Российский плен 1914-1917 годов: к терминологической разметке исследовательского поля

Размещено на http://www.allbest.ru/

Институт истории и археологии Уральского отделения РАН

Российский плен 1914-1917 годов: к терминологической разметке исследовательского поля

Н. В. Суржикова

10.06.2014

Аннотации

Розглянуто проблему застосування терміна «табір» для опису структур, створених для військовополонених Першої світової війни в Росії. Використання поняття «табір» сучасниками, констатує автор, було лише негласною конвенцією. Насправді інституційне середовище полону, крім власне таборів, було представлено різними структурами, артикуляція яких проблематична через очевидну аморфність як «табороподібних», так і «позатабірних» об'єктивацій полону. Відштовхуючися від недостатності концепту «табір» автор пропонує говорити про процес «таборизації» полону, визначаючи його градус розвиненістю або нерозвиненістю практик, що дозволяють порівнювати російський полон 1914-1917 рр. з будь-яким іншим досвідом «масового насилля».

Ключові слова: Перша світова війна, російський полон, військовополонені, інституційне середовище, табори.

Рассмотрено проблему применимости термина «лагерь» для описания структур, созданных для военнопленных Первой мировой войны в России. Использование понятия «лагерь» современниками, констатирует автор, являлось лишь негласной конвенцией. На самом деле институциональная среда плена, помимо собственно лагерей, была представлена различными структурами, артикуляция которых проблематична из-за очевидной аморфности как «лагереобразных», так и «внелагерных» объективаций плена. При недостаточности концепта «лагерь» автор предлагает говорить о процессе «лагеризации» плена, определяя его градус развитостью или неразвитостью практик, позволяющих сравнивать российский плен 19141917 гг. с любым другим опытом «массового насилия».

Ключевые слова: Первая мировая война, российский плен, военнопленные, институциональная среда, лагеря.

Es wird die Verwendbarkeit des Begriffs «Lager» zur Beschreibung von Strukturen hinterfragt, die fur Kriegsgefangene des Ersten Weltkrieges in Russ- land geschaffen worden waren. Bei der Verwendung des Begriffs «Lager» durch die Zeitgenossen, so die Autorin, handelte es sich lediglich um eine stillschwei- gende Ubereinkunft. In Wirklichkeit war das institutionelle Milieu der Gefan- genschaft neben den eigentlichen Lagern durch verschiedene Strukturen vertre- ten, deren Artikulierung wegen der augenscheinlichen Schwammigkeit sowohl der «lagerahnlichen» als auch der «lagerfernen» Erscheinungsbilder der Gefan- genschaft problematisch ist. Bei dem bestehenden Forschungsbedarf sollte man nach Ansicht der Verfasserin eher vom Prozess der «Lagerisierung» der Gefan- genschaft sprechen und dabei ihren Grad mit dem Entwicklungsstand der Prak- tiken messen, durch welche die Gefangenschaft der Jahre 1914-1917 in Russland mit einer beliebigen Erfahrung der «Massenunterdruckung» verglichen werden kann.

Schlagworter: Erster Weltkrieg, russische Gefangenschaft, Kriegsgefangene, institutionelles Milieu, Lager.

The article deals with the problem of possibility to apply the term «camp» for describing structure created in Russia for the World War I POWs. According to the author, contemporaries used the term «camp» as a tacit convention. In addition to the proper camps institutional environment of captivity was represented by different structures which articulation is problematic due to apparent amorphism of «camp-like» and «off-camp» captivity objectifications. Owing to the inadequacy of the «camp concept», the author proposes speaking of the process of «campization» of captivity defining its extent by maturity of practices that make possible to compare Russian captivity of 1914-1917 with any other experience of «mass violence».

Keywords: World War I, Russian captivity, prisoners of war, institutional environment, camps.

