"Всякое историческое знание в конечном итоге зависит от его социальных целей" [16, с.13] - это утверждение П. Томпсона особенно уместно в отношении историографии войн, революций и переломных эпох в развитии общества. В центре внимания настоящей статьи - изучение влияния политики и идеологии на историографию.

Ярким примером этого является история создания чехословацких добровольческих частей в России в годы Первой мировой войны, а также появившаяся вслед за этим историография чехословацкого легиона.

Идеологический шлейф тянулся за чехословацким легионом в России с первых дней его существования. Само создание добровольческого войска было продиктовано стремлением чехов, проживающих в России, подчеркнуть свою лояльность по отношению к могущественному восточному соседу. Чехословацкие и советские историки по-разному объясняли причины создания чехословацких вооруженных формирований в России. Чешский историк Р. Сак писал о присущем чехам русофильстве, под влиянием которого они выступили с инициативой создания Киевской дружины [20, s.7]. Он отмечал, что мировая война пробудила "политический романтизм", на волне которого чехи, проживающие в России, просили предоставить им русское подданство [Ibidem]. В свою очередь советский историк А.Х. Клеванский видел в этом поступке вынужденный шаг: "Инициаторы создания специального чешского воинского формирования в рядах русской армии стремились лишний раз подчеркнуть лояльность чехов и словаков - русских подданных, а также добиться для австрийских подданных исключения из общих правил о высылке и конфискации имущества" [4, с. 20]. Следует добавить, что этой же позиции придерживаются некоторые исследователи и в настоящее время [1, с.18]. Современный историк Б. Татаров называет подобные высказывания "спекуляциями" и "идеологическими нелепостями" [15, с.8]. Он приводит свидетельства того, что по отношению к славянам - подданным Австро-Венгерской империи - репрессивные меры были смягчены и отменены [Там же, с.8-9]. Впрочем, следует подчеркнуть, что упомянутый выше А.Х. Клеванский в той же работе отмечал, что: "Не следует, конечно, упрощать и схематизировать; в чешские части шли и молодые люди, искренне руководствовавшиеся наивно патриотическими и националистическими убеждениями (выделено нами - А. В.)" [4, с. 20]. Развивая эту точку зрения, Б. Татаров особо подчеркивает, что чехи - подданные Австро-Венгрии, проживающие в России, в первые же дни войны выступили с идеей поддержки славянства: "Победа России в этой войне, с точки зрения чехов, могла привести к распаду Австро-Венгерской империи и восстановлению независимости Чешского королевства, потерянной в XVII столетии. Вполне понятна ориентация чешского освободительного движения на Россию. Однако чехи не желали оставаться лишь зрителями битвы и обратились к русскому правительству с просьбой о создании чешского воинского подразделения" [15, с.5].

Причины подобного различия в историографии уходят своими корнями в годы рассматриваемых событий. По мнению Р. Сака, русофильство чехов имело в своей основе идеалистические причины - они видели в России не только политическую мощь и военную силу, но прежде всего "духовный авторитет": "Чешское русофильство было, по сути, не политическим, оно питалось из источников литературных и метафизических" [20, s.9]. На этом основании они строили далеко идущие планы создания "Славянской федерации" во главе с Романовыми. Впрочем, не стоит видеть в деятельности чехов, проживающих на территории России, только лишь идеалистические мотивы. Стремление "помочь России и союзникам" было важной, но не единственной причиной, которая привела к образованию дружины. Чехами с первых дней войны двигало желание "бороться за независимость своего народа" [9, с.4].Р. Медек - член филиала Чехословацкого Национального Совета в России, - выступая на съезде Союза чехословацких обществ, который открыл свою работу 23 апреля 1917 года, заявил следующее: "Сильная чехословацкая армия будет мощнейшим политическим проявлением естественной воли всего нашего народа к свободе и самостоятельности, будет самым значительным и самым важным доводом в нашу пользу при мировых переговорах" [Цит. по: 19, s.37]. В дальнейшем, история и историки подтвердили правоту слов, сказанных Р. Медеком: "Существование же Чешской армии определенно сыграло бы решающую роль в решении вопроса о восстановлении независимости Чехии. Следует заметить, что возникновение Чехословацкой республики в 1918 году напрямую зависело от существования боеспособной Чешско-словацкой армии" [15, с.7-8].

В чешском национально-освободительном движении имелись две точки зрения по вопросу о создании воинских формирований. Проект генерала Я. Червинки предусматривал создание из чехов, проживающих на территории России, единого Чешского корпуса (впоследствии армии), которая могла бы выступить на стороне России, а сама Чехия при этом получила бы статус государства, воюющего на стороне Антанты [Там же, с.7]. Другой проект, выдвинутый представителями чешских организаций, предусматривал "образование особого добровольческого чешского формирования, которое сначала имело бы лишь пропагандистские цели, и лишь со вступлением российской армии на территорию Чехии его деятельность должна была быть направлена на организацию всеобщего восстания чешского народа" [Там же]. Объединяло эти точки зрения одно весьма важное обстоятельство - ключевая роль, которая отводилась добровольческой чехословацкой армии. При этом каждый из предложенных путей должен был привести к единой цели - образованию независимой Чехословакии.

