Феномен монархических самозванцев в контексте российской истории (по материалам XVIII столетия)

Хорошо заметно, что самозванцам всякий раз предъявлялись конкретные требования, признаковые характеристики которых оценивались и семиотизировались через архаичные культурные механизмы с целью их идентификации на основе имевшихся в народной памяти «типовых» образцов для сравнения. Предписаниями традиционного сознания ложным претендентам навязывалась жесткая, не допускавшая двусмысленных трактовок поведенческая стратегия. Чтобы рассчитывать на доверие, им требовалось прибегать к аргументам, соответствовавшим канонам монархического мышления современников. Тогда появление «подлинного» государя не считалось чем-то фантастическим и мыслилось как теоретически возможное, его сакральные претензии вписывались в привычные ментальные стандарты эпохи. В противном случае рассчитывать на поддержку масс было невозможно.

Во второй главе «Исторические факторы возникновения и развития феномена российских монархических самозванцев» рассматривается содержание «непригожих речей», воплощающих народные представления о власти и властителях; анализируются способы реализации самозванцами традиционных монархических императивов; исследуется специфика воплощения этой общей схемы в самозванческой интриге Е. Пугачева.

В первом параграфе «"Непригожие речи" как предпосылка для появления российских монархических самозванцев» «непригожие речи» показаны как форма отражения в народном сознании административных, экономических и других реформ, проводившихся в России XVIII столетия, которые существенно изменили жизнь российских простолюдинов.

Калейдоскоп «ложных» (по мнению низов) государей, тем более женского пола, порой с завидной быстротой менявших друг друга на престоле, порождал крамольную мысль о необходимости и возможности оспаривания прав «незаконного» правителя. Поэтому «непригожие речи» становились приемлемым и понятным для социальных низов способом саморефлексии народного сознания в условиях распада привычных структур повседневности. С их помощью они сигнализировали о явных неполадках традиционной системы.

Содержащиеся в «непригожих речах» отрицательные оценки правящих монархов и других высочайших особ в связи с их личными качествами или политическими действиями показывают, что звучавшая в «непристойных» словах критика, эволюционируя от недовольства конкретными вельможами («боярами») до осмысления правящего самодержца как «неправедного», четко вписывалась в пространство народного монархического сознания. Весомую роль в усугублении подобных настроений сыграла череда женщин на царском троне. Произносившиеся по их адресу «непригожие речи» лишались прежнего сакрального контекста и приобретали намного более приземленный характер.

Во всех подобных случаях «неправедным» монархам народное сознание искало достойные, со своей точки зрения, альтернативы. На протяжении XVIII века в «непригожих речах» регулярно противопоставлялись цари-«антихристы» и «благоверные» государи, женщины-правительницы и властители мужского пола, немцы по происхождению и их русские антиподы. Чаще всего монархические самозванцы «заимствовали» имена Петра III (23 раза), царевича Алексея Петровича (7), Петра II Алексеевича (5), Петра Петровича (4) и т.д. Однако названные оппозиции носили не статический характер, а динамически трансформировались в зависимости от объективных и субъективных факторов менявшейся российской действительности. В результате образ одного и того же монарха в «непригожих речах» мог с течением времени обрастать более позитивными, нежели прежде, ментальными коннотациями.

Таким образом подготавливалась психологическая восприимчивость простолюдинов к появлению «истинных» царей, а, следовательно, «непригожие речи» оказывались предпосылкой феномена самозванцев. Об этом, в частности, свидетельствует обратно пропорциональная зависимость между количеством дел по «непригожим речам» о царях-государях и численностью появлявшихся претендентов на имя и/или статус монархов либо кого-то из их родни.

Анализ содержания «непригожих речей» показал, что в них мы встречаемся не с аксиологическим развенчанием монарха как политического института (насколько его понимали социальные низы) и не монархии как формы правления, идущей от бога, а личности того или иного конкретного правителя, чьи действия вызывали всенародное осуждение. Но данное обстоятельство нисколько не дезавуировало привычного традиционного миропонимания царя как ставленника божия на земле, напротив, органично вписывалось в него и готовило подходящие условия для зарождения и осуществления самозванческих интриг.