Тема российского плена 1914-1917 гг. безусловно не относится к числу «заповедных». Посвященные ей работы исчисляются сотнями, что создает обманчивое впечатление освоенности ретроспективной проблематики [33, с. 16-73, 374-408]. Впечатление это тем более усиливается, что основой для специальных работ на тему плена является бесконечно богатый источниковый материал, представленный документами многочисленных архивов. Благодаря их источникам, из документа в документ рутинно воспроизводящим термин «лагерь», он при анализе реалий российского плена 1914-1917 гг. остается наиболее употребимым. Наиболее активно им «злоупотребляют» западные историки, что обусловлено, по всей видимости, относительно устойчивой немецкоязычной традицией изучения отдельных лагерей пленных Первой мировой войны [3; 5; 6; 8; 10; 12; 13]. Между тем при более пристальном рассмотрении названных выше источников трудно не заметить, что использование понятия «лагерь» для описания структур, созданных в годы Первой мировой войны для содержания пленных иностранцев, являлось не более чем негласной конвенцией и потому институциональной среды российского плена в полной мере не раскрывает. Действительно, по сведениям Военного ведомства, для оказавшихся в России сотен тысяч вражеских военнопленных к началу 1916 г. было оборудовано порядка 250 пунктов приема и содержания, среди которых выделялись сборные пункты театра войны, внутренние сборные пункты, концентрационные лагеря и так называемые места постоянного водворения, подразделявшиеся на районы размещения офицеров и районы размещения нижних чинов [32, л. 1-6 об., 12-13]. Альтернативные источники свидетельствуют, что даже если объединить все перечисленные структуры понятием «лагеря», институциональная среда российского плена все равно останется не до конца описанной. Так, по данным, полученным на основе анализа писем пленников австро-венгерской цензурой, уже в 1915 г. военнопленные в России были размещены не менее чем в 891 месте, из которых только 317 позиционировались как «места постоянного водворения» и только 68 как лагеря [11, с. 89]. Как же артикулировать оставшиеся порядка 500 прибежищ пленников, если это были не концентрационные лагеря и не поуездно расположенные места водворения узников войны?

Речь в данном случае шла, вероятно, о местах работ, на которых пленные иностранцы начали активно использоваться с 1915 г. Очевидно при этом, что те структуры, которые возникали непосредственно в районах трудового использования отвоевавшихся солдат противника, лагерями военнопленных могли и могут именоваться лишь условно. Это была альтернативная, параллельная созданным по линии военного ведомства лагерям сеть мест водворения военнопленных, конфигурации которой определяли региональные экономические элиты, активно пользовавшиеся возможностью вовлечения пленных в трудовые процессы. Подавляющее большинство трудовых лагерей военнопленных (за исключением тех, которые возникли при казенных предприятиях), таким образом, оказалось выведено из прямого подчинения государству и, без сомнения, являло собой весьма пеструю картину, с трудом поддающуюся реконструкции. Распределенные по малым, средним и крупным предприятиям пленные оказывались зачастую в совершенно разных условиях содержания и обеспечения, задаваемых не столько диктуемой «сверху» логикой их унификации, сколько характером и возможностями того или иного хозяйствующего субъекта. «Опыт применения труда военнопленных на различных работах выяснил крайнее разнообразие постановки этого дела в различных местностях Империи», - гласил циркуляр Министерства торговли и промышленности от 27 июня 1916 г. [20, л. 19-20]. Время показало, что ни этот документ, ни его многочисленные более поздние аналоги, нацеленные на наведение в деле администрирования труда и жизнеобеспечения пленных хотя бы относительного порядка, ситуации не изменили. «Учрежденные общие правила содержания военнопленных на работах, кои своевременно преподаны были на места для руководства ими, на самом деле исполняются работодателями чрезвычайно разнообразно», - не без некоторого уныния констатировал 17 октября 1917 г. начальник штаба Казанского военного округа [20, л. 124].

