Эра национализма и особенности образования наций в Европе

Размещено на http://www.allbest.ru/

Эра национализма и особенности образования наций в Европе

Олег Буховец

Наименование “век национализма”, закрепившееся за ХIХ столетием, давно перестало хронологически покрывать европейский феномен становления современных наций. Даже если принять известное и вполне оправданное “удлинение” Э. Хобсбаумом ХIХ века за счёт первых 13 с половиной лет календарного ХХ века (до начала Первой мировой войны), то и в этом случае последний имеет не меньше оснований считаться “веком национализма”. Ведь даже при этом допущении он начался с образования на территориях рухнувших империй Османов, Габсбургов и Романовых 9 новых национальных государств, а также с обретения независимости Ирландией и Исландией. Закончился же ХХ век ещё более масштабным национально-государственным “переформатированием” бывшего социалистического лагеря и возникновением в Европе и в экс-советской Евразии 23 новых государств. нация государство народ

Нет оснований предполагать, что в наступившем ХХI веке иссякнет мощный импульс к построению наций-государств. Этнополитические процессы, наблюдаемые сегодня как в “старой”, так и в “новой” Европе и Евразии, не оставляют сомнений, что “топлива” в националистическом “реакторе” хватит ещё не на одно десятилетие нового тысячелетия.

Общеизвестно, что строительство современных наций-государств в Европе началось в ходе и в итоге Великой французской революции и наполеоновских войн. Французская революция наделила нацию принципиально новым смыслом и осуществила замену самого субъекта нации.

В предшествующей средневековой традиции слово nation (от nassi - рождён) имело то же значение, что и gens. Оно означало родовую общность, а критерии отнесения к той или иной “нации” оставались неопределёнными и произвольными. Так, в Парижском университете в середине ХIII века полагали, например, что итальянцы, испанцы и греки принадлежат к галльской “нации”, а немецкие, польские, скандинавские студенты, находящиеся на учёбе в Англии, входят в состав английской нации. В свою очередь, как свидетельствуют материалы Констанцского церковного собора (1414-1417 гг.), к natio germanica причислялось, наряду с немецкоязычными духовными лицами Священной Римской империи, также духовенство Англии, Венгрии, Польши, Скандинавии. С другой стороны, на том же Соборе в состав “итальянской нации” были включены и представители Греции, Славонии и Кипра.

Однако самым главным (и общим) для Средневековья было то, что право именоваться “нацией” принадлежало тогда лишь привилегированным сословиям. Массы “частных подданных”, то есть подавляющее большинство населения, подобным правом не располагали. Вот почему эпохальным событием европейской истории стало то, что в 1789 году французское “третье сословие” объявило себя нацией. К тому времени теоретическая платформа для такой декларации уже была выработана философами Просвещения. На пороге ХVIII века Французская академия дала принципиально новое определение, послужившее затем, уже в Новое время, основой для оформления концепта гражданско-политической нации. Согласно этому определению, нация - это совокупность всех жителей “одного и того же государства, одной и той же страны, которые живут по одним и тем же законам и используют один и тот же язык”.

Теория и практика

Осуществив революционный акт отожествления нации и народа, Франция попыталась привнести этот принцип “на кончиках штыков” в Испанию, Германию, Италию и в другие страны, всюду, куда дошли французские войска. Но “национализирование” Европы вызвало, как это продемонстрировали наполеоновские войны, столь же сильную националистическую реакцию, которая положила начало эре национализма.

Не следует, однако, упускать из виду, что в начальной фазе лишь образованное меньшинство оказалось в состоянии исповедовать новые ценности нации. А чтобы оно превратилось в большинство, понадобилась целая историческая полоса, на протяжении которой силами учёных и деятелей культуры создавались национальные “мифо-символические комплексы”. Остро конкурируя друг с другом, они вместе с тем содержали и типологически важные общие черты. Во-первых, нации изображались в них не как современное политическое оформление культурных различий, а как нечто существовавшее “от века”. Во-вторых, они содержали в себе идею “пробуждения” нации, неизбежно наступающего после длительного исторического “сна”. В-третьих, предполагалось непременное наличие внешних и внутренних недругов, не заинтересованных в таком “пробуждении”.

