Ориентализм в литературе и политике на Северном Кавказе

Ориентализм в литературе и политике на Северном Кавказе

В.О. Бобровников

В первой половине XIX в. взоры российского общества были прикованы к Северному Кавказу не менее чем сегодня, в период двух кровавых российско-чеченских войн и вызванной ими волны терроризма, отозвавшейся по всей России и далеко за ее пределами. Тогда причина внимания заключалась в затяжной Кавказской войне, которую Россия почти полвека вела за обладание этим регионом. Как военные, так и гражданские чиновники, служившие на российском Кавказе, были к тому же сильно увлечены этим горным краем, окутанным дымкой романтики в глазах образованной русской публики первой половины XIX в. В правление Николая I (1825-1855) и Александра II (1855-1881), когда военное покорение края завершалось, романтическое направление, господствовавшее тогда в европейской и русской литературе и науке, немало повлияло на восприятие Кавказа в России. Кавказские горы восхищали русское общество своей кажущейся первобытностью и свободой, а вместе с тем и ужасали дикостью и коварством горцев, населявших неприступные горные ущелья.

Эти чувства прекрасно выразил еще совсем юный Лермонтов:

И дики тех ущелий племена,

Им Бог - свобода, их закон - война,

Они растут среди разбоев тайных,

Жестоких дел и дел необычайных;

Там в колыбели песни матерей

Пугают русским именем детей;

Там поразить врага не преступленье;

Верна там дружба, но вернее мщенье;

Там за добро - добро, и кровь - за кровь,

И ненависть безмерна, как любовь.

(Измаил-бей)

Такие представления распространялись в русском обществе прежде всего через художественную литературу. Северному Кавказу вообще повезло с русской классикой, как это заметила современная исследовательница русской литературы XIX в. Сьюзен Лейтон См.: Layton S. Russian Literature and Empire: Conquest of the Caucasus from Pushkin to Tolstoy. Cambridge, 1994.. Кто только не писал о нем! И прежде всего Пушкин и Лермонтов. Юношеская поездка Пушкина на юг России подарила читающей России романтическую поэму «Кавказский пленник», очаровавшую публику описанием дикой горной природы, воинственных черкесов и любви прекрасной черкешенки к русскому пленнику. Так и не добравшись собственно до Кавказа, молодой Пушкин развил на воображаемых кавказских материалах байроновский сюжет про край дикой свободы, «где рыскает в горах воинственный разбой». В горах Кавказа ему удалось побывать, и то проездом, только через много лет, во время путешествия в Арзрум в 1829 г. После этого он задумал оставшуюся незавершенной поэму про черкеса-христианина (в сохранившемся наброске превращенного в «немирного чеченца»), изгнанного отцом за отказ от предписанных горским обычаем кровной мести и грабежа (Тазит). Еще значительнее было влияние романтических стихов и прозы Лермонтова, чьи хрестоматийные образы «злого чечена» из «Казачьей колыбельной» или необузданного абрека Казбича из «Героя нашего времени» во многом определили восприятие Северного Кавказа в России.

Свой вклад в создание романтического образа Кавказа внес плодовитый писатель А. Бестужев-Марлинский, в одной из повестей которого был выведен вошедший в поговорку дикий, но благородный разбойник Аммалат-бек. Переведенный в действующую армию на Северный Кавказ из сибирской ссылки, в которую он попал за участие в восстании декабристов, писатель не скрывал своего восхищения и опасений перед горцами. «Там над головой путника вьется разбойник воздуха орел, - писал он, - там рыщет разбойник лесов - волк и разбойник гор - черкес; припав за камнем, готовит им и себе добычу». Склонность горцев к грабительским набегам на соседей Бестужев-Марлинский объяснял отсутствием самых необходимых средств к жизни. По его мнению, в бесплодных теснинах кавказских гор «хищничество есть... единственное средство одеться и вооружиться... Как вы хотите, чтобы человек, храбрый от привычки, потому что осужден от колыбели выбивать свое существование у грозной природы, чтобы человек сильный, и к этому всему нищий, не хотел присвоить себе все, что ему по силам? На грабеж идет он как на охоту, и добыча, взятая из зубов опасности, для него и плата за труд, и слава за подвиг, и приманка на будущие набеги» Марлинский А. Русские повести и рассказы. СПб., 1837. Ч. 8. С. 203-204..

Романтическое увлечение Северным Кавказом было не чуждо и наблюдавшим за ходом русского завоевания Кавказа писателям и публицистам из Западной Европы. Шамиль, в течение более четверти столетия сопротивлявшийся российскому продвижению на мусульманский Восток, превратился во французской и английской публицистике в образ «благородного дикаря», не пожелавшего променять свободу родных гор на золотые оковы самодержавной России. В этом стиле написаны корреспонденции Маркса и Энгельса о Кавказе и восточном вопросе, публиковавшиеся во время Крымской войны (1856-1857) в американской газете «New York Herald Tribune». Подобные оценки и воззрения несложно найти и у западноевропейских историков, например в знаменитой «Истории XIX в.» под редакцией Лависса и Рамбо, авторы которой, перевирая кавказские реалии, писали про соединение под знаменами национально-освободительной черкесско-лезгинской армии мюридов Шамиля суннитов и шиитов на Кавказе История XIX века / Под ред. проф. Лависса и Рамбо: Пер. с фр. / Под ред. Е.В. Тарле. Т. 4. М., 1938. С. 371-372..

