Устная историческая традиция дописьменных и раннеписьменных обществ: методология исследований

Размещено на http://www.allbest.ru/

Устная историческая традиция дописьменных и раннеписьменных обществ: методология исследований

С.В. Алексеев

Изучение устной традиции, связанной с историей ранней государственности, довольно часто оказывалось в плену утилитарного подхода, когда значимость традиции оценивалась исключительно или почти исключительно с точки зрения ее конкретно-исторической и социокультурной достоверности. С другой стороны, исследование устной традиции, фольклора как исторического источника часто противопоставляется исследованию его как памятника культуры. Прямо или подспудно эти подходы рассматриваются нередко как взаимоисключающие. Соответственно, методология научного анализа устной исторической традиции уже с XIX в. рассматривалась в контексте споров о ее значении в качестве исторического источника. Соотношение историко-культурной значимости памятников фольклора (в общем, сомнений не вызывавшей) и места их как источника по конкретной истории описываемого в них времени далеко не сразу было оценено адекватно. Дискуссии по этим проблемам идут в истории и филологии и по сей день. Высказанные в этой связи оценки распространяются не только на известную благодаря собирателям нового времени народную традицию, но и на раннеписьменные исторические памятники, которые в древнейших своих частях восходят опять же устному преданию.

На волне идеализации гиперкритического подхода к историческим источникам на заре позитивной науки XIX в. устная традиция (и соответственно опирающаяся на нее раннеисторическая) рассматривалась, прежде всего, как источник по истории культуры, и лишь отчасти - как малодостоверное припоминание о событиях описываемого в ней времени. В качестве обоснования такого подхода приводились временная дистанция между временем фиксации и описываемыми событиями, уже осознаваемая исследователями специфика отражения действительности в фольклорных произведениях, субъективный характер передачи ими информации. При этом следует отметить, что формы преломления устной традиции в письменной литературе, генезис самой традиции оставались за пределами научного интереса историков и источниковедов; развитие же собственно историко-культурного познания только начиналось.

В научной фольклористике XIX в. преобладали две основные научные школы - "мифологическая" и школа заимствований, значение которых в развитии науки о фольклоре трудно переоценить. Именно их представителям принадлежат заслуги создания фольклористики как науки, начала исследований в области сравнительной мифологии и фольклористики, межэтнических контактов в области фольклорной традиции. Все это создавало базу для историко-культурных исследований в области фольклора, которым, собственно, ученые этих школ и положили начало.

Но вместе с тем представители мифологической школы (Я. Гримм, А.Н. Афанасьев и др.) явились невольными создателями ряда серьезных заблуждений. Они исповедовали взгляд едва ли не на всех фольклорных персонажей как на "спущенных с небес" персонажей высшей мифологии. Это, в свою очередь, отводило от постановки вопроса о предании и эпосе как жанрах исторического характера, от важной проблемы преломления в них реального исторического факта. Фольклорный материал весьма скупо использовался даже как историко-культурный источник. По сути, его возможности сводились к основаниям для конструирования, нередко в романтическом духе, национальных мифологий. Вопрос об исторических корнях фольклора затрагивался мифологистами лишь в малой степени. Однако все-таки сама постановка вопроса о древних корнях фольклора закладывало основания для должной его историко-культурной оценки. К тому же многие выводы мифологистов об отражении древней мифологии и обрядности в фольклорной традиции разных народов в итоге выдержали проверку временем.

Приверженцы теории заимствований (миграционной - Т. Бенфей, Ф.И Буслаев и др.) видели в "универсальных схемах" фольклорных произведений следы межэтнических контактов, ведших к заимствованиям в фольклоре. Другие исследователи выводили "универсальные схемы" из общих мифологических и фольклорных прототипов. Их труды положили начало сравнительному анализу фольклорных произведений разных народов и разработкам в области сравнительной мифологии и отчасти сравнительной этнографии. Однако вопрос об исторических корнях фольклора у них также был слабо разработан.

