"Без бабы и без вина и война не нужна": проблемы фронтовой морали в период Первой мировой войны

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

«Без бабы и без вина и война не нужна»: проблемы фронтовой морали в период Первой мировой войны

Сенявская Е.С.

На основе писем, дневников и воспоминаний участников боевых действий раскрывается один из важных аспектов фронтовой повседневности русской армии в период Первой мировой войны - девальвация традиционных нравственных ценностей и крушение моральных устоев в экстремальной обстановке военного времени. Рассматриваются пьянство военнослужащих в условиях официально объявленного сухого закона, половая распущенность, мародерство, неприязнь фронтовиков к «тыловым и штабным крысам» и др.

Ключевые слова: Первая мировая война, фронтовая повседневность, культурный шок, фронтовая мораль, асоциальное поведение, падение дисциплины, разложение армии.

An important aspect of the Russian army's front-line existence in the First World War is represented in letters, diaries and memories. These show the devaluation of traditional moral values and a corruption of moral bases under extreme military situations. This was manifested in soldiers' hard drinking - in spite of an official dry policy, sexual dissoluteness, marauding, hatred of `rear and staff rats', and other such manifestations.

Keywords: First World War, front-line daily occurrence, culture shock, front-line morals, asocial behavior, falling discipline, army decomposition.

фронтовой моральный военный

«Война приводит к ожесточению сердец и падению нравов» - эта старая истина в полной мере проявила себя в Первую мировую войну, обострившую до предела многие социальные язвы, разрушившую нравственные барьеры, совершившую переворот в сознании миллионов людей. «Пограничное, пороговое состояние особенно ярко проявляется во время войны - в период испытания всех сил личности и ценностей, связывающих ее с социумом, выявления самой сущности человека. Современная война, ведущаяся техническими средствами, ставит каждого перед выбором: утраты человеческого, ухода в болезнь или подчинения ритму, духу, законам войны… Первая мировая война для русского комбатанта имела особое значение. Для России она являлась первой современной войной “нового типа”. С другой стороны, солдат, как и все российское общество, не был к такой войне готов, прежде всего в силу несовпадения культурной организации общества и характера войны. Результатом этого неминуемо должен был стать культурный шок, который ощутили миллионы солдат, очутившиеся на театре военных действий» (Асташов 2002: 268).

«Такова война: здесь чувствуешь только то, с чем сейчас приходишь в соприкосновение. Живешь только тем, что волнует сию минуту, - писал военный врач Л. Войтоловский (1998: 342). - Вчера и завтра - слова, незнакомые войне. Будущее - это золотая химера, в которую верят одни младенцы. Прошлое - даже то, что происходило совсем недавно, - представляется далеким полузабытым сном. Да и вся война - это какой-то страшный сон наяву. Мир, оторвавшийся от тысячелетних привычек и убеждений и напоенный блеском и радостью обманов, лжи и пороков. Старые заповеди: не убий, не укради, не пожелай ни вола, ни осла своего ближнего - здесь, на фронте, звучат как злая насмешка. Кто хочет побеждать, тот не станет грезить о пустяках, тот смело хватается за меч. Таков душевный строй на войне, и в этом наше спасение. Если бы мы лишены были этой способности перевооружаться новыми догмами применительно к новому бытию, людям ничего бы не оставалось, как поминутно сходить с ума от грубых противоречий между претензиями фальшивого тыла и требованием повелительных пушек».

Самым распространенным проявлением асоциального, с точки зрения обывателей, поведения, а на деле - попыткой снятия боевых стрессов наиболее простым, доступным и привычным способом, явилось массовое пьянство в рядах действующей армии, которое не смог обуздать даже введенный в России сухой закон.

18 июля 1914 года царское правительство ввело запрет на продажу алкоголя на время мобилизации, который в конце августа был продлен «до окончания войны». Впрочем, запрет не распространялся на продажу церковного вина в храмах и всех видов спиртных напитков в ресторанах первого разряда и буфетах при собраниях и клубах, т. е. питейных заведениях для состоятельных сословий. Производство спиртного было свернуто, но виноторговцы сохраняли право торговли винами довоенного производства. Сухой закон коснулся в основном «рабочей скотинки», низов общества. В деревнях же возросло самогоноварение.

Что касается армии, то еще в 1908 году была отменена «винная порция»: выдача водки нижним чинам была воспрещена, и она была изъята из продаж в солдатских буфетах и лавках. «Начальникам всех степеней было запрещено по своему усмотрению давать водку нижним чинам части в военное и мирное время; выдача ее допускалась лишь отдельным нижним чинам в виде лекарства. Винную порцию разрешалось, однако, заменять легким виноградным вином, пивом или улучшенной пищей по усмотрению, в зависимости от времени года, условий квартирования и пр.» (Аранович 2006: 375).