Знаменитый романист Александр Дюма-отец, отправляясь в 1858 г. на Кавказ, обещал читателям своего журнала «Монте-Кристо» «подвести их к скале, где был прикован Прометей… посетить стан Шамиля, этого другого Титана, который в своих горах борется против русских царей». Чтобы не обмануть ожиданий знаменитого литератора, принимавшим его русским военным даже пришлось инсценировать набег горцев, принятый Дюма «за чистую монету» и описанный им впоследствии в одном из восьми томов его пространных и довольно фантастических воспоминаний о России и Кавказе.

Общие настроения, господствовавшие в обществе времен Кавказской войны, ярко охарактеризовал крупнейший дореволюционный кавказовед-лингвист барон П.К. Услар. «В эпоху романтизма, - писал он, - и природа, и люди на Кавказе были непонятны... Горцев не могли мы себе представить иначе, как в виде людей, одержимых каким-то беснованием, чем-то вроде воспаления в мозгу, - людей, режущих налево и направо, пока самих их не перережет новое поколение беснующихся. И было время, когда эти неистовые чада нашей поэтической фантазии приводили в восторг часть русской читающей публики!.. Горцы, которые в те блаженные времена учились чему-нибудь и как-нибудь в Петербурге, сами всячески подделывались под Аммалат-беков, Казбичей и т. п...» [Услар] П.К. Кое-что о словесных произведениях горцев // Сборник сведений о кавказских горцах. Тифлис, 1868. Вып. I. С. 4-5..

От обожания Кавказа путешественники и военные, побывавшие в регионе, нередко переходили к не менее неумеренному порицанию жителей края. Именно в эпоху присоединения Северного Кавказа к Российской империи сложился крайне негативный образ горца, который продолжает определять общественное мнение России, а отчасти и Запада, до настоящего времени. За всем регионом тогда утвердилась дурная слава разбойничьего гнезда. Путешественники, купцы, миссионеры, проезжавшие через Кавказ, удивительно единодушно отзывались о горцах как о «природных разбойниках и ворах». Характерно в этом смысле высказывание известного русского публициста и теоретика славянофильства Н.Я. Данилевского (1871 г.): «Кавказские горцы - и по своей фанатической религии, и по образу жизни и привычкам, и по самому свойству обитаемой ими страны - природные хищники и грабители, никогда не оставлявшие и не могущие оставлять своих соседей в покое» Данилевский Н.Я. Россия и Европа. Взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к германо-романскому. СПб., 1995. С. 31.. Сравнивая жителей горных ущелий Кавказа с шотландскими горцами, прославленными в романах Вальтер Скота, Данилевский, не разделяя романтического обожания гайлендеров, надеялся, что на Северном Кавказе Россия пойдет по пути Англии, и уничтожит этот не менее экзотический, но и не менее разбойный вертеп.

Похожих взглядов придерживались многие дореволюционные историки и этнографы. Даже такой объективный автор, как создатель знаменитой двухтомной исторической географии Кавказа С.М. Броневский, писал, что горцы «приобретение корысти силой оружия вменяют себе за честь... яко драгоценный дар почитают вольность, которую употребляют часто во зло, делая набеги и грабежи против друг друга и в окружных странах» [Броневский С.М.] Исторические выписки о сношениях России с Персиею, Грузиею и вообще с горскими народами, на Кавказе обитающими, со времен Ивана Васильевича доныне. СПб., 1996. С. 28.. По словам русских авторов эпохи Кавказской войны, характерная черта кавказских горцев - страсть к набегам, грабежу и убийствам, то, что в XIX в. стали называть особым термином хищничество. Такими представлениями руководствовались российские военные, руками которых было произведено присоединение Северного Кавказа к Российской империи, в частности знаменитый генерал А.П. Ермолов, с именем которого связано начало затяжной Кавказской войны. Их разделяли многие военные и гражданские чиновники, проводившие российские реформы уже на покоренном Северном Кавказе.