Во втором параграфе «Реализация императивов народного монархизма российскими самозванцами XVIII столетия» на примере конкретных самозванческих интриг раскрываются особенности воплощения ключевых компонентов традиционной монархической модели.

Показано, что появление лжемонархов коррелировало с соответствующими провокативными слухами. Единицей психологических трансакций становилась формула: «мы ждем - он должен явиться». Слухи приспосабливались самозванцами к своим интересам (И. Миницкий, П. Чернышев), способствовали активизации деятельности ложных претендентов (Ф. Богомолов) или возникали уже после их ареста (М. Алексеев). Их сюжетная канва, перетолкованная через множество повторений, обрастала еще более легендарными подробностями и использовалась очередными искателями престола.

При встрече с объявившимся «царем»/«царевичем» едва ли не первым делом обращалось внимание на внешний вид. «Опознание» производилось в системе признаковых координат «телесности», укорененных в культурной традиции. Однако обычно самозванцы выглядели ничем не примечательно: их внешность не убеждала окружающих с точки зрения сакральных претензий ложных претендентов (А. Крекшин, Т. Труженик и др.). Присутствовавшие при их объявлении люди, пытались «на глаз» найти портретное тождество, обращались к мнению лиц, видевших настоящего царя/царевича в прежний период жизни (Г. Кремнев, Ф. Богомолов, М. Ханин, П. Чернышев и др.). Порой признание сходства стимулировало самозванцев на первый шаг (А. Холщевников, А. Заварзина).

Именно в XVIII столетии особое значение стало придаваться наличию «царских знаков» на теле (Л. Стародубцев, Т. Труженик, Н. Колченко, А. Крекшин, Г. Кремнев, Ф. Богомолов, И. Мосякин, Д. Попович и др.). Представления об их сакральном значении были свойственны также и самозванцам. Нередко через обнаружение таковых у себя на теле происходила их самоидентификация (И. Миницкий, А. Родионов). Воздействие фактора «царских знаков» на убеждения сторонников и самих претендентов- характерная черта всего XVIII века, но чаще всего их «видели» на мнимых Петрах III. Слухи о человеке с «царскими знаками» распространялись среди жителей, возбуждая самые смелые надежды.

Однако по народным представлениям, «меченым» мог быть колдун, связанный с нечистой силой, или просто «знающий» человек, способный стать полезным во многих житейских ситуациях. Боясь ошибиться, народ ждал дальнейших доказательств необычайных способностей - творить чудеса, врачевать, быть неуязвимым в бою, избегать опасности и т.д. Аналогичные по своей сути поверья существовали в средневековых европейских странах, но имелись и существенные отличия. Там чуда ждали от реального правящего монарха, у нас к ним подобные претензии не предъявлялись. Хотя в фольклоре можно найти поверья о «чудесах» российских царей, их никогда «не примеривали» на действующих сюзеренов. Иное дело лжеалексеи, лжепетры и прочие самозванцы. Демонстрируя сверхъестественные умения, они могли доказать свою «истинность». Так предписывалось традицией, и поступать по-иному было чревато разоблачением (А. Асланбеков, Г. Кремнев, Н. Кретов, И. Мосякин, Т. Курдилов, Л. Стародубцев, М. Ханин).

Допускалось, что «истинный» царь, не успев избежать опасности, мог стать жертвой «изменников», претерпевать длительные лишения. Рассказы о них и последующих вынужденных странствиях по землям различной степени святости регулярно встречаются в источниках (Т. Курдилов, И. Миницкий, И. Семилеткин, Л. Стародубцев и др.). Их содержание восходит к архетипическим установкам монархического сознания, в контексте которых самозванцам надлежало воплощать эсхатологический миф о «царе-избавителе», вернувшемся после долгих скитаний и страданий, чтобы положить конец мирским бедам. Культурно сконструированный «трафарет» проецировался на поведение лжемонархов, побуждая их к ожидаемым словам и поступкам.

