Характер и проблемы российского подданства горских народов к моменту назначения главнокомандующим на Кавказе ген. П.Д. Цицианова

Размещено на http://www.allbest.ru/

ХАРАКТЕР И ПРОБЛЕМЫ РОССИЙСКОГО ПОДДАНСТВА ГОРСКИХ НАРОДОВ К МОМЕНТУ НАЗНАЧЕНИЯ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИМ НА КАВКАЗЕ ГЕН. П. Д. ЦИЦИАНОВА

Виноградов Борис Витальевич

Манаков Павел Владимирович

Генерал П. Д. Цицианов был назначен главнокомандующим в Грузии (фактически - на Кавказе) в 1802 г., в то время, когда для российской стороны перспективы проводимой в регионе политики изменились в связи с фактором присоединения к империи Картли-Кахетинского царства (1801 г.), что ознаменовало начало выхода российских владений на Южный Кавказ (в Закавказье). Если прежде укрепления и коммуникации Кавказской Линии обозначали собой границу российского непосредственного военно-административного контроля в регионе, при условии формально подданнического состояния горских народов Центрального и СевероВосточного Кавказа, проживавших южнее Линии, то теперь стратегические долговременные интересы России претерпевают значительное изменение. Северный Кавказ начинает становиться тыловой территорией империи, причем той зоной этнополитической нестабильности и конфликтности, реалии которой весьма трудно вписывались в контекст внешнеполитических задач государства.

К началу XIX в. Россия уже прочно была сильнейшей стороной в той борьбе за Кавказ с Османской империей и Ираном, которая берет отсчет с середины XVI в. Важнейшими вехами в данном усилении позиций России в регионе были Кючук-Кайнарджийский трактат 1774 г., обусловивший российский суверенитет над Кабардой, «нейтрализацию» Крымского ханства и наличие широких возможностей для российской политики применительно к народам Центрального и Северо-Восточного Кавказа и, собственно, последовавшее в 1783 г. присоединение к России Крымского ханства [7, с. 842-844]. Последнее предопределило более чем значительные перспективы политики России на Северном Кавказе и в Северо-Восточном Причерноморье, и, вместе с заключенным в том же 1783 г. Георгиевским трактатом о протекторате над Восточной Грузией (Картли-Кахетинским царством), и сделало Российскую империю сильнейшей стороной в противоборстве за Кавказ [8, с. 32-33].

Однако явное усиление России на Кавказе таило в себе те «подводные течения», которые, как представляется, оказались немалой неожиданностью для российских же властей. С одной стороны, северокавказские этносоциальные сообщества начинают воспринимать Россию в качестве сильнейшей стороны в противоборстве с Турцией и Ираном, что, на первый взгляд, определяло их пророссийскую ориентацию и обусловливало принятие многими из них подданнических присяг [17, с. 10; 26, д. 13, ч. IV, л. 133; 28, д. 331, ч. I, л. 22]. Вместе с тем, с другой стороны, ослабление позиций Османской империи и Ирана (который за XVIII в. был неоднократно сотрясаем затяжной борьбой за шахский престол), снятие усилиями российской политики с «повестки дня» ранее существовавшей крымской угрозы обусловили на перспективу долговременный фактор снижения мотивированности части горских народов в российской защите, покровительстве со стороны России.

В данном контексте важно понимать, что феодально-абсолютистская Россия и горские народы, стоявшие на до- или полугосударственном уровне развития, по-разному воспринимали суть и конкретное содержание тех подданнических присяг, которые определяли взаимодействие сторон в тех условиях, когда сколь-нибудь конкретного российского военно-административного и правового присутствия южнее Кавказской линии, за редкими исключениями, практически не существовало. Для российской стороны, исходя уже из традиционной риторики, содержавшейся в манифестах императоров, важнейшим целеполаганием кавказской политики являлось водворение «мира и спокойствия» [5, с. 23-24], что в конкретных региональных социокультурных условиях предполагало отказ горцев от набеговых «предприятий», освященных традицией, а с конца XVIII в. - и фактором завершения процесса исламизации [21, с. 22].

Говоря о подданнических присягах, принимаемых горцами в адрес России, следует заметить, что встречаемый в документах российского происхождения термин «подданство» применительно к мере и характеру подчиненности горских сообществ Российской империи в XVIII в. (как, впрочем, и в двух предшествующих столетиях) не может отразить всей специфичности российско-горского взаимодействия [13]. В российском государстве к тому времени давно и прочно утвердился достаточно жесткий «вертикальный» подданнический стандарт, отражавший реалии бытия социально стратифицированного централизованного государства, превратившегося в начале XVIII в. в феодально-абсолютистскую монархию. Есть достаточные основания считать, что данный стандарт не распространялся на моделирование характера и содержания взаимоотношений с северокавказскими народами, исходя и из особенностей внешнеполитического контекста складывания этих взаимоотношений, и из несомненной разницы в уровне социокультурного развития субъектов взаимодействия.

