Публичные демонстрации царской набожности (1900-1903 гг.) и реакция придворных кругов

Размещено на http://www.allbest.ru/

Публичные демонстрации царской набожности (1900-1903 гг.) и реакция придворных кругов

Е.Е. Юдин

Аннотация

Статья посвящена нескольким эпизодам, связанным с попытками императора Николая II в первые годы ХХ века публичной демонстрации своей набожности в духе так называемого «народного» благочестия. Изучение личных документов разного рода позволяет лучше представить мотивы последнего российского самодержца и реакцию на его публичные действия придворного общества. Автор приходит к выводам о негативной, в целом, оценке, последовавшей со стороны аристократии в отношении подобных форм появления императора на публике, что еще более усугубило отчуждение царской четы от высших классов.

Ключевые слова: император Николай II, русская аристократия, придворное общество, царское благочестие, демонстрация набожности, саровские торжества.

Abstract

PUBLIC DEMONSTRATIONS OF TSARIST PIETY (1900-1903) AND THE REACTION OF COURT SOCIETY

The article is devoted to several episodes related to the attempts of Emperor Nicholas II in the first years of the 20th century to publicly demonstrate his devotion in the spirit of so-called “popular” piety. The study of personal documents makes it possible to better imagine the motives of the last Russian autocrat and the reaction to his public actions of the court society. The author comes to conclusions about the generally negative assessment that followed from the aristocracy regarding similar forms of the emperor's appearance in public, which further exacerbated the alienation of the Tsarist couple from the upper classes.

Keywords: Emperor Nicholas II, Russian aristocracy, court society, tsarist devotion, demonstration of piety, Sarov celebrations.

Задолго до революции 1917 г. российская монархия утратила в глазах значительной части населения сакральность своей власти. Процессы секуляризации сознания и рационализации мышления, характерные для модерного времени, рано или поздно должны были утвердиться в высших слоях общества и простом народе. Удивительно, что при этом последний российский император прибег к публичной демонстрации своей религиозности и использовал для этого формы, явно апеллирующие к строю мышления средневекового общества. Само понятие набожности в языке того времени связывалось с искренним благоговением перед святынями, с богобоязненностью и богомольностью, с доскональным соблюдением религиозных обрядов. Если многие европейские монархи конца XIX -- начала ХХ века в условиях явного ослабления религиозной составляющей легитимности своей власти искали новые формы общественной поддержки в идеях национализма или буржуазного прогресса, Николай II, казалось, не замечал новых перспективных форм и предложил абсолютно консервативное, исключительно религиозное видение своей монаршей исключительности. Вопросы репрезентации власти в период поздней российской монархии относительно недавно, после ряда публикаций Р. Уортмана, стали привлекать внимание исследователей. В этой связи продолжает оставаться актуальной проблема отношения высших классов к выбранным последними российскими самодержцами религиозным формам своего публичного представительства. Некоторые аспекты этой проблемы стали предметом данного исследования.

Своеобразные предпочтения будущего императора в религиозной сфере были известны в обществе давно. Так, полковник В.К. Олленгрэн, друг детства Николая II, мать которого была фрейлиной императрицы Марии Федоровны, в своих воспоминаниях отмечал, что «.. .в Ники было что-то от ученика духовного училища: он любил зажигать и расставлять свечи перед иконами и тщательно следил за их сгоранием... Заветным его желанием было облачиться в золотой стихарик, стоять около священника посредине церкви и во время елеопомазания держать священный стаканчик...» [1, с. 154155]. Посол Французской республики при Российском дворе Морис Палеолог гораздо позднее (1914 г.) также обратил внимание на глубокую религиозность Николая II во время церковных служб, бросавшуюся в глаза всем присутствующим: «ни минуты безразличия или невнимания; естественная и глубокая сосредоточенность... его взгляд, казалось, светился внутренним светом» [2, с. 9-10].

Религиозность Николая II привлекает внимание и его современных биографов. Среди важнейших черт сознания, свойственных последнему русскому царю, Р. Уортман отмечает и усвоенное с детства представление о русской монархии как праздничном религиозном союзе между царем и простым народом, и восторг в отношении святынь русской старины в Москве, и восприятие двора как чуждого мира, а придворных презентаций как пытки.

Р.С. Уортман пишет о поиске Николаем и Александрой особого типа религиозного благочестия, одновременно близкого простому народу и в то же время выражавшего личную мистическую веру [3, с. 31-32]. Б.В. Ананьич и Р.Ш. Ганелин отмечали, что, по свидетельству многих современников, царь знал историю церкви и разбирался в богословских вопросах. Для Николая II, как и для императрицы Александры Федоровны, общим был строй мышления с психологической опорой на промысел божий, сочетавшийся с верой в юродивых и различных «шарлатанов» [4, с. 63-66]. По мнению А.А. Искендерова, особой чертой характера Николая II, как это казалось его окружению, являлся религиозный фанатизм. Это выражалось, в частности, в каком-то особом отношении к самой церковной службе, всевозможным обрядам, которые император строго соблюдал. Он мог покорно простаивать бесчисленные молебны, литургии, панихиды и прочие богослужения. Никогда прежде не открывалось такое количество святых мощей и не уделялось такого значения благолепию и роскоши православной церкви, как в царствование Николая II [5, с. 27, 32, 50]. Можно встретить утверждения, что глубокая приверженность последнего российского императора религиозной вере в сочетании с убежденностью в своем богоданном праве на власть приводила к фатализму, что рассматривалось его противниками как политическая слабость [6, с. 11-12]. Любопытны также размышления В.П. Булдакова относительно стараний Николая II придать себе характер «царя-богоносца»: «Издавна христианская церковь... крайне осторожно относилась к местночтимым «народным» святым и локальным чудесам, полагая, что они плодят суеверия. Николай II, постоянно настаивая на сомнительных в глазах иерархов канонизациях, вольно или невольно расширял «пространство чудес... Конечно, набожность царя, получившая официальное воплощение в нескончаемой череде канонизаций святых, давала кое-какой пропагандистский эффект в глазах простонародья. Но она еще больше отталкивала от императора представителей европеизированной и равнодушной к религии интеллигенции» [7, с. 95-104].