Унифицирующий потенциал термина «лагерь», используемого для описания реалий российского плена, покажется еще более ничтожным, если принять во внимание тот факт, что порядка 60 % всех пленных в России использовалось на сельскохозяйственных работах [15, с. 96; 26, с. 55]. «Выпавшие» таким образом из лагерных структур пленники зачастую становились едва ли не полноправными членами крестьянских семей и тем самым подвергали сомнению не только «лагерность» плена, но и «пленность» как таковую [25; 28; 29]. В этой связи вполне уместно процитировать военнопленного мадьяра Имре Беретваш, который, ходатайствуя о советском гражданстве в 1926 г., в частности писал: «В деревню Мишагину [Шадринского уезда Пермской губернии - С.Н.] я приехал .... как военнопленный, ... на полевые работы ... Нас приезжало четыре человека, я ... оставался работать у гражданина Мишагина Василия Григорьевича, но, побыв у него один месяц, перешел к гражданке Мишагиной Агафье Игнатьевне, у которой в то время мужа не было, потому я начал работать у нее в хозяйстве и до настоящего времени нахожусь у ней, потому как ее муж со службы не вернулся, и я с ней живу как с женой уже восьмой год.» [24, л. 7, 14].

Очевидная узость «лагерного дискурса» экспонирует тот факт, что территория российского плена 1917-1917 гг. не отличалась однородностью, будучи изрезана всевозможными границами, фиксировавшими в свою очередь существование на этой территории своих центров и окраин, столиц и захолустий, метрополий и колоний. В их иерархии, формируя весьма причудливый рисунок плена, соседствовали самые разные структуры, в различной степени дистанцированные от лагерей, традиционно трактуемых в качестве «классической матрицы плена» (Г. Дэвис) [2, с. 167]. Стоит ли удивляться, что в литературно оформленных переживаниях оказавшихся в России узников войны плен, как подметили В. Мориц и Х. Лейдингер, выступал не столько как «жизнь лагеря», сколько как «история будней, подчиненных работе», частые перемены которой объясняли частую перемену мест [4, с. 17, 20, 21].

К слову сказать, вывод российского плена за пределы лагерных структур позволяет опровергнуть расхожее мнение зарубежных специалистов и в частности Р. Нахтигаля о запоздалом интересе к трудо-использованию пленных в России и его более скромных масштабах, нежели, скажем, в Германии [7, с. 23-24]. На самом деле в этом отношении развитие российского плена вполне соответствовало «стандарту», выработанному в так называемых Центральных державах, став уже с весны 1915 г. прагматически ориентированным, что позволило интегрировать в трудовые процессы порядка 89,5 % обезоруженных солдат противника, находившихся к 1 января 1918 г. на территории военных округов [17, л. 4]. В этой связи не будет преувеличением сказать, что, несмотря на системные, функциональные и логистические различия своих составляющих, институциональная среда российского плена ориентировала его прежде всего на определенную экономическую миссию, тогда как все его прочие «ипостаси» играли безусловно важные роли, остававшиеся, однако, ролями второго плана [35, с. 247-266; зб, с. 44-56]. лагерь пленник война

Сообразуясь со всем вышесказанным, следует признать, что широкое употребление категории «лагерь» для описания природы и сущности российского плена 1914-1917 гг. в каждом конкретном случае требует своего пояснения. Вместе с тем с пригодностью термина «лагерь» для характеристики пребывания военнопленных Первой мировой войны в России можно согласиться не только при постоянных оговорках конкретизирующего плана. Думается, что понятие «лагерь» можно считать вполне рабочим при условии его использования не для описания тех или иных локаций плена, а для маркирования тех практик охранения, дисциплинирования, наказания и пр. пленников, которые позволяют сравнить российский плен 1914-1917 гг. с любым другим опытом «массового насилия» (М. Фуко) [37]. При этом, однако, уместно будет говорить не столько о лагерях военнопленных, сколько о процессе «лагеризации» плена, демонстрирующем, какие пристанища пленных в России были лагерями в большей степени, а какие - в меньшей. Ярким примером здесь могут служить места водворения пленных в горнозаводских районах Уральского региона, где высокий градус «лагеризации» плена был вполне осязаем и где плен медленно, но верно эволюционировал в сторону репрессии. Здесь и прежде всего в Богословском горном округе, а также Нижнетагильском и Луньевском округах наследников П. П. Демидова, князя Сан-Донато, «изобрели», к примеру, то, что в системе подразделений Главного управления по делам военнопленных и интернированных НКВД/МВД СССР будет именоваться штрафными лагерными отделениями. Здесь же, а также на предприятиях Верх-Исетского горного округа и Пермского управления земледелия и государственных имуществ бытовала практика наказания провинившихся пленников посредством урезания их заработка и/или продовольственного пайка [18, л. 278; 19, л. 8-9; 21, л. 17; 22, л. 25; 23, л. 16; -20]. Особенно преуспел на этом поприще А. А. Дубенский, возглавлявший последнее из названных предприятий. По его указанию в сентябре 1915 г., в нарушение всяких законодательно закрепленных принципов и норм, «для единообразного и правильного вознаграждения» занятых на казенных лесных работах военнопленных все они были разделены на 5 категорий, получая соответственные их труду пищевые порции. Помимо того, при распределении по помещениям рабочим 1 и 2 разрядов полагались самые удобные и теплые бараки, а также самые лучшие одежда, белье и обувь [16, с. 18-19], - всё или почти всё, как в советской системе лагерей для военнопленных Второй мировой войны [30, л. 118; 31, л. 48].

