Размещено на http://www.Allbest.Ru/

Размещено на http://www.Allbest.Ru/

Размещено на http://www.Allbest.Ru/

О причинах восточноевропейских революций 1989 г. (международный аспект)

Новопашин Ю.С.

“Бархатные” и “небархатные” революции 1989 г. в странах Центральной и Юго-Восточной Европы были нацелены против коммунистического тоталитаризма, господствовавшего в регионе почти весь послевоенный период (1945-1990 гг.). За истекшее двадцатилетие в состоянии обществоведения произошли серьезные изменения. Профильными для современной истории стали вопросы вероломного, как правило, захвата коммунистами этих стран государственной власти в первые послевоенные годы, их многолетнего следования в деле строительства социализма импортным образцам, далеко не беспроблемного функционирования Варшавского договора, СЭВа, системы межпартийного сотрудничества.

На первый план вышел анализ несовпадающих национальных интересов, противоречий и конфликтов в отдельных государствах, включая СССР, а также в их международном взаимодействии, приведших в конце концов в этой части европейского континента к антикоммунистическим революциям конца XX века.

Стержневым для революционных событий в странах Центральной и Юго-Восточной Европы стал политико-государственный крах коммунистов (1). При этом отнюдь не в одночасье рухнули созданные соответствующими правящими партиями “режимы бюрократических распорядителей”, как назвал их однажды известный публицист А. Нуйкин (2). Послевоенная система общественных, в том числе межгосударственных, отношений в Центральной и Юго-Восточной Европе установилась в результате разгрома Советской армией нацистской Германии и ее сателлитов, на основе обусловленного Великой Победой доминирования СССР в регионе. Точно так же система послевоенных отношений в Западной Европе опиралась на аналогичную роль США, Великобритании и Франции с их военно-политическим доминированием на оккупированных территориях.

Советский Союз и шедшие за ним политические силы, в первую очередь возглавляемые коммунистами, никакой другой системы, отличной от той, которую они создали, построить не могли. Все они ориентировались на реализованную в СССР коминтерновскую левореволюционную модель (в противоположность фашистской правореволюционной модели, характерной для побежденных во второй мировой войне стран, впрочем, близкой по форме и содержанию своему коммунистическому антиподу) (3). Вчерашние союзники СССР по антигитлеровской коалиции тоже воспользовались правом победителей, чтобы воссоздать и укрепить на западе европейского континента приемлемые для них общественные отношения, опирающиеся на парламентарно-демократический строй в политике, либерально-идеологический плюрализм в социокультурной сфере и многоукладную рыночную экономику.

Суть дела в том, как воспользовались своим правом победителей доминировавшие в восточной и западной частях Европы военно-политические силы, какие они создали или воссоздали общественные системы - приспособленные ли только к обстановке противостояния и противоборства или способные функционировать в иных условиях. В отличие от западноевропейского правового демократического режима восточноевропейский полицейский строй советского типа, как оказалось, мог существовать ровно столько, сколько сохранялась в Европе и во всем мире обстановка противостояния двух систем.

К концу 1980-х годов ситуация радикально изменилась: ушли в прошлое противоборство Востока и Запада, “холодная война”. Венские договоренности (январь 1989 г.) и Парижская хартия для новой Европы (ноябрь 1990 г.) подвели черту под положением победителей и побежденных во второй мировой войне, под послевоенной эрой конфронтации и раскола европейского континента. Тот элемент идеологизации, который многое определял в государственной и всей общественной жизни восточноевропейских стран, включая и сферу их взаимоотношений с Советским Союзом, потерял всякое значение. Происшедший принципиальный сдвиг изменил иерархию ценностей и стал для этих стран важнейшим международным условием их двадцатилетнего “марша на Запад”, в структуры НАТО и Европейского союза.

Под элементом идеологизации имеется в виду в первую очередь, навязанная извне модель строительства социализма или модель социализма советского типа. Она представляла собой совокупность идей, которые в послевоенный период были взяты на вооружение прошедшим коминтерновскую выучку руководством компартий стран Центральной и Юго-Восточной Европы. Именуемая марксизмом-ленинизмом, она сводилась к такому пониманию строительства нового общества, когда основное орудие этого строительства усматривается в диктатуре пролетариата. Именно государственная власть в форме этой “сугубо централизованной диктатуры” (А.С. Бубнов) (4) и обязательно во главе с компартией представлялась В.И. Ленину и его соратникам условием освобождения труда, выступала “единственно верным другом и помощником трудящихся и крестьянства” (5). РКП(б) признавала себя, по определению Н.И. Бухарина, “самой милитаризованной организацией, которая когда-либо существовала. В этом обстоятельстве, - утверждал главный большевистский идеолог, - величайшая сила нашей партии, по сравнению с лучшими рабочими партиями, которые существуют в мире. Она состоит в том, что мы были партией дисциплины, - партией, работающей по военному образцу” (6). Правда, другой признанный идеолог, М.С. Ольминский, предостерегал на IX партийной конференции от чрезмерного увлечения централизмом “за счет демократизма” и констатировал, что многие поняли бухаринские слова так, что “уничтожение всякого демократизма есть последнее слово коммунизма, что это есть действенный коммунизм” (7).