Абсолютно незаменимым “ноу-хау” для создания мифо-символических комплексов послужило изобретение так называемых “национальных традиций”. Решающая роль в этом принадлежала националистической “колонизации истории, исходящей из современности”. В её новаторской парадигме “рекомбинация” исторического материала позволяла, в зависимости от конкретных задач по “изобретению”, либо “вспоминать” то, чего в истории не было, либо “забывать” в ней то, что было.

Массовизация идеи “народа-нации” (Volksnation) требовала системных изменений в политическом менталитете народов. Прежде всего, потребовалось распространение и укоренение в народе коллективного имени собственного: “мы французы”, “мы итальянцы”, “мы немцы” и т. д. Ведь даже во второй половине ХIХ века во Франции (с её многовековым централизованным государством!) “всякий новопоселенец, даже прибывший из соседней округи, был чем-то вроде “иностранца”, вызывая подозрение и враждебность. В Италии и Германии в это время национальные государства были только созданы. Там национальная задача формулировалась парадоксально: “Мы создали Италию, теперь нам нужно создать итальянцев”. Применительно к Германии в этой формуле нужно лишь заменить “Италию” и “итальянцев” на “Германию” и “немцев”. Ещё более сложной была аналогичная задача для народов Австро-Венгрии, России и Османской империи, не имевших своих национальных государств вплоть до конца Первой мировой войны. Лишь во второй половине ХIХ века в Западной и Центральной Европе в ходе осуществлении программы всеобщего обучения, продиктованной потребностями модернизации, появились условия для националистическо-патриотического воспитания населения.

Беспрецедентность размаха и интенсивность работы государства по патриотической аккультурации народа иллюстрирует такой пример. В 1877 году вышла в свет книга для детского чтения “Путешествие по Франции” Г. Бруно, в которой излагалась история о постижении Родины двумя крестьянскими мальчиками, которым их отец, умирая, завещал жить как должно настоящим французам. Так вот, к 1884 году она успела выдержать 108 изданий (в среднем по 18 изданий на год!), а к 1900 году в общей сложности было продано уже более 8 млн экземпляров этой книги - цифра феноменальная для той эпохи.

Необходимыми условиями успеха проекта “народа - нации” выступают также повсеместное использование населением государственного языка, возникновение в массовом сознании образа общей “родной земли”, появление в менталитете народа чувства общенациональной солидарности. В домодернизационный период, с характерным для него количественным преобладанием замкнутых на себя и в основном неграмотных сельских “миров”, слабой сетью общегосударственных коммуникаций, обеспечить это оказалось в полной мере невозможным. Даже в давно существовавших централизованных государствах.

В частности, во Франции централизация в языковой политике начала осуществляться ещё за несколько столетий до ХIХ века. Королевские указы 1539 и 1738 годов фиксировали притязания французского языка на исключительное применение, а Национальное собрание в 1792 году сделало его символом национального единства Франции. И тем не менее даже в начале 1860-х годов почти четверть учащихся не знала французского, а многие дети школьного возраста либо вообще не понимали литературного языка, либо понимали, но не могли на нём писать, поскольку местные диалекты существенно отличались от нормативного французского. Как отмечают исследователи, правительство Третьей республики столкнулось с тем, что “для половины граждан страны французский оставался иностранным языком (выделено мною. - О.Б.)” .