Периодические появления Николая II перед публикой то в образе московского царя, то набожного богомольца, то простого человека при сохранении одновременно всей системы бюрократического и придворного окружения придавали этому «сценарию», отмечает Р. Уортман, «характер фантазии и притворства» [3, с. 494]. В правление последнего российского царя возросла значимость церковных празднеств, которые организовывались со всей пышностью и торжественностью. Особенный размах получили торжества в честь канонизаций. При Николае II были канонизированы: Феодосий Углицкий (1896), Иов, игумен Почаевский (1902), Серафим Саровский (1903), Иоасаф Белгородский (1911), Гермоген, патриарх Московский (1913), Питирим Тамбовский (1914), Иоанн Тобольский (1916); в 1909 г. восстановлено празднование памяти св. благоверной княгини Анны Кашинской [8, с. 318-319]. Г. Фриз подчеркивал, что с восшествием Николая II на престол в 1894 году до беспрецедентного уровня возросло вмешательство императора в строго духовные вопросы.

Отчасти из личного убеждения, отчасти из желания «ресакрализации» самодержавия, Николай инициировал расследование морального и религиозного состояния монастырей, стремился оградить «народное» иконопи- сание от коммерциализации и массового производства, а также лично настоял на канонизации в 1903 г. популярного в народе религиозного деятеля Серафима Саровского [9, с. 288]. Р. Уортман полагает, что в 1902--1903 гг. императорская чета начала искать примеры благочестия и источники религиозного вдохновения в русской народной среде. Николай и Александра Федоровна искали не вероисповедования, утвержденного церковной традицией и поддерживаемого таинствами и молитвами, а непосредственного выражения Божьей воли в харизматических праведниках из народа. Известно, что русская православная церковь с недоверием относилась к индивидуальному мистическому опыту. Но в данном случае на царскую чету оказывал влияние как западный религиозный опыт, так и традиция русского «старчества». Записная книжка императрицы Александры Федоровны за 1901--1903 гг. содержала цитаты из немецких религиозных мистиков -- Мей- стера Экхардта и Якоба Беме, из французских религиозных философов и даже их Бхагават-Гиты. На последних страницах находятся пространные выписки из православных патериков и Серафима Саровского [3, с. 518-519].

Этот поиск императором и его женой особого типа религиозности, близкого, как они считали, к народному идеалу, вряд ли мог по большому счету импонировать аристократическому обществу. В какой-то степени это стало неожиданностью, и сначала объяснялось злонамеренной интригой одной из придворных группировок. Государственный секретарь А.А. Половцов полагал, что убеждение Николая II в богоизбранности своей власти, в соответствии личной воли монарха велениям божественного промысла определялось влиянием его окружения («юного царя сбили с толку такие негодяи, как Сипягин, Мещерский и т.п.»). В этой связи он саркастически заметил в своем дневнике: «В эпоху падения Римской империи то же самое делалось проще: императоров просто провозглашали богами!» [10, с. 151]. Дневниковые записи и воспоминания многих представителей аристократии наполнены крайне негативными оценками характера религиозности императорской четы. Генерал А.А. Киреев, литератор славянофильского толка и приближенный императрицы Марии Федоровны, поражался в высказываниях молодой царицы смешению безграничного самодержавия с богословской мистикой [11, с. 117]. Тот же государственный секретарь А.А. Половцов отмечал в дневнике, что увлечение императорской четой мистицизмом, сочетание чтения православной житийной литературы и сближение с различного рода мсье филиппами вызывает недоумение в обществе («все это было бы смешно, если бы не было столь грустно»). По его мнению, «...такое сближение псевдонебесного с материально-земным отражается на воззрениях и приемах императора, а не одной императрицы» [10, с. 157].

Барон М.А. Таубе настолько скептически относился к религиозности Николая II, что сомневался в самом православном характере его веры: «...''православие” его не признал бы ни один строгий и правдивый иерарх русской или вообще Вселенской церкви из-за его длительных и тесных сношений с разными магами, чародеями, вызывателями духов или прямыми “язычниками” (как Распутин)» [12, с. 87]. Граф И.И. Толстой (в разное время министр просвещения и петербургский городской голова) с долей иронии отмечал в своем дневнике факты участия царя и других членов его семьи в череде канонизаций («Просто чудеса в решете! Точно будто живем мы в XIV или XV веке») [13, с. 485-488]. Обеспокоенность религиозными увлечениями царя и царицы неоднократно высказывали и некоторые члены императорской фамилии. Но если в 1903 г. великому князю Константину Константиновичу увлечение «...их величеств мистицизмом или пиитическим настроением» казалось «более смешным, чем опасным» [14, с. 224], то в феврале 1917 г. великому князю Александру Михайловичу религиозная обстановка вокруг Николая и Александры представлялось «капищем с атрибутами православия», а само их положение драматическим [15, с. 131-133].

В 1900 г. императорская чета решила возобновить старинный обычай празднования Пасхи в Москве, чтобы поближе познакомиться со старой столицей Российского государства и ее жителями. О намерениях Николая II можно узнать из письма великого князя Сергея Александровича императору (15 марта 1900 г.): «Насколько я тебя понял -- ты хочешь дать твоему теперешнему приезду в Москву характер простой, не торжественный, т<ак> сказать, когда ты приезжаешь и живешь в Питере -- не так ли?.. Мне кажется, что ваше решение пасхальной заутрени во дворце самое разумное, и здесь все это так и поняли и уже так счастливы, что вы будете жить и говеть в Кремле!! Твоя мысль заехать на мироварение чудесная» [16, с. 491-492].

В конце марта 1900 г. Николай II и императрица Александра Федоровна отправились праздновать Пасху в Москву вместе с великим князем Сергеем Александровичем и великой княгиней Елизаветой Федоровной. Это было возобновление давней традиции, поскольку последний раз Москву на Пасху посещал император Николай I в 1849 г. Судя по официальному описанию торжеств, участие царя в пасхальных богослужениях и торжествах целенаправленно подавалось как следование традиций «благочестивых царей Московских» в «тесном единении с верноподданным народом православным и как бы в духовном общении с далеким прошлым». Участником этих действ стало придворное общество и верхи бюрократии. Если сравнить план коронационных торжеств 1896 г., где Николай II должен был следовать по преимуществу уже сложившемуся сценарию и где религиозные церемонии отнюдь не преобладали в намеченной программе, с пасхальными неделями 1900 и 1903 гг., то можно без труда заметить изменения, определяемые личными предпочтениями императорской четы [17, л. 4]. Во время ночного пасхального шествия Николай II в мундире Преображенского полка и императрица в белом платье, с кокошником на голове, усыпанным драгоценными камнями и жемчугом, проследовали в сопровождении высших чинов двора из Большого Кремлевского дворца к собору. За ними следовали члены императорской свиты, высшие чиновники и дамы первых московских дворянских фамилий. Все это сопровождалось иллюминацией, пушечным салютом, колокольным звоном и толпами верующего народа [18, с. 15-33].