К такого рода предостережениям в руководстве РКП(б) мало кто прислушивался, а вот примеров командования партийной массой “по военному образцу”, узурпации секретариатом ЦК функций пленумов и съездов, других проявлений тоталитарных тенденций (8) хватало уже при Ленине, и тем более в годы сталинской жандармеризации страны (9) и при послесталинских правителях.

Еще в 1928 г. при обсуждении на пленуме ЦК ВКП(б) вопроса о программе Коминтерна И.В. Сталин выдвинул тезис об общезначимом характере Октябрьской революции и советской формы пролетарского государства. В угрожающем тоне он дал ему следующее обоснование: “У нас были люди, например, наши оппозиционеры, которые считали революцию в СССР, исключительно или главным образом, национальной революцией. Они сломали себе шею на этом. Странно, что имеются, оказывается, около Коминтерна люди, готовые идти по стопам оппозиционеров. Может быть, по своему типу наша революция является национальной и только национальной революцией? Но наша революция есть революция советская, а советская форма пролетарского государства есть более или менее обязательная форма для диктатуры пролетариата в других странах. Недаром Ленин говорил, что революция в СССР открыла новую эру в истории развития, эру Советов. С точки зрения типа революции наша революция является революцией интернациональной по преимуществу, дающей картину того, чем должна быть в основном пролетарская революция в любой стране” (10).

Здесь нет необходимости полемизировать с подобным высказыванием, разбирать его начетнический характер (Ленин сказал - значит это истина в последней инстанции). К тому же Сталин в послевоенные годы не затруднялся признавать известное своеобразие “народно-демократических”, национальных моделей строительства социализма и, например, терпимо относился к стремлению чехословацкого президента Э. Бенеша сохранить в своей стране парламентарно-демократический строй. Правда, при этом делались оговорки в том смысле, что “нельзя, конечно, сохранять старую демократию, которая нежизнеспособна и могла бы привести к упадку” и что “надо сделать следующий шаг вперед, отвечающий новому развитию и новому положению вещей”.

Однако недолго демонстрировали Сталин и иные советские руководители “широту взглядов”, не противодействуя вроде бы вначале поиску зарубежными коммунистами путей строительства “национального социализма”. Уже в 1947 г. Кремль стал подавать совсем другие сигналы, настоятельно советуя создавать новое общество по образу и подобию существующего в СССР. Осень этого года ознаменовалась учреждением Информационного бюро коммунистических и рабочих партий (Коминформа). С помощью этой организации большевистская верхушка намеревалась руководить социалистическим строительством по советским шаблонам. Первое же совещание нового коллективного органа вынесло предостерегающее решение о том, что “нельзя признать правильным постоянное подчеркивание некоторыми деятелями братских компартий своей независимости от Москвы” (12). Закрывая это совещание, Ж. Дюкло, один из лидеров французских коммунистов, отметил: “Но особенно мы вдохновлены такой силой, которую представляет собой ВКП(б) - наш образец и наш вождь” (13).

На втором совещании (1948 г.), посвященном обсуждению фактов “самовольства” в Компартии Югославии, тема большевистского вождизма продолжала усиленно подчеркиваться, а итоговая резолюция исходила “из того неоспоримого положения, что любая партия должна отчитываться перед Информбюро” (14), то есть, если расшифровать данное положение, должна отчитываться в первую очередь и главным образом перед руководством ЦК ВКП(б).

Третье (и последнее) совещание Коминформбюро (1949 г.), проведенное в ходе уже совершенно оголтелой антиюгославской кампании, провозгласило принцип советского вождизма устами П. Тольятти. “Пролетарский интернационализм учит трудящихся и народы, - резюмировал он, - что в борьбе за демократию, за национальную независимость и за мир они должны следовать великому примеру Советского Союза, народы которого, руководимые героической партией большевиков, Лениным и Сталиным, построили новое общество, победили империализм, превратили свою страну в великую социалистическую державу, указывающую всем народам верный путь демократии, социализма и мира” (15).

Таким образом, облекая свои указания в форму “дружеских советов” и используя в качестве орудия своих устремлений наиболее авторитетных зарубежных коммунистов, кремлевские власти обеспечили в 1947-1949 гг. ориентацию руководства восточноевропейских стран на “общезначимый” советский опыт, на большевистскую модель социалистических преобразований. Тем самым оно ставило крест на поиске собственных, национальных путей развития, допускающих сохранение ряда видоизмененных парламентских процедур, использование в экономике мелких и средних частных товаропроизводителей, а в сфере культуры - возможность известного соревнования и борьбы атеистического, религиозного и иных мировоззренческих принципов. Все это во второй половине 1940-х годов не считалось еще крамолой, но и среди действенных инструментов революционного преобразования мира уже не упоминалось. Попытки проявить гибкость не сулили высокопоставленным авторам подобных разработок ничего хорошего - они оказались с наступлением десятилетия 1950-х, как правило, в числе жертв репрессий, инициированных из Москвы, стали фигурантами фальсифицированных судебных процессов и тюремными узниками.