Интересно, что к взгляду на горца-мусульманина как на извечного хищника склонялась и местная мусульманская элита, перешедшая на службу в российскую военную и гражданскую администрацию края. Показательно высказывание Хаджи-Али из дагестанского селения Чох (Гаджи-Али Чохского, 1819-1895), секретаря имама Шамиля, позднее перешедшего на сторону русских. В своей хронике о войнах Шамиля на Северном Кавказе XIX в. он писал: «Горцы дики, как сама природа, окружающая их, и хищны, как звери» Гаджи-Али. Сказание очевидца о Шамиле. Махачкала, 1995. С. 24.. Зять Шамиля Абдуррахман Казикумухский в своих воспоминаниях пишет о жителях Аварии в Нагорном Дагестане как о «народе высокомерном, преступном, никому другому не подчиняющемся... Это причина убийств и набегов, всяческого кровопролития особенно до появления в Дагестане трех имамов». Похожие мысли высказывал приставу Руновскому после своего пленения и сам Шамиль: «Я употреблял против горцев жестокие меры. Много людей было убито по моему приказанию.., - признавался бывший имам, - Бил я и шатоевцев, и андийцев, и тадбуртинцев (названия сельских союзов горцев Южной Чечни и Северного Дагестана, присоединившихся к имамату. - В.Б.); но бил я их не за преданность русским. Вы знаете, что тогда они ее еще не высказывали, а за их скверную натуру, склонную к грабительству и разбоям… И вы (русские. - В.Б.) будете бить их за ту же склонность, которую им очень трудно оставить» Абдурахман из Газикумуха. Книга воспоминаний. Махачкала, 1997. Л. 38а-38б; Дневник полковника Руновского, состоящего приставом при Шамиле во время его пребывания в гор[оде] Калуге с 1859 по 1862 год // Акты Кавказской археографической комиссии. Тифлис, 1904. Т. XII. С. 1422. Особенности дискурса горского «хищничества» и его влияния на мусульманскую духовную элиту времен российского завоевания Северного Кавказа разобраны в моей книге. См.: Бобровников В.О. Мусульмане Северного Кавказа: обычай, право, насилие. Очерки по истории и этнографии права Нагорного Дагестана. М., 2002. С. 16-40..

Жалобы на кавказское «хищничество» продолжались вплоть до первой трети ХХ в. Северный Кавказ ассоциировался прежде всего с горским разбоем даже у крупнейших дореволюционных ученых. Знаменитый этнограф Лев Штернберг в обзорной статье о чеченцах, опубликованной в Энциклопедии Брокгауза и Ефрона (1903), среди характерных признаков этого народа выделял «подозрительность, склонность к коварству и суровости». По его словам, «неукротимость, храбрость, ловкость, выносливость, спокойствие в борьбе - черты чеченцев, давно признанные всеми даже их врагами. В обыкновенное время идеал чеченцев - грабеж. Угнать скот, увести женщин и детей, хотя бы для этого пришлось ползти по земле десятки верст и при этом рисковать своей жизнью - любимое дело чеченцев» [Штернберг Л.] Чеченцы // Энциклопедический словарь / Под ред. Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. Т. XXXVIII. СПб., 1903. С. 786..

Негативные клише о «разбойном» Северном Кавказе помогали оправдывать жестокости и насилие, которыми полна история присоединения региона к Российской империи, особенно в эпоху кровавой Кавказской войны. Печальную известность получили слова императора Николая I, обращенные к генерал-фельдмаршалу И.Ф. Паскевичу, заменившему Ермолова, новому командующему Отдельным Кавказским корпусом: «Предстоит Вам... усмирение навсегда горских народов или истребление непокорных» Движение горцев Северо-Восточного Кавказа в 20-50-е гг. XIX в.: Сборник документов. Махачкала, 1959. С. 58.. Массовые репрессии, применявшиеся русской армией к «немирным горцам», захват заложников-аманатов от «замиренных» объясняются не только неизбежными жестокостями военного времени, но и общим отношением к Кавказу.

Генерал Ермолов и его преемники были просто уверены, что говорить с горцами можно только на языке силы, как с неразумными еще малыми детьми. Гуманные методы, по их мнению, годились только для Европы, а не на «диком» Востоке, к которому они относили и Северный Кавказ. Заслуживает внимания отмеченная современным американским историком Томасом Барреттом «агрессивная надменность» названий ермоловских крепостей на Кавказской линии - Грозная, Преградная, Злобный окоп, Бурная, Внезапная. Самим именем своим они должны были напоминать горцам о ждущем их за ослушание неминуемом суровом наказании.

Искусственный образ горцев Северного Кавказа, сложившийся в сознании российского общества колониальной эпохи, в немалой степени определил не только методы покорения региона, но и способы управления им. Представление о благородных кавказских разбойниках и первобытной дикости региона разделяли многие российские военные и гражданские чиновники, вовлеченные в систему военно-народного управления на Кавказе середины XIX - начала ХХ в. К ним принадлежали и такие заметные фигуры, как военный министр Д.А. Милютин (1861-1881) и наместник кавказский вел. кн. Михаил Николаевич (1862-1881), серьезно уверенный, что «большинство кавказских мусульман находится в самом детском состоянии цивилизации» и их просвещение «не обещает... никакой пользы» Отзыв Кавказского наместника вел. кн. Михаила Николаевича управляющему делами Кавказского комитета В.П. Буткову от 12 августа 1864 г. по поводу проекта издания газеты для мусульман Северного Кавказа // Сборник Русского исторического общества. М., 2000. Т. 2. С. 211..