Во Франции кардинальные изменения в общей картине мира у крестьянских детей происходили, по мере “прохождения” ими школы, в ходе быстрого осуществления обязательного бесплатного обучения, введённого правительством Третьей республики. Традиционную изоляцию периферии страны разрушило беспримерное по масштабам строительство путей сообщения (только новых железных дорог было построено более 16 тыс. км.). Бурное промышленное строительство, потребовавшее множества новых рабочих рук, стимулировало мощный отток в города сельских жителей, вырывая их из “локализованного микрокосма” общины и вводя в национальный макрокосм. Существенным фактором социального лифтинга для французских селян явилась всеобщая воинская повинность (с 1873 г.). Половина рекрутов, призванных в армию из деревни, после окончания службы туда уже не возвращалась.

Иными словами, школы и внутренняя миграция, рельсы и шоссе, экономическая революция, городская жизнь и армия - всё это в совокупности порождало представление о принадлежности к чему-то неизмеримо большему, нежели местная община, выковывало постепенно патриотическое чувство французов, ощущение единой Франции.

В том же направлении, что и во Франции, представлявшей, по типологии У. Альтерматта, первую временнэю зону национального строительства в Европе, работали процессы модернизации на “национализацию” стран второй (Германия и Италия) и третьей (Австро-Венгрия, Россия и Османская империя) временнымх зон. Однако ввиду несходства стартовых условий иными были и результаты.

В Германии, кроме такого осложняющего фактора, как недавнее возникновение единого государства, дело “национализации” существенно затруднялось установкой на строительство этнокультурной нации. Это требовало, прежде всего, нивелирования значительных языковых и культурных различий между субэтническими группами самих немцев путём последовательного продвижения в народ через систему образования и сети массовых коммуникаций литературного немецкого языка. Унифицирующая роль последнего оказалась успешной только в деле выработки общенемецкого самосознания. Что же касается диалектов, то литературный немецкий язык смог лишь потеснить, но не полностью вытеснить их. И в ХХI веке берлинский, саксонский, франконский, северогерманский, баварский и иные диалекты употребляются и изучаются.

Немалое значение имело и то, что Германская империя поставила своей целью ассимилировать оказавшиеся в ней многочисленные ненемецкие этнические группы - поляков, лотарингцев, датчан, мазуров, литовцев, чехов, кашубов и сорбов. Особенно жёсткая политика германизации осуществлялась в отношении самого многочисленного меньшинства - поляков. К примеру, в 1901 году на польском языке были запрещены преподавание в народных школах и даже религиозные службы. По отношению ко второму по численности этническому меньшинству - лотарингцам - программа их германизации проводилась несколько мягче. Но и здесь, в Эльзасе и Лотарингии, после присоединения к Германской империи началось планомерное “выдавливание” французского языка и культуры.

Однако, несмотря на всю жёсткость, политика германизации не сумела преодолеть упорного сопротивления меньшинств. Поэтому в силу общего неуспеха подобной политики Германия длительное время оставалась “неполным национальным государством”.

Италии также не удалось достичь существенного успеха в деле интеграции неитальянских этнических меньшинств, равно как и нивелировать субэтнические различия, дабы обеспечить примерно тот же уровень культурной унификации, которого достигла тогда Франция. Экономическая, социальная, духовно-ментальная дистанция между итальянским Севером и Югом, сохраняющаяся и поныне, остаётся источником постоянной внутриполитической напряжённости. Широкую известность получил проект, предусматривающий выход из состава Италии “Республики Падания”, состоящей из территорий, расположенных в долине реки По.

В третьей временнуй зоне национального строительства - империях Восточной и Центральной Европы - феномен “национализации” характеризовался ярко выраженной многомерностью, разновекторностью устремлений, куда большим драматизмом событий и катастрофичностью результатов. Причина в том, что империи и составлявшие их народы, в отличие от наций и даже “государств-протонаций” первой временной зоны (Англии, Франции, Швеции, Дании, Нидерландов, Швейцарии), были слабее интегрированы и удерживались в основном благодаря твёрдой централизованной власти монарха. Поэтому пришедший к ним с запада принцип “каждой нации - государство” пал на благодатную почву: к тому времени пребывавшие здесь этнические группы ещё не выработали политических рамок общей культурной идентичности.

