Юго-Восточный "фронтир" Европейской России в середине XVII – начале XVIII в.

Размещено на http://www.allbest.ru/

Юго-Восточный "фронтир" Европейской России в середине XVII - начале XVIII в.

Эдуард Лейбович Дубман

ФГАОУ ВО "Самарский национальный исследовательский университет им. академика С.П. Королева"

443086, Российская Федерация, г. Самара, Московское шоссе, 34

Аннотация

Рассмотрена специфика колонизации Юго-Востока Европейской России в середине XVII - начале XVIII века. На основе изучения совокупности источников показано взаимодействие государства и различных групп российского общества в этом процессе. Исходным является положение, что по своим базовым характеристикам освоение юговосточных и южных рубежей страны являлось единым процессом, но имело для отдельных регионов свою специфику. Особенностями Юго-Востока являлись: сложный этноконфессиональный состав коренного населения, наличие у части жителей исторической памяти о былой государственности, а также ряд других факторов. Сделан вывод, что использование традиционных в отечественной историографии методов теории колонизации недостаточно для изучения данной проблематики. Необходимо применение новых подходов и, в частности, теории фронтира, адаптированной для российской действительности рассматриваемого периода.

Ключевые слова: колонизация; фронтир; Юго-Восток; Южное Средневолжье; государство; общество; служилые и тяглые люди; казачество; кочевники колонизация фронтир российский

Abstract

Southeastern "frontier" of European Russia in the middle of the 17th - early of the 18th centuries

Edward L. DUBMAN

Samara National Research University

34 Moskovskoye Rte., Samara 443086, Russian Federation

We consider the colonization specifics of the Southeastern European Russia in the middle of the 17th - early of the 18th centuries. Based on the set of sources study we show the interaction between the state and various groups of Russian society in this process. The original statement is that in terms of its basic characteristics, the development of the southeastern and southern borders of the country was a single process, but had its own specifics for individual regions. The features of the Southeast were: the complex ethnic and confessional composition of the indigenous population, the presence of historical memory of former statehood among some residents, as well as a number of other factors. We conclude that the use of traditional in Russian historiography colonization theory methods is not enough to study this problem. It is necessary to use new approaches and, in particular, the frontier theory, adapted for the Russian reality of the period under consideration.

Keywords: colonization; frontier; Southeast; Southern Middle Volga region; state; society; service class people and state serving peasants; Cossacks; nomads

Масштабная колонизация южного и юго-восточного пограничья Европейской России, по мнению большинства историков, развернулась только с середины XVI века [1, с. 713]. На начальном этапе в этом процессе важнейшую роль сыграли как государство, так и отдельные группы российского социума. Если государство, присоединяя новые территории, создавая оборонительные системы и заселяя их служилыми людьми, обеспечивало безопасность начального освоения и формировало свободные зоны для хозяйственной деятельности, то общество "выплескивало" в эти анклавы беглых, "гулящих" людей, вступавших в конфликт с административно - крепостнической системой. Эпоха Смуты надолго задержала развитие государственной колонизации, но вместе с тем создала благоприятные условия для складывания областей казачьей вольницы - на Дону, Яике, Тереке и отчасти на Нижней и Средней Волге.

Только с середины 1630-х гг., когда Москва после неудачного завершения Смоленской войны приступила к созданию единой системы засечных линий, процесс правительственного освоения вновь становится важнейшим фактором дальнейшего развития российской государственности. Вывод Л.В. Милова о "необычайной активности Русского государства в области создания так называемых "всеобщих условий производства" [2, с. 561] является, на наш взгляд, основополагающим для всего периода позднего Средневековья и начального Нового времени.

Новая линия обороны, возведенная в лесостепном порубежье Европейской России, защитила население страны от постоянных нападений кочевников и создала условия для последующего освоения широкого пояса плодородных земель. На всем ее протяжении в основу фортификационных сооружений и формирования гарнизонов закладывались единые принципы [3, с. 85; 4, с. 4], но очевидно, что на восточном фланге (в Среднем Поволжье) имелись свои особенности. Присоединив территории Казанского и Астраханского ханств и установив "отношения вассалитета с элементами протектората" [5, с. 647] с Большой Ногайской Ордой, правительство, на первых порах, могло только закрепить и начать хозяйственное освоение Казанского края (в рамках бывшей основной территории ханства), Астрахани с дельтой Волги и северным побережьем Каспия между устьями Яика и Терека, а также волжской акватории с ее торговым путем и промысловыми ресурсами. На все остальное у государства просто не хватало сил.