Реакцией на воззрения традиционной фольклористики и исторической науки на произведения фольклора явился расцвет на рубеже XIX-XX вв. так называемой исторической школы (А. Хойслер, В.Ф. Миллер и др.), являвшейся с тех пор основным оппонентом школы мифологической. Историки и литературоведы, ставшие основоположниками исторической школы, выдвинули идеи доверия к данным фольклора (тем более зафиксированного еще в средние века) при реконструкции конкретной истории, непосредственного отражения в произведениях фольклора реалий социальной и политической истории.

Постановка и положительная разработка истористами вопроса о фольклоре как историческом источнике, как материале для "большой" истории, несомненно, имело большое значение. Но подход "истористов" практически с самого начала был дискредитирован рядом негативных явлений - утилитаристским подходом к фольклору, нередко фактическим отрицанием его очевидных мифологических корней, вольностью и натянутостью многих "романтических построений", отчасти восходивших еще к допозитивистской историографии. Нецелесообразным являлось и нередкое привлечение как источников по конкретной политической истории фольклорных текстов, несущих иную социокультурную функцию (например, сказок), поиск у таких текстов конкретной исторической "основы". В целом главной ошибкой родоначальников "исторической школы" (может быть, за исключением А. Хойслера и его последователей) являлась фактическая подмена истории устной традиции ее привлечением в качестве исторического источника. Тем самым важный общенаучный вопрос искусственно заключался в жестко ограниченные рамки источниковедения, что, в свою очередь, неизбежно заводило в тупик перспективную, в принципе, дискуссию с филологами, в том числе фольклористами, придерживавшимися "мифологистских" воззрений.

В то же время на волне интереса к историческим корням фольклора началось исследование многих ранее недооцениваемых памятников устной и раннеписьменной исторической традиции. Именно в то время появляются выделявшиеся взвешенностью и обоснованностью труды А.А. Шахматова (Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908; Его же. "Повесть временных лет". СПб., 1916; Его же. Обозрение русских летописных сводов XIV--XVIвв. М. ; Л., 1938). и А. Хойслера (Heusler A. Die gelehrte Uhrgeschichte in altislandischen Schriftum. Berlin, 1908; Хойслер А. Германский героический эпос и сказание о Нибелунгах. М., 1960), глубоко и объективно проанализировавших содержание соответственно восточнославянской и германо-скандинавской раннеписьменных исторических традиций, основанных, в конечном счете, на предании. При этом были сделаны важные выводы о характере отражающейся в раннеписьменных источниках традиции как преимущественно "дружинной" по происхождению, намечен концепт ее адаптации-переосмысления в памятниках христианской исторической мысли.

За прошедшие десятилетия далеко вперед ушли и исследование фольклора, и изучение его взаимодействия с раннеписьменной традицией. Большинству исследователей уже вполне ясно, что фольклор отражает не только культурную, но и социальную реальность времени более раннего, чем время его фиксации. Соответственно, он должен использоваться как историко-культурный и исторический источник не только по времени записи или документированного бытования. Источником по социальной истории минувшего времени фольклор является независимо от жанровой принадлежности. Большое значение придавалось фольклору как историческому источнику в трудах представителей школы "Анналов". Этому способствовало общее расширение смысла традиционного понятия "исторический источник" основоположниками школы Л. Февром и М. Блоком. (Блок М. Апология истории. М., 1986; Февр Л. Бои за историю. М., 1991). В отечественной историографии в этой связи нельзя не отметить большое значение теоретических работ С.О. Шмидта. (Шмидт С.О. Современные проблемы источниковедения // Источниковедение: теоретические и методологические проблемы. М., 1969; Шмидт С.О. О классификации исторических источников // Вспомогательные исторические дисциплины. Т. XVI. Л., 1985).

Принципиальное признание широких исторических корней фольклора, возможной связи его "исторических" жанров не только с мифологемами, но и с конкретным фактом, открывает более широкие перспективы для исследователей рассматриваемой проблематики. С другой стороны, жанры фольклора, призванные, по представлениям самих носителей устной традиции, сохранять представления о конкретной истории, по-прежнему остаются во многом объектом дебатов между "мифологистами" и "истористами". В центре дискуссии по-прежнему проблема более источниковедческого характера - применимость материала в качестве источника для воссоздания реалий описываемых времен. Во второй половине XX в., следует отметить, дискуссия стала гораздо плодотворнее, а позиции сторон во многом сблизились. Так, продолжавший многие традиции мифологической школы В.Я. Пропп продемонстрировал значение русских сказок как социально-исторического и культурно-исторического источника. (Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1946).