На фоне усиливавшихся нападок на авторов национальных моделей все больший упор делался на проблеме международного значения Октябрьской революции, опыта создания нового общества под руководством ВКП(б)/КПСС, на обосновании ее ведущего положения в социалистическом лагере, во всем рабочем и коммунистическом движении.

Здесь уместно сделать одно методологическое пояснение. Когда обсуждается проблема международного значения Октябрьской революции, заимствования советской модели, иногда возникает вопрос: почему в данном случае надо говорить о какой-то типологии, а не о советском образце как таковом? Но дело в том, что советский образец выражал не только нечто общее, но немало особенного и даже единичного. И хотя в начальный, “народно-демократический” период нередкими были случаи некритического копирования всего советского вплоть до мелочей, все же постепенно вызревало осознание невозможности в практическом смысле и очевидной вредности - в политическом попыток перенесения точной копии одного общественного устройства во временные и пространственные рамки другого. Своего рода аксиомой стало убеждение, что советский опыт является общезначимым в основе своей, а вовсе не целиком - ввиду особенностей социально-экономического, национального и культурного бытия советской страны. Поэтому выдерживающим научную критику представляется понятие модели советского типа, так же как и близкое ему по смыслу понятие системы советского типа.

Опираясь на эту модель, восточноевропейские страны если и построили во главе со своими компартиями и под присмотром Кремля некий социализм, то такого же казарменного образца, как в СССР. По советскому примеру они не обеспечили за 45 лет следования навязанной им модели освобождение труда, а взрастили тоталитарного государственного монстра, не поддающегося реформированию и превратившегося в преграду на пути общественного прогресса. Это и есть главная доктринальная причина направления послевоенных процессов в странах Центральной и Юго-Восточной Европы по антидемократическому и, в конечном счете, тупиковому пути. Результатом стала полная утрата доверия со стороны народа как к собственным властям, так и к их московским “кураторам” из ЦК КПСС. А от утраты доверия до участия в массовых протестных демонстрациях и в иных революционных акциях - всего один шаг.

Если обратиться теперь к главным практически-политическим причинам исторического поражения “реального социализма” в Центральной и Юго-Восточной Европе, то они отражены в трех, по словам президента Чехословакии В. Гавела, “задачах революции”, а именно денационализации, десоветизации и десателлизации. То, что означали в действительности национализация, советизация и сателлизация, было многие годы для всех этих народов большой и болезненной проблемой. О ней откровенно говорилось, например, в Политическом докладе первого секретаря ЦК ПОРП М. Раковского XI, последнему съезду польских коммунистов (27-30 января 1990 г.). “Нужно во весь голос заявить, - подчеркнул докладчик, - обо всех обстоятельствах, при которых оказывался нажим группой Брежнева, а также двумя последующими руководящими советскими группами”. Особо он выделил А.А. Громыко, М.А. Суслова, В.Г. Куликова, Л.М. Замятина как персональных проводников этого давления. “Доктрина Брежнева”, резюмировал Раковский, “дамокловым мечом висела над ПОРП и ее руководящими кругами, чрезвычайно сужая пространство для маневра, компромисса, способствуя окостенению механизма власти и тем самым неизбежному приближению ее окончательного поражения. Навязанная стране советская модель нового строя, фактически функционировавшая до конца 80-х годов, явилась одной из главных причин сокрушительного поражения коммунизма на польской земле” (16).

О том же, собственно, говорил двумя годами раньше председатель ВСРП Я. Кадар, беседуя в марте 1988 г. с корреспондентом журнала “Огонек”. Обращаясь к первым десятилетиям революционных преобразований, Кадар отметил, что “в то время была известна одна-единственная модель строительства социализма - советская. И было естественно и нормально считать, что нам надо делать все так, как в Советском Союзе. Я и сам так думал”. То есть Кадар не считал тогда ошибочным ни процесс ускоренной национализации банковского дела, промышленных предприятий, частного жилого фонда (доходные дома) и т.п., ни новую, продиктованную из Москвы индустриальную стратегию, ни политику перекраивания по советскому образцу всех государственных структур. “Следуя советскому примеру, - заметил он, - был провозглашен лозунг: “Превратим Венгрию в страну железа и стали!” Были созданы грандиозные металлургические комбинаты, сталелитейные заводы. На капиталовложения предполагалось ассигновать такие огромные суммы, которыми мы просто-напросто не располагали. Увы, - заключил этот политический деятель, свыше 30 лет возглавлявший партию и страну, - отрицательное воздействие “сверхиндустриализации” мы испытываем до сих пор” (17).