Баронесса С.К. Буксгевден приводит в своих воспоминаниях характерное описание участия императорской четы в пасхальных торжествах московском Кремле: «В течение всей недели накануне Пасхи императрица вместе с императором присутствовала на всех богослужениях в Кремлевской церкви. А в Страстную пятницу они смешались с толпой людей при погребении плащаницы в Успенском соборе. Здесь российский император и императрица стояли позади своих беднейших подданных, держа в руках зажженные свечи. Пятничная ночная процессия в Кремле являла собой незабываемую картину: море людей, медленно движущихся вокруг собора, сосредоточенные и исполненные благоговения лица в освещении пылающих свечей. Этот церковный чин, как и вся атмосфера древнего города, просто завораживали императрицу. Здесь она чувствовала себя единым целым со святой Русью, единой с российским народом в его простой и истовой вере» [19, с. 147-148]. Великий князь Сергей Александрович в письме своему брату великому князю Павлу Александровичу с восторгом сообщал об этом единении царя с народом (8 апреля 1900 г.): «...Сегодня ночью в 3 ч. мы пошли с царями в Успенский собор на вынос и хождение за плащаницей! Это было что-то удивительное -- никто их не ждал -- фурор громадный -- общий народный восторг, ибо они стояли с народом в соборе и с народом же ходили кругом собора!» [16, с. 499].

Однако явление царя народу вовсе не отменяло ту дистанцию, которая существовало между двором и низами общества. В эти дни императорскую чету принимали в дворянском собрании, где был устроен торжественный обед. В своем дневнике граф С.Д. Шереметев отмечал, что император и его супруга были тепло встречены дворянством с пением «Славься» и восторженным продолжительным «ура» («толпа хлынула несметная и обступила карету», «чудная, небывалая картина», «действительно, чудно было хорошо», «глубоко необычное впечатление»). Сам Николай II в разговоре с С.Д. Шереметевым выразил свое восхищение от всего испытанного в Москве: «говорил о заутрене в Усп<енском> соборе, что в первый раз видел Успенский собор с народом. «Я до сих пор всегда видел его пустым (возвысил голос). Этого уж больше не будет!» [там же, с. 502]. Об этом роскошном приеме в залах дворянского собрания в Москве великий князь Сергей Александрович сообщал в письме своему брату: «...Вчера в 1 час дня был завтрак -- разгавливание от всего дворянства в Двор<янском> Собрании. Ну, я тебе скажу, пир вышел на славу. Право, трудно видеть что-нибудь красивее. Был отдельный стол для Ники и Аііх на возвышении у начала зала лицом вдоль, а в самой зале все столы были лицом к царским; масса цветов, чудно старинного серебра... отлично все подано... Вдоль середины залы шел громадный стол с яствами: павлины, лебеди и стар<инные> сер<ебряные> чаши -- прелесть... C'йtait vraiment superbe et grandiose» [16, с. 502-503].

В эти дни императора можно было увидеть и в совершенно другой обстановке. Императорская чета присутствовали во дворце митрополита при приготовлении святого мира, когда «в течение нескольких дней непрерывно сменяющие друг друга священники смешивали масла, в то время как другие громко читали Евангелие» [19, с. 147]. В отличие от коронационных торжеств 1896 г., где молодому императору приходилось следовать уже установленным церемониям, здесь в основе сценария лежали личные предпочтения монарха и его супруги -- на смену придворным церемониям пришли действия, связанные с посещением московских святынь, с приложением к святым мощам и с долгими молениями. 5 апреля 1900 г. Николай II пишет матери, императрице Марии Федоровне: «Я никогда не думал, что я бы мог быть в таком религиозном экстазе, какой я переживаю в эту Страстную. Это чувство во мне теперь гораздо сильнее, чем оно было в 1896, и оно понятно: этот раз на душе так спокойно, все здесь настраивает для молитвы и духовного успокоения» [20, л. 56-57]. В письме императора своей сестре великой княгине Ксении Александровне мы можем видеть тот же характер эмоциональных переживаний (5 апреля 1900 г.): «Я не могу тебе описать те чувства, которые я испытываю здесь с началом Страстной, но могу тебя уверить, что теперь только я понял, что значит говеть. Аликс вполне разделяет мои чувства... Мы ходим и утром и вечером в разные церкви внутри теремов; служба в этих старых храмах производит чарующее впечатление... В понедельник мы присутствовали при начале обряда мироварения -- сам митрополит совершал его в мироварной палате. Крайне любопытное зрелище и благоухание уму непостижимо...» [16, с. 496-497].

Судя по дневнику императора, эти три недели пасхальных торжеств (императорская чета пробыла в Москве с 1 апреля по 23 апреля 1900 г.) были окрашены эстетическими и религиозными чувствами. Николай II отмечает эти моменты: «поехали ко всенощной к д. Сергею в его симпатичной маленькой церкви» (1 апреля); «минута поклона, как всегда, произвела на меня глубоко трогательное и душу возвышающее впечатление!» (2 апреля); «пошли к вечерней службе в крошечной церкви Воздвижения Креста; все образа в ней шитые царевнами. Прелестно!» (3 апреля); «...пошли к обедне в церк[овь] Рождества Богородицы и причастились Св. Тайн вместе с детьми, д. Сергеем и Эллой. Отрадно было приобщиться здесь, в Кремле, вблизи всех его святынь» (6 апреля); «9 апреля. Светлое Христово Воскресенье... В 2 И вернулись в Зеленую гостиную, в кот. разгавливались с большим удовольствием. Встали в 9 час. Возился с яйцами и телеграммами». В заключении этих записей читаем о настроении императора и его жены: «Нам обоим было сердечно жаль езжать из Москвы, где мы так счастливо и так спокойно провели три недели!» [15, с. 526-531].