На первом этапе сооружения единой оборонительной системы, вплоть до середины 1640-х гг., крайним ее пунктом на востоке являлся Саранск. В начале царствования Алексея Михайловича правительство Б.И. Морозова внесло коррективы в осуществление проекта. Были изменены подходы к фортификации засечных черт, более мощными стали их укрепления. Значительно увеличили количество ратных людей в гарнизонах крепостей и острогов [6, с. 54-56]. Оборонительную линию продлили до Волги, а позднее, уже в начале 1650-х гг., довели ее в Заволжье до впадения р. Ик в Каму.

В основе этих новаций (прежде всего, продолжения системы укреплений далее на Юго-Восток) обнаруживается острая необходимость создания на южных окраинах бывшего Казанского ханства хорошо защищенного и освоенного района с крупным контингентом служилых людей. Тем самым этнически и конфессионально неоднородные территории беспокойного региона были бы надежно прикрыты от контактов с кочевыми сообществами, а также сделан еще один решительный шаг по освоению богатейших природных ресурсов Южного Средневолжья и Заволжья. Именно в середине XVII - начале XVIII века вновь заселенные территории по Саранской, Карсунской, Симбирской и Закамской линиям являлись частью пространства своеобразного "фронтира", наряду с непосредственно соприкасавшимися с ними зонами кочевий степняков и башкирских угодий, волжской акватории с беспокойной массой сезонных работников, областями казачьей вольницы.

Еще раз повторим, что по своим базовым характеристикам юго-восточные рубежи были сходны с аналогичными военизированными южными районами Московского государства. На всем огромном пространстве европейской лесостепи действовало единое законодательство о "заказных городах", а контингенты служилых людей, расселенных на территории новых уездов, должны были противостоять близким по своим военным навыкам и вооружению кочевым сообществам.

Следует отметить, что в отличие от хорошо концептуально и конкретно изученного южного пограничья, несмотря на значительное количество исследований по юго-восточным районам, в большинстве своем сюжеты последних посвящены отдельным локальным территориям и не позволяют представить целостную картину развития всего региона.

Особые сложности в изучении ранней "российской" колонизации европейского Юго-Востока связаны, прежде всего, с недостаточностью и слабой репрезентативностью источниковой базы. Это обусловлено судьбой архива приказа Казанского Дворца, сгоревшего в начале XVIII века, а также лишь частично сохранившимся делопроизводством уездных приказных (съезжих) изб низовых городов. Не будем специально останавливаться на данном вопросе, так как он уже не однажды обсуждался историками.

В отечественной историографии явления, протекавшие на Юго-Востоке в XVI- XVIII веках, длительное время рассматривались в рамках общей центристской модели развития русской цивилизации, единого колонизационного процесса, охватившего огромные пространства средневековой страны. В данной системе координат, пожалуй, единственное фундаментальное исследование особенностей колонизации Юго-Востока и взаимоотношений его коренного населения, русских переселенцев и имперской администрации предпринял в конце XIX века Г.И. Пе- ретяткович. В советской историографии отдельным сторонам этого явления посвящены труды Р.Г. Кузеева и И.П. Ермолаева [7; 8]. Все остальные историки рассматривали региональные процессы в рамках трудов, посвященных, как правило, в целом истории российской колонизации. Так, уже после революции краткий очерк о Юго-Востоке в обобщающей работе по истории русской колонизации дает М.К. Любавский [9, с. 257284]. В обширной монографии Б.Э. Нольде, посвященной взаимоотношениям Российской империи и народов, ее населяющих, значительное внимание уделено колонизации

Среднего Поволжья [10, с. 121-246]. Отметим недавно вышедшие обобщающие труды Б.Н. Миронова, И.А. Верняева, В.А. Воропа- нова и ряда других исследователей, в которых затрагиваются вопросы этноконфессиональной политики и управления в Российской империи, правового положения ее различных народов, в том числе и в рассматриваемом регионе [11-13].

Несомненно, что теория колонизации, более полутора столетий используемая отечественными историками, является одним из базовых концептуальных подходов к изучению рассматриваемых явлений. Вместе с тем в последнее время становится очевидным, что ее эвристический потенциал явно недостаточен для исследования сложных и неоднозначных процессов, происходивших на российских окраинах. Получившая широкое распространение концепция фронтира, при всех существенных различиях истории формирования российского и американского социумов, позволяет получить новые значимые результаты, характеризующие зоны пограничного взаимодействия, ментальную специфику их населения, особенности развития периферийных областей.