За сплошную национализацию, как и за другие последствия советизации расплачиваться пришлось не только правящим партиям восточноевропейских государств, но и их народам, позволившим коммунистам, по словам Раковского, “управлять собою четыре с лишним десятилетия. Причины столь грандиозного исторического поражения и дела, и идеи марксизма, - говорилось в его Политическом докладе, - можно усмотреть во многом, в частности в принятии и настойчивых попытках реализации экономического механизма, основанного на постулатах кабинетной теории, что, по существу, означало замену объективных рыночных регуляторов народнохозяйственного развития полным или частичным планированием, то есть регуляторами субъективистско-политическими. Но все это оказалось совершенной утопией, породило на практике мощные структуры бюрократической системы управления. Именно тут коренятся причины стагнации экономического развития, исчезновения стимулов к освоению нового и поиску эффективных решений. Именно тут объяснение вопроса, почему Польша оказалась оттеснена на последние позиции в европейской и мировой статистике, что, разумеется, ущемляет национальную гордость поляков” (18).

И Кадар, и Раковский критически отзывались о представлениях тех в Советском Союзе и в других странах социалистического содружества, кто готов на каждом шагу трубить о “гармонических отношениях”, выставлять на передний план интернационалистские принципы “братского сотрудничества”, отодвигая вольно или невольно общедемократическое содержание этого сотрудничества, его национальную составляющую на второе или даже более незначительное место. “Какого бы доброго друга, какую бы крепкую опору ни имел тот или иной народ, - подчеркнул Кадар, - собственные национальные задачи вместо него не выполнит никто. Только если народ справится с ними должным образом, он сможет снискать уважение со стороны других стран. Строя новое, социалистическое общество, каждый народ должен бдительно присматриваться к тому, что происходит вокруг него, должен учиться всему доброму и извлекать уроки из чужих ошибок, но основа, на которую он должен опираться, - историческое прошлое и национальные традиции своей родины, своеобразные экономические, политические, культурные особенности его родной страны” (19).

Из этих слов Кадара видно, что на первое место он как глава партии и страны ставил национально-государственные интересы Венгрии, подтверждая тем самым прогнозы наших западных оппонентов относительно десателлизации советского блока. Еще три десятилетия назад профессор Вирджинского университета Т. Хэммонд в статье “Москва и проблемы захвата коммунистами власти” писал, что уже тогда “централизованному контролю со стороны СССР над своими сателлитами стал мешать полицентризм, в условиях которого на смену советской ортодоксальности пришло различие точек зрения по теоретическим вопросам. Большинство компартий более уже не подчинялось слепо приказам Кремля, а “пролетарский интернационализм” уступил место “национальному коммунизму” (20).

На XI съезде польских коммунистов Раковский констатировал, что рядовые партийцы “убежденно воспринимали в первое послевоенное десятилетие сталинизм, отождествляя его в своем сознании с социализмом и положительно в целом относясь к процессу советизации”. Наступившее же в 1956 г. “прозрение” части партийной массы и руководства ПОРП, их стремление к максимуму автономии не могли принести никаких результатов по причине того, что “политика СССР и КПСС предгорбачевской эры - конечно, в разное время и в разной мере - носила империалистский характер” (21). Результаты подобной политики, говорилось в его докладе, особенно мучительно ощущались в 1980-е годы, ибо Брежнев и его окружение были не в состоянии понять причины массового рабочего протеста, оформившегося в начале этого десятилетия в настоящую политическую оппозицию. Советские “опекуны” настоятельно требовали от Ст. Кани и В. Ярузельского (22) решительной борьбы с контрреволюцией, отождествлявшейся с “Солидарностью”. Более чем критически, по словам Раковского, относилась Москва к программным целям ПОРП на данное десятилетие, отдавая предпочтение только тем позициям, которые ею одобрялись (23).

На протяжении всего времени существования “реального социализма” в Центральной и Юго-Восточной Европе давал о себе знать национальный вопрос. Действительного братства наций, укрепления их добрососедских связей не получилось, сколько ни распространялись на эту тему те или иные идеологи и политики. Не помогла сближению национализация всего и вся с ее уравнительными тенденциями. Только усложнила дело советизация аппаратов власти, социокультурной сферы и прочего, ущемлявшая национальные чувства. А практика обеспечения руководством Советского Союза своей ведущей роли в Организации Варшавского договора, Совете экономической взаимопомощи и в других многосторонних и двусторонних международных институтах нередко была связана с самым настоящим и не всегда даже приличным торгом. “Мы, - говорил, к примеру, какой-нибудь полномочный представитель того или иного союзного государства, - как ваши верные спутники в революционной борьбе, конечно, поддержим все политические инициативы КПСС и правительства СССР, но со своей стороны хотели бы получить “добро” на поставку в соответствующем году не десяти, а двенадцати миллионов тонн российской нефти”. Так или примерно так, не всегда, разумеется, однотипно, происходила сателлизация как форма неравноправных межпартийных, межгосударственных отношений. Эта зависимость сохранялась до конца 1980-х годов, а правда о ней вошла составной частью в идеологический арсенал восточноевропейских революций.