В настоящее время довольно проблематично выработать и апробировать тот понятийно-терминологический аппарат, который бы в полной мере отражал все нюансы российско-горских взаимоотношений, в том числе - по части оценки смыслового наполнения подданнических присяг горцев, принимаемых ими в различных обстоятельствах как внешнеполитического, так и внутрирегионального свойства. Применяемые определения, такие как «вассально-союзнические отношения», «вассально-подданнические отношения», «договорное подданство», «военно-политические союзы», не могут отразить все качественное своеобразие российско-горского взаимодействия в широком хронологическом диапазоне. К тому же, практически каждый из них содержит те терминологические условности, которые проистекают либо из «европейского происхождения» понятий, либо из проблематики «стадиальной» сопоставимости субъектов взаимодействия [9, с. 34-35], либо из практически неизбежной в исторической науке известной субъективности исследователей при трактовке тех или иных понятийно-терминологических определений, да и характера российско-северокавказских взаимоотношений [10].

Как бы то ни было, несмотря на многочисленные и нуждающиеся в дальнейшей разработке примеры позитивного опыта в российско-горском взаимодействии, принимаемые горскими сообществами в адрес России подданнические присяги нередко нарушались. При анализе данного феномена в российско-северокавказских взаимоотношениях следует исходить из положения, что горцы, вследствие характера их традиционных социокультурных реалий, были не в состоянии отказаться от набеговой практики, то есть не могли соответствовать российскому видению сценария взаимодействия сторон, то есть были такими, какими они были. Вместе с тем, и от российской стороны было бы не исторично требовать каких-либо иных стандартов проведения региональной политики, привнося современное понимание к разрешению тех или иных этнополитических проблем. Данная констатация, как представляется, может предохранить от искушения поиска правых и виноватых в оценке причин и проявлений тех конфликтных ситуаций, которые имели место в российско-горском взаимодействии в конце XVIII - первой половине XIX в.

Как известно, среди народов Центрального Кавказа наиболее социально-стратифицированными и сильными в военном отношении были кабардинцы. Несмотря на некоторую двойственность соответствующих положений Кючук-Кайнарджийского мирного договора с Османской империей [25, с. 100-104], считается, что с 1774 г. Кабарда находилась в российском подданстве, и существовавший почти два столетия «кабардинский вопрос» был снят с повестки дня международных отношений. Однако события взаимодействия региональных российских властей с кабардинскими социальными верхами в последние десятилетия XVIII в. покажут, что кабардинская знать в условиях ослабления османской угрозы и ликвидации российскими стараниями угрозы крымской будет весьма своеобразно воспринимать свое российское подданство, довольно стабильно пытаясь торпедировать усиление позиций России на Центральном Кавказе. Это выразится, в частности, в сопротивлении возведению укреплений Азово-Моздокской линии, принявшем в конце 1770-х гг. вооруженную форму, а затем - характер затяжной «фронды» [6, с. 23-25; 26, д. 13, ч. II, л. 3]. Здесь следует заметить, что несколько ранее, еще в период «нейтральности» Кабарды по условиям Белградского трактата 1739 г., кабардинская знать стала устойчиво возражать возведению в 1763 г. российской крепости Моздок, считая ее расположенной на своих землях, вопреки конкретным историческим и политическим реалиям региона [11, с. 80-81; 24, с. 111-112]. В современной кавказоведческой историографии есть точка зрения, что высшая российская власть в лице Екатерины II на определенном этапе стремилась посредством поддержки кабардинской знати, а затем и фактора российского суверенитета над Кабардой, распространить и укрепить свое влияние на остальные народы Центрального Кавказа [19, с. 17-19]. Однако события конца XVIII в. продемонстрируют, что кабардинские социальные верхи окажутся непригодными для осуществления данных российских планов. В условиях кардинального ослабления внешних вызовов Кабарде, а значит, и необходимости в российской военно-политической поддержке, кабардинские князья станут устойчиво сопротивляться закреплению России в зонах обозначившегося их собственного доминирования. Нахождение Кабарды в российском подданстве фактически окажется «за кадром» их внимания и практического восприятия. Подданнические присяги в адрес России со стороны ингушей и осетин, поддерживаемое российскими властями их стремление к расселению на плоскость вызывали долговременное и энергичное неприятие со стороны кабардинских социальных верхов [2, с. 267-268; 18, с. 443].

