История происхождения погребального обряда гуннов

Размещено на http://www.allbest.ru/

История происхождения погребального обряда гуннов

О.Б. Бубенок

Некоторые исследователи уже давно обратили внимание на то, что погребальные традиции раннесредневековых тюркоязычных номадов Евразии во многом напоминали аналогичные обряды и обычаи ираноязычных народов - осетин, скифов и др. Они считали это результатом ассимиляции тюркоязычными пришельцами племен сармато-аланского происхождения в эпоху Великого переселения народов, что могло иметь место во времена поздней Античности и раннего Средневековья [Калоев 1999, 56-78; Новосельцев 1990, 92-93]. Однако ситуация с гуннами свидетельствует в пользу того, что данные погребальные традиции у кочевников алтайского происхождения могут иметь и более глубокие корни, ибо погребальный обряд очень консервативен и его формирование представляет собой довольно длительный процесс.

Уже давно среди исследователей латиноязычного сочинения Иордана “О происхождении и деяниях гетов” (Getica) вызывает большой интерес описание похорон гуннского вождя Аттилы. Информация Иордана позволила выделить следующие черты в погребальной церемонии гуннского вождя:

1) оплакивание умершего, которое сопровождалось самоистязанием соплеменников умершего (“.. .следуя обычаю того племени, они отрезают себе часть волос и обезображивают уродливые лица свои глубокими ранами, чтобы превосходный воин был оплакан не воплями и слезами женщин, но кровью мужей”);

2) прощание с умершим (“.среди степей в шелковом шатре поместили труп его. отборнейшие всадники всего гуннского племени объезжали кругом, наподобие цирковых ристаний, то место, где он положен; при этом они в погребальных песнопениях. поминали его подвиги”);

3) сооружение кургана1;

4) strava («После того как он был оплакан такими стенаниями, они справляют на его кургане “страву” (так называют это они сами)»);

5) связанный со “стравой” погребальный пир в честь умершего;

6) тайное захоронение умершего в нескольких гробах с вещами (“.ночью, тайно труп предают земле, накрепко заключив его в [три] гроба - первый из золота, второй из серебра, третий из крепкого железа. Сюда же присоединяют оружие, добытое в битвах с врагами, драгоценные фалеры, сияющие многоцветным блеском камней, и всякого рода украшения.”);

7) человеческие жертвоприношения (“Для того же, чтобы предотвратить человеческое любопытство перед столь великими богатствами, они убили всех, кому поручено было это дело.”) [Иордан 1960, 117-118].

Как отметили Л. А. Гиндин и Ф. В. Шелов-Коведяев при анализе обряда погребения Аттилы, “захоронение вместе со знатным покойным оружия, конской сбруи (иногда вместе с конями), многочисленной драгоценной утвари и украшений чрезвычайно характерно для всех кочевников - достаточно вспомнить инвентарь богатых скифских курганов (ср. описание погребения скифского царя в Hdt. IV. 71.4)” [Гиндин, Шелов-Коведяев 1994, 168].

Действительно, это описание находит аналогии в описании похорон, прежде всего, скифского царя. Геродот оставил нам довольно детальные сведения о погребении как скифских царей, так и других скифов в четвертой книге своей “Истории греко-персидских войн”. Поэтому имеет смысл определить основные элементы погребальной церемонии царских скифов:

1) подготовка могилы к погребению и бальзамирование тела умершего;

2) транспортировка тела умершего царя на земли подвластных племен, сопровождаемая самоистязанием подданных в знак скорби;

3) богатое погребение царя в могильном склепе с дорогими вещами и жертвоприношениями людей и животных;

4) сооружение кургана;

5) по истечении года пышная тризна, сопровождаемая жертвоприношениями людей и животных (коней);

6) после похорон ритуальное очищение в специальной паровой бане [Геродот 1972, IV].

Таким образом, можно предположить, что предки гуннов, еще находясь в Центральной Азии, могли испытать значительное влияние со стороны ираноязычных племен в таких консервативных традициях, как погребальные. Результаты археологических раскопок подтверждают эту версию.