Вторично Николай II и Александра Федоровна посетили Москву вовремя пасхальных торжеств в 1903 г. (29 марта -- 16 апреля). Основные действа во многом были повторением событий трехлетней давности. Программа пребывания включала в себя не только религиозные мероприятия, но и историко-культурные «экскурсии», посещения военных и учебных заведений, военные смотры, а также прием в Благородном собрании со стороны московского дворянства [там же, с. 719-724]. Как и в 1900 г., апофеоз пасхальный службы был вписан в роскошное придворное действо. Из опубликованного пространного описания видно, что в данном случае церемониальные традиции императорского двора были полностью соблюдены [21, с. 52-57]. В предшествующие и последующие дни Николай II и Александра Федоровна усердно посещали богослужения, прикладывались к святым мощам и другим святыням древних московских церквей и монастырей. С 30 марта по 3 апреля в череде богослужений и посещений кремлевских храмов эти действия приобрели ритуальный характер. Императорская чета прикладывается, в частности, к мощам святителей московских Петра, Ионы и Филиппа в Успенском соборе, к мощам в Архангельском соборе, к мощам Иоанна Милостивого и других святых в Благовещенской церкви, что на Житном дворе, к мощам святого Стефана Пермского в Спасо-Преображенском соборе на Бору. Эти явления царя носили иной, более простой и частный характер и, что примечательно, с обязательным присутствием простых зрителей из народа.

Некоторые же действия императорской четы должны были погрузить очевидцев в настоящее средневековье. Так, 4 апреля Николай и Александра присутствовали на вечернем и всенощном бдении в церкви Рождества Богородицы, что на Сенях: «В конце вечерни Их Величества и Их Высочества приложились к Плащанице. В конце всенощной Плащаница была обнесена с крестным ходом вокруг храма по коридорам Дворца. Государь Император и Великий князь Сергей Александрович, а также генерал-адъютанты поддерживали Плащаницу, которую несли на головах протопресвитер И.Л. Янышев и протоиерей Н.В. Благоразумов. В крестном ходе шествовали с зажженными свечами за Плащаницей Государыня Императрица, Великая княгиня Елисавета Федоровна, Великий князь Дмитрий Павлович и Великая княгиня Мария Павловна...». На следующий день, 5 апреля, во время утрени в Успенском соборе при скоплении в самом соборе и на площади множества народа, на богослужении «прибыли Царь с Царицею», причем во время обнесения духовенством плащаницы императорская чета встала на колени и так простояла значительную часть службы. Когда совершался крестный ход, Николай и Александра сопровождали плащаницу с зажженными свечами в руках и в окружении толпы народа. Разумеется, дважды, по прибытии в Москву и при отъезде из нее, императорская чета останавливались у Иверской часовни, где «коленопреклоненно помолились пред чудотворною иконою Иверской Божией Матери, а затем приложились к ней» [21, с. 44-49].

Эта демонстрация религиозности во время пасхальных недель в Москве 1900 и 1903 гг., близости царя к народу и «русской православной традиции» достаточно скептически была воспринята в аристократическом обществе. В исследованиях обычно обращается внимание на влияние определенной группы лиц в окружении императора (великий князь Сергей Александрович, генерал Е. Богданович, граф С.Д. Шереметев), которые, как считают, инициировали поиск новых форм «официального благочестия». Граф С.Д. Шереметев с восторгом записывал в своем дневнике (9--11 апреля 1900 г.): «Пасха... Это событие -- это исповедание -- игЫ et огЫ -- «иже чтет, да разумеет». В добрый час. Давно пора... Впечатление заутрени в В<ели- кий> Пяток -- неизгладимое. Царь среди народа за Плащаницей. Слава Богу за все!.. Все, что пришлось слышать о пребывании радует и оживляет, особенно ночь в Кремле в В<еликий> Пяток. Государь с народом, заженная у крестьянина свеча, шествие и служба, дивное пение, колокольный звон...» [16, с. 501]. В то же время, общее мнение придворных и аристократических кругов в этом вопросе было скорее негативным. Князь В.М. Голицын (московский городской голова) записывал в дневнике (23 марта 1900 г.): «Что осталось от трехнедельного царского пребывания здесь? Ничего, кроме пушечных звуков, самого будничного патриотизма. Уже говорят, что Величествам так здесь понравилось, что они часто будут повторять эти приезды и что будущей зимой они приедут чуть не на целый месяц. Вряд ли это желательно...» [22, л. 248]. Другой очевидец пасхальных торжеств в Москве, князь Сергей Михайлович Волконский, исполнявший в 1899--1901 годах должность директора императорских театров, вспоминал в этой связи: «Это было весной 1900 года. Тогда государь с императрицей проводили Страстную неделю и Пасху в Москве. Газеты проливали слезы умиления, „Московские ведомости“ печатали статьи под заглавием „Царь посреди народа“, в то время как в Петербурге известный ядовитостью своей рифмы поэт Владимир Мят- лев писал: В Москве столпотворенье, В Кремле мироваренье». Волконский приводит также показательный разговор с великой княгиней Марией Александровной, сестрой императора Александра III и женой герцога Эдинбургского: «Долго беседовали о том, что делалось в России, в частности, о полосе официального ханжества, которое тогда выразилось в московском всенародном говении. „Всегда государи говели, никогда не считали нужным об этом кричать на перекрестках“. И помню, как она тут же сокрушалась о том, до какой степени в России в этом отношении отуманены умы» [23, с. 67, 160].

Продолжением московских пасхальных празднований стали известные саровские торжества в июле 1903 г., связанные с канонизацией Серафима Саровского. Они были организованы министром внутренних дел В.К. Плеве в виде грандиозной демонстрации «единства царя и народа». На подготовку саровских действ было выделено 124 925 руб. (тамбовскому губернатору -- 77 000 руб., нижегородскому губернатору -- 47 925 руб.). Для организации безопасности помимо полицейских чинов и жандармерии в распоряжение тамбовского губернатора были направлены 11-й гренадерский Фанагорий- ский полк и 3 сотни 1-го Донского казачьего полка, а в распоряжение нижегородского губернатора -- три батальона 10-го гренадерского Малороссийского полка, 3 сотни 1-го Донского казачьего полка, 6-я отдельная Донская казачья сотня и саперная команда [24, лл. 25, 30-31, 222].