В этом отношении интерес представляют вышедшие в последние десятилетия исследования зарубежных историков, прежде всего, статьи и книги А. Каппелера, а также недавно переведенная на русский язык монография М. Ходарковского [14-16]. Для нас значимо то, что эти авторы особое внимание уделили процессам, происходившим в ходе колонизации Юго-Востока Европейской России. Отметим, что в конце XX века Т.М. Барретт отмечал, что Нижнее и Среднее Поволжье практически не попадало в сферу особого внимания западных ученых к истории российского "фронтира" [17, с. 166].

Пожалуй, наиболее аргументированную характеристику юго-восточного фронтира, в сопоставлении с южным, предложил А. Кап- пелер [15]. В целом мы согласны с концептуальными положениями этого автора, хотя некоторые его утверждения вызывают сомнения. Нам, например, ближе, "географическая" трактовка фронтира у Ф. Тернера, который включает в нее не только "зоны свободных земель", но и пограничные с ними заселенные пространства коренных жителей и переселенцев. Наиболее значимой, по мнению Ф. Тернера, особенностью фронтира является то, что "он находится на ближнем к нам крае свободных земель" и к нему следует относить "пределы поселения" [18, с. 14].

А. Каппелер же приводит несколько иное, модернизированное О. Латтимором и другими авторами понимание фронтира, представлявшего "...переходную зону, которая, как правило, не интегрирована ни в одно из государственных образований и имеет динамический характер" [15, с. 48].

Несомненно, на Юге и Юго-Востоке понимание государственной границы носило достаточно размытый, "зыбкий" характер. Нередко она включала, как считали в Москве, области на первых порах практически автономной казачьей вольницы, других территорий. Да и степняки в сезонном цикле кочевий, соприкасаясь с зоной оседлого расселения русского пограничья, нередко оказывали на него определенное давление.

Можно согласиться с определением Ф. Тернера в связи еще с одним обстоятельством. Для переселенцев на земли Юго-Востока ментальность, психология и даже, в некоторой степени, идеология жителей фронтира вырабатывались не только в среде казачьей вольницы и других подобных сообществ. В значительной степени они проникали в сознание и поведение служилых людей по прибору, работных людей волжских промыслов и судоходства и даже тяглого населения, всех тех, кто заселял опасное приграничье и находился в постоянном контакте с казачеством, "гулящими людьми", "всяким сбродом и наволокою", каждый год приходившими на Волгу.

Источники свидетельствуют, что новые поселенцы могли не однажды менять свою социальную принадлежность. Среди тяглых и приборных людей было немало выходцев из "гулящих", казачьей вольницы и т. д. Именно поэтому для нас особую важность приобретает характеристика А. Каппелером социального фронтира между "...различными жизненными укладами и системами ценностей", прежде всего, по отношению к тем переселенцам, которые, осваивая новые земли и вступив в непосредственный контакт с казачьими, кочевническими и прочими сообществами, приобрели на какое-то время существенно отличавшиеся от жителей внутренних районов страны нормы поведения и представления. Зона постоянных контактов способствовала "облегченной" диффузии, взаимопроникновению элементов различных культур, их аккультурации. Переселенцы становились носителями психологии нового социокультурного фронтира; они создавали особые региональные культурные и ценностные традиции. Вместе с тем уже следующая волна новоселов размывала эти слабо закрепленные региональные особенности "поселенческого фронтира" и, напротив, все более закрепляла традиционные для основного населения Европейской России нормы поведения и восприятия действительности.

Несомненно, что в осваиваемом регионе удобнее использовать понятие фронтир не как "зону постоянной конфронтации" и не как "неотъемлемую часть mission civilisatrice превосходящей оседлой христианской цивилизации", а как опыт "зоны коммуникации и взаимодополняющего экономического, социального, культурного и политического взаимодействия между обществами с разной спецификой" [15, с. 49].

В этом отношении крайне интересны выводы таких исследователей, как Г.-Г. Нольте, Н.Я. Эйдельмана и других, которые трактовали мощные социальные движения XVII- XVIII веков, как восстания "окраин против центра" [19, с. 31-37; 20, с. 188]. Это отчетливо наблюдается в поведении и действиях различных в социальном, этническом и конфессиональном отношении категорий населения Южного Средневолжья в октябре 1670 - начала 1671 гг., когда казачье войско и сам С. Разин ушли из-под Симбирска на ДонКрестьянская война под предводительством Степана Разина. Сборник документов. М., 1957. Т. 2. Ч. 1. [21]. При этом практически не наблюдалось каких-либо массовых столкновений между различными в этноконфессиональном отношении группами приборных и тяглых людей. Подавляющее большинство населения окраин приняло программу разинцев и выступило на их стороне.