С начала войны спирт поставлялся только в госпитали и лазареты, а солдаты и главным образом офицеры с трудом доставали горячительные напитки «по случаю», чтобы отметить праздники, расслабиться на отдыхе или просто согреться. Тогда же при отсутствии достаточного количества спиртного в условиях боевых стрессов появились морфинисты и кокаинисты: сравнительно доступный в то время наркотик заполнил образовавшуюся пустоту.

Упоминания о спиртном в разных обстоятельствах фронтовой жизни часто встречаются в дневниках прапорщика Бакулина.

9 ноября 1914 года. Солдаты обыскали немецкие ранцы, хлеба не было, было сало фунтов 5, у некоторых консервы, какая-то мазь в баночках, которую солдаты пробовали на язык, сначала мазнув пальцем по мази, а потом палец на язык, оказалась несъедобная, а противная, как мне говорили некоторые из солдат. Во флягах была водка, которую «землячки» тоже попробовали, тоже не одобрили, «больно крепка, да очень сладка, так, что противно» (Из дневников… 1999: 47).

25 марта 1916 года. Карточная игра и пьянство в войсках процветают… Игры, понятно, азартные. Пьют коньяк, так как с разными ухищрениями его достать сложно, достают по рецептам военных докторов…, по высокой цене у торговцев. Также теперь стал в большом ходу спирт, который легче достать, чем коньяк… Иногда приходится доставлять водку казенную и теперь, кто ее пьет, заявляет, что она слаба и ее тоже сдабривает спиртом, чтоб была крепче (Там же: 85).

14 июня 1916 года. Один из наших полков 50-й дивизии отбил 20 бочек рому. Вообще, в Луцке было оставлено вина много, но как явился интендант, то все было конфисковано, и он уже продавал всем желающим офицерам коньяк и ром по 5 руб. за бутылку, и, так как спрос был велик, то цену увеличил до 10 руб., а теперь совсем не продает. Вырученные за вино деньги якобы пошли в государственный доход. Вряд ли все, а так, крохи в доход попадут (Там же: 01).

23 ноября 1916 года. В Луцке одеколон можно покупать с разрешения коменданта. Корпусной врач, большой специалист по спирту, возмущен тем, что теперь спирт доставляется в лазареты госпиталя с примесью эфира. «Черт знает што, - восклицает врач, - сами выпивают, и чтоб погасить убыль, подливают эфир - даже пить нельзя» (Из дневников… 1999: 102).

26 марта 1917 года. Сегодня еще разбили погреб с вином, вино выпустили на землю и тут черпали прямо с грязью. Мой взвод весь перепился. Одним словом, все солдаты пьянствуют и дебоширят. Разыскивают у жителей вино и прямо увозят, а жители, у которых тащат вино, указывают на других, у кого еще вино есть - так беспрерывно и идет… (Там же: 112).

Весьма неприглядную картину периода отступления в сентябре 1915 года в Полесье рисует Войтоловский: «Варынки, Васюки, Гарасюки... В воздухе пахнет сивушным маслом и спиртом. Кругом винокуренные заводы. Миллионами ведер водку выпускают в пруды и канавы. Солдаты черпают из канав эту грязную жижу и фильтруют ее на масках противогазов. Или, припав к грязной луже, пьют до озверения, до смерти. Земля вся пропитана спиртом. Во многих местах достаточно сделать ямку, копнуть каблуком в песке, чтобы она наполнилась спиртом. Пьяные полки и дивизии превращаются в банды мародеров и на всем пути устраивают грабежи и погромы. Особенно буйствуют казаки. Не щадя ни пола, ни возраста, они обирают до нитки все деревни и превращают в развалины еврейские местечки… Пьяный разгул принимает дикие размеры. Пьянствуют все - от солдата до штабного генерала. Офицерам спирт отпускают целыми ведрами. Каждая часть придумывает всевозможные предлоги для устройства официальных попоек. В одном месте батарея 49-й бригады вспомнила о своем батарейном празднике и остановилась в лесу, в стороне от дороги. На высоких соснах кое-как примостили наблюдательные пункты. Раскинулись пикником на травке. Мобилизовали всех поваров. Вытащили спирт. Вдруг обстрел. Кто-то из офицеров залез под зарядный ящик. Снарядом ящик зажгло. Все растерялись. Фейерверкер по имени Новак, рискуя собственной головой, откатил ящик и вытащил офицера. Батарея спешно передвинулась на другое место. Когда послали за спиртом, спирта не оказалось. По постановлению офицеров всех поваров пороли, но спирта так и не нашли.

Пьяные солдаты совершенно вышли из повиновения. Самые солидные из наших артиллеристов ходят пошатываясь. Щеголеватый Блинов попался мне на днях на глаза в ужасном виде: весь грязный и с большим синяком под глазом.

- И вам не стыдно, Блинов? - упрекнул я его.

- Виноват! - ответил он заплетающимся языком. - Водка рот вяжет, а душу тешит...» (Войтоловский 1998: 425-426).