В исследованиях ученые обычно обращали внимание на новизну и нетрадиционность этой акции. Народной массе, «тем, счет которых велся на десятки миллионов», впервые показывали царя вблизи, более простым и досягаемым, чем бывало на коронации. Перед простым народом должен был предстать, как отмечал Ю.Б. Соловьев, «не повелитель, а горячо верующий член церкви, смиренно поклоняющийся, как и все прочие богомольцы, новой святыне: сотни тысяч глаз должны были запечатлеть зрелище сгибающегося под тяжестью раки носителя безмерной власти или усердно молящегося у всех на виду» [25, с. 75]. Г. Фриз же обратил внимание на явное несоответствие саровского старца тем представлениям о святости и отношения к ней монарха, которые существовали в это время в аристократическом обществе: «Серафим оказался не вполне удачным символом ценностей правящих кругов: он был простым иеромонахом, известным своими духовными подвигами -- а не своим образованием, служебным положением или происхождением... Его аскетизм, «истинно-христианская подвижническая жизнь», прозорливость и пророчество создали контрмодель ценностям светских или даже церковных элит». По мнению Г. Фриза, роскошные торжества в Сарове представляли собой «грубую профанацию», так как знать не только прославляла Серафима, но и «как бы подменяла отличавшие его ценности». В данном случае американский историк имеет ввиду как само торжественное перенесение мощей в «мраморной раке, помещенной под великолепной золоченной сенью в виде часовни русского стиля», так и саму организацию торжеств, где император-богомолец прибыл для «общения с народом» в окружении придворных и бюрократических чинов [26, с. 33]. С этим неравенством сталкивался каждый из прибывавших в это время в Саров. Как следует, например, из докладной записки чиновника особых поручений V класса надворного советника С.В. Савицкого директору департамента полиции (15 сентября 1903 г.), по распоряжению тамбовского губернатора Лауница и управляющего московской синодальной конторой князя Ширинского-Шихматова во время посещения государя Сарова и вплоть до середины августа народ допускался для поклонения мощам преподобного Серафима под «двумя видами» -- по билетам и без. Причем билеты выдавались только «интеллигентным богомольцам» и тем, кто останавливался в гостиницах, что, разумеется, давало им преимущество по сравнению с простолюдинами [24, л. 191].

По воспоминаниям французского посла в Санкт-Петербурге М. Бомпара, путешествие Николая II и Александры Федоровны в Саров летом 1903 г., официально организованное паломничество к «святому Серафиму», включавшее представителей Двора в полном составе и огромный штат лакеев, кучеров и прочего обслуживающего персонала, вызвало массу толков и разговоров в придворном обществе. Очевидцы описывали послу Французской республики «30-верстное путешествие в громоздких экипажах под палящим солнцем, в тучах пыли в этой черноземной глубинке». Не стесняясь, придворные высказывали иностранцу свое негативное отношение к «прославлению святого Серафима» [27, с. 25-26]. В то же время определенная часть придворного общества, разумеется, разделяла отношение императорской четы. Графиня М.Н. Толстая (урожденная княжна Мещерская) вспоминала: «В это время стали писать в газетах, что ждут приготовления к открытию летом мощей св. Серафима Саровского. От Мама я часто слыхала о нем и его чудесах. Она об этом знала от Анны Федоровны Аксаковой, рожденной Тютчевой, воспитательницы великой княгини Марии Александровны, которая была исцелена в детстве от тяжелой болезни, когда к ней приносили мантию св. Серафима. Мама его очень чтила и с большим участием ожидала его прославления» [28, с. 137]. Ранее, придворная аристократия уже сталкивалась с похожим прецедентом. Письма от представителей знати стали поступать в большем объеме в адрес о. Иоанна Кронштадтского только после 1894 г., когда его попросили совершить богослужение у постели умирающего Александра III. Это показывает, как справедливо подчеркивает Н. Киценко, что аристократические круги ожидали знака императорского расположения, прежде чем обратиться к пастырю [29, с. 145].

Многие из почти 150 тыс. богомольцев добирались до Саровской обители пешком, а ночевать вынуждены были в бараках или под открытым небом. Все это резко контрастировало с блестящей свитой Николая II и ее роскошными экипажами. Начальник канцелярии министерства Двора А.А. Мосолов вспоминал, что их величества со свитой прибыли на особо устроенную платформу недалеко от Арзамаса. Там ждали их экипажи, запряженные четверками, которые потом растянулись длинной вереницей по почтовой дороге. Примечательно, что этот способ передвижения показался императрице и фрейлинам «особо занимательным» [30, с. 177]. Сестра императора великая княгиня Ольга Александровна записывала в дневнике: «Мы прибыли на станцию Арзамас 17 июля 1903 г. около 12 ч. Жара была ужасающая! Толпы людей были весьма многочисленны, и они выглядели очень нарядно благодаря женщинам в старинных костюмах. Дворянство встретило Ники хлебом и солью, а дамы вручили нам букеты. Затем Ники и Аликс уехали, а после них Мама и я. Всего было около 50 карет (экипажей)» [31, с. 194]. Г. Фриз в этой связи отмечал, что принятые к «всенародному празднику» меры не разрушили вековые культурные и социальные барьеры, отделявшие знать от простого народа: «Пока караваны блестящих карет императора и элиты катились в сторону Сарова, простым паломникам пришлось пройти сотни верст пешком по нестерпимой жаре». Эти социальные различия стали только более наглядными во время самих саровских действ, где на ограниченном пространстве собрались сотни тысяч людей, представлявшие самые разные социальные слои. И даже в самом обряде прославления, по мнению Г. Фриза, отчетливо проявлялись социальные барьеры -- монастырские стены физически отделяли высокопоставленных лиц и «благородное» общество от простого народа [26, с. 34-35].

Исполнявший в это время должность вице-губернатора Тамбовской губернии князь С.Д. Урусов, язвительно описав в своих записках историю «прославления» Серафима, коснулся и самой организации саровских действ: «Поездка царской семьи в Саров была бесповоротно решена, день торжества был уже назначен, и в распоряжение губернатора были отпущены большие средства, предназначенные для устройства бараков при монастыре, кормления богомольцев и приема многочисленной царской свиты. В связи с ожидаемыми в начале июля торжествами и были произведены в высшем церковном и гражданском управлении губернии перемены: не умевший открыть мощей старый преосвященный был заменен молодым петербургским викарием Иннокентием, составителем торжественной службы в честь нового святого, а ни с кем не ссорившийся, спокойный, уравновешенный губернатор Ржевский должен был уступить место боевому Лауницу, в котором усматривался талант распорядителя, организатора и преданного «исполнителя» в типе старых николаевских верных слуг престола и отечества» [32, с. 324-336]. Таким образом, организация встречи царя с народом во время саровских торжеств изначально должна была быть организована в лучших традициях российской бюрократии. Не обошлось и без «потемкинских» деревень, «сооруженных» по инициативе тамбовского губернатора В.Ф. фон дер Лауница. Художница Варвара Петровна Шнейдер, выполнившая проект арки и убранства пути для встречи государя на границе Тамбовской губернии, приводит и другие любопытные детали: «Вначале полагалось тридцатисаженную большую дорогу засеять гречихой, маком и льном: национальные цвета -- белый, синий и красный. Засеять-то засеяли, но благодаря страшной засухе не только ничего не зацвело, но даже не вышло» [33, с. 294].