Самой пестрой по этническому составу была “лоскутная” Австро-Венгрия. В 1840-е годы Австрия - “первая среди равных” государствообразующих “наций” империи - взяла курс на германизацию населения и укрепление централизма. Однако этот курс был неприемлем для “второй среди равных” - Венгрии. В ответ на замену Веной в качестве официального языка латыни немецким Королевство Венгрия объявило государственным венгерский язык. В империи началась “битва языков”, под знаком которой проходили вся вторая половина XIX - начало XX веков.

Внутренняя логика эры национализма требовала, чтобы главный оппонент германизации в “лоскутной” империи - сословно-аристократическая natio hungarica (венгерская нация) вовлекла в эту “битву” и народ. Точнее, народы полиэтничного королевства, превосходившего по населению современную Венгрию почти в два раза. В качестве главных рычагов “национализации” выступали образование на венгерском языке, массовое распространение историко-патриотических знаний, пропаганда национального фольклора, расширение ареала венгерской культуры посредством ассимиляции этнических меньшинств, осуществляемой методом “кнута и пряника”. Мадьяризация образования, имён, фамилий и географических названий, “обращение в венгры” как пропуск в правящую элиту и возможность сделать успешную карьеру немало способствовали беспрецедентному расширению ареала венгерской культуры. К примеру, знаменитый поэт Ш. Петефи, гордо заявлявший “Венгр - я”, в действительности был по происхождению словаком.

Форсированной мадьяризации способствовали, кроме упомянутого выше акта 1844 года о статусе венгерского языка, закон 1868 года о национальностях, а также закон 1879 года о народных школах, сделавший обязательным преподавание на венгерском от детских садов до средней школы. Динамично мадьяризировалось высшее образование. В дополнение ко второму по значимости в империи Будапештскому университету между 1872 и 1912 годами было открыто ещё три. Весьма способствовала “национализации” урбанизация. “Плавильным котлом мадьяризации” для переселявшихся сельских жителей служили тогдашние города.

Вместе с тем культурная интеграция в Венгрии не зашла (и не могла зайти) так далеко, как во Франции. В последней нормативная культура имела дело с региональными общностями. Поэтому она сумела в конечном счёте поглотить их почти полностью. В Венгрии же предстояло “национализировать” “по-венгерски” иноэтнические меньшинства - хорватов, словаков, румын, немцев, весьма далеко отстоявших от венгров в культурно-языковом отношении. Поэтому произошло неизбежное. Подобно тому, как курс Австрии на германизацию дал мощный импульс венгерскому национальному строительству, так мадьяризация, в свою очередь, дала толчок этнонациональному ренессансу проживающих в Венгрии немадьярских народов.

Иную модель “национализации” избрали чехи. Поскольку у чешских земель не было тех политических и административных ресурсов, которыми располагало королевство венгров, то здесь набор соответствующих рычагов изначально был значительно уже. Зато эти рычаги: народное образование, культура, средства массовой коммуникации, урбанизация - в экономически и культурно более передовой и динамичной Чехии могли быть использованы интенсивнее и результативнее, чем в Венгрии.

Чешский опыт в этой области может рассматриваться как модельный. Если в 1853 году в Чехии не было ни одного чешского лицея, то в 1913-м в ней функционировали 63 гимназии и 45 технических учебных заведений. Чешских крестьян, переселявшихся в города, встречала налаженная система образования на родном языке. Города, столетиями служившие центрами немецкой культуры, поразительно быстро “чехизировались”. Консул Германии в Праге писал в 1898 году: “В то время как ещё 25 лет назад тип города был совершенно немецким, сегодня Прага, без сомнения, совершенно чешский город”.