Как уже отмечалось, покорение Северного Кавказа в период Кавказской войны XIX в. Россией шло одновременно с его научным изучением. К мысли о временном сохранении для кавказских горцев «первобытного» права и «родовой общины» власти Кавказского наместничества пришли не без подсказки российских востоковедов и этнографов. После учреждения в середине XIX в. военно-народного управления его чиновники продолжали поддерживать тесные контакты с учеными. Не случайно и кавказское начальство, и ведущие научные учреждения разместились в Тифлисе. Еще в 1851 г. А.В. Головин учредил здесь Кавказский отдел Императорского русского географического общества (КОИРГО), первое из региональных отделений Общества. Во второй трети столетия правительство ежегодно выделяло на содержание КОИРГО 2000 руб. Наиболее плодотворным периодом его существования оказались 50-70-е годы XIX в. Именно тогда была составлена 10-верстовая карта Кавказского края, проведены первые исследования по статистике, языкознанию, этнографии региона. Усилиями КОИРГО в Тифлисе издавались многотомные краеведческие альманахи: «Сборник сведений о кавказских горцах» (1868-1881), «Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа» (1881-1915), «Известия КОИРГО» (1872-1917).

Находившееся в первые годы своего существования в ведении Министерства внутренних дел Географическое общество неизменно сотрудничало с Кавказским наместничеством при разработке тех или иных законопроектов. Корреспондентами КОИРГО были и некоторые местные мусульманские ученые и преподаватели, в том числе упоминавшиеся выше Абдулла Омаров и Абдуррахман Казикумухский из Нагорного Дагестана. Пользуясь специально разработанным в Обществе вопросником, последний составил в 1868 г. по заказу начальника Горского управления Д.С. Старосельского первое этнографическое описание северо-запада Нагорного Дагестана с краткой характеристикой материальной культуры края, местных обычаев и нравов. В этом сочинении нередки выпады против невежества и разбойных наклонностей горцев.

Среди российских военных, в чьих руках оказалось управление Северным Кавказом, было немало членов КОИРГО, для которых изучение кавказских древностей и нравов было своеобразным хобби. Еще Лермонтов отмечал увлечение русских офицеров, служивших на Кавказской линии, историей и этнографией горцев. В области археологии, краеведения и особенно этнографии обычного права (адата) немалый вклад в кавказоведение внес начальник Южного Дагестана и военно-народного управления (1865-1883) генерал от инфантерии А.В. Комаров. За время своей многолетней службы на Восточном Кавказе он собрал обширные материалы по этнографии региона. Наиболее известные из его научных публикаций брошюры «Адаты и судопроизводство по ним» (1868), «Народонаселение Дагестанской области» (1876). Комаров и большинство других российских военных этнографов-любителей, занимавшихся этнографией кавказских горцев, испытали немалое влияние романтической школы русской истории конца XVIII - начала XIX в. Ключевыми понятиями этой школы были «поземельная (или родовая) община», «вольные общества» и «народное право» Подробнее о взаимоотношениях науки и политики на дореволюционном и советском Северном Кавказе см. в моей книге: Бобровников В.О. Мусульмане Северного Кавказа… С. 147-156. Применительно к Русскому географическому обществу эта проблематика блестяще разработана в статье Натанаэля Найта. См.: Knight N. Russian Orientalism in the Service of Empire? // Slavic Review. Vol. 59. Washington, 2000. № 1..

Со временем изучение действительной жизни горцев Северного Кавказа показало всю несостоятельность распространенных в России и Европе представлений о «дикости» кавказских горцев. Остроумная критика кавказской экзотики принадлежит Льву Толстому, который сам служил в молодости на Северном Кавказе. Она вложена в уста героя его повести «Казаки» Оленина: «Совсем иначе, чем он воображал, представился ему Кавказ. Он не нашел здесь ничего похожего на все свои мечты и на все слышанные и читанные им описания Кавказа. Никаких здесь нет бурок, стремнин, Аммалат-беков, героев и злодеев... люди живут, как живет природа: умирают, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся, пьют, едят, радуются и опять умирают...» Толстой Л.Н. Казаки // Его же. Собрание сочинений в двадцати двух томах. М., 1979. Т. 3. С. 251-252..

К этому мнению присоединились некоторые этнографы, отметившие, что «хищнические набеги» отнюдь не являлись основным источником существования местных жителей. Так, И. Пантюхов писал о Нагорном Дагестане: «Не будучи знакомы с внутренней жизнью лезгин, но зная их только как смелых грабителей, летописцы и историки... считали лезгин дикарями и разбойниками. Правильная внутренняя организация лезгинских общин, честность взаимных отношений и оседлая земледельческая культура не дают, однако, основания считать лезгин дикарями. Главные средства к существованию лезгинам всегда давали не разбои, а земледелие и скотоводство» Пантюхов И. Современные лезгины // Кавказ. Тифлис, 1901. № 228.. Однако описанные выше представления продолжали определять российскую науку и политику на дореволюционном Северном Кавказе. И Толстой, и Пантюхов, и упоминавшийся выше Услар в этом отношении шли «против течения», составляя исключение из общего правила.

