью убийства консулов и первых граждан, собрал большую шайку и что твое безумное злодеяние было предотвращено не твоими собственными соображениями и не страхом, а Фортуной римского народа? Я и об этом не стану распространяться; ибо это ни для кого не тайна, а ты и впоследствии совершил немало преступлений. Сколько раз покушался ты на мою жизнь, пока я был избранным консулом, сколько раз -- во время моего консульства! От скольких твоих нападений, рассчитанных так, что, казалось, не было возможности их избежать, я спасся, как говорится, лишь чуть-чуть отклонившись в сторону! Ничего тебе не удается, ничего ты не достигаешь, но все-таки не отказываешься от своих попыток и стремлений. Сколько раз уже вырывали кинжал у тебя из рук! Сколько раз он случайно выскальзывал у тебя из рук и падал на землю! Не знаю, во время каких таинств, каким обетом ты посвятил его богам, раз ты считаешь необходимым вонзить его именно в грудь консула.

А теперь какова твоя жизнь? Ведь я теперь буду говорить с тобой так, словно мной движет не ненависть, что было бы моим долгом, а сострадание, на которое ты не имеешь никакого права. Ты только что явился в сенат. Кто среди этого многочисленного собрания, среди стольких твоих друзей и близких приветствовал тебя? Ведь этого -- с незапамятных времен -- не случалось ни с кем; и ты еще ждешь оскорбительных слов, когда само это молчание -- уничтожающий приговор! А то, что после твоего прихода твоя скамья опустела, что все консуляры, которых ты в прошлом не раз обрекал на убийство, пересели, оставив незанятыми скамьи той стороны, где сел ты? Как ты можешь это терпеть?

Если бы мои рабы боялись меня так, как тебя боятся все твои сограждане, то я, клянусь Геркулесом, предпочел бы покинуть свой дом. А ты не считаешь нужным покинуть Рим? И если бы я видел, что я -- пусть даже незаслуженно -- навлек на себя такое тяжкое подозрение и неприязнь сограждан, то я отказался бы от общения с ними, только бы не чувствовать ненависти в их взглядах. Ты же, зная за собой свои злодеяния и признавая всеобщую ненависть справедливой и давно уже заслуженной, еще колеблешься, бежать ли тебе от взоров и от общества тех людей, чьи умы и чувства страдают от твоего присутствия? Если бы твои родители боялись и ненавидели тебя и если бы тебе никак не удавалось смягчить их, ты, мне думается, скрылся бы куда-нибудь с их глаз. Но теперь отчизна, наша общая мать, тебя ненавидит, боится и уверена, что ты уже давно не помышляешь ни о чем другом, кроме отцеубийства. И ты не склонишься перед ее решением, не подчинишься ее приговору, не испугаешься ее могущества? Она так обращается к тебе, Катилина, и своим молчанием словно говорит: «Не было в течение ряда лет ни одного преступления, которого не совершил ты; не было гнусности, учиненной без твоего участия; ты один безнаказанно и беспрепятственно убивал многих граждан, притеснял и разорял наших союзников; ты оказался в силах не только пренебрегать законами и правосудием, но также уничтожать их и попирать. Прежние твои преступления, хотя они и были невыносимы, я все же терпела, как могла; но теперь то, что я вся охвачена страхом из-за тебя одного, что при малейшем лязге оружия я испытываю страх перед Катилиной, что каждый замысел, направленный против меня, кажется мне порожденным твоей преступностью, -- все это нестерпимо. Поэтому удались и избавь меня от этого страха; если он справедлив, -- чтобы мне не погибнуть; если он ложен, -- чтобы мне, наконец, перестать бояться». Если бы отчизна говорила с тобой так, неужели ты не должен был бы повиноваться ей, даже если бы она не могла применить силу?