Основы национального строительства

Беспрецедентная скорость, с которой национальная идея овладела народами и благодаря которой она стала к началу ХХ века безусловной нормой, была бы невозможна без фундаментальных изменений в народном сознании в Новое время. Специалисты в области национальных отношений почти единодушны в понимании природы этих изменений. В условиях, когда у людей пошатнулась вера в то, “что Священное Писание открывает… доступ к истине” и что иерархия в обществе предопределена Богом, они, будучи вырванными модернизацией из социально-ролевых ячеек доиндустриального сословного общества, сталкиваются в новом для них мире с идеей нации, которая “да пребудет вечно!”.

Данной идее суждено было стать для нового, социально диффузного, анонимного, атомизированного мира секулярной религией. “Нация”, которая по природе своей является, как это показал Б. Андерсон, “воображаемым сообществом”, укореняясь в массовом сознании благодаря деятельности интеллектуалов, превращалась в фундамент социокультурной связанности и групповой интеграции, в реальную основу продуцирования многочисленных образов “иного” - этносов, культур, конфессий. Это и позволило одному из “отцов-основателей” мировой науки о нациях Э. Геллнеру предложить поразившую многих специалистов формулу соотношения между нацией и национализмом, согласно которой не нации порождают национализм, а национализм порождает нации (эта формула по достоинству могла бы быть названа “парадоксом Геллнера”).

Изучение европейской и мировой наукой процессов, происходивших в Новое время в массовом общественном сознании, позволяет сформулировать следующий вывод: массовое образование народа, в сочетании с урбанизацией, индустриализацией, развитием национальных систем коммуникации, всеобщей воинской повинностью - привело к невиданному до той поры расширению и уплотнению социального пространства. Познание “Себя через Другого” перестаёт быть уделом лишь образованного меньшинства и становится постоянной социальной практикой всё более широких слоёв населения. Последнее предельно афористично сформулировано в 1882 году Э. Ренаном: “Существование нации представляет собой ежедневный плебисцит» (выделено мною. - О.Б.).

Результаты использования ресурсов модернизации в государствах разных временны?х зон национального строительства отличались весьма существенно. Так, в странах первой временнуй зоны заметно уменьшались не только субэтнические, но и межэтнические культурно-ментальные дистанции.

Даже в массовом общественном сознании Великобритании, с её отягощённой острыми внутренними конфликтами историей, наблюдалось явное сокращение дистанции между традиционно “колючими” по отношению друг к другу образами “англичанина”, с одной стороны, и “шотландца” и “валлийца” - с другой (“ирландцы” и “англичане”, понятно, не в счёт). Во Франции, с её унитарной административно-территориальной системой, подобные процессы шли гораздо быстрее и зашли куда дальше. В результате продвижения через массовое образование патриотических версий истории, появления в менталитете народа чувства общенациональной солидарности и представления об “общей родной земле” - “среднефранцузское” сознание включило в общность “французов” также и иноэтничных эльзасцев и корсиканцев.

Значительно более скромных успехов сумели добиться в этом смысле государства второй временнуй зоны “нациестроительства”, созданные лишь во второй половине ХIХ века: Германия и Италия. Там субэтнические дистанции оставались гораздо большими, чем во Франции и даже в Британии. В результате вопросы о том, насколько сицилийцы являются итальянцами, а баварцы немцами, оставались не до конца прояснёнными и во второй половине ХIХ столетия, а затем перешли в ХХ и ХХI века.

Вектор аналогичных процессов в Австро-Венгрии, входившей в третью временнэю зону, был иным. Здесь простимулированная модернизационными процессами массовизация практик познания “Себя через Другого” использовалась главным образом именно для умножения идентичностей. Для этой этнически чрезвычайно пёстрой, слабоинтегрированной империи пришедший с запада континента принцип “Каждой нации - государство” явился, как ни для какой другой европейской страны, подлинным троянским конём, подготовившим и падение монархии, и распад самого скрепляемого ею “лоскутного” государства.