Император же в эти дни, как показывают его дневниковые записи, был полностью поглощен своими религиозными переживаниями:«17 июля. Четверг... в 6 час. въехали в Саровскую обитель. Ощущалось какое-то особое чувство при входе в Успенский собор и затем в церковь Св. Зосимы и Савватия, где мы удостоились приложиться к мощам святого старца Серафима... Вечером исповедовались в келлии преподобного Серафима, внутри нового храма; у схимника Самсона, бывшего офицера. Потом повели туда Мама. Легли спать довольные и не усталые»; «18 июля. Пятница... Встали в 5И и пошли к ранней обедне с Мама. Причастились Св. Христовых Тайн... От 9 до 10И час. осматривали церкви и спускались в пещеры под горою. В 1Ш пошли в Успенский собор к последней торжественной панихиде по старце Серафиме... В самый жар д. Сергей, Николаша, Петюша, Юрий и я отправились пешком в пустынки вдоль Саровки... Вернулись домой пешком; народ был трогателен и держался в удивительном порядке. В 6 И началась всенощная. Во время крестного хода при изнесении мощей из церкви Св. Зосима и Савватия мы несли гроб на носилках. Впечатление было потрясающе видеть, как народ и в особенности больные, калеки и несчастные относились к крестному ходу. Очень торжественная минута была, когда началось прославление и затем прикладывание к мощам...»; «19-го июля. Суббота... Так же умилителен, как вчера, был крестный ход с гробом, но с открытыми мощами. Подъем духа громадный и от торжественности события, и от поразительного настроения народа... Слыхали о многих исцелениях сегодня и вчера. В соборе во время обнесения св. мощей вокруг алтаря случилось также одно. Дивен Бог во святых Его. Велика неизреченная милость Его дорогой России; невыразимо утешительна очевидность нового проявления благодати Господней ко всем нам. На Тя, Господи, уповахом да не постыдимся во веки. Аминь!»; «20-го июля. Воскресенье. В 8 час. вышли из своего дома и пошли к молебну в Успенский собор, где приложились к мощам Святого Серафима. С грустью покинули Саровскую пустынь... Погода была жаркая, и дул сильнейший попутный ветер, гнавший пыль с нами...» [15, с. 740-742].

Слишком продолжительное и истовое выстаивание церковных служб, личное участие в несении гроба с мощами, посещение «пустынек», умиление перед «чудесами» вряд ли могли вызвать одобрение аристократического общества, которому, кстати, просто и не находилось места в подобных действах. Столкновение придворных и огромной толпы простого народа чуть было не произошло во время самого прославления мощей преподобного Серафима: «После митрополита приложился к мощам Государь и его семья, затем должно было прикладываться по церемониалу духовенство. Но кроме духовенства, вышедшего из алтаря, одновременно к мощам подошли дамы: А.Н. Нарышкина, графиня Воронцова-Дашкова, жены предводителей; цепь куда-то исчезла, произошла давка, сопровождавшие дам мужчины начали расталкивать окружающих, толпа стала качаться волной, сплошной массой, лица исказились, раку стеснили благодаря тому, что напирала также сзади двухтысячная толпа, а спереди -- 600 человек духовных, вышедших из алтаря, -- был момент, что рака пошатнулась» [33, с. 302]. А.А. Мосолов также вспоминал, что «опыт сближения государя с народом легко мог стать повторением Ходынки» [30, с. 179-150]. Жандармский же ротмистр Герарди сообщал своему начальству, что все в этот день было благополучно: «На пути приветствовали Их сплошные толпы народа, поднявшихся к восточным вратам монастыря. Его величество непосредственно шел среди народа около 300 шагов. Народу около 30 тысяч» [24, л. 79].

Р. Уортман отмечает, что канонизация Серафима Саровского и присутствие на этой церемонии царского семейства получили широкое освещение в прессе. В «Новом времени» и «Ниве» печатались фотоснимки крестных ходов и представителей царской семьи на разных этапах торжества. Фотография с изображением императора и великий князей, несущих гроб с мощами, была растиражирована в огромном количестве экземпляров [3, с. 524-525]. Таким образом, этот средневековый образ благочестия царя, его самоуничижение стало предметом публичного обсуждения. Царь лично нес раку с мощами, и очевидцы отмечали, что «государь нес очень добросовестно и когда отошел, то долго тер покрасневшие от усилия руки» [33, с. 301]. Совершенно архаичными должны были казаться образованному обществу и факты «исцеления» и «чудес» во время саровских действ, и, самое главное, отношение к этому императорской четы. Чего стоят эти, например, записи в дневнике великого князя Сергея Александровича (19 июля 1903 г.): «Саров. Жаркий чудный день. В 9 часов пошли к обедне -- молились как никогда! Еще мы носили мощи кругом церквей. При нас исцелилась немая девочка -- умилительно» [16, с. 646]. Генерал А.А. Киреев достаточно осторожно отметил в своем дневнике (июль 1903 г.): «Конечно, все эти торжества возбудили религиозное чувство масс, но немало и суеверий» [34, л. 250].

В дни пребывания в Сарове император неоднократно оказывался среди простого народа. Так, например, тот же жандармский ротмистр Герарди сообщал 19 июля 1903 г.: «Сегодняшний день прошел благополучно, состоялось окончательное перенесение мощей в собор и уложение их в раку. В 2 часа дня Их Величества принимали трапезу монастыря, в 5 часов посетили павильон Тамбовского дворянства, в 10 вечера Их Величества одни ходили к источнику, где купались; полиция об этом не была извещена, охраняли только мы. Народу пришло еще около 10 тысяч» [24, л. 79]. Великая княгиня

Ольга Александровна записывала в дневнике: «Мы поужинали, и затем Аликс, тетя Элла и я пошли пешком на источник. Темнело. Толпа не узнавала нас -- и даже те, кто узнал, были так добры, что не следовали за нами долго. Петя и Ники шли за нами на некотором расстоянии. Люди их тоже не узнавали. Один простолюдин спросил их: „Вот прошли три рослые бабы -- одна повыше -- не будет ли та царица?“ [31, с. 198].