О захваченных во взятых городах запасах горячительных напитков упоминает прапорщик Д. Оськин: «Радзивиллов (город в Западной Украине. - Е. С.) быстро разрушается. Почти каждый день то в одном, то в другом конце города случаются пожары от неосторожного обращения наших солдат с печами, в которых они приготовляют пищу, не довольствуясь обедами из походной кухни… В подвалах солдаты находят водку и вина. Пока об этом неизвестно офицерам, солдаты напиваются сами, но по мере обнаружения вино и водка забираются в офицерское собрание» (Оськин 1998: 247). И легко находит оправдание подобному поведению: «Наш полк к семи часам утра вошел в город. Потери колоссальные… Единственной наградой оставшимся в живых была масса захваченных в Бродах наливок, настоек, ликеров. Три-четыре дня стояния в резерве все офицеры полка были пьяны. Пили, пока не уничтожили всего запаса» (Там же: 252).

Кстати, неприятель нередко использовал тягу к алкоголю как средство нанесения урона личному составу противоборствующей стороны: в документах упоминаются факты, когда немецкие и австрийские войска специально оставляли при отступлении или подбрасывали к русским позициям бутылки с отравленным спиртным.

Другой вопрос связан с гендерными отношениями в условиях войны и половой распущенностью.

Первая мировая война вызвала всплеск сексуальной активности среди солдат и офицеров. Циничная солдатская присказка гласила: «Без бабы и без вина и война не нужна» (Федорченко 1990: 39-40). «Среди солдат получили распространение порнографические открытки и фотографии, которые в большом количестве пересылались из Франции. Многие офицеры писали письма своим женам и подругам каждый день, нумеровали их (были за 300 номеров и больше). Цензора отмечали подробности таких писем, до которых “никакой Мопассан не додумывался”» (Асташов 2007: 373-374).

Беспорядочные интимные связи с женщинами-окопницами, беженками, проститутками в оккупированных районах Австро-Венгрии, жительницами населенных пунктов прифронтовой полосы, сестрами из Красного Креста, доброволицами и др. стали массовым явлением с самого начала войны. Нередкими были случаи насилия над женщинами на захваченной территории противника, в чем особо отметились казаки.

Резко возросло количество венерических заболеваний, распространение которых в действующей армии сравнивали с тифом. При этом многие из заболевших не только не стыдились, но даже гордились своей болезнью и продолжали сексуальные похождения. «Блядовать не перестаю, стараюсь употреблять, не считаясь с половыми болезнями», - бахвалился в письме один из офицеров (Оськин 1989: 315-316).

26 ноября 1915 года прапорщик Бакулин отмечал в своем дневнике: «В приказе начальника Западного фронта говорится: “Доктора, несмотря на свое высокое призвание, держат себя не так, как им подобает, предаются пьянству и развращают сестер милосердия, что и ставится им на вид и предлагают им исправиться”» (Из дневников… 1999: 75). 13 мая 1916 года он пишет: «Венерические болезни свирепствуют не только между военными, но также, как это ни прискорбно, между сестрами милосердия, и не их награждают болезнями, а они. Недавно со ст. Молодечно было отправлено на излечение сто сестер; по словам одного врача, в Варшаве лежало в госпитале до 300 сестер и несколько священников. Больные военные также не эвакуируются на излечение, эвакуируются только, у которых тяжелая форма болезни. Когда эвакуировали всех заболевших, то было замечено, что некоторые заражались намеренно, чтобы эвакуироваться. В Польше даже жиды предлагали товар с вопросом: “Для удовольствия или эвакуации?”» (Оськин 1989: 87). На фронте сифилис даже называли «сестритом», а символику Красного Креста над учреждениями военно-санитарных организаций сравнивали с «красным фонарем» (Асташов 2007: 375).

Офицеры о присутствии женщин в армии, как правило, высказывались без восторга, даже если те проявляли себя с самой положительной стороны. Недоверие и приклеивание «ярлыков» присутствовали изначально и преодолевались с трудом.

Приведем несколько отрывков из воспоминаний полковника Г. Н. Чемоданова. Первый описанный им случай касается сестер милосердия. Здесь обращает на себя внимание намек полковника о «благах», связанных с соседством Красного Креста, имеющий явно негативный оттенок, а также упоминание о том, что такое соседство - явление весьма редкое: «Во время доклада адъютант рассказывал мне новости, происшедшие за день, и между прочим сообщил, что тут же в имении расположен отряд Красного Креста. Удивление мое будет понятно тем, кто знает, как помпезно обычно располагались эти отряды и какие блага для полка проистекали от такого редкого соседства. Мне показалось невероятным, что я мог не знать о присутствии отряда, находясь в имении более суток» (Чемоданов 1926: 121). И тут выяснилось, что от большого некогда отряда, основная часть которого была отправлена в тыл, остались только белый флаг с красным крестом на доме, две юные сестры милосердия, четырнадцать санитаров и две санитарные повозки. Ни фельдшера, ни врача. «Вы понимаете, господин полковник, какое свинство устроили! - возмущался адъютант. - В такое время оставить двух молодых девушек на произвол четырнадцати санитаров...». И начал рассказывать, в каких условиях они живут: в холодном полуразрушенном здании, спят на нарах, питаются впроголодь, «и, кроме того, солдаты заставляют их каждый день по два часа газеты читать». Полковник посочувствовал и предложил «подкормить девиц» - приглашать их обедать вместе с офицерами.