Российский случай

В какой степени соответствующие явления получили распространение в Российской империи? Конец ХIХ - начало ХХ веков были для России временем развёртывания процессов модернизационного типа - индустриализации, урбанизации, динамичного развития всех видов образования. Вместе с тем, учитывая низкие стартовые характеристики, эти процессы вряд ли можно было назвать модернизацией. Это скорее была предмодернизация. Ведь, несмотря на мощную динамику индустриального развития, в 1913 году промышленность обеспечивала лишь 27% национального дохода. Сравнительно невысокими оставались темпы урбанизации: к 1913 году доля городского населения составляла лишь 15%. Противоречиво проходила и культурная модернизация. После первой всеобщей переписи населения 1897 года, показавшей, что 72,3% жителей остаются неграмотными, государство начало наращивать усилия по развитию народного образования. Однако ресурсов для введения всеобщего начального образования так и не нашлось вплоть до крушения императорской России.

Ввиду дефицита модернизации иными возможностями располагал и национализм. Правда, роль последнего как “незапланированного спутника” модернизации представляется специалистам спорной. Одни вменяют ему функцию содействия модернизации, другие считают, что он нередко использовался и против неё. Бесспорно, однако, другое: национализм не преуспеет, если в его распоряжении не будет ресурсов в виде модернизационных процессов. А в Российской империи эти ресурсы были куда меньшими, чем в схожей с нею по полиэтничности Австро-Венгрии.

Абсолютно необходимым условием “национализации” служит народное образование. В деле обретения населением элементарной грамотности Россия сильно уступала даже Австро-Венгрии, не говоря уже о других европейских странах. В 1914 году в ней на 1 тыс. жителей приходилось 59 учащихся, тогда как в Австро-Венгрии - 143, в Великобритании - 152, а в Германии - 175 .

Например, то обстоятельство, что на пороге ХХ века более 58% поляков Российской империи в возрасте старше 10 лет оставались неграмотными, существенно сдерживало массовизацию польской национально-государственной идеи. А ведь именно поляки, имея собственную “аристократическую нацию”, литературный язык и высокую культуру, как раз и представляли собой наиболее “перспективный” в отношении “национализации” этнос Российской империи.

Факторами, тормозившими “национализацию”, были также слабая урбанизированность различных этносов России и сохранение в ней сословного строя. Если взять другие наиболее “перспективные” этнические меньшинства западной части империи, то окажется, что на пороге ХХ века к крестьянскому сословию ещё принадлежали 95% эстонцев, 94,9% латышей и 93,3% литовцев. Конечно, урбанизация уже начала ломать сословные перегородки: крестьяне активнее переселялись в города. К началу ХХ века в них уже проживали 16% всех латышей и 13,9% всех эстонцев. Литовский этнос этот процесс тогда практически не затронул: в городах насчитывалось всего 3,2% литовцев.

Отсутствие даже у названных выше “перспективных” этносов собственной элиты, своего городского среднего класса, их превалирующая “крестьянскость” и низкий уровень урбанизированности предопределили запаздывание “национализации” этнических меньшинств по сравнению с Австро-Венгрией.

Однако вспыхнувшая в 1905 году революция решительно изменила положение. Национальные активисты сумели “перезагрузить” доминировавшую социальную энергетику революции на работу по “национализации”. В результате, локализованные до того “национальные идеи”, начиная с весны - лета 1905 года, превратились в феномен массового общественного сознания. Красноречивое подтверждение тому - повальное принятие в 1905-1907 годах латышскими, литовскими и эстонскими сельскими общинами и волостями петиций, содержащих широкий набор национально-культурных требований. Иначе говоря, революция обеспечила переход национального движения, если пользоваться типологией М. Гроха, из фазы “В” (патриотическая агитация) в фазу С (массовое политическое движение). Массовизация прибалтийских национальных движений, в свою очередь, сопровождалась их политической радикализацией.