И все же речь не шла о действительном желании императора стать народным монархом, понимающим и разделяющим желания и интересы низов общества. Николая вдохновляли эти стилизованные под ХУЛ век толпы простонародья, демонстрирующие архаические религиозные чувства и «любовь» к своему государю. Перемещения царя во время саровских торжеств, как и ранее, совершались в окружении бюрократических чинов, войск и массы придворных. В то же время у самого Николая II, так же как у его близкого окружения, остались самые восторженные впечатления от дней, проведенных в Сарове. Бюрократия же во главе с

В.К. Плеве просто выполнила в меру своих возможностей и представлений очередную прихоть самодержца. Придворное же общество воспринимало все это, как уже становилось привычно, с определенной долей недоумения, скепсиса и равнодушия. После 1903 г. Николай II в течение десяти лет не предпринимал подобных публичных демонстраций своей религиозности. Стране пришлось дожидаться юбилейных романовских торжеств 1913 г., чтобы вновь увидеть своего царя в образе богомольца.

Вопрос о характере религиозности российского общества на рубеже XIX- XX веков достаточно сложен и неоднозначен. В последние десятилетия существования Российской империи причудливо сочетались в массовом сознании образы народного благочестия, гендерные различия вероисповедания, традиционные и новые обычаи почитания святых, политические аспекты религиозности.

В высших классах общества отношение к религиозности варьировалось от некоей индифферентности к вопросам веры, но с соблюдением внешних форм традиционного православия, до формирования индивидуального, внутреннего типа религиозности. Неслучайно религиозная практика императорской четы, ее демонстративное благочестие почти сразу встретили настороженность среди придворных кругов.

Судя по всему, выбранная Николаем II, в силу ли личных предпочтений, искренней веры или прагматичных соображений, практика публичной демонстрации своей набожности в духе своеобразно понимаемой «православной традиции» оказалась крайне неудачной прежде всего из-за различного отношения к подобному типу религиозности в самом русском обществе.

Модерные процессы настолько глубоко затронули сознание как высших, так и отчасти низших классов, что апелляция к старине не могла дать ожидаемого результата.

К тому же аристократия в стремлении Николая II приобщиться к «народному типу» благочестия видела скорее элементы «опрощения», недопустимые для статуса императора, и еще большего отчуждения монарха от своего придворного окружения. Определенное раздражение высших классов вызывало серьезное увлечение царя и его супруги пустыми для многих религиозными церемониями при индифферентности в решении важнейших политических вопросов, что особенно накалило обстановку в период последовавших кризисов.

Список источников и литературы

набожность император российский придворный

1. Кудрина, Ю.В. Мария Федоровна [Текст]/ Ю.В. Кудрина. -- М., 2009.

2. Paleologue, M. Russie des tsars pendant la Grande Guerre [Text] / M. Paleologue. --V 2. -- P., 1922.

3. Уортман, Р.С. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии [Текст] /РС. Уортман. -- Т. 2. -- М., 2004.

4. Ананьич, Б.В. Николай II [Текст] / Б.В. Ана- ньич, РШ. Ганелин // Вопросы истории.-- 1993. -- № 2. -- С. 63-66.

5. Искендеров, А.А. Закат империи [Текст] /А.А. Искендеров. -- М., 2001.

6. Badcock, S. Autocracy in crisis: Nicholas the Last [Тех1] / S. Badcock // Late Imperial Russia. Problems and prospects. -- Manchester, N.-Y, 2005. -- P. 9-17.

7. Булдаков, В.П. Красная смута: Природа и последствия революционного насилия [Текст] / В.П. Булдаков. -- М., 2010.

8. Тарасова, В.А. Церковно-общественная 257 жизнь [Текст] / В.А. Тарасова // Очерки русской культуры. Конец XIX -- началоХХ века. -- Т. 2. Власть. Общество. Культура. -- М., 2012. -- С. 317-406.

9. Freeze, G.L. Russian Orthodoxy: Church, people and politics in Imperial Russia [Тех!]/ G.L. Freeze // The Cambridge History of Russia. -- V II. Imperial Russia, 1689--1917. -- Cambridge, 2006. -- P. 232-289.

10. Половцов, А.А. Дневник [Текст] / А.А. Половцов // Красный архив. -- 1923. -- Т. 3.-- С. 145-159.

11. Киреев, А.А. Дневник. 1905-1910 [Текст]/ А.А. Киреев. -- М., 2010.

12. Таубе, М.А. «Зарницы». Воспоминания о трагической судьбе предреволюционной России (1900-1917) [Текст] / М.А. Таубе. -- М., 2007.

13. Толстой, И.И. Дневник [Текст] / И.И. Толстой. -- Т 1. 1906-1909. -- СПб., 2010.

14. Мейлунас, А. Николай и Александра. Любовь и жизнь [Текст] / А. Мейлунас,С.Мироненко. -- М., 1998.

15. Дневники Николая II и императрицы Александры Федоровны [Текст]. -- Т 1. 1 января -- 31 июля 1917. -- М., 2012.

16. Великая княгиня Елисавета Феодоровна и император Николай II. Документы и материалы (1884-1909 гг.) [Текст]. -- СПб., 2009.ГАРФ. -- Ф. 568. -- Оп. 1. -- Д. 234.

17. Царское пребывание в Москве в апреле 1900 г. [Текст]. -- СПб., 1900.

18. Буксгевден, С. Венценосная мученица. Жизнь и трагедия Александры Федоровны, императрицы Всероссийской [Текст] / С. Буксгевден. -- М., 2010.

19. ГАРФ. -- Ф. 642. -- Оп. 1. -- Д. 2326.

20. Русский Царь с Царицею на поклонении московским святыням. -- М., 2000.

21. ОР РГБ. -- Ф. 75. -- Оп. 1. -- Ед. хр. 21.

22. Волконский, С.М. Мои воспоминания [Текст] / С.М. Волконский. -- Т. 2. Родина. Быт и бытие. -- М., 2004.

23. ГАРФ. -- Ф. 102. -- 3-е делопроизводство. -- Д. 2499. -- Ч. 1.

24. Соловьев, Ю.Б. Самодержавие и дворянство в 1902-1907 [Текст] / Ю.Б. Соловьев. -- Л., 1981.

25. Фриз, Г. Церковь, религия и политическая культура на закате старого режима [Текст] / Г. Фриз // Реформы или революция? Россия 1861-1917. Материалы международного коллоквиума историков. -- СПб., 1992. -- С. 29-42.

26. Bompard, M. Mon ambassade en Russie. 1903-1908 [ТехД / M. Bompard. -- Paris, 1937.

27. Толстая, М.Н. гр. Воспоминания [Текст] / М.Н. Толстая // Русское возрождение. -- Нью-Йорк, Париж. -- 1986. -- № 33. -- С. 115-149.