И вот «…к четырем часам за обедом собралась большая и непривычная компания. Присутствие двух сестер милосердия, молодых, интересных девиц, подтянуло собравшихся. Штабная молодежь сидела в своих лучших кителях, тщательно выбритая. Приехавшие с передовой гости потуже подтянули ремни своих гимнастерок и аккуратней расправили на них складки. Одичавшие в условиях жизни последних месяцев, отвыкшие не только от женского общества, но даже от вида дам, офицеры первое время чувствовали себя, видимо, связанными и держались с комичной торжественностью великосветских банкетов. К концу обеда настроение, однако, изменилось, непринужденность и простота, с которой держались наши гостьи, рассеяли натянутость, и разговор сделался общим, с тем особым оттенком оживленности, который получается от присутствия в мужской компании интересных женщин» (Там же: 123-124).

Во втором эпизоде Чемоданов повествует о встрече с женщинами-доброволицами из «батальона смерти». Дело происходит в период разложения армии, когда солдаты бегут с позиций, офицеры потеряли всякую власть и возможность наводить порядок. А женщины... Женщины остаются на посту и продолжают выполнять свой долг!

«За несколько дней до выступления на позицию, - вспоминает Чемоданов (1926: 110), - ко мне в штаб полка явились две молодые женщины из расформированного уже к тому времени батальона Бочаровой (вероятно, Бочкаревой. - Прим. ред.). “Примите нас на службу в полк”, - обратились они ко мне с просьбой. Молодые, здоровые, рослые девицы, шинели туго перетянуты ремнями, на стриженых головах лихо надвинуты папахи. “Первый случай в моей практике”, - отношусь скептически и этого не скрываю; на повторные просьбы предлагаю вопрос перенести в полковой комитет, и вот эта пара хорошо грамотных разбитных девиц у меня в полку на должности телефонистов в команде службы связи». Далее он описывает панику, когда вся рота убежала в тыл, а на передовой остались сам ротный, его денщик, телефонист, фельдфебель, повар и обозные от кухни, «девять человек всего и баба в их числе, телефонистка. “Ну и как она себя держала?” - спросил полковник у ротного, когда тот доложил обстановку. “Молодец баба, не меньше меня ругала и стыдила солдат”, - был ответ».

В целом отношение офицеров к женщинам в армии в Первую мировую войну представляется весьма противоречивым: с одной стороны, недоверие, скептицизм, настороженность, с другой - снисходительная опека, покровительство «слабому полу», с третьей - желание подтянуться, проявить себя с лучшей стороны, оказавшись в обществе «дам».

Отношение к представительницам Красного Креста со стороны солдатской массы было откровенно враждебным. В книге Софьи Федорченко «Народ на войне. Фронтовые записи» есть такие строки от имени солдата: «На той войне и сестры больше барыни были. Ты пеший, без ног, в последней усталости грязь на шоссе месишь, а мимо тебя фырк-фырк коляски с сестрицами мелькают» (Федорченко 1990: 265).

Еще одно свидетельство (относящееся к 1917 году) - воспоминания большевика А. Пирейко, который служил рядовым (вернее, всеми способами отлынивал от службы, а потом красочно описывал в мемуарах свои подвиги в качестве дезертира). Он рассказывает, как в поезде, где он ехал, пассажиры, состоявшие главным образом из военных, вовсю ругали большевиков. И тогда этот находчивый товарищ провел блестящую провокацию: сообщил солдатам, размещенным в вагонах третьего класса, что во втором классе едут женщины из «батальона смерти» (на передовую, в действующую армию!). Возмущенные этим обстоятельством солдаты («Как это так? Нас возили кровь проливать в теплушках, а этих б..., которые будут так же воевать, как и сестры воевали с офицерами, возят еще во втором классе!»), отправились «разбираться» с доброволицами. Недовольство было направлено в новое русло, о большевиках забыли (Пирейко 1926: 57). Интересен как сам факт, рисующий отношение солдат к женщинам в армии (в том числе к медсестрам из Красного Креста), так и бравый тон, которым он описан.

Пренебрежительно-потребительское отношение к женщине в Первую мировую войну как к «средству для удовлетворения половой потребности мужчин» сформировалось в результате сексуальной революции, обрушившейся на традиционное общество в условиях стремительной маргинализации огромных человеческих масс. Ранее запретное и постыдное становилось легко доступным и уже не столь порицаемым - в силу масштабности самого явления. В этом контексте «всеобщего грехопадения» развратные сестры осуждались солдатской массой не столько за то, что были доступны, сколько за то, что были доступны для избранных - офицеров, начальников, но не для простых солдат.