Предметом наиболее ожесточенных дискуссий стали памятники классического героического эпоса, в котором истористы были склонны видеть едва ли не устную хронику наподобие исторического предания, а некоторые мифологисты подчас отрицали наличие какой бы то ни было исторической основы. В советской послевоенной науке позиции сторон (опять же, более умеренные, чем в начале дискуссии на рубеже XIX - XX веков) были представлены работами В.Я. Проппа (Пропп В.Я. Русский героический эпос. Л., 1955). и Б.А. Рыбакова. (Рыбаков Б.А. Древняя Русь: Сказания, былины, летописи. М., 1973). На протяжении всей дискуссии предпринимались попытки выработать компромиссную точку зрения, демонстрирующую сложный путь эволюции от исторического факта к эпическому сказанию. (Скафтымов А.П. Поэтика и генезис былин. М.; Саратов, 1924; Азбелев С.Н. Историзм былин и специфика фольклора. Л., 1982).

Довольно негативной чертой, воздействовавшей на исследование устной народной традиции и особенно ее генезиса в СССР и странах Восточной Европы, при всех значительных достижениях особенно послевоенного периода, являлось жесткое настаивание не только на "народном" характере (что не вызывает сомнений), но и на исключительно "народном" генезисе всех или почти всех памятников фольклора. Тем самым сужалось поле возможного исследования в области явно существовавшей (памятники наподобие западноевропейских эпических поэм или "Слова о полку Игореве") дружинно-аристократической устной традиции. Проблема же взаимодействия в живом бытовании фольклора разных социальных слоев, общих корней устной традиции на уровне эпохи племенного строя выходила до последних советских десятилетий за пределы возможностей отечественной науки. Заметное исключение в этой связи представляли ставшие классическими разработки В.П. Адриановой-Перетц. (Адрианова-Перетц В.П. Древнерусская литература и фольклор. Л., 1974).

Большое значение для изучения преданий и тесно связанных с ними ранних форм классического эпоса как исторических источников имели исследования в области устных исторических традиций стран Африки и Океании (труды П. Бака, Ж. Вансины (Buck P. Vikings of the Sunrise. New Sealand, 1938; Vansina J. Introduction a lґetnographie du Congo. Kinshasa, 1966; Vansina J. Oral Tradition as History. Wisconsin, 1985) и др.). В отечественной науке на африканском материале соответствующая тематика разрабатывалась, в частности, Е.С. Котляр. (Котляр Е.С. Эпос народов Африки южнее Сахары. М., 1985). Была установлена немалая степень достоверности таких традиций, являвшихся фактически устной хроникой бесписьменных народов. Вместе с тем на подобных устных преданиях в значительной степени сказывается мифологизм архаического мышления, отмечаемая подавляющим большинством исследователей специфика фольклора. Эти базовые выводы имели большое значение и для изучения раннеписьменных традиций Евразии, основывающихся на ранних фиксациях "устных хроник" того же типа. Нельзя, в то же время, не отметить, что по мере распространения традиции письменного историописания устное предание неизбежно "вульгаризируется", превращается из официальной истории племени, общины, клана в полуанекдотическое занимательное повествование. Изменяются его и жанровые, и качественные характеристики. Соответственно с упомянутыми традициями бесписьменных народов, зафиксированными в новое время, мы должны типологически соотносить именно средневековые фиксации устных традиций, например, Северной и Восточной Европы, в том числе записи устных "хроник" древних славянских племенных общностей в славянских исторических сочинениях.