В связи с этим следует вспомнить, что в Туве М. П. Грязновым был исследован курган Аржан. Это была гробница царя с элементами погребального обряда, который был похож на скифский, описанный Геродотом: захоронение царя и “царицы” были расположены в центре; вокруг них обнаружены погребения семи старцев и одного юноши с шестью конями; по краям этой большой могилы похоронены почти 160 коней и т. п. Вещи из этих захоронений имели определенное сходство с инвентарем из скифских курганов в Северном Причерноморье. Несмотря на это, М. П. Грязнов продатировал курган Аржан VIII-VII вв. до н. э. Исследователь высказал предположение, что начиная с VII в. до н. э. общая скифо-сибирская культура начала формироваться на территории от степей Центральной Азии до земель Северного Причерноморья [Грязнов 1980, 45-59]. Однако Л. Р Кизласов датировал курган Аржан VII-VI вв. до н. э. Он склонен связывать этот погребальный памятник с ираноязычными пришельцами с Запада - саками. В результате исследователь пришел к выводу, что население Тувы уже в ранний скифский период было смешанным [Кызласов 1979, 35-41]. Однако, в соответствии c последними данными авторов коллективной монографии “Евразия в скифскую эпоху: радиоуглеродная и археологическая хронология”, курган Аржан следует датировать “приблизительно 800 г до н. э.” [Евразия... 2005, 215].

Ситуация же с Пазырыкскими курганами может свидетельствовать о возможном симбиозе традиций индоевропейского и алтайского населения на Алтае. Благодаря вечной мерзлоте погребальная церемония была реконструирована в деталях. Таким образом, удалось установить, что погребальные традиции на Пазырыкских и скифских курганах имели много общего. При этом очень многие детали из этих погребений на Алтае хорошо соотносятся как с описанием Геродота, так и с данными Иордана о гуннах и китайских авторов о древних тюрках: до начала захоронения тела умерших подвергались бальзамированию, как у царских скифов; под курганными насыпями были похоронены, как и в случае с царскими скифами, лишь цари и представители знати; погребение осуществлялось только в определенный период года (весной или осенью), как это было у ранних тюрок; ориентированы погребенные были головой на восток, а лицом на запад; все мускулы были удалены с тела покойника, возможно с целью их ритуального поедания, которое практиковалось у Геродотовых массагетов и исседонов; оружие, другие вещи, пища и убитые кони были положены в могилу, что можно наблюдать у Геродотовых скифов и ранних тюрок; над могилой строили большой курган, как это делали Геродотовы скифы и тюрки; после похорон совершалось ритуальное очищение, которое наблюдаем у Геродотовых скифов; богатые похороны и поминки на месте погребения, как это делали Геродотовы скифы и гунны. Исследователь памятника С. И. Руденко про- датировал Пазырыкские курганы Алтая V-IV вв. до н. э. И что важно, он отметил смешанный антропологический тип древних жителей Алтая - там были погребены как европеоиды, так и монголоиды. На основании этих наблюдений исследователь сделал следующий вывод: “...у многочисленных племен, которые различались по своему происхождению и языку и которые были расселены в эту эпоху на пространствах восточноевропейских и азиатских степей и предгорий, при наличии одного и того же занятия - пасторального и кочевого скотоводства, вследствие взаимных связей, и общественный порядок, и идеология во многом были близки, но с различными своеобразными местными особенностями”. Как следствие этого, эта уникальная культура не исчезла на Алтае и вошла составной частью в культуру тюркоязычных народов, которая формировалась, не только на Алтае, но и во всей Центральной Азии [Руденко 1953, 62-69, 326-361]. Однако авторы коллективной монографии “Евразия в скифскую эпоху: радиоуглеродная и археологическая хронология” датируют “курганы 1 и 2 могильника Пазырык - 325-272 гг. до н. э.”, а “курган 5 могильника Пазырык - приблизительно 250 г. до н. э.” [Евразия... 2005, 215]. Несмотря на это, имеются основания считать, что многие элементы скифского погребального обряда могли попасть к предкам гуннов и других тюркоязычных народов еще в степях Центральной Азии задолго до нашей эры.

Весьма показательно, что сравнительный анализ погребальных традиций пан- нонских гуннов с обычаями родственных им групп Центральной Азии и Дагестана - древних тюрок и дагестанских гуннов - позволил выявить общие черты в погребальной обрядности, но в несколько иной последовательности у последних.