Правоверным сторонникам марксизма-ленинизма, толкующим о возможности решить с его помощью любой национальный вопрос, трудно спорить с зарубежными противниками этого пропагандистского продукта. “Если поймать, - говорят они, - марксистов на слове, что теория подтверждается практикой, то марксистско-ленинская концепция национального вопроса, очевидно, совершенно неверна, так как практика почти семи десятилетий социализма в Советском Союзе и сорока лет в Восточной Европе полностью противоречит теории” (24). Действительно, считалось, что в условиях социализма налицо все объективные предпосылки для сближения свободных от угнетения наций. Само понятие сближения использовалось при формулировании концепции, согласно которой национальные группы будут все теснее смыкаться друг с другом, утрачивая в определенной степени некоторые свои исторические особенности и стремление к самостоятельности. Но дальше утопического теоретизирования дело так и не пошло, наоборот, проявился ряд противоречащих ему черт, общих для этих стран.

Во-первых, все они, вопреки утверждениям о том, что являются национальными государствами, в действительности представляли собой многонациональные государственные образования со сложными проблемами национальных меньшинств.

Во-вторых, страны Центральной и Юго-Восточной Европы в качестве национальных государств существовали сравнительно недолго (начиная с периода после первой мировой войны), и поэтому у них не было возможности веками консолидироваться в своем новом положении.

В-третьих, эти страны долгое время входили в состав крупных, искусственно созданных империй (австро-венгерскую, российскую, османскую). В течение этого времени их население подвергалось дискриминации по национальному, языковому и религиозному признакам, что порождало в большей или меньшей степени националистические настроения.

В-четвертых, все три империи, конечно, использовали национализм под лозунгом “разделяй и властвуй” как политическое оружие для обеспечения своего господства. В XIX столетии в Европе развернулось национально-освободительное движение, вылившееся в революцию 1848-1849 гг., которая, однако, не решила проблему.

В-пятых, в результате распада трех названных империй после первой мировой войны и образования суверенных национальных государств, также проходившего искусственным путем, не были учтены многие национальные пожелания и не решены имевшиеся в этой сфере острые проблемы.

В-шестых, после второй мировой войны СССР, как и его предшественница царская Россия, продолжал проводить в восточной части европейского континента своего рода имперскую политику. Инструментом ему в этом деле служили военная сила и марксистско-ленинская интернационалистская идеология. Но ни они, ни солидная материальная помощь с советской стороны не могли сдержать роста местного национализма в качестве ответной реакции на проявления кремлевского великодержавия. Это национальное (и националистическое в том числе) давление в революционных событиях 1989-1990 гг. как раз и нашло свое выражение, прежде всего в процессах денационализации, десоветизации и десателлизации.

Говоря о восточноевропейских революциях конца XX в., было бы неверно, разумеется, видеть их причины только в процессах внешнеполитического плана. Основными являлись, конечно, внутриполитические причины. Но своеобразие соотношения в этих революциях внутренних и внешних причин в том и заключалось, что внешний фактор представлял величину весьма внушительную. В программных документах любой демократической организации, почти в каждой революционной акции обнаруживали себя так или иначе антисоветские, антироссийские оттенки. Так получилось, что в рассматриваемых событиях у КПСС и в целом у советского/российского государства совсем не оказалось сторонников, кроме части местной коммунистической номенклатуры. Советской стране припомнили тогда и карательные экспедиции войск генерал-фельдмаршалов А.В. Суворова и И.Ф. Паскевича в XVIII-XIX вв., и вступление 17 сентября 1939 г. в войну против Польши на стороне гитлеровской Германии, и бесчеловечные массовые депортации, и кровавое Катынское дело, и многое другое.

Одной из серьезнейших причин назревшей к концу 1980-х годов революционной ситуации являлось пребывание на территории восточноевропейских стран советских войск, которые мозолили глаза местному населению не одно десятилетие. В Польше, Венгрии и Восточной Германии армейские соединения СССР находились все 45 лет существования этих стран в качестве социалистических государств. В Чехословакии советские войска размещались 25 лет, то есть со времени неспровоцированного вторжения в 1968 году. Наконец, в Румынии они стояли почти 15 лет, пока по взаимному соглашению не были оттуда выведены в 1958 году.

Дисциплинированностью советские военнослужащие никогда не отличались. Автор этих строк, проходивший срочную службу в 1953-1956 гг. на территории ГДР, насмотрелся за три года на всякие “художества” наших солдат и офицеров. За многие из них надо было привлекать к уголовной ответственности или, как самое малое, немедленно отправлять в народное хозяйство. Однако зачастую все сходило с рук.