Впрочем, тогда планы националистов ещё не шли дальше национально-культурной и административно-территориальной автономии. Ярким примером тому может служить “Мемориал”, направленный 22 февраля 1906 года русскому правительству съездом 169 литовских национальных активистов, которые проживали в США и представляли, по их словам, “все классы и слои разных частей Литвы, Латвии и Сувалкской губернии”. В нём содержались требования конституции для Литвы, объединения Литвы и Латвии в автономную территорию с сеймом в Вильно и гражданством, возвращения Литве Сувалкской губернии, отказа от политики русификации, введения демократических свобод и равноправия для всех национальностей. В связи с последним пунктом (равноправие для всех национальностей) нелишне заметить, что балтийские националисты век назад, как видим, были куда более плюралистичны, нежели сейчас, в начале ХХI столетия.

Сильное воздействие на ход и исторические результаты “национализации” всех автохтонных этносов в западных и юго-западных регионах России оказало сосредоточение в них, благодаря правительственной политике (“черта оседлости”), основной части пятимиллионого еврейского населения. В конце ХIХ - начале ХХ веков удельный вес евреев в Кишенёве составлял почти 45,9%, в Минске - 43,3%, в Вильно - 40%, в Екатеринославе - 35,4%, в Одессе - 30,8%, тогда как молдаван, белорусов, литовцев и украинцев проживало в названных городах соответственно 17,6, 8,2, 2,0, 15,8 и 9,4%. Поскольку на протяжении ХIХ века, особенно после реформ Александра II, происходила ускоренная культурная модернизация евреев, в первую очередь в наиболее крупных городах, интеграция с господствующей культурой империи делала их не только носителями, но и проводниками русского языка и культуры. Немалую роль играло и то, что в крупнейших городах запада и юго-запада - от Литвы до Бессарабии и юга Украины - доля самого русского населения не опускалась ниже одной пятой (Вильнюс) и четверти (Кишенёв). Даже самый скромный, относительно других городов, удельный вес евреев и русских в Вильно - это три пятых всего его населения. В Киеве, Харькове и Кишинёве доля русских и евреев составляла уже до двух третей и более, а Екатеринослав, Минск и Одесса без малого на четыре пятых были русско-еврейскими.

Переселявшиеся в эти города в поисках лучшей доли белорусские, украинские, молдавские и литовские крестьяне попадали там совсем не в те “рамочные” условия, которые бы обеспечивали их “национализацию” по “венгерской” или по “чешской” модели. Наоборот, им, особенно белорусам и украинцам, предстояла своеобразная культурно-языковая “переналадка”. У молдован, и тем более у литовцев, этот процесс тоже проходил изначально, хотя, естественно, не с такой скоростью, как у белорусов и украинцев: ведь их отделяла от русских куда большая культурно-языковая дистанция. После отпадения Литвы и Бессарабии от России в результате Первой мировой войны данные процессы, как известно, пошли там вспять.

Напротив, неудача, постигшая позднее белорусские и украинские национальные силы в деле создания независимых Украинской и Белорусской народных республик, была, прежде всего, результатом отсутствия в массовом сознании украинцев и белорусов образа России как “Другого”. Убедительнейшим подтверждением справедливости такого вывода могут служить те же (аналогичные прибалтийским) петиции в адрес царя, правительства, обращения и наказы избирателей депутата Государственной думы от Белоруссии и Украины. В целом в них присутствует широчайший спектр тем экономического, финансового, политического, культурного, национального, религиозного свойства, поднимавшихся перед властями жителями всех белорусских и украинских губерний в годы революции 1905-1907 годов. При этом почти на 2 тысячи документов, исходивших, это следует подчеркнуть, от этнических белорусов и украинцев (“малороссов”), приходятся лишь считанные единицы, в которых авторы говорят о себе в той или иной связи именно как о “белорусах” и “малороссах”. В подавляющем же большинстве петиций и наказов их авторы прямо идентифицируют себя с “русскими людьми” и “людьми русского происхождения”.

Размещено на Allbest.ru