Приведенные факты, казалось бы, легко вписываются в хорошо известную специалистам теорию прототипа, предложенную в 1983 г. американским историком П. Пастором. Он, в частности, утверждал, что лагеря для военнопленных Первой мировой войны в России являли собой образец объектов заключения «нового типа», схожий с лагерями сталинского ГУЛАГа и гитлеровскими концлагерями смерти. Вопреки утверждению А. И. Солженицына, этот «новый тип» пенитенциарных учреждений, по версии П. Пастора, сформировался задолго до коммунистов, еще при царском режиме, позволяя говорить о своеобразном архипелаге военнопленных [9, с. 114]. Между тем и сегодня напоминающая о себе теория прототипа П. Пастора с его архипелагом военнопленных адекватна лишь в том, что такой архипелаг действительно был [1, с. XV, XXVII, XXXIII; 7, с. 48, 89-92, 134; 11, с. 78-82; 27, с. 26. 27]. Но разнообразие, свойственное институциональной среде российского плена 1914-1917 гг., показывает, что для складывания однообразно ориентированных практик содержания пленников этого было слишком мало. Местные проявления «лагеризации» плена едва ли складывались в общую систему типично лагерных форм контроля и насилия, тем более не очевидную за аморфностью самой категории «лагерь», не имеющей, по определению А. Рачамимова, определенного лица. Несмотря на то, что многое - действительно многое - в российском плене 1914-1917 гг. вызывает образы последующих тоталитарных жестокостей, продолжает А. Рачамимов, речь в данном случае может идти лишь о внешнем сходстве [11, с. 79, 80]. Оно же, как представляется, было просто неизбежным в силу общего вектора развития не только карательных, а точнее властных практик в мире, но и мира как такового. И при всей специфичности развития российского плена 1914-1917 гг. оно лишь экспонировало важнейшие социальные интуиции своего времени, когда человечество, по ощущению художника, отступило «перед диким и нетерпимым казарменным идеализмом, стремящимся исправить нынешний мир» [33, с. 171], и концлагерь, по мысли философа, оказался «тайной парадигмой политического пространства современности» [14, с. 156-157].

Библиографические ссылки

1. Applebaum A. GULAG: A History / А. Applebaum. - London, 2003.

2. Davis G. The life of Prisoners of War in Russia 1914-1921 / G. Davis // Essays on World War I: Origins and Prisoners of War / Samuel R. Williamson, Jr. and Peter Pastor, editors. - New York, 1983.

3. Hop G. Muslime in der Mark. Als das Kriegsgefangene und Internierte in Wunsdorf und Zossen, 1914-1924 / G. Hop. - Berlin, 1997.

4. In russischer Gefangenschaft: Erlebnisse osterreichischer Soldaten im Er- sten Weltkrieg / Hrsg. von Leidinger Hannes; Hrsg.von Moritz Verena. Wien; Koln; Weimar, 2008.

5. Ingolstadt im Ersten Weltkrieg, das Kriegsgefangenenlager: Entdeckung eines Stuckes europaischer Geschichte. - Ingolstadt, 1999.