О том же самом, но в другое уже время, в 1968-1972 гг., и по опыту в Чехословакии свидетельствует О.Ф. Жемайтис, служивший в артиллерийском полку, расквартированном в североморавском городе Френштат. В своем “Чехословацком дневнике” он немало повествует о недостойном поведении наших военнослужащих, наплевательском отношении к чехословацкой собственности, уничтожении во время учений посевов зерновых (танками, БМП и пр.), о погубленных лесных массивах, о грабеже и порче фруктовых садов и т.д. (25)

О зарубежных армейских безобразиях в Москве узнавали как о неприятных, но эпизодических эксцессах, но на деле речь шла отнюдь не о них, а о повседневной и массовой оккупационной практике. Местное население и официальные власти подсчитывали ущерб и вчиняли военным иски, которые, правда, почти никогда не удовлетворялись. Министерство обороны СССР за эксплуатацию своими “ограниченными контингентами” земельных и лесных угодий, транспортных магистралей, водоемов, участков воздушного пространства “братских стран” никому не платило ни копейки. Подобная практика продолжалась, пока восточноевропейские коммунисты оставались у власти и следовали в отношениях с Советским Союзом канонам сателлитизма. политический кризис бархатный восточноевропейский россия

Однако на исходе 1980-х годов кризисные явления в Центральной и Юго-Восточной Европе привели к революционной развязке, и рычагами государственного управления в этих странах овладели по преимуществу представители некоммунистических сил.

Бывший посол Чехии в России (1996-2000 гг.) Л. Добровский в одной из “прощальных с Москвой” статей писал: “После того как Чехословакия в ноябре 1989 г. освободилась от политико-идеологического плена СССР, после того как избавилась от диктата агрессивного Варшавского договора, роспуску которого она в значительной степени способствовала, после того как у нас были обновлены демократические порядки и республика вернулась к своей исторически проверенной позиции в Европе… она перестала представлять какой-либо интерес для российской внешней политики в качестве объекта политического, военного и экономического влияния” (26). В роли непримиримого антикоммуниста предстал также в июне 2001 г. перед участниками одной международной конференции Гавел. “Советское господство, - отметил он, - характеризовалось духовным и физическим насилием, тупостью, невежеством, пустой монументальностью и всеобщей отсталостью, хвастливо выдаваемой за прогресс” (27).

Высказывания этих двух пражских интеллектуалов насчет “политико-идеологического плена”, “диктата агрессивного Варшавского договора”, “советского господства в виде духовного и физического насилия” представляются весьма хлесткими, но сути сателлитизма они не раскрывают. Кремлевская верхушка, выступавшая в роли Большого Брата, только в первое послевоенное десятилетие имела возможность и действительно стремилась к плотному контролю за восточноевропейскими компартиями, государственным и народнохозяйственным развитием своих “младших” партнеров по Варшавскому пакту и Совету экономической взаимопомощи. В 1960-е же, 1970-е, а тем более 1980-е годы речь шла об обеспечении партийно-государственным руководством СССР лишь собственной гегемонии в данных организациях, а вовсе не о повседневном контроле за деятельностью руководства восточноевропейских стран, такой контроль становился все более проблематичным да и довольно накладным.

Вспоминая брежневские времена, Г.Х. Шахназаров, один из наиболее осведомленных работников аппарата ЦК КПСС, отмечал: “У генсека с партнерами по Варшавскому пакту был примерно такой же общественный договор, как с руководителями союзных республик: вы мне гарантируете лояльность, я вам - пребывание у власти. Только здесь вносилась существенная поправка на суверенитет”. Останавливаясь на этой поправке, автор подчеркивал, что “если и было отличие между брежневским и хрущевским этапами отношений СССР с партнерами по блоку, то оно заключалось как раз не в ужесточении прессинга Москвы, а, напротив, в его заметном ослаблении. Не остановившись перед интервенцией, чтобы не выпустить из советской орбиты Чехословакию, Брежнев в то же время заметно отпустил вожжи. Причин тому было много: и начавшийся общеевропейский процесс, необходимость построже относиться к своим международным обязательствам, и существенное сокращение возможности дотировать поставки союзникам дешевого сырья, и их собственная растущая претензия на самостоятельность” (28).

Смена власти в 1989-1990 гг. положила предел какой бы то ни было подчиненности этих стран Большому Брату, покончила с гегемонистской системой, тем самым революция решала здесь в совокупности с другими и задачу десателлизации. А избавившись от межгосударственных структур, стеснявших свободу их действий, представители новой демократии заговорили с советским, а затем и с российским руководством совсем по-иному.

В частности, дело подошло и к решению проблемы военной оккупации, продолжавшейся весь 45-летний социалистический период. С завершением этого периода на переговорах по выводу советских войск из восточноевропейского региона в роли партнеров М.С. Горбачева, Н.И. Рыжкова и Э.А. Шеварднадзе оказались деятели антикоммунистической волны: венгры А. Гёнц, Й. Анталл и Г. Есенски; поляки Л. Валенса, Т. Мазовецкий и К. Скубишевский; чехи В. Гавел, В. Клаус и И. Динстбир, а также представители ФРГ (включившей 3 октября 1990 г. в свой состав ГДР), прежде всего Г. Коль и Х.Д. Геншер. Вопрос о сроках был поставлен перед кремлевским руководством ребром и решался двусторонними межправительственными соглашениями. Вывод Центральной группы армейских соединений СССР с чехословацкой территории и Южной группы с территории Венгрии был отнесен на 1990-1991 годы. Договоренность по Северной группе определяла время ее вывода из Польши с мая 1992 по сентябрь 1993 года. Что же касается самой многочисленной Западной группы советских войск (500 тыс. военнослужащих и членов их семей), то на ее уход с территории объединенной Германии отводилось соответствующим соглашением четыре года, и последние подразделения с тяжелой боевой техникой, как известно, оставили места своей заграничной дислокации в сентябре 1994 года.