Чем можно объяснить такую устойчивость и влиятельность стереотипов о Кавказе в российском дореволюционной науке, политике и общественном сознании? Здесь на помощь нам может прийти хорошо известная концепция об ориентализме, созданная недавно умершим американским ученым палестинского происхождения Эдвардом Саидом (1935-2003) на примере Ближнего Востока. В 1978 г. Саид опубликовал книгу под этим названием, которая оказала революционное влияние на методологию и направление исследований зарубежного Востока. В 1995 г. вышло переработанное второе издание этой монографии Said E. Orientalism. New York, 1978; London, 2-nd ed., 1995. Книга Саида была быстро переведена на несколько языков. Недавно в Москве были опубликованы послесловие ко второму изданию «Ориентализма» и выдержки из отдельных глав книги. См.: Социологическое обозрение. 2000. Т. 2. № 4; Отечественные записки. 2003. № 5..

Саид обратил внимание на устойчивость стереотипов о мусульманском «Востоке», созданных академической европейской наукой колониального времени, а затем воплощенных в жизнь европейскими и североамериканскими колонизаторами на землях покоренных ими неевропейских народов. Европейцы, а вслед за ними американцы и даже выходцы с мусульманского Ближнего Востока, получившие образование на Западе, настолько привыкли к такому образу, что считают его вечным. На самом же деле единый Восток - это творение востоковедов, своего рода фикция, смысл которой состоял не только в познании, но и в подчинении реальных «Востоков» колонизаторами. Саид справедливо замечает, что в истории знание и власть вообще часто бывают взаимосвязаны. В колониальную же эпоху востоковеды образовали своего рода замкнутую «гильдию», изучавшую колонизуемые неевропейские регионы и вместе с тем помогавшую имперской власти покорять их и управлять ими. Образ Востока стал как бы зеркалом, через которое Европа определяла, оправдывала и возвеличивала себя, одновременно утверждая свое господство над «другими».

Согласно Саиду, ориентализм представляет собой своего рода язык или дискурс, который основан на системе властных институтов колониального характера. Его основы были заложены в западноевропейских научных теориях эпохи Просвещения и развиты позитивистской наукой XIX в. Опираясь на идеи известного французского философа Мишеля Фуко о единстве знания и власти, а также концепцию гегемонии или воспроизводства власти Антонио Грамши, Саид пришел к выводу, что идеи Просвещения помимо прочего предусматривали господство Европы над всеми другими культурами и обществами мира, которое должно было быть достигнуто при помощи колониальной экспансии. Имперская власть Запада была связана и подкреплена эпистемологическим порядком, который он налагал на подчиненные народы. Этот порядок базировался на сконструированных Западом представлениях о неевропейских частях света, подчеркивавших культурную дистанцию, инаковость «Другого» в отличие от Европы.

Черты изобретенного ориенталистами Востока (Oriens), как писал Саид, чем-то напоминают образ Кавказа, предстающий из собранных нами в этой главе цитат. Во-первых, он представляет собой антипод Запада. Развитому, гуманному, демократичному и человечному Западу противостоит дикий, жестокий, деспотический и античеловечный Восток. Во-вторых, его определяющая черта - пассивность Востока и его жители выступают в кривом зеркале ориентализма как материал для изучения востоковедов-ориенталистов и преобразований колониальных политиков. Это существа без своей воли и истории. «Они не могут представить себя, они могут лишь быть представлены», - писал о них Карл Маркс. Здесь можно вспомнить и хрестоматийно известные строки Лермонтова про мертвый сон Востока, написанные в эпоху покорения Россией Кавказского края:

«…Не боюся я Востока! -

Отвечал Казбек, -

Род людской там спит глубоко

Уж девятый век...

Все, что здесь доступно оку,

Спит, покой ценя…

…………………….

Нет! Не дряхлому Востоку

Покорить меня!»

ориентализм политика северный кавказ

В-третьих, образ Востока, как правило, негативен. Он не только противостоит, но и угрожает Западу. Отсюда рождаются многочисленные фобии колониального времени, от пан-исламизма до пан-монголизма. Восток просто должен быть покорен и поставлен под власть Запада, иначе восточное варварство поглотит западную культуру и цивилизацию. Еще одна важнейшая черта ориентализма состоит в убеждении об объективности созданного ориенталистами знания о Востоке. В его основу в XIX в. предпочитали класть тексты, пусть даже художественные, но неживых людей, знакомство с которыми лишь искажает общую картину Востока.

