Познавательная ситуация в отечественной исторической науке, пожалуй, как никакая другая, с неизменным постоянством и в разные периоды характеризуется как кризисная, либо посткризисная и переходная. При этом столь некомфортная эпистемологическая среда не всегда формировалась под влиянием процессов, протекающих в мировом историописании. Отечественная историография изобилует примерами, когда фактор сильной власти оказывается способен перевернуть познавательную ситуацию буквально с ног на голову. И в качестве эталонного примера здесь может выступить ситуация со сталинскими разрозненными тезисами о "революции", "рабах" и "опрокинутом Риме", поднятыми советскими историками до уровня научной теории.

Говорить о сколь-нибудь серьезном познавательном потенциале "революции рабов" как теоретической модели вряд ли представляется возможным. Благодаря ей изыскания целой плеяды историков были развернуты в пространстве координат совсем не научных, а политико-идеологических: и это историографический факт, ибо познавательная практика науки о древности благодаря "революции рабов" обрела свою эталонную меру мифологичности. Последнее, впрочем, не означает полной искусственности и антинаучности сталинского конструкта, ибо представления о решающей силе угнетенных в истории в то время стали фоном не только общественно-политической, но и исторической мысли. Сама идея, заключенная в сталинских тезисах, - когда угнетенные разрушают ненавистный режим (а заодно и государство) - обнаруживает поразительное сходство с каноничными словами революционера П. Алексеева о том, как "подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда, и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!" [1, с.26-27]. Нельзя игнорировать и существенный блок сугубо историографических предпосылок, хотя говорить о его прямом влиянии на воззрения И.В. Сталина по данному вопросу вряд ли стоит.

И тем не менее "сталинское открытие" в силу собственной кардинальности и категоричности в корне меняло не только прежние, но и современные на тот момент взгляды на падение Римской империи и роль в этом процессе угнетенных. По логике, разложение рабовладельческой системы должно было сопровождаться революционным подъемом рабов, приобретавшим все более широкий размах. Но гибелью Спартака ознаменовалось окончание эпохи масштабных социальных движений древности - это факт. И здесь степень расхождения с историческим реалиями становилась вызывающе вопиющей - из истории Рима выпадали (в интерпретационном отношении) огромные хронологические фрагменты.

Идеи И.В. Сталина, вброшенные в 1933 г. явно без осознания далеко идущих последствий и "не по адресу", были восприняты научным сообществом более чем серьезно. Уже на майском пленуме ГАИМК "вопрос о “революции рабов" стал центральным" [4, с.228]. Вот как описывал процесс фактического рождения "теории революции рабов" в недрах сектора рабовладельческой формации Л. Славин: "…Для античников речь т. Сталина явилась особенно важной, ибо в вопросе о социальной революции в античном обществе наиболее сильны были до самого последнего времени пережитки каутскианства <…>. Работа сектора рабовладельческой формации на фактическом материале разнородных групп первоисточников (?!) блестяще подтвердила <…> тезис т. Сталина" [10, с.115].

Итак, в 1933 г. сложилась поистине парадоксальная ситуация: советские историки, явно обескураженные "гениальностью" сталинского открытия, ограничиваются подписанием, так сказать, "декларации о намерениях" [2, с.215]. Но Вождь по поводу развития своих идей и конкретных указаний явно не утруждался; да и свое "открытие" он вряд ли воспринимал "в качестве нормативного для исследователей древности" [5, с.213]. В ситуации неопределенности сталинские тезисы были восприняты профессиональным историческим сообществом в качестве доктрины, обязательной к исполнению. И в этом смысле альтернатив у "теории революции рабов" уже не осталось: к тому времени личность исследователя уже перестала быть и точкой притяжения, и точкой отсчета. Ей на смену пришли "институты" и "штатные единицы", очень быстро пропитавшиеся мобилизационным духом с его "борьбой", "повышенными обязательствами" и "сверхответственностью". В конце концов, это было время, когда повсеместно множились "замечательные образцы труда" и утверждались героические примеры "нового отношения к труду". Не миновала чаша сия и историческую науку. Последняя ощущала себя находящейся в состоянии "испытательного срока"; а потому и сталинские тезисы были приняты и обкатаны столь охотно. Они рассматривались как проверочное задание. Вот и стремились его выполнить с излишком - как самое настоящее дело чести, дело славы [3, с.60].