6. Koh R. Im Hinterhof das Krieges. Das Kriegsgefangenenlager Sigmunds- herberg / R. Koh. - Klosterneuburg, 2002.

7. NachtigalR. Kriegsgefangenschaft an der Ostfront 1914--1918 / R. Nach- tigal // Literaturbericht zu einem neuen Forschungsfeld. - Frankfurt am Main, 2005.

8. Otte K. Das Lager Soltau. Das Kriegsgefangenen- und Interniertenlager des Estem Weltkriegs (1914-1921). Geschichte und Geschichten / K. Otte. - Soltau, 1999.

9. Pastor P. Introduction / P. Pastor // Essays on World War I: Origins and Prisoners of War / Samuel R. Williamson, Jr. and Peter Pastor, editors. - New York, 1983.

10. Peter A. Das «Russenlager» in Guben / А. Peter. - Potsdam, 1998.

11. RachamimovA. POWs and the Great War: Captivity on the Eastern Front / А. Rachamimov. - New York, 2002.

12. Treffer G. Die ehrenwerten Ausbrecher. Das Kriegsgefangenenlager In- golstadt im Ersten Weltkrieg. - Regensburg, 1990.

13. Wiesenhofer F. Gefangen unter Habsburgs Krone. K.u.k. Kriegsgefange- nenlager im Erlauftal / F. Wiesenhofer. - Purgstall, 1998.

14. Агамбен Дж. Homo Sacer. Суверенная власть и голая жизнь / Дж. Агамбен. - М., 2011.

15. Анфимов А. М. Российская деревня в годы первой мировой войны (1914-февраль 1917 гг.) / А. М. Анфимов. - М., 1962.

16. Г.г. лесничим, имеющим военнопленных: Циркуляр № 308 от 24 сентября 1915 г. // Циркуляры начальника Пермского управления земледелия и государственных имуществ о порядке использования труда военнопленных за 1915 год (с приложениями). - Пермь, 1916.

17. Государственный архив Российской Федерации. - Ф. Р-3333, оп. 3, д. 575.

18. ГАПК (Государственный архив Пермского края). - Ф. 65, оп. 3, д. 593.

19. ГАПК. - Ф. 65, оп. 5, д. 165.

20. ГАСО (Государственный архив Свердловской области). - Ф. 24, оп. 20, д. 2825.

21. ГАСО. - Ф. 45, оп. 1, д. 228.

22. ГАСО. - Ф. 55, оп. 2, д. 1128.

23. ГАСО. Ф. 643, оп. 1, д. 3995.

24. Государственный архив в г. Шадринске. - Ф. Р-257, оп. 2, д. 104.

25. Зауральский край. - 1915. - 21 мая.

26. Китанина Т. М. Война, хлеб и революция / Т. М. Китанина. - Л., 1985.

27. КотекЖ. Век лагерей: Лишение свободы, концентрация, уничтожение. Сто лет злодеяний / Ж. Котек, П. Ригуло. - М., 2003.

28. Пермская земская неделя. - 1915. - 26 февр.

29. Пермская земская неделя. - 1916. - 24 апр.

30. РГВА (Российский государственный военный архив). - Ф. 1п, оп. 15а, д. 341.

31. РГВА. - Ф. 1п, оп. 19а, - д. 20.

32. Российский государственный военно-исторический архив. - Ф. 2000, оп. 6, д. 167.

33. Ремарк Э. М. Возлюби ближнего своего. Триумфальная арка : Романы / Э. М. Ремарк. - М., 1993.

34. Суржикова Н. В. Военный плен в российской провинции (1914-- 1922 гг.) / Н. В. Суржикова. - М., 2014.

35. Суржикова Н. В. Российский плен 1914-1917 гг. как пространство политико-идеологических манипуляций: теории центра и практики периферии / Н. В. Суржикова // Cahiers du Monde rnsse. 53/1 (2012).

36. Суржикова Н. В. Российский плен 1914-1922 гг.: социологическое измерение (по материалам Урала) / Н. В. Суржикова // Вестн. Российского ун-та дружбы народов. Сер. : История России. - 2012. - № 4.

37. Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы / М. Фуко. - М., 1999.

Размещено на Allbest.ru