По умолчанию подразумевалось, что царь должен быть научен книжной премудрости. Поэтому грамотные самозванцы с успехом демонстрировали публике свои навыки (И. Семилеткин, А. Асланбеков, М. Иванов, С. Петериков, К. Борняков, Б. Сочнев и др.), а необразованные среди них пытались убеждать сторонников в умении читать и писать (Ф. Богомолов, А. Крекшин, И. Никифоров, И. Мосякин, Г. Зайцев, П. Чернышев и др.).

В соответствии с традиционными императивами самозванцы создавали вокруг себя «придворную свиту». Информация об этом чаще всего касается самозваных Петров III, но факт ее неоднократного воспроизведения источниками подтверждает, что возле «царя-батюшки» ожидали видеть именно «вельможное» окружение. Так было у Ф. Богомолова, Г. Кремнева, Л. Стародубцева, Т. Труженика, П. Чернышева и др. Они отличались от успешных лжецарей XVII века, особенно времени Смуты, отсутствием среди приближенных настоящих знатных лиц. В масштабе мифологического отождествления это не было непреодолимым препятствием: место царских сановников занимали «назначенные» «графы» и «князья», выглядевшие в глазах сторонников не хуже реальных или вымышленных прототипов.

Приняв царское имя, самозванцы обычно провозглашали предписанную традицией перспективную «программу» действий (А. Асланбеков, Г. Кремнев, Н. Колченко, И. Миницкий, И. Мосякин, Т. Труженик, И. Семилеткин, Л. Стародубцев, М. Ханин):после истребления виновников народных бед должно наступить всеобщее благоденствие. Его конкретные черты варьировались в зависимости от сословного представительства лиц, поддержавших ложные притязания. Иногда перед ними рисовали картины ярких утопий, как в случае с насыщенной сакральными смыслами легендой об «Открывон-граде». В ней звучат известные эсхатологические и хилиастические мотивы, в соответствии с которыми «истинный» царь должен осуществить свою мессианскую функцию.

Изучение деятельности российских лжемонархов XVIII столетия показало, что самозванческие интриги зачастую не были бессмысленной авантюрой, но подготовленным по традиционным «рецептам» предприятием, успех которого зависел от степени воплощения самозванцами культурных предписаний.

В третьем параграфе «"Император" Пугачев/Петр III как "идеальный тип" российского монархического самозванца XVIII века» в центре внимания находятся особенности реализации общей монархической схемы Е. Пугачевым.

Историографический анализ показал, что основное внимание всегда уделялось политической и социально-экономической сторонам восстания под его руководством, но не самозванчеству, которое объяснялось «невежеством» необразованного люда. Взгляд на источники как продукт культуры своего времени показал ошибочность уничижительной маркировки традиционного сознания. Его носители не были «простаками», доверявшими любому проходимцу, назвавшемуся царским именем. Принимая соответствующее решение, они стремились проверить названного претендента на идентичность.

Как и во многих других случаях, в истории Е. Пугачева большую роль сыграли монархические слухи. Но он не ограничился только приспособлением к народной молве: при встречах с людьми Е. Пугачев намеренно пытался активизировать соответствующие слухи, ориентированные уже на собственную персону. Появление на Яике «Петра III» вызвало поток позитивных разговоров об «истинном» царе, формируя потенциальную готовность к принятию «царя-батюшки» со стороны казаков, хотевших убедиться в нем окончательно.

В ходе идентификации, как и прежде, актуализировались стандартные механизмы визуализации. Авторитетные свидетели не раз признавали в нем «третьего императора», хотя внешность Е. Пугачева заметно отличалась от габаритов прототипа. В рамках телесного кода традиционной культуры главным считалось не зеркальное тождество, а его семантическое отражение. Самозванец нередко сам акцентировал черты якобы своего сходства с тем, за кого себя выдавал (например, случай с А. Долгополовым). Но вскоре результаты осмотра дали отрицательный результат, как это произошло под Царицыном при встрече с донскими казаками. Осознавая невыразительность своей внешности, Е. Пугачев пытался компенсировать недостаток роскошными нарядами, ставшими элементом конструирования образа «истинного» царя.