28. Киценко, Н. Святой нашего времени: Отец Иоанн Кронштадтский и русский народ [Текст] / Н. Киценко. -- М., 2006.

29. Мосолов, А.А. При дворе последнего императора. Записки начальника канцелярии министра двора [Текст] / А.А. Мосолов. -- СПб., 1992.

30. Преподобный Серафим Саровский и Дом Романовых (по документам Государственного архива Российской Федерации) // Преподобный Серафим Саровский. Агиография. Почитание. Иконография [Текст]. -- М., 2004. -- С. 165-202.

31. Урусов, С.Д. Записки. Три года государственной службы. -- М., 2009.

32. Шнейдер, В.П. Саровские торжества. Июль 1903 г. (месяц в Сарове) [Текст] /

В.П. Шнейдер // К батюшке Серафиму. Воспоминания паломников в Саров и Дивеево (1823-1927). -- М., 2007. -- С. 293-303.

33. ОР РГБ. -- Ф. 126. -- Т 1. -- Ед. хр. 13.

REFERENCES

1. Ananich B.V, Ganelin R.Sh., Nikolaj II, Vo- prosy istorii, 1993, No. 2, pp. 63-66. (in Russian)

2. Badcock S., “Autocracy in crisis: Nicholas the Last”, in: Late Imperial Russia. Problems and prospects, Manchester, New York,

2005, pp. 9-17. (in Russian)

3. Bompard M., Mon ambassade en Russie. 1903-1908, Paris, 1937. (in Russian)

4. Buksgevden S., Vencenosnaya muchenica. Zhizn i tragediya Aleksandry Fedorovny, imperatricy Vserossijskoj, Moscow, 2010. (in Russian)

5. Buldakov V.P., Krasnaya smuta: Priroda i posledstviya revolyucionnogo nasiliya, Moscow, 2010. (in Russian)

6. Dnevniki Nikolaya II i imperatricy Aleksan- dry Fedorovny, Vol. 1, 1 yanvarya - 31 iyu- lya 1917, Moscow, 2012.

7. Freeze G.L., “Russian Orthodoxy: Church, people and politics in Imperial Russia”, in: The Cambridge History of Russia, Vol. II, Imperial Russia, 1689-1917, Cambridge,

2006, pp. 232-289. (in Russian)

8. Friz G., “Cerkov, religiya i politicheskaya kultura na zakate starogo rezhima”, in: Re- formy ili revolyuciya? Rossiya 1861-1917. Materialy mezhdunarodnogo kollokviuma istorikov, St. Petersburg, 1992, pp. 29-42. (in Russian)

9. GARF, Fund 102, 3-e deloproizvodstvo, Delo 2499, Chast. 1. (in Russian)

10. GARF, Fund 568, Opis 1, Delo 234. (in Russian)

11. GARF, Fund 642, Opis 1, Delo 2326. (in Russian)

12. Iskenderov A.A., Zakat imperii, Moscow, 2001. (in Russian)

13. KicenkoN., Svyatojnashegovremeni: OtecIoannKronshtadtskijirusskijnarod,Moscow, 2006. (in Russian)

14. Kireev A.A., Dnevnik. 1905-1910, Moscow, 2010. (in Russian)

15. Kudrina Yu.V., Mariya Fedorovna, Moscow, 2009. (in Russian)

16. Mejlunas A., Mironenko S., Nikolaj i Aleksan- dra. Lyubov i zhizn, Moscow, 1998. (in Russian)

17. Mosolov A.A., Pri dvore poslednego imper- atora. Zapiski nachalnika kancelyarii minis- tra dvora, St. Petersburg, 1992. (in Russian)

18. OR RGB, Fund 126, Vol. 1, Edinica hraneni- ya 13. (in Russian)

19. OR RGB, Fund 75, Opis 1, Edinica hraneni- ya 21. (in Russian)

20. Palйologue M., Russie des tsars pendant la Grande Guerre, Vol. 2, Paris, 1922. (in Russian)

21. PolovcovA.A., Dnevnik, Krasnyjarhiv, 1923, Vol. 3, pp. 145-159. (in Russian)

22. “Prepodobnyj Serafim Sarovskij i Dom Ro- manovyh (po dokumentam Gosudarstvenno- go arhiva Rossijskoj Federacii)”, in: Prepodobnyj Serafim Sarovskij. Agiografiya. Pochitanie. Ikonografiya, Moscow, 2004, pp. 165-202. (in Russian)

23. Russkij Car s Cariceyu napoklonenii moskovs- kim svyatynyam, Moscow, 2000. (in Russian)

24. Shnejder V.P., “Sarovskie torzhestva. Iyul 1903 g. (mesyac v Sarove)”, in: K batyushke Serafimu. Vospominaniya palomnikov v Sa- rov i Diveevo (1823-1927), Moscow, 2007, pp. 293-303. (in Russian)

25. Solovev Yu.B., Samoderzhavie i dvoryanstvo v 1902-1907, Leningrad, 1981. (in Russian)

26. Tarasova V.A., “Cerkovno-obshchestvenna- ya zhizn”, in: Ocherki russkoj kultury. Konec XIX -- nachalo XX veka, Vol. 2, Vlast. Ob- shchestvo. Kultura, Moscow, 2012, pp. 317406. (in Russian)

27. Taube M.A., “Zarnicy". Vospominaniya o tragicheskoj sudbe predrevolyucionnoj Rossii (1900-1917), Moscow, 2007. (in Russian)

28. Tolstaya M.N., Vospominaniya, Russkoe vozrozhdenie, New-Jork, Paris, 1986, No. 33, pp. 115-149.

29. Tolstoj I.I., Dnevnik, Vol. 1, 1906-1909, St. Petersburg, 2010. (in Russian)

30. Tsarskoe prebyvanie v Moskve v aprele 1900 goda, St. Petersburg, 1900. (in Russian)

31. Uortman R.S., Scenarii vlasti. Mify i cere- monii russkoj monarhii, Vol. 2, Moscow, 2004. (in Russian)

32. Urusov S.D., Zapiski. Tri goda gosudarst- vennoj sluzhby, Moscow, 2009. (in Russian)

33. Velikaya knyaginya Elisaveta Feodorovna i imperator Nikolaj II. Dokumenty i materialy (1884-1909 gg.), St. Petersburg, 2009. (in Russian)