Русских солдат озлобляли также нередкие сообщения из тыла, согласно которым австро-венгерские военнопленные, используемые на хозяйственных работах в деревнях, сожительствовали с солдатками, чьи мужья были на фронте. Обычно к таким работам привлекали этнически близких славян (русинов, словаков, чехов, поляков), с которыми легче было общаться на бытовом уровне. Так, в имениях помещиков во время войны пленные славянского происхождения составляли от 15 до 30 % всех работавших на сельхозработах, где с ними могли контактировать солдатки (Хрящева 1921: 18, 25). Неслучайно в отчетах военной цензуры отмечалось, что «глубже всего затрагивает нашего солдата сознание, что нарушителем его семейного счастья являются зачастую даже не русские, а пленные - австриец или немец, которыми правительство пользуется для полевых работ» (Асташов 2007: 376-377). В письмах с фронта и на фронт сообщалось, что «все бабы безмужние с пленными австрийцами жили» (Федорченко 1990: 316), что жены, «как с цепи сорвавшиеся, развратничают с пленными австрияками вовсю, такое творится, что дома противно быть», «сифилис и другие болезни венерические процветают», что «некоторые дивчата хотят замуж выходить за австрийцев, надо им морду набить и тогда прохладятся» и т. п. (Там же: 377). Возмущенные солдаты требовали от начальства и местного духовенства «обуздать» и «усовестить баб», и в результате вопрос был поднят военным командованием. Так, 3 августа 1916 года командующий 5-й армией генерал В. Гурко послал министру внутренних дел А. А. Хвостову предложение «приказать подлежащим гражданским властям безотлагательно взыскать и провести меры для немедленного пресечения создающегося положения при использовании в деревнях военнопленных как рабочей силы» (Асташов 2007: 377).

Результатом «падения нравов» и половой распущенности в годы войны стало заболевание венерическими болезнями в России 3,6 млн. мужчин и 2,1 млн. женщин (Там же: 373).

Еще один сюжет связан с мародерством.

20 ноября 1914 года артиллерийский прапорщик Ф. А. Степун (будущий известный философ) писал жене из Галиции: «Над всем городом стоит вой оставшихся жителей. Происходит необходимая реквизиция керосина, сена, овса, скота. У уличного фонаря дерутся из-за керосина две руссинских женщины. Их, восстановляя порядок, разгоняют казаки. У каждого под седлом бархатная скатерть или вместо седла шитая шелками диванная подушка. У многих в поводу по второй, по третьей лошади. Лихая публика. Какие они вояки, щадят или не щадят они себя в бою, об этом мнения расходятся, я своего мнения пока еще не имею, но о том, что они профессиональные мародеры, и никого и ни за что не пощадят - об этом двух мнений быть не может. Впрочем, разница между казаками и солдатами заключается в этом отношении лишь в том, что казаки с чистой совестью тащат все: нужное и ненужное; а солдаты, испытывая все же некоторые угрызения совести, берут лишь нужные им вещи. Очень строго к этому я совершенно не могу относиться. Человек, который отдает свою жизнь, не может щадить благополучия галичанина и жизни его телки и курицы. Человек, испытывающий над собою величайшее насилие, не может не стать насильником. Кутузов это понимал, и когда к нему приходили с жалобами на мародерство, он, бывало, говаривал “лес рубят, щепки летят”» (Степун 2000: 20-21).

19 апреля 1915 года Войтоловский (1998: 229) описывал отступление русских войск из той же Галиции: «Идет мелкое мародерство. Бесцельное, наглое. С заборов снимают торбы, ведра, посуду. Забегают во дворы, шарят в крестьянских избах, грабят дома, фольварки, местечки. И через двадцать минут все награбленное летит под ноги грохочущему потоку. Бросают все, что берут: сорванные с окон кисейные занавески, плюшевые скатерти, белье, самовары, кастрюли, граммофонные трубы, пластинки, вазы, щетки, горшки... Все это запружает дорогу, трещит под колесами и разжигает жажду погрома. Бросают одно - и снова грабят лежащие по пути дома, и снова бросают. Бегущая армия не ведает ни жалости, ни евангельской любви и с презрительным отвращением относится к патриотизму, суду потомства и чужой собственности...»

22 июня 1915 года вышел секретный приказ командующего 3-й армией генерала от инфантерии Леша, который, в частности, гласил: «По дошедшим до меня достоверным сведениям город Замостье при отступлении наших войск был разграблен казаками (частью в черкесках), причем были случаи насилия над женщинами… Установлены случаи взламывания сундуков и шкафов. К сожалению, я сам лично убедился в справедливости жалоб, особенно на казачьи войска. Всем начальствующим лицам предписываю принять самые строгие меры против мародерства и грабежа» (Войтоловский 1998: 332).