Время показало, что модель Э. Саида продуктивна и провокативна. Она спровоцировала до сих пор не прекращающийся поток научных публикаций, посвященных критике колониальной науки и политики в Западной Европе. Сложилась целая литература о дискурсе ориентализма. Но в Россию эта концепция только начинает проникать Толчок к продвижению концепции Саида на российский Восток был сделан публикацией в американском журнале «Критика» дискуссии между ведущими западными русистами об ориентализме в Российской империи. См.: Kritika. Bloomington, 2000. Vol. 1. № 4. Чуть позднее ее материалы были перепечатаны по-русски в журнале Ab Imperio (2002. № 1).. Большинство российских ученых ей до сих пор не пользуются (порой и не знают), а некоторые принимают в штыки. Книга Саида, одна из самых цитируемых, прославляемых и критикуемых работ в мировой научной литературе, осталась практически незамеченной в отечественном обществоведении и до сих пор не переведена на русский язык. Никто еще не пробовал соотнести ориентализм в науке и политике колониальных держав Западной Европы с аналогичным феноменом на восточных окраинах в Российской империи. Первые попытки такого рода для Закавказья были предприняты канадским историком Остином Джерсилдом. Джерсилд связывает ориентализм в регионе с проблемой набегов горцев Дагестана на Грузию См.: Jersild A.L. Orientalism and Empire: North Caucasus Muslim Peoples and the Georgian Frontier, 1845-1917. Montrйal, 2002..

Через дискурс ориентализма мы выходим на тему общего восприятия Северного Кавказа в окружающем мире времен колониальной и постколониальной глобализации. Можно обнаружить как параллели в восприятии колониальных окраин в метрополиях того времени, так и своеобразие отношения к Северному Кавказу в дореволюционной России. Ориентализм, оказавший немалое влияние на российскую политику и реформы на дореволюционном Северном Кавказе, в свою очередь эволюционировал. В России, как и в Западной Европе, он зародился в эпоху Просвещения, во время екатерининского царствования, когда в состав России вошла значительная часть Северо-Западного и Центрального Кавказа. Свои характерные формы он обрел в эпоху колониальных завоеваний первой половины XIX в., в ходе которых в состав Российской империи вошел и Северный Кавказ.

Колониальный ориенталистский дискурс пережил создавшую его эпоху. Хотя в 1917 г. Российская империя прекратила свое существование, но в общественном сознании России надолго сохранился миф о Северном Кавказе как царстве благородных разбойников, живущих по неизменным дедовским обычаям. Миф этот основывается на двух весьма распространенных тезисах. Согласно первому любой горец по природе своей существо дикое и кровожадное. Это природный разбойник. Он действует, руководствуясь необузданными страстями и дикими порывами. Этим объясняют кавказское абречество, а все преступления, совершаемые в регионе, объясняют обычаем или адатом. Другое стереотипное представление заключается в убеждении, что на Кавказе все исконно живут по традициям; всякий человек обязан руководствоваться обычаем, а ученый должен записывать древние обычаи и помогать властям использовать адат для цивилизации «диких» горцев. Между тем сами «кавказские горцы» на пороге третьего тысячелетия в большинстве своем давно уже не горцы, а далекие потомки людей, которые когда-то жили в горах. Сменилось несколько поколений. Другими стали традиции, формы и социальная роль насилия.

Ориенталистские клише колониальной эпохи оказали влияние на ряд российских и зарубежных научных концепций ХХ столетия. Наиболее устойчивым оказалось чисто ориенталистское представление о неспособности мусульманских стран к развитию, их извечной антизападной ориентации. Этот стереотип по-разному преломился в различных научных школах кавказоведения. Ранняя советская историография 20 - первой половины 30-х годов ХХ в. рассматривала включение Северного Кавказа в состав Российской империи как типичное колониальное порабощение, при котором классовые интересы царизма и его генералов сомкнулись с устремлениями местных «феодалов». На российские преобразования XIX в. привыкли смотреть как на орудие империалистического порабощения и классовой эксплуатации горцев. Шамиль и другие руководители горского сопротивления были представлены в этом дискурсе как лидеры национально-освободительного движения и выразители интересов широких трудящихся и эксплуатируемых масс. Такие взгляды определяли подход ученых из школы советского историка и политического деятеля М.Н. Покровского См., например: Покровский М.Н. Завоевание Кавказа // Его же. Дипломатия и войны царской России в XIX в. М., 1926..

Не подвергая сомнению основные ориенталистские клише дореволюционной литературы, советские ученые и политики пытались переосмыслить их в рамках марксистской концепции. Одной из тем ранней советской историографии стала апология набегов и абречества. Набеги горцев на соседей стали оправдывать географическим фактором, а именно нехваткой ресурсов в условиях чуть ли не нищего горского быта, а действия абреков XIX-XX вв. - борьбой за освобождение от колониального гнета царизма. Подобное марксистско-мальтузианское толкование характерного ориенталистского понятия о «хищничестве» горцев присутствует, в частности, в известной книге о Дагестане краеведа Анатолия Скачко, в 20-е годы представлявшего Дагестанскую АССР в Президиуме ЦИК СССР.