Следует еще раз отметить следующее обстоятельство. Устное историческое предание, конечно, не является, безусловно, точным, равноценным письменному документу эпохи, отображением действительности. Мифологизм предания далеко не всегда следствие позднейших наслоений - ведь мифологические образы составляли для человека дописьменной, и не только дописьменной эпохи неотъемлемую часть эмпирической реальности. Другой важный момент - осмысление фактов реальной жизни уже в реконструируемом тексте-прообразе через призму определенных мировоззренческих и религиозно-мифологических архетипов. В сказаниях и преданиях эпохи "варварства" деяния реальных персонажей племенной и родовой истории преломляются через призму исконных представлений о духах и сверхъестественных эпонимах, а теперь и о богах, сводятся к складывавшимся тысячелетиями универсальным сюжетным схемам. Но это еще не вымысел, и преломление факта, его интерпретация не есть доказательство вымышленности самого факта и тем более связанного с ним лица. Еще отметим, что для первых историописателей подобная интерпретация реальных фактов характерна и там, где они основываются на современных событию записях. Следовательно, наличие "универсальных фольклорных схем" не разрывает связи между культурным памятником и лежащим в его основе реальным фактом. Однако миф и реальность "синкретически" переплетаются, как это было на скандинавском материале показано М.И. Стеблин-Каменским. (Стеблин-Каменский М.И. Мир саги. М., 1981).

Разрабатывается типология и жанровая структура устных традиций эпохи племенного строя. В отечественной науке ей посвящен не потерявший своего значения обобщающий очерк Б.А. Фролова в вышедшем еще в 1988 г. фундаментальном издании. (История первобытного общества. Вып. 3. М., 1988. С. 359-363). Архаической формой являются древнейшие племенные хроники (нередко сопровождающиеся для запоминания изобразительным материалом), бытующие у североазиатских и североамериканских племен. На следующем этапе (представленном в живом бытовании, прежде всего, океанийскими и бурятскими родовыми преданиями) стержнем бытования исторической традиции становится генеалогия конкретного рода, возводимая к мифологическим персонажам. Это приводит к "расщеплению" единой истории, отказу от складывающегося погодного счета времени в пользу поколенного и т.д. По мере совершенствования самой традиции происходит специализация ее хранения в аристократической среде. На рубеже строительства ранней государственности мы можем наблюдать смещение акцентов в пользу возвеличения появляющихся правящих династий, в том числе через прямое искажение исторических и мифологических фактов. Подтверждение целому ряду из этих положений мы можем найти и при изучении славянской раннеписьменной традиции.

Обращаясь к памятникам славянской исторической литературы средневековья, мы можем видеть, что в них нашли отражение памятники всех трех жанров, несущих в бесписьменной среде и отчасти позднее функцию сохранения исторической памяти. Это следующие жанры:

1. Дружинно-аристократическое предание о племенной и раннегосударственной истории (по В.П. Адриановой-Перетц - "родовые предания ("устные летописи")" (Адрианова-Перетц В.П. Древнерусская литература и фольклор. Л., 1974. С. 30)). Памятники этого жанра представляли собой официальную историю в дописьменный период и позднее отчасти сосуществовали с письменной историей, постепенно преобразуясь в "родовые саги" отдельных знатных фамилий. Позднее они окончательно деградируют, дав начало жанру малодостоверных и призванных удовлетворять сословную кичливость родословных преданий дворянства. фольклор исторический сказка литература

2. "Простонародные" исторические предания, собственно "фольклорная" (по этимологии термина) устная традиция. У В.П. Адриановой-Перетц - "предания, связанные с памятными местами". (Адрианова-Перетц В.П. Древнерусская литература и фольклор. Л., 1974. С. 30). Предания такого рода могут быть достаточно достоверны в том, что касается истории семьи или общины. Но предания о "большой" истории, об известных личностях и событиях, если они не привязаны конкретно к локусу носителя традиции, малодостоверны и носят полуанекдотический характер. Однако многие события общегосударственной истории сохранились в памяти народа благодаря именно привязке к определенному месту, к "родному краю". Кроме того, в "простонародной" среде могут подолгу сохраняться остатки умершей дружинно-аристократической устной традиции.