Явление это было масштабным и повсеместным. 6 марта 1916 года М. Исаев[1] писал жене с Кавказского фронта: «Не проходит дня, чтобы персы не приходили жаловаться, что у них солдаты и казаки отнимают сено бесплатно, отбирают деньги, обижают даже женщин. Дыму без огня не бывает. Отправляющимся на фуражировку дают деньги. Так соблазнительно оставить себе 4-5 рублей. Наши солдаты рассказывали мне, что жители на вопрос, есть ли у них сено, всегда отвечают “нет”. Приходится отыскивать запрятанное сено, отбирать его “нахалом” и затем платить. Так вот, всегда ли производится последнее? И не от того ли прячется сено, что обычно за него не принято платить. …Своим-то я уже сколько раз объяснял положение этих несчастных персюков, что они и без того крепостные. Но сказать, что и наши никогда не злоупотребляли бы - я бы не смог. Зная отдельные личности - за своих смог бы поручиться, за других нет. А вместе тем, как и станешь особенно обвинять. После разгрома С.-Б., обозы некоторых частей были прямо набиты коврами и другим имуществом. Врач Красного Креста мне говорил третьего дня, что старший врач этого транспорта оставил ему 40 больных, потому что его двуколки были заполнены коврами. А ведь это врач! А сколько иногда и золота досталось победителям. На обиду женщин смотрим сквозь пальцы. Все эти “уроки” не проходят бесследно для солдат, конечно. Распустить-то легко, а как потом подтянуть?» (ЦМАМЛС: 38-39 об.).

Прапорщик Д. Оськин писал в июне 1916 года о разоренном прифронтовом городе Радзивиллов, откуда за несколько часов были выселены все жители: «Все здания заняты людьми полка. Почти на каждом дворе летал пух из вспоротых подушек и перин. Ни в одной квартире не остались не вскрытыми сундуки и шкафы. Мебель, посуда - все ломалось, коверкалось. Обшивку мебели - плюш, бархат, кожу - сдирали: одни на портянки, другие на одеяла, третьи просто так, озорства ради. Офицерство всех батальонов, пользуясь тем, что позиция проходила по самой окраине города, расположилось не в окопах, как обычно, а в домах, производя там ревизию оставленного имущества. …Если в первую ночь из Радзивиллова вереницей выходили нагруженные домашним скарбом жители, то с утра следующего дня потянулись повозки с награбленным имуществом, сопровождаемые денщиками. Маршрут небольшой. Всего полторы тысячи верст.

…Очистка квартир от ценного имущества производится поголовно всеми. С легкой руки некоторых офицеров солдаты в свою очередь набивают вещевые мешки всяким барахлом.

- Куда это вам? - спрашиваю я некоторых солдат. - Неужели до конца войны вы будете таскать всю эту дрянь?

- Ничего, ваше благородие, потаскаем…» (Оськин 1998: 245, 247).

Наконец, еще один вопрос, который следует затронуть, - острая неприязнь фронтовиков к «тыловым и штабным крысам», которых в солдатской массе окрестили «внутренним врагом».

«Кроме своего трагического облика война явила мне и свой отвратительный лик, - писал 14 октября 1914 года Ф. Степун. - Угнетающая забитость серых солдатских масс, что уныло поют в скотских вагонах. Бесконечное хамство некоторых “благородий”, блистательная глупость блестящих генералов, врачи стратеги и сестры кокотессы… Впрочем, все это исключения, общий дух безусловно чист, хорош и бодр» (Степун 2000: 10).

Между тем «забитые серые солдатские массы» уже искали виновников своих бед и находили их отнюдь не во вражеских окопах. Неслучайно 4 января 1915 года, ругая в дневнике высокое начальство, прапорщик Бакулин писал: «Вообще здесь люди нипочем, ибо они ничего не стоят, а вот какая-нибудь грошевая казенная вещь - та ценится, и очень высоко, людей теряй, сколько хочешь, под суд не попадешь, а за вещь казенную, которой грош цена, под суд угодишь и не оберешься неприятностей» (Из дневников… 1999: 51-52). Подобное отношение не прощалось, вызывая у солдат постепенно зреющее недовольство.

В. Арамилев писал: «В окопах меняются радикально или частично представления о многом. В Петрограде учили, что “внутренний враг” это те, которые… А на фронте стихийно вырастает в немудром солдатском мозгу совсем другое представление о “внутреннем враге”.

В длинные скучные осенние вечера или сидя в землянке под впечатлением адской симфонии полевых и горных пушек мы иногда занимаемся “словесностью”. Кто-нибудь из рядовых явочным порядком присваивает себе звание взводного и задает вопросы. На вопрос, кто наш внутренний враг, каждый солдат без запинки отвечает:

- Унутренних врагов у нас четыре: штабист, интендант, каптен-армус[2] и вошь.

Социалисты, анархисты и всякие другие “исты” - это для большинства солдатской массы - фигуры людей, которые идут против начальства, хотят не того, что хочет начальство. А офицер, интендант, каптер и вошь - это повседневность, быт, реальность. Этих внутренних врагов солдат видит, чувствует, “познает” ежедневно…» (Арамилев 1989: 540).