«На суровых бесплодных скалах, где для безопасности строили селения, каждая горсть зерна добывалась тяжелым, упорным трудом, - писал он. - Каждый кувшин воды, и тот стоил большого труда, потому что его приходилось приносить из речки, протекающей в ущелье, на глубине в несколько сот метров… Природные условия были таковы, что даже самым упорным трудом нельзя было вполне обеспечить всех потребностей, и приходилось изыскивать какие-либо источники их удовлетворения, лежащие вне горных ущелий… Оставался только один выход: пополнять недостатки скудного хозяйства в горах набегами на плодородные равнины. Налетать с гор неожиданным ударом, захватывать жизненные припасы и разное добро, угонять скот и жителей, чтобы обратить последних в рабов. Неизбежно это обратилось в систему, набеги сделались более или менее постоянным “отхожим промыслом”, подсобным занятием, естественным приспособлением к обстановке народов, загнанных в бесплодные горы, не представлявшие достаточных ресурсов к жизни» Скачко Ан. Дагестан. М., 1931. С. 31..

Усиление влияния ориенталистского дискурса на советское кавказоведение произошло в конце 30-х - 40-е годы. В это время в советской политике и науке произошел резкий поворот. Официальный курс поздней сталинской эпохи заключался в признании объективной ценности государственных традиций царской России. Широкие завоевания XIX в. получили положительную оценку. Присоединение Северного Кавказа к Российской империи стало рассматриваться как «меньшее зло», открывшее путь к ускорению общественного развития региона, отмиранию в нем «феодально-патриархальных пережитков» средневековья. Имам Шамиль и другие руководители горского сопротивления российскому завоеванию XIX в. (в духе характерной для эпохи шпиономании) были объявлены ставленниками эксплуататоров и агентами зарубежных разведок. Длительное сопротивление Шамиля объяснялось внешней причиной - помощью Турции и Англии.

В конце 50 - первой половине 80-х годов наиболее одиозные положения сталинской историографии были забыты. Историки отказались от чрезмерной архаизации дореформенного северокавказского общества. В рамках советской марксистской парадигмы кавказоведы послевоенных десятилетий выдвинули тезис о том, что накануне российского завоевания северокавказские народы стояли на стадии не первобытности, а относительно развитого феодализма. Вместе с тем существовала официальная установка о добровольном вхождении всех без исключения народов и окраин в Российское государство, дружбе народов и солидарности трудящихся, существовавших на территории Советского Союза во все исторические эпохи. От историков ждали обоснования этих официозных положений. Ряд тем, таких, как колониальный характер российского продвижения на Северном Кавказе, оставались закрытыми для исследования. В поздней советской науке, по верному замечанию В.В. Дегоева, явно назрел историографический кризис.

В 1983 г. историк из Северной Осетии М.М. Блиев предложил свой выход из этого кризиса. Оставаясь в границах марксистской схемы, он выдвинул гипотезу о том, что в период включения Северного Кавказа в состав Российской империи произошло столкновение двух разных формационных систем, одна из которых (Россия) находилась на стадии капитализма, имела развитую общественную структуру, государственность и экономику, а другая (горские кланы и сельские общины Северного Кавказа) представляла собой разновидность патриархальной раннефеодальной системы. Последние стояли на стадии «военной демократии» и добывали себе средства к существованию при помощи грабительских набегов на соседей: сначала на Закавказье, а затем на русские поселения на Северном Кавказе. Подобная «набеговая система» неизбежно вызвала состояние перманентной войны с Российским государством, в XIX в. принявшей форму «мюридизма» Блиев М.М. Кавказская война, социальные истоки, сущность // История СССР. М., 1983. № 2; Блиев М.М., Дегоев В.В. Кавказская война. М., 1994..

При всей оригинальности этой модели в ней несложно заметить ориенталистские влияния колониальной эпохи. Недаром ее автор опирается исключительно на вторичные (порой сомнительные) материалы из лагеря русских завоевателей, полностью игнорируя недавно переведенные и изданные местные горские первоисточники. У Блиева нашлись отдельные единомышленники. Но подавляющее большинство северокавказских и российских историков и этнографов восприняло теорию «набеговой системы» в штыки. В целом в постсоветской историографии продолжают господствовать подходы поздней советской школы: Кавказская война предстает как разновидность национально-освободительного движения, дореволюционное общество изображается переходным от феодализма к капитализму, а российское завоевание и реформы - как мощный толчок к такому переходу. Неутихающая полемика вокруг работ М.М. Блиева показывает, что современное кавказоведение пока не может выйти из историографического кризиса. Она позволяет сделать еще один важный вывод: источником этого кризиса в немалой степени остается наследие ориентализма.

Нельзя, конечно, и преувеличивать влияния отживших ориенталистских клише и особенно кавказской экзотики на российское кавказоведение. Сегодня миф о дикости и тотальном разбое на Северном Кавказе популярен в основном в российских и зарубежных средствах массовой информации, а также у далеких от Кавказа обывателей. Из ученых, занимающихся этим регионом, мало кто разделяет эти дикие представления. Даже подход Блиева и его сторонников определяется не одним только ориенталистским видением дореволюционной истории региона. В современной отечественной исторической науке в целом преобладают далекие от ориенталистских положений работы. В деле переосмысления ориенталистского наследия колониальной эпохи немалую роль играет расширение источниковой базы исследований, введение в научный оборот все новых категорий источников, дающих картину прошлого более полной и адекватной действительности.