Развеять потенциальные сомнения можно было доказательствами в духе народных представлений. В качестве таковых Е. Пугачев использовал мифологический потенциал «царских отметин». В пугачевской версии, наряду с известными сюжетными ходами, заметны новые нюансы. Прежде окружающие не настаивали на демонстрации сакральных следов, инициатива исходила от самозванцев. Иное дело встреча Е. Пугачева с яицкими казаками, изначально знавшими о свидании именно с «монархом». Требуя предъявить «знаки», они, по сути, ставили вопрос о правомочности его высочайших притязаний. Примечательно, что здесь «царские знаки» были востребованы лишь в начале интриги как необходимый компонент первичной идентификации, после состоявшегося «узнавания» о них больше не вспоминали.

Закрепляя успех, Е. Пугачев задействовал комплекс идентификационных средств, понятных обеим сторонам; рассказывал о вымышленных скитаниях, связывавшихся в коллективном сознании с мотивами сакральной географии, в которой все земли аксиологически маркированы. В пугачевском изложении названия различных посещенных местностей (Египет, Иерусалим, Царьград, Рим) пробуждали архетипические припоминания о святости и мудрости вселенной. Это были насыщенные полисемантическими символами и подразумеваемыми смыслами сакральные локусы, позволявшие последователям «третьего императора» ощущать себя причастными к сокровенному знанию. Так формировалась безусловная преданность предводителю, опиравшаяся на духовно-религиозную основу.

В ближний круг Пугачева/Петра III входили «назначенные» им обладатели знатных титулов и высоких званий, была «придворная» гвардия, личная охрана, «государственные» учреждения, «царский» дворец, столица. Присутствовала и монархическая самозванка - его жена - яицкая казачка У. Кузнецова. Бракосочетание с нею стало одной из явных промашек, приведших многих бывших сторонников к разочарованию в его высоких достоинствах. В целом же «свита» «царя-батюшки» в глазах окружающих выглядела достойной его сакрального титула. Как и полагалось в «высшем свете», в ней вспыхивали разногласия, «придворные» интриги ивзаимное недоверие.

В системе культурной идентификации даже ближайшие сторонники должны питать веру в «истинность» самозванца, в том числе благодаря его умению читать и писать, которое считалось знаком высокого достоинства, не каждому доступного. Традиционным императивам нельзя было не соответствовать, но «император казаков» данными навыками наделен не был, хотя долгое время поддерживал в сподвижниках заблуждение в наличии мнимых талантов. Это противоречие очертило ряд сюжетных линий самозванчества, когда казаки не сомневались, что «государь Петр Федорович» и «по-русски, и по-немецки достаточен был в грамоте», и наоборот.

Как и другим лжемонархам, современники приписывали Е. Пугачеву чудодейственный дар - неуязвимость в бою, целительные качества и др. Под именем Петра IIIон ассоциировался с грозным судией, наказывающим изменников (грешников) и одаривающим богоугодных праведников. Поэтому он искренне считал казни обязанностью «подлинного» монарха и, в отличие от большинства самозванцев, не ограничиваясь только угрозами, активно претворял их в жизнь. В этой жестокости надо искать не личные мотивы, а непонятную правящим кругам логику народной правды. Только безжалостная «гроза» признавалась способной искоренить в России боярскую измену, после чего «всякой может возчувствовать тишину и спокойную жизнь, коя до века продолжатца будет». В такой психологической обстановке рассчитывать на сомнения среди сторонников Пугачева/Петра III не приходилось. Поэтому даже публичные разоблачение и казнь не положили конец популярности его имени, продолжавшему вызывать горячий отклику простого населения. Допущенные же промашки часто обусловливались амбивалентным характером традиционных культурных установок.

В заключении подведены итоги исследования, сформулированы выводы по его проблематике. Рассмотренные примеры показали, что самозванцы воплощали в жизнь принципиально общую монархическую схему, но делали это по-разному, что и обусловило различные результаты их деятельности. Последовательнее, полнее и ближе к мысленному образцу, хранившемуся в монархической памяти носителей традиционного сознания, сумел приблизиться Пугачев/Петр III, которого можно условно считать «идеальным типом» российского монархического самозванца XVIII столетия. Большое количество ложных претендентов свидетельствовало о протестных возможностях народных монархических представлений. Превращение этих возможностей в действительность было обусловлено комплексом объективных и субъективных обстоятельств, наличием или отсутствием в XVIII веке конкретных социально-исторических ситуаций и конъюнктур, благоприятствовавших расцвету феномена самозванцев.