Но и фронтовые офицеры не меньше солдат ненавидели «штабных» и «тыловиков». Немало гневных страниц посвятил им в своем дневнике прапорщик Бакулин.

11 июля 1915 года. Так как в Варшаве гг. офицеры тыла проводят очень весело время, пользуются казенными автомобилями с шоферами-солдатами, напихают девиц легкого поведения и ведут себя на автомобилях просто по-хулигански, то от командующего Юго-Западным фронтом было предписание для всех офицеров, даже находящихся на позициях, вести себя приличнее и казенными автомобилями пользоваться для казенных надобностей только (Из дневников… 1999: 63).

13 января 1915 года. Теперь в войсках на позициях все основано на прапорщиках; ротных командиров, кроме прапорщиков и подпоручиков, нет, у нас в дивизии даже некоторыми батальонами командуют поручики. В тыловых учреждениях, разных командах сидят толстомордые поручики и капитаны, это те, кому бабушка ворожит и у тетеньки хвост длинный; опасности не подвергаются, получают за что-то чины, ордена, награды и ничего не делают. Вообще, кто на передовых позициях - самый несчастный народ: сидят в окопах, голодают, мерзнут, мокнут под дождем и снегом, подвергаются ежесекундно опасности, награды даются скупо, а если и дадут, то получают больше убитые, чем живые. В штабах, там дело другое, у всех штабных и даже ординарцев, прикомандированных к генералам, награды так и сыплются, как из рога изобилия, а за что? За то, что на позициях есть болваны, которые сидят, мерзнут и голодают, которых никто из штабных не видит. Вообще людей, находящихся на позициях, штаб ни во что не считает, только бы были, да с винтовками, награждать их не стоит, все равно будут убиты (Там же: 52).

4 мая 1915 года. Наконец Верховнокомандующий обратил на ненормальность наград за боевые подвиги. Вышел от него приказ, что замечено, награды исключительно получают за боевые заслуги штабные, ординарцы при генералах и адъютанты, а остальные офицеры, в особенности пехота, наградами обойдена, посему приказано представить всех без исключения к наградам за бои при Сольдау, Варшаве, Лодзи и Сестржанке - это по нашему корпусу (Там же: 60).

М. Исаев 16-17 марта 1916 года писал жене с Кавказского фронта: «…Трудно представить себе наши переживания, их нужно пережить самому. Наши нервы должны сказаться после войны, и я знаю, тем я уже не вернусь, каким поехал. И виной, право, не эти турки и курды, что перед нами - а свои российские турки и курды, которые своим равнодушием и безучастием наносят нам в спину - удар за ударом. Вместе с тем - ни на минуту не сожалею, что пошел на войну. Совесть лучшее мерило наших поступков, а она у меня спокойна. Знаю, что ни тебя, ни детей не “обеспечил” - но все-таки это не так мало - оставить своим детям сознание, что их отец поступил честно» (ЦМАМЛС: 52). Месяц спустя, 24 апреля 1916 года, в Страстную субботу, он с горечью продолжит эту тему: «Ах, сколько можно было бы привести примеров и обвинений в бесчувственности к ближнему находящихся в тылу. И вот здесь сказалась наша общественная отсталость. В “Русских ведомостях” была помещена корреспонденция Осоргина из Рима, вызванная статьей московского корреспондента одной итальянской газеты. Итальянец прямо поражен равнодушием Москвы к войне, широкой жаждой наслаждений и т. п. Осоргин спрашивал, неужели это правда? Ну, редакция, конечно, говорит, что обобщать нельзя, что Москва как никто работает на войну, но что следует все-таки признать… В Англии - классической стране скачек - их нет теперь, во Франции почти нет театров - а у нас “пир во время чумы”. В старину купцы мазали физиономии “человиков” горчицей и платили. Теперь у нас с аукциона покупается за 400 р. последний бокал шампанского, и серьезные газеты считают своим священным долгом оповестить об этом всю Россию с упоминаниями имени патриота-жертвователя. Конечно, знаешь, что не этими любителями зрелищ и тонких аукционов - исчерпывается Россия, но все же обидно и горько за “верхи”, за “цвет” нашей страны. А простой народ продолжает свое дело. Я думаю, что глубокий инстинкт сидит в нем, что надо воевать, что им принадлежит в будущем Россия, и ее судьбы» (ЦМАМЛС: 80-83 об.).