В том, что произнесенные И.В. Сталиным тезисы расценивались как руководство к действию, видится коллективная ответственность советских историков. Сталинские слова были взяты на вооружение (кем-то формально, а кем-то вполне искренне) как очередное трудновыполнимое повышенное обязательство. Сложившаяся в науке о древности познавательная ситуация поставила вопрос о необходимости вскрыть механику исторических переходов - в свете сталинских идей и на конкретном историческом материале. Принципиальная невозможность построения таких конструктов (как известно, класс-гегемон никак не должен был погибать вместе с отжившей общественно-экономической формацией) выразилась в том, что саму "теорию революции рабов" еще долго не могли привести в формат, более или менее завершенный. Впрочем, никого это особо не смущало, "среди историков древности начинается оживление" [7, с.8] - и это главное. Как уже отмечалось, темы "рабской революции" Иосиф Виссарионович явно сторонился, оставив тем самым советских историков в подвешенном состоянии. Эта ситуация разрешилась, на первый взгляд, парадоксальным образом: не получая ни дальнейших "ЦУ" от Вождя, ни критики от функционеров, ни похвалы, советская наука выдала соответствующие результаты явно "с запасом".

Но главное объяснение того, почему советские историки продолжали писать на данную тематику в условиях индифферентного отношения к ней со стороны Вождя, заключается в следующей его характеристике, данной Г.К. Жуковым: "Сталин был человеком, который если уж за что-то зацепится, то потом с трудом расстанется с этой своей идеей или намерением, даже когда объективные обстоятельства говорят, что с первоначальным намерением необходимо расстаться" [Цит. по: 9, с.366]. Другими словами, тот факт, что работы с элементами "революции рабов" множились, но Сталин упорно обходил тему молчанием - это вовсе не индикатор "самоцензуры" признавшего ошибку Сталина. Сталин сказал все, что хотел сказать по этому поводу, не более, но и не менее того. Задач по свертыванию столь бурной научной деятельности никто не ставил - и историкам оставалось только покорно "творить" дальше…

Д.В. Малашкин в появлении "теории революции рабов" усматривает доминирующую роль именно политической ситуации; а потому в условиях и среде, ей порожденных, не то что критика, а "обсуждение в научных кругах были невозможны" [6, с.69]. Как мы видим, первичное научное оформление сталинской идеи проходило, с одной стороны, в условиях леденящего душу молчания "Великого корифея науки", а с другой, достаточно сплоченно и многоголосно со стороны "благодарных историков", вооруженных отныне "блестящим методологическим инструментарием". Готовность следовать по указанному пути не ставилась под сомнение в принципе. Другое дело - как это сделать?

В сталинских тирадах 1933-1934 гг., по сути, речь шла о падении рабовладельческого строя в результате революции рабов и падении Рима в результате наступления варваров. При этом второй его пассаж вряд ли можно считать конкретизацией первого - речь в первом и втором случаях шла о разных вещах. К тому же, сталинскую цитату № 1 и цитату № 2 разделяет определенный хронологический промежуток. И если после высказываний 1933 г. мы можем наблюдать известные парадоксы этого самого первичного восприятия, то после 1934 г. и последовавшего затем молчания Вождя советские историки пошли путем механического соединения двух концептов ("революции рабов" и "варварских вторжений"). Тем самым в проблему закладывалось фундаментальное противоречие - ибо напрямую увязать рабские восстания и падение Римской империи было едва ли возможно, не прибегая к практике выхватывания из контекста, произвольного толкования и обобщения отдельных случаев. К этим приемам, так или иначе, приходилось прибегать любому исследователю, приблизившемуся к данной теме на "небезопасное" в то время расстояние. Есть мнение [4, c.229], что А.Г. Пригожина с его скоропалительными призывами не просто "признать социальную революцию на словах, но и практически это показать" [8, с.99], можно вполне считать пионером в деле научного обрамления "теории революции рабов"; хотя, повторимся, это самое научное обрамление проходило многоголосно.

Таким образом, неопределенность, неуверенность и подспудное чувство признательности государству за заботу - это как раз те факторы, которыми возможно объяснить активность советских историков, пытавшихся в 1933-1934 гг. научно обрамлять ненаучное.

В случае с "революцией рабов" советским историкам предстояло найти постоянное средство от временной проблемы; следовало оставаться благодарным, но одновременно дистанцироваться от непрофессионалов. Насколько в профессиональном отношении данная задача была выполнена хорошо - трудно судить, ибо уже изначально адаптивные способности сталинских тезисов в плане их исторической конкретизации были ничтожны. Однако, характеризуя профессиональное историческое сообщество того времени, не следует забывать: номенклатурная инвазия в сферу академического знания к тому времени была едва ли не нормой; однако иммунитета от этого советская наука еще не выработала. А потому первостепенное значение здесь приобретал вопрос соотношения в лице одной "академической единицы" бойца идеологического фронта и исследователя. В итоге перед советскими историками забрезжила безальтернативная перспектива "расширять, углублять и обосновывать". Альтернатива приспособленчеству, конечно, была, но полюса поведенческой парадигмы советского историка (как части "Системы") того времени определялись достаточно четко [3, с.60]. В этой познавательной ситуации историк оказывался перед лицом кардинального выбора; однако это был классический "выбор без выбора" - его попросту нельзя было осуществить, оставаясь частью "Системы".

советский историк сталин революция раб

Список литературы