Что касается позиции России, по отношению к чешскому национально-освободительному движению (а следовательно, и к чехословацкому войску, как важнейшей части этого движения), то она строилась на принципиально иных основаниях. Обозначим их следующим образом. Прежде всего, все мероприятия, связанные с созданием и действиями чехословацкого (славянского) войска в России, вписывались в контекст "Россия - защитница славянства".Д. Савваитова, объясняя скептическое отношение Российского министерства иностранных дел к идее создания Славянской федерации, подчеркнула следующее: "Несмотря на то, что данный документ (меморандум К. Крамаржа “Устав Славянской империи применительно к Deutsche Bundesakte” - А. В.) был весьма холодно принят МИДом, никогда не выдвигавшим общеславянские лозунги в качестве официальной доктрины, он вписывался в контекст настроений российского общества, особенно тех его слоёв, которые разделяли идею славянского сближения" [11, с.114].

По всей видимости, создание чехословацкого добровольческого войска (как факт проявления лояльности и верности идее "славянства") имел для царского правительства не практическое, а скорее, идеологическое значение. Так, например, все мероприятия, связанные с образованием Киевской дружины в 1914 году, были обставлены празднично: наряду с произнесением торжественной присяги в Киеве 28 сентября (11 октября) 1914 года происходило также освящение знамени [17, s.37]. Даже в условиях, когда страна и армия находились на грани катастрофы, обозначенным выше ритуалам придавалось большое значение. Так, например, в 1917 году "росло число частей и соединений, принявших коллективные присяги перед боем, причём среди них была даже одна интернациональная - 3-й Чешский Яна Жижки стрелковый полк" [14, с.52].

Царское правительство изначально имело несколько иное видение роли чехословацких воинских соединений. В качестве свидетельства приведём цитату из приказа военного министра от 7 августа 1914 года: "сформировать в Киеве один или два полка или в зависимости от числа добровольцев батальон хотя бы из двух рот. Употребление не боевое, а из политических соображений и с ориентацией на будущее восстание, постоянной и прочной организации не придавать, ибо в дальнейшем будут действовать отдельными партиями" [15, с.6]. Следует также учитывать различия, которые существовали в российских военнополитических кругах: военные нуждались в солдатах, а промышленники - в рабочих руках. Неслучайно поэтому, что долгое время чехословацким частям отводилась лишь роль разведывательных отрядов. Кардинальный поворот в отношении к чехословацкому войску в России произошёл лишь в 1917 году, когда в России произошла революция, армия находилась в состоянии развала, а война всё ещё продолжалась, и требовались боеспособные части.

Возможно, что более серьёзному отношению к чехословацкому войску в России мешала небольшая численность чехословацкой дружины. Однако есть сведения, что царское правительство само сдерживало его рост. Объяснялось это также и тем, что до определённого этапа царское правительство не имело чёткой позиции по отношению к вопросу об образовании независимого Чехословацкого государства. Во-первых, не была ясна судьба Австро-Венгрии (точнее, отношение к её возможному распаду). Во-вторых, поддержка любых национальных движений могла породить весьма опасный прецедент и стать примером для народов, проживающих на территории Российской империи. Лишь после того, как стало ясно, что распад Австро-Венгрии неизбежен, царское правительство попыталось перехватить инициативу в руководстве чешским национально-освободительным движением, сделав ставку на Й. Дюриха. Однако этот план провалился. Во-первых, у Й. Дюриха был сильный оппонент, ориентированный на страны Запада - Томаш Масарик. Во-вторых, "Февральская буржуазно-демократическая революция спутала все карты русских и чехословацких монархистов. Дюриховский совет - это детище Особого политического отдела - умер, едва успев родиться" [4, с.58].

По ходу войны отношение к России менялось и в среде чехов. Прежде всего, произошла переориентация политического руководства. Если в начале войны Т.Г. Масарик возлагал большие надежды на Россию, то к 1916 году он переориентировался на страны Запада [11, с.115, 121]. Менялось отношение к России и среди рядовых чехов (особенно в лагерях военнопленных). Чешские солдаты весьма охотно сдавались в русский плен. Однако, попав в лагеря для военнопленных, они ощущали на себе, что отношение к ним было такое же, как, к примеру, к пленным немцам и австрийцам. Принадлежность к противнику затмевала собой принадлежность к славянству. Р. Сак приводит выдержку из воспоминаний военнопленного К. Ванека, по свидетельству которого русский прапорщик под плакатом о России как о защитнице славянства подвергал наказанию чешского военнопленного-инвалида за то, что тот не поприветствовал его [20, s.12]. Неудивительно, что постепенно противоречие между идеальной (во всех смыслах этого слова) картиной и действительностью привело к тому, что "политический романтизм", о котором писалось вначале, стал улетучиваться. Т.Г. Масарик провозгласил Чехословацкий легион в России революционной армией, которая могла быть использована только в борьбе против Австрии и Германии, и после заключения большевиками Брестского мира выступал за скорейшую переброску чехословацких войск на Западный фронт [18, s.47].