Еще раз отмечая значительную специфичность российского «подданства» горских народов, обитавших южнее Кавказской Линии, все же следует заметить и то, что Россия стремилась стать единственным сюзереном для своих новых горских подданных. Средневековый принцип «вассал моего вассала - не мой вассал» (распространенный, заметим, не по всей Западной Европе периода феодальной раздробленности) не устраивал российские власти, зато вполне соответствовал интересам кабардинской знати в условиях децентрализации кабардинского общества [20, с. 76]. Подобная «двуполярность» политического влияния на Центральном Кавказе не могла на перспективу устроить российские власти, тем более - в контексте того, что Турция и Иран еще не отказались от своих притязаний на северокавказские народы [6, с. 26-27].

Анализ сущности набеговой традиции и ее историографических оценок присутствует в некоторых изысканиях последних лет [22, с. 8-10, 68-69, 71, 73, 74, 79].

Как бы то ни было, фактор набеговой традиции, независимой собственно от фактора российского присутствия в регионе, обусловливал невыполнение подданнических присяг и соответствующие реакции на это со стороны российских военных властей.

Особенностью этнополитической ситуации на Северном Кавказе в конце XVIII в. было то, что усиление России в регионе в связи с присоединением в 1783 г. Крыма и Правобережья Кубани обусловило и некоторые изменения в этнической карте региона. Так, овладение Россией Прикубаньем привело к переселению оттуда кубанских ногайцев, которые не без оснований казались российским властям недостаточно политически надежным контингентом для проживания на вновь обретенной империей территории [23, с. 34]. Последовавшее же впоследствии вселение туда Черноморского и групп Донского казачества, с одной стороны, обусловило начало собственно освоения Россией данной территории, но с другой, - определило изменение традиционной этнической карты региона, существовавшей ранее системы «этнополитических противовесов» [7, с. 845].

Данную проблематику необходимо анализировать в контексте тех миграционных процессов, которые происходили в регионе в середине - второй половине XVIII в., при условии, что некоторые из них являлись составной частью российско-горского взаимодействия [15, с. 11-193]. Так, чеченцы и карабулаки (орстхоевцы) во второй половине XVIII в. стали расселяться на плоскостные территории терско-сунженского междуречья в значительной степени благодаря принимаемым в адрес России подданническим присягам [15, с. 163-166; 26, д. 9, л. 19] в условиях смещения на запад территории Малой Кабарды [14, с. 135; 27, д. 4].

Таким образом, российские владения терского левобережья вступили в непосредственное соприкосновение с зоной нового расселения чеченцев и карабулаков [8, с. 120].

Следуя оценкам доминировавшей в начале - середине 1980-х гг. концепции о добровольном вхождении чеченцев и ингушей в состав России, к 1781 г. большинство чеченских предгорно-плоскостных обществ приняли присяги на российское подданство [2, с. 207-217].

Вместе с тем, следует отметить, что выход чеченцев на равнину и фактор их российского подданства незначительно изменили традиционный уклад их жизни, частью которого была и набеговая традиция. В данном контексте следует отметить, что подданнические присяги, принимаемые чеченцами, не предполагали введения среди них российских военно-административных порядков, не строились тогда на землях этнической Чечни и российские укрепления. Зато предусматривались прекращение набегов новых подданных на российские поселения и коммуникации по Тереку (что видится вполне логичным), выдача аманатов. Кроме того, плоскостные чеченцы должны были не пропускать через свои земли набежчиков из горной Чечни.

В данном случае проступала проблематика, характерная для широкого спектра вопросов российскогорского взаимодействия. Догосударственный и в значительной степени дофеодальный уклад жизни тех же чеченцев, отсутствие опыта подчинения государственной власти предопределяли значительную меру их «недоговороспособности». В большей или меньшей степени подобная констатация относилась и к иным горским субъектам взаимодействия с российскими властями.

Отсутствие существовавших мер по пресечению набегов привело бы, представляется, к значительному росту их количества. В данном смысле интересно высказывание английского историка П. Камерона, что «умеренность и великодушие восточный человек ошибочно принимает за трусость и бессилие, если прежде не дали возможность убедиться в обратном» [Цит. по: 16, с. 73-74].