3. Героический эпос в поэтической форме, рождающийся изначально на стыке поэтизированного исторического предания и более древней мифоэпической традиции. Аналогами его в живом народном бытовании являются у русских - былины, у южных славян - юнацкие песни. На ранних стадиях такие народные эпические песни могли соприкасаться и испытывать влияние дружинной поэзии. В истоках своих на уровне еще догосударственном и дописьменном, при отсутствии строгой социальной стратификации эти жанры, вероятно, тождественны. Комплекс письменных свидетельств о русском эпическом герое Александре (Алеше) Поповиче (Лихачев Д.С. Летописные свидетельства об Александре Поповиче // Труды отдела древнерусской литературы. Т. 7. Л., 1949). дает уникальную возможность проследить эволюцию былинного сюжета от памятника дружинного эпоса XIV-XV вв. Сохранившееся в ранней записи "Описание об Александре Поповиче" с известной точностью отражает исторические реалии начала XIII столетия. Но они совершенно затерялись по мере погружения былины в народную толщу, где на смену им приходили мифоэпические темы и образы. Вместе с тем этот конкретный пример, очевидно, не должен становиться основой для безусловного приятия устаревшей концепции аристократического происхождения народного эпоса в целом. Основываясь на предании, эпос, тем не менее, не может нести функции безусловно точного сохранения в памяти потомков событий этнической истории. Сохраняя наследство древнего мифологического и мифогероического сказания, он в каждой новой фазе бытования все более удаляется от первоначального предания, а "эпическое время" постепенно исключается из общих представлений о прошлом народа и страны, из истории.

Итак, памятники первого (но отчасти и третьего) жанра представляли собой официальную историю в условиях бесписьменного общества. Они, естественно, и ложились, как правило, в основу истории письменной, появляющейся у славян, по наиболее убедительным заключениям исследователей в течение XI в. Однако вполне ясно, что источником для оригинальных сведений по древнейшей эпохе эта традиция могла служить лишь в пору своего живого бытования, то есть до XV в. На Балканах уничтожение этнической государственности в ходе османского завоевания привело к тотальному уничтожению местной аристократии. Оформление единых Московского и Литовского государств создали неблагоприятные условия для сохранения традиций аристократической культуры древних центров Руси, знать которых могла возводить свои родословные к временам первых Рюриковичей. Кроме того, неблагоприятные условия для живого бытования дружинного предания в традиционной форме создавало и широчайшее распространение книжной культуры, лишавшее власть потребности в устной передаче государственной истории. Свои особенности, заслуживающие отдельного исследования, имело восприятие устной славянской традиции в рамках латинской культуры западнославянских государств.

Для русских летописей XVI-XVII вв. более характерно использование при пополнении информации о глубокой старине народных преданий либо былинного эпоса, то есть тех жанров фольклора, которые были зафиксированы в живом бытовании и фольклористами нового времени (упоминания богатырей Владимира I, ранние записи некоторых топонимических преданий, известных по позднейшим фольклорным записям). В свете этого нецелесообразно отделять анализ ранних фиксаций нередко тех же сюжетов в поздних летописях от записей ученых XIX-XX вв. Охарактеризованную же выше "первичную" устную традицию (включая и ранние версии некоторых собственно народных преданий), как представляется, могли использовать лишь памятники XI - середины XV вв., а также те немногочисленные источники позднейшего времени, в которых предполагают отражение несохранившихся летописей названного периода.

Важной проблемой при исследовании исторических текстов средневековья является их "трафаретность". Естественно, что описание событий этнической истории (в случае с русской летописью) языком Библии и византийской литературы, с использованием стереотипных оборотов, в конечном счете - неоригинальность формы повествования не могла не сказаться в той или иной степени на сюжетной составляющей текста. Однако, как отмечается в современной литературе применительно к самой византийской историографии, "совпадение рассказов по форме с сюжетами античных историков не повлияло на достоверность изложения". (Бибиков М.В. Византийская историческая проза. М., 1996. С. 154). Применительно к рассматриваемому здесь русскому материалу речь должна идти, конечно, не о достоверности, а о сюжетной адекватности первоисточнику (в том числе устному первоисточнику). Следует также отметить, что "трафаретность" в славяноязычной литературе резко снижалась за счет использования родного языка - в известном смысле за счет "перевода" самого "трафарета".

Размещено на Allbest.ru