Из подобного различия в подходах вытекает и различие в историографии. Некоторая недооценка чехословацкого национально-освободительного движения в российских правительственных кругах перешла "по наследству" и к отечественной историографии.

Несмотря на то, что Российская империя прекратила своё существование, симптомы имперского мышления продолжали сохраняться в сознании участников событий и авторов исследований и воспоминаний. А. Котомкин, обосновывая правомерность разоружения чехословацких легионеров, отмечал, что требование сдать оружие было логичным в силу того, что "чехи - военнопленные, снаряжённые и одетые русской властью, и русская же, та или иная, власть имела право взять это снаряжение обратно" [5, с.35]. Подобные оценки были вызваны стремлением, с одной стороны, уколоть самолюбие чехословацких легионеров, а с другой стороны, отразить в себе большую горечь от нанесённой ими обиды.

чехословацкое войско историография идеология

Рецидивы имперского мышления наблюдались даже у социалистов. Бывшие комучевцы утверждали, что чехословаки в России руководствовалась не верностью идеалам революции или демократии, а своими "эгоистическими" "националистическими" интересами: "Такова грустная и некрасивая история чехов в России, людей, осмелившихся в своих эгоистических целях поставить интересы империалистов Антанты выше интересов демократии великой братской страны" [13, с.84]. В данном случае на место имперской идеи "славянского единства" выдвигалась другая, не менее масштабная идея - "борьба за демократию".

Более того, даже советской историографии не удалось избежать подобного подхода. Так, например, в "Кратком курсе истории ВКП (б)" было сказано, что: "На Средней Волге и в Сибири происками англо-французов был организован мятеж чехословацкого корпуса. Этому корпусу, состоявшему из военнопленных, было разрешено советским правительством выехать к себе на родину через Сибирь и Дальний Восток (выделено нами - А. В.)" [3, с.217].

Во-первых, ни слова не было сказано о том, что в основе Чехословацкого легиона были добровольные вооружённые формирования - Киевская дружина. Во-вторых, отношения между Советской властью и Чехословацким легионом были представлены не в виде равноправных, а в виде иерархических. Следует помнить, что взаимоотношения между Советской властью и Чехословацким легионом весной 1918 года регулировались, как правило, на основе двусторонних соглашений. Первая же попытка проявить "властную волю" и насильно разоружить легионеров привела к тому, что будет обозначено в отечественной историографии как "мятеж Чехословацкого корпуса".

Что касается характеристики "политического облика", целей и идеалов чехословацкого национальноосвободительного движения, то они в советской историографии были вписаны в рамки "буржуазного национализма".Н.И. Подвойский в своей брошюре "Правда о чехословаках", изданной в 1918 году, писал, что "среди чехословаков главное политическое движение было национальное, в котором играла самую крупную роль, конечно, крупная буржуазия, в значительной части мелкая буржуазия и отчасти ремесленники, мало сознательные рабочие, которые назывались национальными социалистами" [10, с.4]. Советские историки указывали, что, согласившись "на использование легионеров в антисоветских целях […] буржуазное руководство ЧНС получало право голоса при решении русского вопроса на мирной конференции после разгрома Германии" [12, с.68]. Историки писали также о "реакционном влиянии буржуазного Национального Совета" [8, с.79]. Подобная характеристика "избавляла" от необходимости более подробного изучения этой темы.

Одним из первых, кто попытался переломить эту тенденцию, был А.Х. Клеванский: "показ национальных приоритетов в сознании легионеров, партийной борьбы в руководстве корпуса и движения в целом, намёки на планы использования корпуса не только правительств Антанты, но и Советского правительства, означал конец старой схемы восстания" [7, с.45]. Однако качественного пересмотра "отношений легионеров к событиям в России" или перехода к новому восприятию событий в историографии в 1960-1980-е годы не произошло.

Лишь в 1990-е годы историки стали признавать, что Брестский мир и проблемы, порождённые им, - "результат первой мировой войны, что вольно, или невольно игнорируют отечественные историки. Это непосредственно относится к вопросу о мятеже чехословаков" [6, с.4]. Именно в это время практически впервые обратили внимание на то, что в основе деятельности легионеров лежал "революционный мотив - желание чехословаков добиться независимости Чехословакии. Именно это было целью всего движения"; "Сторонники национальной идеи желали одного - скорее на Запад, разгромить Габсбургов и создать Чехословакию. Именно они составляли костяк корпуса" [Там же, с.4, 5]. Вслед за своими чехословацкими (чешскими) коллегами отечественные историки лишь в 2000-е годы стали писать о "встрече двух революций" на российской почве [2].

Что касается чехословацкой историографии, то её позиции изначально были более определёнными и однозначными - чехословацкое войско представляло собой революционную армию, которая вела борьбу за высокие идеалы - в том числе и за создание независимого Чехословацкого государства.

Таким образом, идеологические основания определяли не только позицию политических деятелей в конкретных условиях в годы Первой мировой войны, но также оказали своё воздействие и на развитие историографии. Это влияние в некоторых случаях прослеживается вплоть до настоящего времени.

Список литературы