В связи со значительным усилением России на Кавказе после 1783 г. укрепляются позиции России в Дагестане, что находило отражение в просьбах ряда местных владетелей о вступлении в российское подданство [26, д. 13, ч. 4, л. 133; 28, д. 331, ч. 1, л. 22]. Однако само положение Дагестана предопределяло оспаривание влияния в нем всех «сторон», соперничавших за Кавказ: России, Турции и Ирана. В данной связи дагестанские владетели находились в довольно сложном положении, что нередко приводило к двойственной или даже тройственной их политической ориентации [8, с. 124-125]. Стоит заметить и то, что и в Дагестане, и в других областях Северо-Восточного и Центрального Кавказа политическая ориентация местных элит и этнических сообществ в целом во многом зависела от складывавшихся региональных обстоятельств, насыщенных междоусобицами, взаимными набегами и т.п. В этих условиях покровительство России одной из сторон местного противоборства нередко означало поиск другой стороной иных внешнеполитических заступников.

Оформившийся в 1783 г. протекторат России над Картли-Кахетинским царством обозначил надолго для России необходимость его защиты от разорительных набегов со стороны дагестанских владетелей и «вольных обществ», принявших для Грузии характер настоящего бедствия [3, с. 82-83]. Все это не устраивало Россию, которая, «приняв под покровительство свое Грузию и обращая виды свои на Армению, старалась увеличить число зависимцев своих в Дагестане» [4, с. 194].

С одной стороны, для недопущения набегов на Восточную Грузию о принятии ее в российское «подданство» (реально - под «протекцию») уведомлялись владетели Дагестана и Азербайджана [28, д. 286, ч. 1, л. 183], но с другой, - российские власти в реалиях весьма декларативного характера подданства тех же дагестанских владетелей практически не имели рычагов силового воздействия на них и, в условиях противоборства в регионе с Турцией и Ираном, были вынуждены мириться с нападениями последних на Карли-Кахетинское царство, когда весьма ограниченный запас дипломатических средств оказывался исчерпанным [8, с. 129-131]. Подобная ситуация определится довольно надолго и «перекочует» в то время, когда Россия уже будет осуществлять мероприятия по собственно включению в свой состав Восточной Грузии при императоре Павле I, что будет немало осложнять местную обстановку и даже требовать в новых обстоятельствах российского военного вмешательства [1, с. 136, 137, 142, 175-177].

Комплекс приведенных факторов и обстоятельств позволяет утверждать, что ко времени назначения главнокомандующим на Кавказе ген. П. Д. Цицианова этнополитические реалии региона были весьма непростыми. Факторы «нейтрализации» Крымского ханства в 1774 г. и собственно присоединения к России в 1783 г. Крыма и Правобережья Кубани предопределили не только долговременное усиление России на Кавказе, но и ряд специфических проблем российско-горского взаимодействия в изменившихся внешнеполитических и внутрирегиональных обстоятельствах. Принимаемые рядом горских этносоциальных сообществ в конце XVIII в. присяги на российское подданство отражали существовавшую сложную и многофакторную динамику этнополитической обстановки на Северном Кавказе. Российские власти и горцы, в силу значительной разницы в социокультурном развитии, по-разному воспринимали суть и «смысловое наполнение» этих присяг.

В контексте присутствия в традиционном укладе горцев набеговой практики и ослабления для них внешнеполитических угроз это обусловливало долговременные проблемы в российско-горском взаимодействии и требовало принятия российской стороной мер, отличных от предыдущего опыта региональной политики.

подданство цицианов кавказ этнополитический

Список источников

1.Акты, собранные Кавказской археографической комиссией: в 12-ти т. / гл. ред. А. П. Берже. Тифлис: Типография Главного Управления Наместника Кавказского, 1866. Т. 1. 827 с.

2.Блиев М. М. Русско-осетинские отношения (40-е гг. XVIII - 30-е гг. XIX в.). Орджоникидзе: Ир, 1970. 438 с.

3.Боцвадзе Т. Д. Народы Северного Кавказа в грузино-русских политических взаимоотношениях XVI-XVIII вв. Тбилиси: Мецниереба, 1974. 234 с.

4.Бутков П. Г. Материалы для новой истории Кавказа с 1722 по 1803 год: в 3-х ч. СПб.: Типография Императорской Академии наук, 1869. Ч. 1. 621 с.

5.Великая Н. Н. Об особенностях политического взаимодействия Российского государства с горцами Северного Кавказа в XVIII веке // Российский Северный Кавказ: проблемы формирования, материалы к историко-археологическому изучению региона. Армавир - Ставрополь: Дизайн-студия Б, 2016. С. 22-31.

6.Виноградов Б. В. Очерки этнополитической ситуации на Северном Кавказе в 1783-1816 гг. Краснодар - Армавир: Армавирское полиграфпредприятие, 2004. 91 с.

7.Виноградов Б. В. Присоединение Крымского ханства (1783 г.): влияние на перспективы и проблемы складывания российского Северного Кавказа // Былые годы. 2015. № 38: 4-х ч. Ч. 4. С. 842-848.