Решение этой застарелой и болезненной проблемы можно смело отнести к примерам завидной оперативности. Хотя так происходило отнюдь не всегда. Парадоксальность ситуации с обновленным межгосударственным сотрудничеством состояла, в частности, в том, что Горбачеву и другим советским руководителям легче и желательнее было общаться с представителями государств евроатлантического ареала, чем со старыми или новыми лидерами восточноевропейских стран. За четыре с лишним десятилетия взаимодействия в рамках различных социалистических структур у партнеров накопилось немало взаимных претензий, трудных вопросов, поиск решения которых нередко затягивался и не сулил особых международных дивидендов.

Постреволюционная стратегия стран Центральной и Юго-Восточной Европы была нацелена на достижение в политической, экономической и социокультурной областях тех показателей, которые требовались для вступления в НАТО и Европейский союз. Российская же Федерация, как правопреемница СССР, лишившегося всех европейских союзников и международных организаций с собственным в них доминированием, была озабочена в первую очередь проблемами безопасности, восстановления своего статуса сильного, уважаемого и равноправного участника европейской семьи народов и государств.

Значительный отрезок того пути, который прошли восточноевропейские страны за рассматриваемое двадцатилетие, представлял собой переходный период от политических, социально-экономических и иных структур тоталитарно-социалистического типа к парламентско-демократическим структурам, реальной многопартийности, рыночному хозяйствованию на базе многообразия форм собственности и др. Проводилась десоветизация вообще, денационализация в частности и в особенности.

Обобществление собственности в форме национализации было предпринято в прошлом во всех восточноевропейских странах в ходе заимствования ими модели строительства социализма советского типа. Оно обернулось сплошным огосударствлением и предельной централизацией управления, что привело в свою очередь к сосредоточению власти в руках бюрократического слоя и вырождению ее почти везде в личную диктатуру. В целом недемократическое огосударствление экономики придало носителям хозяйственно-политической власти некоторые черты устойчивой, постоянно воспроизводящейся группы, отличающейся от других общественных групп механизмом своего пополнения, размерами вознаграждения, формами его получения. В длительной исторической перспективе концентрация хозяйственно-политической власти имела чрезвычайно отрицательные последствия. Ее усиление, не сдерживаемое демократией, положило начало формированию особого социального слоя, объективно заинтересованного в неопределенно долгом сохранении породивших его порядков, сделало положение подобного слоя не только следствием упомянутых порядков, но и одним из факторов их поддержания и консервации.

Этот управляющий слой везде в Центральной и Юго-Восточной Европе составлял опору государственного, авторитарно-казарменного социализма, и, как показала жизнь, он готов был отстаивать свое привилегированное положение любыми средствами, не исключая и массовые репрессии. Обращаясь к этой стороне не такой уж далекой еще советской истории, Л. Гордон и Э. Клопов отмечают, что “репрессии во всех отраслях управления имели примерно одинаковый масштаб и повсюду дали примерно одинаковые результаты. Никакой сознательный враг социализма и СССР, никакой действительный предатель не смог бы принести больше бедствий советскому народу, большего ущерба нашей подготовке к войне, всему нашему экономическому и культурному развитию, чем это сделали, развязав массовые репрессии, те, кто в тридцатые и сороковые годы стоял у власти в партии и государстве” (29). Все сказанное - с известными оговорками - можно отнести и к социалистическому периоду в развитии стран Центральной и Юго-Восточной Европы.

Ныне сплошная национализация отошла уже в область истории, но ее последствия еще дают о себе знать теми или иными народнохозяйственными диспропорциями отдельных государств, усилением то здесь, то там антидемократических тенденций во властных институтах, в сфере идеологии или культуры. То есть процессы денационализации и десоветизации, вызванные к жизни революционными событиями 1989 г., имеют известное продолжение и в наши дни в качестве переходных от посткоммунизма к постиндустриальному обществу. Решение основных проблем этого перехода и стало для стран Центральной и Юго-Восточной Европы своего рода “входным билетом” в Евросоюз как объединение государств и народов, уже достигших определенных рубежей в развитии постиндустриального общества.

К началу рассматриваемого двадцатилетия все уже прекрасно понимали, что времена былого марксистско-ленинского единомыслия и конструктивного сотрудничества на дву- и многосторонней основе безвозвратно миновали, а многочисленные выступления против Советского Союза, по словам последнего посла СССР в Восточной Германии Ю.А. Квицинского, использовались новыми государственными и политическими деятелями как “легкий и удобный способ завоевать себе политическую поддержку среди населения в своих странах”, проложить себе путь в “грязном омуте интриг, противоречий и несовместимых интересов” (30).