Так, аналогичная погребальная обрядность была зафиксирована у древних тюрок - близкородственных гуннам творцов Первого Тюркского каганата. Китайская династийная хроника “Тань-шу” о погребальном обряде тюрок-тугю в начале VII в. н. э. сообщает следующие подробности:

1) подготовка к погребению умершего (“Тело покойника полагают в палатке”);

2) жертвоприношение животных (“Сыновья, внуки и родственники обоего пола закалывают лошадей и овец и, разложив перед палаткою, приносят в жертву”);

3) прощание родственников с умершим (“...семь раз объезжают вокруг палатки на верховых лошадях.”);

4) оплакивание умершего, которое сопровождалось самоистязанием соплеменников умершего (“.потом пред входом в палатку ножом надрезывают себе лицо и производят плач; кровь и слёзы совокупно льются. Таким образом поступают семь раз и оканчивают”);

5) кремация умершего (“Потом в избранный день берут лошадь, на которой покойник ездил, и вещи, которые он употреблял, вместе с покойником сожигают; собирают пепел и зарывают в определённое время года в могилу”);

6) захоронение праха умершего в определенное время года (“Умершего осенью или зимой хоронят, когда лист на деревьях и растениях начнет желтеть или опадать; умершего весной или летом хоронят, когда цветы начинают развёртываться.”);

7) жертвоприношения в день смерти и во время похорон (“В день похорон, так же как и в день кончины, родные предлагают жертву, скачут на лошадях и надрезывают лицо. В здании, построенном при могиле, ставят нарисованный облик покойника и описание сражений, в которых он находился в продолжение жизни. Обыкновенно если он убил одного человека, то ставят один камень. У иных число таких камней простирается до ста и даже до тысячи. По принесении овец и лошадей в жертву до единой вывешивают их головы на вехах”) [Бичурин 1950, 230].

В данном случае необходимо отметить то, что восточные тюрки вместо захоронения по обряду ингумации практиковали кремацию, что предполагало поэтапность в захоронении умершего. Кроме того, по сравнению с гуннским обрядом, у восточных тюрок последовательность погребальных действий несколько иная. И следует обратить внимание на то, что в описании не упомянуты человеческие жертвоприношения, как при погребении гуннского вождя. Это можно объяснить тем, что китайская хроника дала описание похорон не кагана тюрок, а рядового кочевника, но из главного (каганского) племени тюрок.

Не меньший интерес для нас могут представлять погребальные традиции дагестанских гуннов в VII в., описание которых содержится в сочинении армяноязычного автора Мовсеса Каланкатуаци “История Албании”, который отметил такую последовательность ритуальных действий в погребении умершего “гунна”:

1) прощание с умершим, которое сопровождалось самоистязанием соплеменников (“Трубили [в трубы] и били в барабаны над трупами, ножом или палашом делали кровоточащие надрезы на своих щеках, на руках и ногах”);

2) состязания в честь умершего (“То было адское зрелище, когда совершенно нагие мужчины - муж за мужем и отряд за отрядом - бились мечами на ристалище у могил. Многочисленные толпы людей состязались друг с другом, а после предавались разврату и скакали на лошадях то в ту, то в другую сторону”);

3) оплакивание умершего (“Кто плакал и рыдал, а кто забавлялся по дьявольскому обычаю своему. Они забавлялись, резвились, пускались в пляски и предавались скверным поступкам” [Мовсес... 1984, 124].

Таким образом, сравнительный анализ погребальных традиций паннонских гуннов с родственными им группами Центральной Азии и Дагестана позволил выявить общие черты в погребальной обрядности, но с нарушнием последовательности: оплакивание умершего, прощание с умершим, захоронение умершего, человеческие жертвоприношения и т. п. Следует отметить, что в описании погребения Аттилы отсутствуют такие элементы погребального обряда, как состязания в честь умершего и жертвоприношение животных. Однако вместе этого в описании Иордана присутствует термин strava.

Именно неопределенные данные об употреблении слова strava уже давно породили массу литературы, где исследователи пытались объяснить происхождение и семантику этого слова. Ученые в большинстве своем сошлись на том, что термин strava представляет собой заимствование в гуннском языке. Однако в данном случае сложилась довольно интересная ситуация, в соответствии с которой славянские исследователи видели в данном термине заимствование, которое, по их мнению, могло попасть к гуннам в результате контактов со славянами, а немецкие ученые увидели в слове strava заимствование из языка готов, исходя из того, что Иордан имел готские корни и готы довольно длительное время находились в сфере влияния гуннов.