8.Виноградов Б. В. Специфика российской политики на Северном Кавказе в 1783-1816 гг. Славянск-на-Кубани: Издательский центр СГПИ, 2005. 384 с.

9.Виноградов Б. В., Вартанян Х. С. Еще раз о влиянии раздела Крымского ханства (1783 г.) на перспективы и проблемы складывания российского Северного Кавказа // Российская государственность в судьбах народов Кавказа - VIII: материалы Региональной научно-практической конференции (г. Пятигорск, 19-20 ноября 2015 г.). Пятигорск: ПГЛУ, 2015. С. 33-38.

10.Виноградов Б. В., Клочков О. Б. К проблеме историографических оценок стадиального уровня развития горских сообществ XVI - середины XIX в. в контексте современных вызовов безопасности российского Северного Кавказа // Историческая и социально-образовательная мысль. 2012. № 1. С. 26-29.

11.Виноградов Б. В., Рябиков А. Н. Возведение крепости Моздок (1763 г.) в контексте внутри- и внешнеполитических обстоятельств и историографических трактовок // Российская государственность в судьбах народов Северного Кавказа: материалы Региональной научно-практической конференции (г. Пятигорск, 14-16 ноября 2008 г.). Пятигорск: ПГЛУ, 2009. С. 78-82.

12.Виноградов В. Б. Вхождение Чечено-Ингушетии в состав России // Сборник избранных статей Виталия Борисовича Виноградова (к 70-летию со дня рождения) / сост. Н. Н. Великая. Армавир: Редакционно-издательский центр АГПУ, 2008. С. 207-217.

13.Виноградов В. Б., Дударев С. Л. К вопросу о типологии и периодизации русско-вайнахских политических отношений // Россия и Северный Кавказ (проблемы историко-культурного единства): межвузовский сборник научных трудов. Грозный: Чечено-Ингушское книжное издательство, 1990. С. 109-117.

14.Виноградов В. Б., Шаова С. Д. Кабардинцы и вайнахи на берегах Сунжи (XVI - середина XVIII в.). Армавир - Майкоп: Армавирское полиграфпредприятие, 2003. 152 с.

15.Волкова Н. Г. Этнический состав населения Северного Кавказа в XVIII - начале XIX века. М.: Наука, 1974. 276 с.

16.Дегоев В. В. Большая игра на Кавказе: история и современность. М.: Русская панорама, 2001. 448 с.

17.Джахиев Г. А. Россия и Дагестан в начале XIX века. Махачкала: Дагестанское книжное издательство, 1985. 96 с.

18.История народов Северного Кавказа с древнейших времен до конца XVIII в. / отв. ред. Б. Б. Пиотровский, А. Л. Нарочницкий, Р. М. Мунчаев, А. П. Пронштейн. М.: Наука, 1988. 544 с.

19.Кипкеева З. Б. Народы Северо-Западного и Центрального Кавказа: миграции и расселение (60-е годы XVIII в. - 60-е годы XIX в.). М.: Изд-во Ипполитова, 2006. 360 с.

20.Кожев З. А. Кабарда в системе этносоциальных отношений на Северном Кавказе (XVIII в.): дисс. … к.и.н. М., 1998. 236 с.

21.Лаудаев У. Чеченское племя // Сборник сведений о кавказских горцах. Тифлис: Издательство Кавказского горского управления, 1887. Вып. 6. С. 5-86.

22.Матвеев В. А. Межэтнические конфликты на Северном Кавказе: опыт осмысления и противодействия на рубеже XIX-ХХ вв. Ростов-на-Дону: Издательство Южного федерального университета, 2015. 150 с.

23.Матвеев О. В., Ракачев В. Н., Ракачев Д. Н. Этнические миграции на Кубани: история и современность. Краснодар: Книга, 2003. 215 с.

24.Очерки истории российского Северного Кавказа второй половины XVI - середины XIX века / под ред. В. Б. Виноградова. Славянск-на-Кубани: Издательский центр СГПИ, 2010. 298 с.

25.Приймак Ю. В. Северо-Восточное Причерноморье во внутри- и внешнеполитических процессах формирования южных границ России (конец XVII - первая треть XIX в.). Армавир: Полипринт, 2011. 359 с.

26.Российский государственный архив древних актов (РГАДА). Ф. 23. Кавказские дела. Оп. 1.

27.РГАДА. Ф. 192. Карты Кавказа. Оп. 1. 28. Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА). Ф. 52. Кн. Потемкина-Таврического. Оп. 1/194.

Размещено на Allbest.ru