Активное участие России в современном общеевропейском сотрудничестве предполагает трезвый подход к исторической оценке собственной политики, отличавшейся высокомерием, заносчивостью, стремлением пустить пыль в глаза. Подобный подход, как верно заметил однажды бывший посол США в Москве Д. Мэтлок, “требует умеренности - качества, несовместимого с культурой политического руководства России”. Это означает, что, прощаясь с советской эпохой, ему предстоит во взаимоотношениях с собственным народом и на международной арене все же освободиться от шлейфа азиатчины и приблизиться в своем поведении к европейским стандартам.

Примечания

1. См.: История антикоммунистических революций конца XX века. Центральная и Юго-Восточная Европа. М. 2007, с. 7-27; Революции 1989 г. в странах Центральной (Восточной) Европы. Взгляд через десятилетие. М. 2001, с. 11-25; Центральная Европа в поисках новой региональной идентичности. М. 2000, с. 6-35; Славяноведение, 1999. №3. с. 15-29; и др.

2. “Думается, отнюдь не без серьезных научных оснований, - заметил он в одной из своих статей перестроенных времен, - у нас сейчас заводится речь о возникновении и всестороннем укреплении еще в 20-е годы политического режима бюрократических распорядителей” (Нуйкин А. Идеалы или интересы? - Новый мир, 1988, №1, с. 198).

3. Модель - это абстрактное, систематизированное, осознанное отображение действительности: либо какая она есть на самом деле (описательные и аналитические модели), либо какой она реально могла бы стать (прогностические модели). В основе тех и других лежит то, что осознается как практически достижимое. В нашем случае речь идет, конечно, о модели второго типа, выступающей в форме идей.

4. Девятая конференция РКП(б). Сентябрь 1920 г. Протоколы. М. 1972, с. 172.

5. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 39, с. 158.

6. Девятый съезд РКП(б). Март-апрель 1920 г. Протоколы. М. 1960, с. 225.

7. Девятая конференция РКП(б), с. 99.

8. Понятно, что в СССР вплоть до перестроечных времен никто не пользовался термином “тоталитаризм” применительно к советской партийно-государственной системе. Впервые это сделал незадолго до своей гибели от руки сталинского наймита Л.Д. Троцкий. “От партийной демократии, - писал он в 1936 г., - остались одни воспоминания в памяти старшего поколения. Вместе с ней отошла в прошлое демократия советов, профессиональных союзов, кооперативов, культурных и спортивных организаций. Над всем и всеми неограниченно господствует иерархия партийных секретарей. Режим получил тоталитарный характер за несколько лет до того, как из Германии пришло это слово” (Троцкий Л. Преданная революция. М. 1991, с. 86. См. также с. 228, 231).

9. Выражение Троцкого (там же, с. 92).

10. Сталин И.В. Соч. Т. 11, с. 151.

11. Беседа Э. Бенеша с И.В. Сталиным 18 декабря 1943 г. - Вопросы истории, 2001, №3, с. 15.

12. Совещания Коминформа. 1947, 1948, 1949. Документы и материалы. М. 1998, с. 300.

13. Там же, с. 237.

14. Там же, с. 459.

15. Там же, с. 607-608.

16. Восточная Европа на историческом переломе. М. 1991, с. 166-167.

17. Огонек, 1988, №13, с. 9, 10.

18. Восточная Европа на историческом переломе, с. 167.

19. Огонек, 1988, №13, с. 10.

20. Hammond T. Moscow and communist takeovers. - Problems of communism, 1976, №1, p. 60.

21. Восточная Европа на историческом переломе, с. 166.

22 Ст. Каня был в 1980-1981 гг. первым секретарем ЦК ПОРП, а В. Ярузельский - премьер-министром и главой оборонного ведомства ПНР.

23. Восточная Европа на историческом переломе, с. 166.

24. Soviet nationalities in strategic perspective. Lnd.-Sydney, 1985, p. 39.

25. Жемайтис О.Ф. Чехословацкий дневник (1968-1972 гг.) - Вопросы истории, 1999, №8.

26. Добровский Л. Как желают демократы… - Независимая газета, 15.11.2001, с. 11.

27. Вацлав Гавел как европейский оракул. Речь президента Чешской Республики на международной конференции с участием глав правительств десяти государств Центральной и Восточной Европы в Братиславе. - Там же, 21.VI.2001, с. 12.

28. Шахназаров Г.Х. С вождями и без них. М. 2001, с. 239.

29. Гордон Л., Клопов Э. Тридцатые-сороковые. - Знание - сила, 1988, №5, с. 52.

30. Квицинский Ю.А. Время и случай. М. 1999, с. 30, 31.

31. Мир и мы (ИТАР-ТАСС), 29.X.1998, с. 4.

Размещено на allbest.ru