Так, одним из первых гипотезу о готском происхождении термина strava выдвинул Яков Гримм, по мнению которого, упоминаемый Иорданом термин мог происходить от готского слова straujan - “простирать”, т. е. слово strava должно было означать погребальный костер, т. е. ложе, на котором должны были простирать умершего для сожжения [Grimm 1866, 171-235]. Т Момзен также склонялся к тому, что слово strava (straba) имело готское происхождение и означало погребальный костер. Таким образом, получается, что в Паннонии сначала гунны, а потом и славяне могли воспринять от готов термин strava [Jordanis 1885, 198]. Со своей стороны, Э. Шварц считал, что strava происходит от готского термина sutrava, которому соответствует значение Gerust - “леса, подпорки, костер” [Schwartz 1956, 225]. У С. Файста strava выводится от древненемецкого stro, gen. strawe, древнеисландского stra, англосаксонского streaw - “солома” и, соответственно, переводится как “куча оружия для победного костра” [Feist 1939, 103].

Эти этимологические изыскания немецких исследователей, естественно, вызвали резкое несогласие со стороны славянских ученых. Так, П. Шафарик считал слово strava славянским [Шафарик 1837, 256-257]. А. А. Котляревский также считал слово страва славянским, потому что славяне “и до ныне пользуются этим термином для обозначения: пищи, кушанья, запаса яств, составляющих обед” [Котляревский 1868, 39]. Предложенная А. А. Котляревским этимология термина страва оригинальна: “...оно сложное - с-т-р-в-а, тема, очевидно, идет от славянского корня троу, который даст происхождение глаголу троути, натроути, натровити... Но собственный смысл был издревле: кормить, питать...” [Котляревский 1868, 39-40]. Обстоятельства заимствования термина гуннами от славян А. А. Котляревский объяснил следующим образом: “Славяне, на ряду с другими племенами, могли и должны были войти в дружину Гуннов” [Котляревский 1868, 35]. В дальнейшем переводчик на русский язык сочинения Иордана “Гетика” Е. Ч. Скржинская не сомневалась в славянском происхождении термина страва и, соответственно, в своих комментариях отметила: «Страва - пища, еда, кушанье, яство, блюдо, похлебка, варево (см.: Даль, Толковый словарь). В данном случае Иордан под “стравой” подразумевал “тризну”, поминальный пир, поминовение усопшего пиршеством, песнопениями, конскими ристаниями» [Иордан 1960, 327, ком. 629].

Гипотеза о заимствовании гуннами от славян термина strava стала особенно популярной среди исследователей бывшего Советского Союза. Так, В. П. Кобычев считал: «Страва (strava) -“поминальный пир”, устроенный, по сообщению Иордана, на могиле Аттилы, слово, которое в том же значении “поминки” и поныне встречается в ряде диалектов польского, чешского, словацкого, украинского и русского языков» [Кобычев 1973 , 60-75]. В последнее время идея славянского происхождения термина strava в “Гетике” Иордана активно отстаивается Л. А. Гиндиным, который давал термину значение “поминальный пир” [Гиндин 1986, 30-33; Гиндин, Шелов-Коведяев 1994, 161-169].

Однако бросается в глаза парадоксальность этих этимологических построений: немецкие ученые отстаивали готское происхождение слова strava в языке гуннов, ссылаясь на свое же предположение, что готы в IV в. влияли на гуннов в Паннонии, несмотря на то, что основанием для этого было лишь упоминание Иорданом указанного термина. Аналогичный подход продемонстрировали и славянские ученые. Спрашивается, где же логика?

В связи с этим особого внимания заслуживает гипотеза В. Арнима, в соответствии с которой данное слово имеет гуннское происхождение, т. е. гунны были с ним хорошо знакомы задолго до миграции в Европу. Доказательством этого, по мнению исследователя, является то, что в некоторых тюркских языках сохранилось слово с подобной основой - astrav в значениях: “погребение трупа”, “убежище”, “поминки”. По логике В. Арнима, данный термин попал в язык славян от гуннов, где и приобрел вид страва [Amim 1936, 100]. Однако в данной гипотезе не учитывается тот факт, что тюркоязычные предки гуннов сами могли заимствовать подобное термину strava слово от соседей где-то в глубинах Азии еще в древности. На роль этих соседей, как уже указывалось, вполне подходят древнеиранские племена, которые могли передать прототюркам не только многие элементы погребальной обрядности, но и термины для их обозначения.