А то, что ты сам предложил взять тебя под стражу, что ты, дабы избегнуть подозрения, заявил о своем желании жить в доме у Мания Лепида? Не принятый им, ты даже ко мне осмелился явиться и меня попросил держать тебя в моем доме. Получив и от меня ответ, что я никак не могу чувствовать себя в безопасности, находясь с тобой под одним кровом, потому что подвергаюсь большой опасности, уже находясь с тобой в одних и тех же городских стенах, ты пришел к претору Квинту Метеллу; отвергнутый им, ты переселился к своему сотоварищу, отличнейшему человеку, Марку Метеллу, которого ты, очевидно, считал крайне исполнительным в деле охраны, в высшей степени проницательным в его подозрениях и непоколебимым при наказании. Итак, долго ли до тюрьмы и оков тому, кто уже сам признал себя заслуживающим заключения под стражу? И при таких обстоятельствах, Катилина, ты, если у тебя нет сил спокойно покончить с жизнью, еще не знаешь, стомит ли тебе уехать в какую-либо страну и жизнь свою, которую ты спасешь от множества мучений, вполне тобой заслуженных, влачить в изгнании и одиночестве?

«Доложи, -- говоришь ты, -- об этом сенату». Ведь ты этого требуешь и выражаешь готовность, если это сословие осудит тебя на изгнание, ему повиноваться. Нет, я докладывать не буду -- это против моих правил -- и все-таки заставлю тебя понять, чтом думают о тебе присутствующие. Уезжай из Рима, Катилина; избавь государство от страха; в изгнание -- если ты именно этого слова ждешь от меня -- отправляйся. Что же теперь? Ты еще чего-то ждешь? Разве ты не замечаешь молчания присутствующих? Они терпят, молчат. К чему ждать тебе их приговора, если их воля ясно выражена их молчанием? Ведь если бы я сказал это же самое присутствующему здесь достойнейшему молодому человеку, Публию Сестию, или же храбрейшему мужу, Марку Марцеллу, то сенат в этом же храме, с полным правом, на меня, консула, поднял бы руку. Но когда дело идет о тебе, Катилина, то сенаторы, оставаясь безучастными, одобряют; слушая, выносят решение; храня молчание, громко говорят, и так поступают не только эти вот люди, чей авторитет ты, по-видимому, высоко ценишь, но чью жизнь не ставишь ни во что, но также и вон те римские всадники, глубоко почитаемые и честнейшие мужи, и другие храбрейшие граждане, стоящие вокруг этого храма; ведь ты мог видеть, сколь они многочисленны, почувствовать их рвение, а недавно и услышать их возгласы. Мне уже давно едва удается удержать их от вооруженной расправы с тобой, но я с легкостью подвигну их на то, чтобы они -- в случае, если ты будешь оставлять Рим, который ты уже давно стремишься уничтожить, -- проводили тебя до самых ворот.

Впрочем, к чему я это говорю? Разве возможно, чтобы тебя что-либо сломило? Чтобы ты когда-либо исправился, помыслил о бегстве, подумал об изгнании? О, если бы бессмертные боги внушили тебе это намерение! Впрочем, я понимаю, какая страшная буря ненависти -- в случае, если ты, устрашенный моими словами, решишь удалиться в изгнание -- угрожает мне если не в настоящее время, когда память о твоих злодействах еще свежа, то, во всяком случае, в будущем. Но пусть будет так, только бы это несчастье обрушилось на меня одного и не грозило опасностью государству! Однако требовать от тебя, чтобы тебя привели в ужас твои собственные пороки, чтобы ты побоялся законной кары, чтобы ты подумал об опасном положении государства, не приходится. Не таков ты, Катилина, чтобы совесть удержала тебя от подлости, страх -- от опасных действий или же здравый смысл -- от безумия. Итак, -- говорю это уже не в первый раз -- уезжай, причем, если ты, как ты заявляешь, хочешь разжечь ненависть ко мне, своему недругу, то уезжай прямо в изгнание. Тяжко будет мне терпеть людскую молву, если ты так поступишь; тяжко будет мне выдерживать лавину этой ненависти, если ты уедешь в изгнание по повелению консула. Но если ты, напротив, предпочитаешь меня возвеличить и прославить, то покинь Рим вместе с наглой шайкой преступников, отправляйся к Манлию и призови пропащих граждан к мятежу, порви с честными людьми, объяви войну отчизне, предайся нечестивому разбою, дабы казалось, что ты выехал из Рима не изгнанный мною к чужим, но приглашенный к своим.