Подведем основные итоги. Изучение русской беллетристики, науки и политики на Северном Кавказе XIX-XX вв. позволяет сделать следующее заключение. Предложенное Эдвардом Саидом около трети века тому назад понятие ориентализма как восходящего к колониальной эпохе необоснованного увлечения восточной экзотикой и искусственного разделения исторического развития Востока и Запада практически не применялось к советскому и российскому Востоку. Между тем оно неплохо отражает некоторые стереотипы колониального и советского мышления, ряд научных концепций и политических проблем, например, на Северном Кавказе XIX-XX вв. По сути, современный российский Кавказ (как и Восток, по концепции Саида) представляет собой искусственно созданный европейскими учеными образ, своеобразную фикцию, смысл которой состоит не только в познании, но и в подчинении реальных «Востоков» колонизаторами. Как и на Ближнем Востоке, на Северном Кавказе времен присоединения его к Российской империи складывается крайне негативный образ «дикарей-туземцев», продолжающий определять общественное мнение и отчасти политику России до настоящего времени.

Ориенталистский дискурс «горской дикости» формируется в России вместе с завершением покорения Кавказа. Кавказские горы восхищали русское общество своей кажущейся первобытностью и свободой, а вместе с тем и ужасали дикостью и коварством горцев, населявших неприступные горные ущелья. От обожания Кавказа они переходили к не менее неумеренному порицанию жителей края. Такие представления распространялись в русском обществе прежде всего через художественную литературу. В классической русской беллетристике дань уважения ориентализму отдали Пушкин и Лермонтов, Бестужев-Марлинский. Романтическое увлечение Северным Кавказом было не чуждо западноевропейской науке и беллетристике. Наряду с общими ориенталистскими клише оно прослеживается в публицистике Дюма-отца, корреспонденциях Маркса о Кавказской и Крымской войнах. К взгляду на горца как на извечного хищника склонялась и мусульманская элита Дагестана и Кабарды, перешедшая на службу в российскую военную и гражданскую администрацию края.

Покорение Северного Кавказа в период Кавказской войны XIX в. Россией шло одновременно с его научным изучением. К мысли о господстве у кавказских горцев «первобытного» права и «родовой общины» власти Кавказского наместничества пришли не без подсказки российских востоковедов и этнографов. Финансовую поддержку научным изысканиям в этом направлении правительство оказывало через Русское географическое общество, региональный Кавказский отдел которого был создан в Тифлисе еще в 1851 г. Географическое общество неизменно сотрудничало с Кавказским наместничеством при разработке законопроектов для горцев-мусульман. Его корреспондентами были чиновники косвенного, так называемого военно-народного управления и представители местной мусульманской военной и духовной элиты, ставшие на русскую службу. Все они испытали немалое влияние романтической школы русской истории конца XVIII - начала XIX в. Ключевыми понятиями этой школы были «поземельная (или родовая) община», «вольные общества» и «народное право».

В ориентализме на российском Кавказе отразился обмен великих держав XIX в. опытом колониального знания и управления. Опыт колониального управления, полученный Россией на Кавказе, использовался в других регионах Российской империи, в частности в Средней Азии, где на территории Закаспийской области (современная Туркмения) в последней четверти XIX в. была предпринята неудачная попытка создания аналогичного кавказскому военно-народного управления. Власти Кавказского наместничества пристально изучали опыт цивилизаторских проектов французов в Алжире и англичан в Индии. В свою очередь последние использовали в колониальной политике опыт российских реформ на Кавказе. На региональные формы дискурса повлияли перемещения ориенталистских идей, проектов и собственно ориенталистов между разными регионами империи. Свой вклад в распространение и развитие ориенталистского дискурса внесли крупные российские политики и востоковеды, карьера которых была связана с Кавказом XIX в.

Через дискурс ориентализма мы выходим на тему общего восприятия Северного Кавказа в окружающем мире времен колониальной и постколониальной глобализации. Можно обнаружить как параллели в восприятии колониальных окраин в метрополиях того времени, так и своеобразие отношения к Северному Кавказу в дореволюционной России. Ориентализм, оказавший немалое влияние на российскую политику и реформы на дореволюционном Северном Кавказе, в свою очередь эволюционировал. В России, как и в Западной Европе, он зародился в эпоху Просвещения, во время екатерининского царствования, когда в состав России вошла значительная часть Северо-Западного и Центрального Кавказа. Свои характерные формы он обрел в эпоху колониальных завоеваний первой половины XIX в., в ходе которых в состав Российской империи вошел и Северный Кавказ. Колониальный ориенталистский дискурс пережил создавшую его эпоху. Он повлиял на ряд российских и зарубежных научных концепций ХХ столетия. Наиболее устойчивым оказалось чисто ориенталистское представление о неспособности мусульманских стран к развитию, их извечной антизападной ориентации. Этот стереотип по-разному преломился в разных научных школах кавказоведения.

Размещено на Allbest.ru