Сравнительный анализ погребальных традиций паннонских гуннов с родственными им группами Центральной Азии и Дагестана позволил выявить общие черты в погребальной обрядности, но, как уже отмечалось, в несколько иной последовательности. Уже указывалось, что в описании погребения Аттилы отсутствуют такие элементы погребального обряда, как состязания в честь умершего и жертвоприношение животных. Однако вместо этого в описании Иордана присутствует термин strava. Следует отметить, что многие этнографы склонны рассматривать спортивные состязания на похоронах у кочевников как традицию замещения принесения в жертву людей и животных, что обусловливалось практическими соображениями. Так как человеческие жертвоприношения в описании Иордана присутствуют, то логичней считать, что термин strava должен был означать жертвоприношение животных, за которым следовал непосредственно пир в честь умершего, для обозначения которого Иордан использовал термин commessatione. погребальный церемония скиф гунн

В связи этим особый интерес может представлять специальная терминология из современного осетинского языка, который имеет непосредственное отношение к языку аланов, находившихся в период поздней Античности в интенсивных контактах с гуннами.

Так, В. И. Абаев в современном осетинском языке зафиксировал термин st'aelyn : st'aeld, который имеет следующие значения: “гибнуть”, “пропадать”, “околевать” и т. п. [Абаев 1979, 163]. Если исходить из того, что древнеиранское -r- в современных иранских языках имеет тенденцию переходить в -1-, то можно вполне согласиться с мнением В. И. Абаева, что данный термин происходит от древнего иранского *starya-, который восходит к общеиндоевропейскому *star-, *ster- - “становиться неподвижным, мертвым”, а также “засыхать, становиться бесплодным” [Абаев 1979, 163]. В качестве доказательства этой этимологии В. И. Абаев привел следующие параллели: “...перс. satarvan `бесплодный', др. инд. stari- `бесплодная корова', русск. стерва `падаль', др. русск. стърва `труп', русск. стерб- нуть `делаться жестким', `цепенеть', `отмирать', нем. sterben, нидерл. sterven `умирать', англ. starve `умирать с голоду', `околевать'; далее нем. starr `неподвижный', `оцепенелый', ст. слав. stan `старый', лат. sterilis, гр. oтs^po^ `бесплодный', отєріфос; `твердый', `бесплодный'...” [Абаев 1979, 163]. На основании этого В. И. Абаев сделал следующий вывод: “.ос. st'aelyn по семантике стоит ближе к некоторым славяно-германским фактам (значение `умирать') и с этой стороны может быть причислено к скифо-европейским изоглосам” [Абаев 1979, 163-164]. Однако в данной ситуации следует обратить внимание на то, что во многих индоевропейских языках слова с подобной основой имеют множество других семантических значений.

Это, прежде всего, касается славянского стерва, этимологию которого М. Фас- мер вывел из индоевропейских языков в значении “падаль, труп” [Фасмер 1987, 756-757]. Со своей стороны, И. И. Срезневский в своем “Словаре древнерусского языка” слово стърв - стерво определил как “труп” и сравнил его с литовским sterva - “падаль” [Срезневский 1989, 586]. В. И. Даль в “Толковом словаре живого великорусского языка” дает следующее объяснение слова: “Стерва. ж. и стерво - труп околевшего животного, скота, падаль, мертвеччина, дохлятина, упадь, дохлая, палая скотина” [Даль 2003, 541-542]. Таким образом, изначально слово стерва в славянских языках должно было означать мертвое животное, прежде всего скот.