Вопреки всем прогнозам и ожиданиям война затянулась. Она подвергла испытанию на прочность все винтики государственной машины, все стороны общественной жизни, нанесла чудовищный удар по сознанию народа и армии. После нескольких лет «сидения в окопах» чувство усталости от войны и у солдат, и у офицеров стало проявляться в отупении, безразличии, равнодушии ко всему. Возвышенные патриотические чувства сменились «физиологическим отвращением» к войне. «…Мне кажется, что все мы стали одновременно и много храбрее, и много трусливее, - писал жене 12 декабря 1916 года из Галиции Степун (2000: 152). - Храбрее в смысле возможности все перенести, а трусливее в смысле нежелания что-либо переносить. Храбрость окончательно утратила всякое родство с духом самозабвения и с нарядностью поведения, превратившись в пустую душевную нудность, в тупую привычку терпеть, в ужасное “все все равно”. Нервы же, конечно, у всех ослабли… Произошло это, думается мне, оттого, что постоянная опасность перестала ощущаться душою, как новое и значительное переживание, как некая духовная сущность. Когда-то в страшные минуты в моей душе звучала мелодия, теперь опасность наполняет мою душу лишь отвращением к войне. Раньше мне казалось, что моим ранением и моей смертью ведает мудрая судьба, теперь мне часто сдается, что весь я всецело во власти какой-то идиотической случайности. Раньше свист шрапнели будил во мне метафизическую мысль о человеческой судьбе, возмездии, загробной жизни, - теперь он приводит мне на память запах гнойных бинтов, стоны и крики в перевязочных. Эта загрязненность фантазии тяжело тяготеет надо мною, превращая мое духовное неприятие войны в чисто физиологическое к ней отвращение…»

Война ломала многие стереотипы сознания, крушила духовные ценности и моральные нормы, готовя народ к еще более страшным потрясениям, зарождающимся в ходе ее самой. В 1917 году после Февральской революции и падения монархии в России в условиях продолжающейся войны сначала рухнули основы воинской дисциплины, а затем и сама армия.

27 марта 1917 года М. Исаев с горечью писал своим детям о ситуации в войсках: «Плохо стало теперь воевать… солдаты уже не те стали. Хотели сделать солдат гражданами, а они ими не сделались, и солдатами настоящими быть перестали. Солдату теперь лучше живется, чем офицеру. Ни за что не отвечает, начальства не боится. Какие это воины, каждый думает о своей шкуре, а об отечестве, об России только на словах говорит. Солдат рабочие пожалели, а нас офицеров не пожалели, а что армия без офицеров сделает?..» (ЦМАМЛС: 34-35).

Впереди были Октябрь 1917 года и братоубийственная Гражданская война…

Литература

Арамилев, В. 1989. В дыму войны. Первая мировая: Воспоминания, репортажи, очерки, документы. М.: Молодая гвардия, с. 537-543.

Аранович, А. В. 2006. Интендантское снабжение русской армии во второй половине XIX - начале XX века: дис. … д-ра ист. наук. СПб.

Асташов, А. Б.

2002.Война как культурный шок: анализ психопатологического состояния Русской армии в Первую мировую войну. Военно-историческая антропология. Ежегодник, 2002. Предмет, задачи, перспективы развития. М.: РОССПЭН, с. 268-281.

2007. Сексуальный опыт русского солдата на Первой мировой и его последствия для войны и мира. Военно-историческая антропология. Ежегодник, 2005/2006. Актуальные проблемы изучения. М.: РОССПЭН, с. 367-382.

Войтоловский, Л. 1998. Всходил кровавый Марс: По следам войны. М.: Воениздат.

Из дневников офицера русской армии Бакулина (1914-1917 гг.). Публикация Т. К. Кудзаевой и Э. П. Соколовой. Голоса истории. Материалы по истории первой мировой войны: сб. науч. тр. Вып. 24. Кн. 3.М.: ГЦМСИР, 1999, с. 41-122.

Оськин, Д.

1989. Записки солдата. Первая мировая: Воспоминания, репортажи, очерки, документы. М.: Молодая гвардия, с. 480-485.

1998. Записки прапорщика. В: Мстиславский, С., Оськин, Д., Откровенные рассказы. М.: Воениздат, с. 211-427.

Пирейко, А. 1926. В тылу и на фронте империалистической войны. Воспоминания рядового. Л.: Рабочее изд-во.

Степун, Ф. А. (Н. Лугин). 2000. Из писем прапорщика-артиллериста. Томск: Водолей.

Чемоданов, Г. Н. 1926. Последние дни старой армии. М.; Л.: Госиздат.

Федорченко, С. З. 1990. Народ на войне. Фронтовые записи. М.: Советский писатель.

Хрящева, А. 1921. Крестьянство в войне и революции: Статистико-экономические очерки. М.: б. и.

Архивы:

ЦМАМЛС - Центральный московский архив-музей личных собраний. М. М. Исаев (1880-1950). Ф. 69. Оп. 1. Д. 82. Ф. 69.

Ссылки

[1] Автор статьи выражает признательность доктору исторических наук, ведущему научному сотруднику Института российской истории РАН Сергею Алексеевичу Козлову, обнаружившему в Центральном архиве документальных коллекций г. Москвы (ЦАДКМ) (ныне - Центральный московский архив-музей личных собраний - ЦМАМЛС) комплекс писем участника Первой мировой войны М. М. Исаева и любезно предоставившего возможность использовать их в данной работе.

[2] Каптенармус - унтер-офицер, заведующий ротной кладовой, в которой хранятся оружие, амуниция, одежда солдат.

Размещено на Allbest.ru