А впрочем, зачем мне тебе это предлагать, когда ты -- как я знаю -- уже послал вперед людей, чтобы они с оружием в руках встретили тебя вблизи Аврелиева Форума; когда ты -- как я знаю -- назначил определенный день для встречи с Манлием; более того, когда ты даже того серебряного орла, который, я уверен, губительным и роковым окажется именно для тебя самого и для всех твоих сторонников и для которого у тебя в доме была устроена нечестивая божница, когда ты этого самого орла, как я знаю, уже послал вперед? Как ты сможешь и долее обходиться без него, когда ты не раз возносил к нему моления, отправляясь на резню, и после прикосновения к его алтарю твоя нечестивая рука так часто переходила к убийству граждан?

(X, 25) И вот, ты, наконец, отправишься туда, куда твоя необузданная и бешеная страсть уже давно тебя увлекает. Ведь это не только не удручает тебя, но даже доставляет тебе какое-то невыразимое наслаждение. Для этого безрассудства тебя природа породила, твоя воля воспитала, судьба сохранила. Никогда не желал ты, не говорю уже -- мира, нет, даже войны, если только эта война не была преступной. Ты набрал себе отряд из бесчестного сброда пропащих людей, потерявших не только все свое достояние, но также и всякую надежду. Какую радость будешь ты испытывать, находясь среди них, какому ликованию предаваться! Какое наслаждение опьянит тебя, когда ты среди своих столь многочисленных сторонников не услышишь и не увидишь ни одного честного человека! Ведь именно для такого образа жизни ты и придумал свои знаменитые лишения -- лежать на голой земле не только, чтобы насладиться беззаконной страстью, но и чтобы совершить злодеяние; бодрствовать, злоумышляя не только против спящих мужей, но и против мирных богатых людей. У тебя есть возможность блеснуть своей хваленой способностью переносить голод, холод, всяческие лишения, которыми ты вскоре будешь сломлен. Отняв у тебя возможность быть избранным в консулы, я, во всяком случае, достиг одного: как изгнанник ты можешь покушаться на государственный строй, но как консул ниспровергнуть его не можешь, -- твои злодейские действия будут названы разбоем, а не войной.

Теперь, отцы-сенаторы, дабы я мог решительно отвести от себя почти справедливую, надо сказать, жалобу отчизны, прошу вас внимательно выслушать меня с тем, чтобы мои слова глубоко запали вам в душу и в сознание. В самом деле, если отчизна, которая мне гораздо дороже жизни, если вся Италия, все государство мне скажут: «Марк Туллий, что ты делаешь? Неужели тому, кого ты разоблачил как врага, в ком ты видишь будущего предводителя мятежа, кого, как ты знаешь, как императора ожидают во вражеском лагере -- зачинщику злодейства, главарю заговора, вербовщику рабов и граждан губителю ты позволишь удалиться, так что он будет казаться не выпущенным тобой из Рима, а впущенным тобой в Рим? Неужели ты не повелишь заключить его в тюрьму, повлечь на смерть, предать мучительной казни? Что, скажи, останавливает тебя? Уж не заветы ли предков? Но ведь в нашем государстве далеко не редко даже частные лица карали смертью граждан, несших ему погибель. Или существующие законы о казни, касающиеся римских граждан? Но ведь в нашем городе люди, изменившие государству, никогда не сохраняли своих гражданских прав. Или ты боишься ненависти потомков? Поистине прекрасно воздашь ты благодарность римскому народу, который тебя, человека, известного только личными заслугами и не порученного ему предками, так рано вознес по ступеням всех почетных должностей к высшей власти, если ты, боясь ненависти и страшась какой-то опасности, пренебрежешь благополучием своих сограждан. Но если в какой-то мере и следует опасаться ненависти, то разве ненависть за проявленную суровость и мужество страшнее, чем ненависть за слабость и трусость? Когда война начнет опустошать Италию, когда будут рушиться города, пылать дома, что же, тогда, по-твоему, не сожжет тебя пламя ненависти?» Отвечу коротко на эти священные слова государства и на мысли людей, разделяющих эти взгляды. Да, отцы-сенаторы, если бы я считал наилучшим решением покарать Катилину смертью, я этому гладиатору и часа не дал бы прожить. И в самом деле, если выдающиеся мужи и самые известные граждане не только не запятнали себя, но даже прославились, пролив кровь Сатурнина, Гракхов и Флакка, а также многих предшественников их, то мне, конечно, нечего было бояться, что казнь этого братоубийцы, истребляющего граждан, навлечет на меня ненависть грядущих поколений. Как бы ни была сильна эта угроза, я все же всегда буду убежден в том, что ненависть, порожденную доблестью, следует считать не ненавистью, а славой.