Не меньший интерес могут представлять и данные об индоиранских языках. В данной ситуации обращает на себя внимание то, что древнеиндийское stari- имеет значение “бесплодная корова” [Абаев 1979, 163]. Подобную ситуацию мы можем наблюдать в близкородственных иранских языках. Так, в ваханском языке был зафиксирован термин strin, который означает “яловая, бесплодная (о скоте)” [Грюнберг, Стеблин-Каменский 1976, 452]. А в мунджанском языке отмечено родственное слово singeya - “яловая, нестельная корова”, которое, по мнению И. М. Стеблин- Каменского, связано с древнеиранским *stanni-, древнеиндийским stari-, шугнан- ским sitir, сарикольским stir, персидским satarvan (“стерилизованная, бесплодная женщина”) [Стеблин-Каменский 1974, 151; 1999, 317-315]. Весьма характерно, что в других иранских языках родственные термины обозначают просто скот. Так, в осетинском языке для обозначения коровы или быка используют термин stur [Абаев 1979, 755]; в язгулямском языке мелкий рогатый скот обозначают словом seter [Эдельман 1971, 240]; в бартангском для обозначения крупного рогатого скота используются термины situr, sutur [Соколова 1960, 154-155]; в мунджанском языке для обозначения рогатого скота существует термин setur [Грюнберг 1972, 357]; для обозначения крупного рогатого скота в шугнанском языке использовалось слово situr [Зарубин 1960, 230]; в ягнобском мелкий рогатый скот обозначали терминами su.tur, s'tur, stur [Андреев, Пещерева 1957, 324]. Исследователи единодушны во мнении, что прообразом всех этих слов была авестийская форма staura, служащая для обозначения скота [Соколов 1964, 319]. Как видим, древнеиранский термин staura мог быть семантически и по форме связанным с индоевропейским *star-, который изначально означал убитых, умерщвленных животных.

Что же касается славянских языков, то термин страва находится в обособленном положении, в то время как там получили широкое распространение термины, восходящие к индоевропейскому *sterv- - стерва, стервятина, стервятник, стер- бать, стербануть, стербнуть и т. п. Это можно объяснить лишь тем, что термин страва у славян представлял заимствование из других индоевропейских языков, весьма отличных от германских. Этими соседями для славян, как и для предков гуннов, могли являться в первую очередь племена ираноязычных номадов Юга Восточной Европы.

Как уже отмечалось, во многих современных иранских языках существует обозначение для скота, восходящее к авестийскому staura [Соколов 1964, 319]. В то же время существование в персидском термина satarvan - “бесплодный” позволяет считать, что в ряде иранских языков для обозначения бесплодного скота мог сохраняться более древний термин *starva. Однако в иранских языках слово *starva, в отличие от славянских, не трансформировалось в обозначение пищи, а продолжало длительное время служить для обозначения бесплодного, т. е. бесполезного, а следовательно, предназначенного для умерщвления животного. Мог ли в языках кочевых иранских племен термин *starva трансформироваться в *strava? В данном случае речь идет о возможной для иранских языков перестановке гласных. В качестве вероятности этого отметим древнеперсидское strav- - “осквернять себя.” (прикасаться к мертвому. - О. Б.) [Фасмер 1987, 756-757], а также ваханское обозначение для бесплодного скота strin [Грюнберг, Стеблин-Каменский 1976, 452], где, в отличие от древнеиранского staura, гласный стоит после -r-. Таким образом, не исключена возможность, что славянское страва произошло от древнеиранского *strava. В данном случае нельзя отрицать того, что предки гуннов могли заимствовать в степи от древних иранцев один из вариантов для обозначения жертвенных животных - *strava. В этом случае в языке гуннов, который традиционно относят к алтайским, он приобрел бы вид *astrav. До нас же термин strava дошел в интерпретации самого Иордана.

Е. Ч. Скржинская была склонна считать, что Иордан имел родственные связи не только с готами, но и с аланами. Следовательно, он мог знать и аланский язык [Иордан 1960, 14-15]. Таким образом, Иордан должен был узнать в тексте его информатора Приска знакомый ему термин, но в искаженном виде. В результате Иордан зафиксировал во фрагменте своего сочинения слово, которое соответствовало языку аланов начала VI в., - strava. Именно так аланы должны были называть обряд, непосредственно связанный с началом поминальной тризны. Наличие такого же термина среди славян лишний раз может свидетельствовать в пользу того, что в значениях “принесенное в жертву животное, жертвенная пища” он к ним мог попасть от ираноязычных соседей - аланов в эпоху Великого переселения народов.