СПИСОК ОПУБЛИКОВАННЫХ РАБОТ ПО ТЕМЕ ДИССЕРТАЦИИ

Статьи, опубликованные в рецензируемых научных изданиях,

рекомендуемых ВАК Министерства образования и науки РФ:

1. Обухова, Ю.А. Народный монархизм и Пугачевский бунт (по материалам сибирского региона) / Ю.А. Обухова// Омский научный вестник. Серия: Общество. История. Современность. 2013. № 1 (115). С. 6-8 (0,375 п.л.).(В соавторстве).

2. Обухова, Ю.А. «Непригожие речи» послепетровской эпохи в гендерном интерьере культуры / Ю.А. Обухова // Клио: журнал для ученых. 2013. № 1 (73). С. 96-100 (0,83 п.л.).

3. Обухова, Ю.А.Российское самозванчество XVII-XVIII веков в историографическом контексте: опыт компаративного анализа / Ю.А. Обухова // Казанская наука. 2012. № 11. С. 53-58 (0,5 п.л.).

4. Обухова, Ю.А. Типология российских самозванцев как историографическая проблема (достоинства и недостатки) / Ю.А. Обухова // Вестник Сургутского государственного педагогического университета. 2013. № 4 (25). С. 179-185 (0,5 п.л.).

Публикации в других научных изданиях:

5. Обухова, Ю.А.Изучение типологии самозванцев в исторической науке: опыт компаративного анализа/ Ю.А. Обухова // Теоретические и методологические проблемы современных наук: материалы VIМеждунар. науч.-практ.заоч. конф.(Новосибирск, 5 дек. 2012 г.).Новосибирск, 2012. С. 175-180 (0,375 п.л.).

6. Обухова, Ю.А. «Корыстные обманщики» народа (спорные вопросы историографии российских самозванцев) / Ю.А. Обухова // Перспективы гуманитарных исследований в 21 веке: материалы I междунар. науч.-практ. конф. (Москва, 1 дек. 2012 г.). Москва, 2012. С. 99-102 (0,25 п.л.).

7. Обухова, Ю.А. Историческая география Дона и ментальная география российского самозванчества (постановка проблемы) / Ю.А. Обухова // Вспомогательные исторические дисциплины в современном научном знании: материалы XXV Междунар. науч. конф. (Москва, 31 янв. 2 февр. 2013 г.): в 2 ч. Москва, 2013. Ч. II. С. 453-456 (0,19 п.л.).

8. Обухова, Ю.А.Российское самозванчество как культурный архетип (историографические заметки) / Ю.А. Обухова // Globalsciencecommunication: International scientific journal. 2012. № 5 (18). С. 4-8 (0,31 п.л.).

9. Обухова, Ю.А. «Самозванство» и «самозванчество» (к вопросу о понятиях и дефинициях) / Ю.А. Обухова // Научная дискуссия: вопросы социологии, политологии, философии, истории: материалы VII междунар. заоч. науч.-практ. конф. (19 нояб. 2012 г.). Москва, 2012. С. 40-44 (0,25 п.л.).

10. Обухова, Ю.А.Самозванство как проблема современного социо-гуманитарного знания/ Ю.А. Обухова // Деятельностное понимание культуры как вида человеческого бытия: материалы IX Междунар. науч. конф. (Нижневартовск, 23-24 нояб. 2012 г.). Нижневартовск, 2013. С. 102-104 (0,25 п.л.).

11. Обухова, Ю.А.«Царь-антихрист» и «царевич-избавитель» в непригожих речах XVIII века как социокультурная предпосылка появления самозванцев / Ю.А. Обухова // Культура, наука, образование: проблемы и перспективы:материалы II Всерос. науч.-практ.конф. (Нижневартовск, 8 февр. 2013 г.). Нижневартовск, 2013. Ч. II. С. 159-161 (0,44 п.л.).

Размещено на Allbest.ru