Впрочем, кое-кто в этом сословии либо не видит того, что угрожает нам, либо закрывает глаза на то, что видит. Люди эти снисходительностью своей обнадеживали Катилину, а своим недоверчивым отношением благоприятствовали росту заговора при его зарождении. Опираясь на их авторитет, многие не только бесчестные, но просто неискушенные люди -- в случае, если бы я Катилину покарал, -- назвали бы мой поступок жестоким и свойственным разве только царю. Но теперь я полагаю, что если Катилина доберется до лагеря Манлия, в который он стремится, то никто не будет столь глуп, чтобы не увидеть ясно, что заговор действительно существует, и никто -- столь бесчестен, чтобы это отрицать. Я понимаю, что, казнив одного только Катилину, можно на некоторое время ослабить эту моровую болезнь в государстве, но навсегда уничтожить ее нельзя. Если же он сам удалится в изгнание, уведет с собой своих приверженцев и захватит с собой также и прочие подонки, им отовсюду собранные, то будут окончательно уничтожены не только эта, уже застарелая болезнь государства, но также и корень и зародыш всяческих зол. И в самом деле, отцы-сенаторы, ведь мы уже давно живем среди опасностей и козней, связанных с этим заговором, но почему-то все злодейства, давнишнее бешенство и преступная отвага созрели и вырвались наружу именно во время моего консульства. Если из такого множества разбойников будет устранен один только Катилина, то нам, пожалуй, на какое-то короткое время может показаться, что мы избавлены от тревоги и страха; но опасность останется и будет скрыта глубоко в жилах и теле государства. Часто люди, страдающие тяжелой болезнью и мечущиеся в бреду, если выпьют ледяной воды, вначале чувствуют облегчение, но затем им становится гораздо хуже; так и эта болезнь, которой страдает государство, ослабевшая после наказания Катилины, усилится еще более, если остальные преступники уцелеют.

Поэтому пусть удалятся бесчестные; пусть они отделятся от честных, соберутся в одно место; наконец, пусть их, как я уже не раз говорил, от нас отделит городская стена. Пусть они перестанут покушаться на жизнь консула у него в доме, стоять вокруг трибунала городского претора, осаждать с мечами в руках курию, готовить зажигательные стрелы и факелы для поджога Рима; пусть, наконец, на лице у каждого будет написано, чтом он думает о положении государства. Заверяю вас, отцы-сенаторы, мы, консулы, проявим такую бдительность, вы -- такой авторитет, римские всадники -- такое мужество, все честные люди -- такую сплоченность, что после отъезда Катилины все замыслы его вы увидите раскрытыми, разоблаченными, подавленными и понесшими должную кару.

При этих предзнаменованиях, Катилина, на благо государству, на беду и на несчастье себе, на погибель тем, кого с тобой соединили всяческие братоубийственные преступления, отправляйся на нечестивую и преступную войну. А ты, Юпитер, чью статую Ромул воздвиг при тех же авспициях, при каких основал этот вот город, ты, которого мы справедливо называем оплотом нашего города и державы, отразишь удар Катилины и его сообщников от своих и от других храмов, от домов и стен Рима, от жизни и достояния всех граждан; а недругов всех честных людей, врагов отчизны, опустошителей Италии, объединившихся в злодейском союзе и нечестивом сообществе, ты обречешь -- живых и мертвых -- на вечные муки.