Трудно представить, чтобы погребальный обряд славян и связанная с ним терминология могли оказать значительное воздействие на пришедших из Центральной Азии завоевателей-гуннов. Данные этнографии свидетельствуют о том, что погребальные традиции многих тюркоязычных народов степей Центральной Азии до сих пор сохраняют традиции древних номадов и находят также определенные соответствия в традициях осетин - потомков кавказских аланов.

Так, у казахов, киргизов и других скотоводческих народов Центральной Азии в честь умершего проводили конные состязания и приносили в жертву животное, что имело непосредственную связь с поминальной тризной. При этом на поминках особое внимание уделялось жертвенному животному, тело которого во время поминальной тризны распределялось следующим образом: голову животного ставили перед наиболее почетными лицами; ребра, кусочек печени, шеи - табунщику; ноги и почки - мальчикам [Калоев 1999, 65-66]. Таким образом, у кочевников обряд принесения в жертву животных в честь умершего и поминальная тризна были взаимосвязаны, т. е. практически представляли одну общую церемонию. И поэтому ничто не мешает нам считать, что от древних иранцев термин strava или подобные ему слова могли попасть к предкам гуннов для обозначения одного из элементов погребального обряда - жертвоприношения животных для погребальной тризны.

В заключение обратим внимание на еще одну особенность: в погребальных традициях осетин больше общего с погребальными традициями древних тюрок и дагестанских гуннов, чем паннонских гуннов. Так, данные этнографии свидетельствуют о том, что осетинскому погребальному обряду были присущи следующие черты:

1) о смерти родственников извещал специальный “печальный вестник”;

2) во время оплакивания имело место самоистязание родственников умершего;

3) родственники покойника по родительской линии трижды обходили вокруг покойника на коленах;

4) покойника одевали в наилучшую одежду и клали к могилу оружие и бытовые вещи;

5) проводился обряд посвящения коня покойнику;

6) одновременно с посвящением коня вдова отрезала косу и клала ее в могилу;

7) во время похорон и поминок через год в честь покойника устраивали конные состязания - дугъ, где конь-победитель посвящался покойнику;

8) покойника везли на кладбище не только на телеге, но и на санях, несмотря на время года;

9) по завершении похорон на могиле разжигали костер;

10) поминки устраивали по завершении похорон и на протяжении года - 12 больших и маленьких поминок.

По наблюдениям исследователей, осетинский погребальный обряд сохранил многие традиции погребальной обрядности древних кочевников, уходящие корнями в скифо-сарматскую эпоху, и поэтому может в значительной степени дополнять отрывочные сведения письменных источников. При этом отмечено, что конные состязания в честь умершего, обряд посвящения коня умершему и отрезание косы у вдовы из практических соображений призваны были заменить жертвоприношения животных и людей [Миллер 1882; Калоев 1984, 72-105; Дюмезиль 1990, 188-198]. Таким образом, осетинский материал демонстрирует сходство не только с гуннскими, но и со скифскими погребальными традициями. А это означает, что для кочевников времен поздней Античности прообразом стали погребальные традиции номадов скифского времени. Возможно поэтому, сходство ряда погребальных обрядов древних тюрок и дагестанских гуннов с осетинской погребальной обрядностью можно объяснить не только их возникновением в скифскую эпоху, но и более поздними контактами древних тюркских племен с номадами сармато-аланского происхождения.

Кроме того, на сегодня многие исследователи придерживаются того мнения, что формирование гуннской конфедерации племен началось в Центральной Азии еще до нашей эры. Но уже до этого среди предков гуннов получили распространение погребальные обряды, аналогичные скифским. Однако по мере продвижения на запад “хунны” взаимодействовали с кочевыми племенами иранского происхождения в Центральной Азии и Восточной Европе - саками, массагетами, аланами и т. п. Не исключено, что многие племена и роды ираноязычных номадов были включены в состав “хуннской” (гуннской) конфедерации уже изначально. Это должно было предполагать интенсивность контактов, что могло также отобразиться и на идеологии верхушки гуннского общества. Может быть, поэтому погребальный обряд гуннов был подобен погребальным традициям не только ранних скифов, но и более поздних ираноязычных народов.

1 В данном случае смущает то, что в описании Иордана сначала соорудили курган и лишь после погребального пира захоронили тело Аттилы. Создается впечатление, что описание Иордана отличается произвольностью и непоследовательностью.

Литература

1. Абаев В. И. Историко-этимологический словарь осетинского языка. Т. ІІІ. Ленинград, 1979.

2. АндреевМ. С., Пещерева Е. М. Ягнобские тексты. Москва - Ленинград, 1957.

3. Бичурин Н. Я. (Иакинф). Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. Т. I. Москва - Лениград, 1950.

4. Геродот. История в девяти книгах / Пер. Г. А. Стратановского. Ленинград, 1972.

5. Гиндин Л. А. Обряд погребения Аттилы и “тризна” Ольги по Игорю // Балто-славянские этнокультурные и археологические древности: погребальный обряд. Тезисы научной конференции. Москва, 1986.

6. Гиндин Л. А., Шелов-Коведяев Ф. В. Strava // Свод древнейших письменных известий о славянах. Т I. Москва, 1994.

7. Грюнберг А. Л. Языки Восточного Гиндукуша. Мунджанский язык (тексты, словарь, грамматический очерк). Ленинград, 1972.

8. Грюнберг А. Л., Стеблин-Каменский И. М. Языки Восточного Гиндукуша. Ваханский язык. Москва, 1976.

9. Грязнов М. П. Аржан: царский курган раннескифского времени. Ленинград, 1980.

10. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Современнное написание. В 4-х т Т 4. Москва, 2003.

11. Дюмезиль Ж. Скифы и нарты. Москва, 1990.

12. Евразия в скифскую эпоху: радиоуглеродная и археологическая хронология. Санкт- Петербург, 2005.

13. Зарубин И. И. Шугнанские тексты и словарь. Москва - Ленинград, 1960.

14. Иордан. О происхождении и деяних гетов / Пер. с лат. Е. Ч. Скржинской. Москва, I960.

15. Калоев Б. А. Похоронные обычаи и обряды осетин в XVIII - начале XIX вв. // Кавказский этнографический сборник. Т. VIII. Москва, 1984.

16. Калоев Б. А. Этнографические данные о связях этногенеза осетин со Средней Азией // Калоев Б. А. Осетинские историко-этнографические этюды. Москва, 1999.

17. Кобычев В. П. В поисках прародины славян. Москва, 1973.

18. Котляревский А. А. О погребальных обычаях языческих славян. Москва, 1868.

19. Кызласов Л. П. Древняя Тува. Москва, 1979.

20. Миллер В. Ф. Осетинские этюды. Т. II. Москва, 1882.

21. Мовсэс Калакантуаци. История страны Алуанк / Пер. Ш. В. Смбатяна. Ереван, 1984.

22. Новосельцев А. П. Хазарское государство и его роль в истории Восточной Европы и Кавказа. Москва, 1990.

23. Руденко С. И. Культура населения Горного Алтая в скифское время. Москва - Ленинград, 1953.

24. Соколов С. Н. Язык Авесты. Ленинград, 1964.

25. Соколова В. С. Бартангские тексты и словарь. Москва, 1960.

26. Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка. Т 3. Ч. 1. Москва, 1989.

27. Стеблин-Каменский И. М. Рецензия на: А. Л. Грюнберг. Языки Восточного Гиндукуша. Мунджанский язык (тексты, словарь, грамматический очерк). Ленинград, 1972 // Вопросы языкознания, 1974, № 3.

28. Стеблин-Каменский И. М. Этимологический словарь ваханского языка. Санкт-Петербург, 1999.

29. ФасмерМ. Этимологический словарь русского языка. Т III. Москва, 1987.

30. Шафарик П. Славянские древности. Т 1. Кн. 2. Москва, 1837.

31. Эдельман Д. И. Язгулямско-русский словарь. Москва, 1971.

32. Arnim B. Bemerkungen zum Hunnischen // Zeitschrift fur Slawische Philologie. Bd. 13. Heidelberg, 1936.

33. Feist S. Vergleichendes Worterbuch der Gotischen Sprache. Leiden, 1939.

34. Grimm Jac. Uber Jordandes und die Geten // Kleinere Schriften. III. Berlin, 1866.

35. Jordanis. Getica / Ed. Th. Momsen. Berlin, 1885.

36. Schwarz E. Germanische Stammeskunde. Heidelberg, 1956.

Размещено на Allbest.ru