Несколько смущает также и то, что в утверждениях некоторых зарубежных исследователей постоянно рефреном звучит формула о противостоянии леса и степи, та самая, которую в совершенно иной системе временных координат употреблял С.М. Соловьев и ряд других российских историков. Понятно, что в работах А. Каппелера, М. Ходарковского, как и С.М. Соловьева, под этим противостоянием подразумевается столкновение различных культур и этнических сообществ, что совершенно справедливо. Но неясно, почему из этой амбивалентности выпадает понятие "лесостепи", занимавшей многие сотни километров между зонами лесов и степей и которую можно как раз назвать динамически меняющейся во второй половине XVI - середине XVIII века "областью фронтира". Тем более что освоение самих степных пространств произошло намного быстрее, без значительных экономических и людских затрат уже и потому, что к середине XVIII века кочевые народы просто не могли оказывать серьезного сопротивления натиску с севера. Между тем юго-восточную лесостепь пришлось преодолевать не менее полутора веков, в течение как минимум 3-х колонизационных этапов - волн. Вначале, во второй половине XVI века, была создана система оборонительных укреплений по линии Темников - Алатырь - Тетюши, прикрывшая южные рубежи недавно завоеванного Казанского края. Затем в середине XVII века возводятся Саранская, Карсунская, Симбирская и Закамская линии. Наконец, ближе к концу этого же столетия строится Пензенская засека. Последнюю к югу, уже практически на границе лесостепи и степи, оборонительную линию на Правобережье, также проектировалось создать по образцу других. Но внезапно, весной 1686 г., правительство буквально накануне начала строительства отказалось от затратного проекта [22, с. 326-332]. Оно ограничилось возведением на волжском побережье Сызрани и Кашпира, а далее к Суре отдельных селений приборных людей. Удивляет, как быстро, несмотря на отсутствие непрерывной засечной линии, все огромное пространство к югу от Симбирской и Карсунской черт было заселено уже к началу XVIII века [23]. К тому же в 1680-х - 1690-х гг. правительство существенно ограничило запретительные нормы законодательства о "заказных городах", что позволило сложиться во вновь осваиваемом регионе, совокупности крупных владений центральных монастырей и представителей светской знати [24, с. 19-26].

Помимо засечных линий и локальных крепостей практически в каждом крупном владении, а то и просто в отдельных селениях были устроены хорошо вооруженные городки с небольшими гарнизонами, "заборы с боями" вокруг храмов и другие оборонительные сооружения (села Новодевичье, Сосновый Остров, Усольская слобода, Городищенская, Рождественская и т. д.).

В этом все более ускорявшемся колонизационном движении необходимо указать на еще один крайне важный аспект. Дело в том, что все пространство к югу от линии Алатырь - Тетюши, то есть в междуречье Волги и Суры в XV - середине XVII века, практически не имело постоянного населения. Кочевья ногаев и сменивших их калмыков на Правобережье Волги проходили значительно южнее, автохтонное же население Казанского края владело лишь промысловыми угодьями и хозяйствовало здесь эпизодами, "наездом". Археологические данные и письменные источники свидетельствуют о том, что после начала "замятни" в Орде во второй половине XIV века коренные жители Среднего Поволжья практически покидают южную лесостепь и уходят на север в более безопасные районыИстория Чувашской АССР. Т. 1. Чебоксары, 1966. С. 66. [25, с. 294-295; 26, с. 180181]. О пустынности этих мест красноречиво свидетельствует описание А. Курбским похода своего отряда на Казань в 1552 г. [27, с. 33]. В определенной степени о данной территории можно говорить, как о "ничейной земле", в трактовке ряда историков [17, с. 178-179].

Контингент переселенцев, заселивших новые земли, состоял из ратных людей по прибору и отечеству, несших службу по крепостям и острогам. Подавляющее большинство стрельцов, городовых казаков и людей пушкарского чина расселили слободами и испоместили наделами земли. Дворяне и дети боярские в своих новых поместьях селили крестьян и создавали сеть деревень. Характерно, что вся эта совокупность служилых и тяглых переселенцев отличалась этническим и конфессиональным разнообразием. Данные сметы 1651 г. дают своеобразный "показатель насыщенности" ("защищенности") военными людьми Саранской, Карсунской и Симбирской черт. Каждая из них имела протяженность в среднем около 100 км, и на один километр линии приходилось 15-18 служилых людей"Сметный список" вооруженных сил России 1651 г. // Дворянство России и его крепостные крестьяне. XVII - первая половина XVIII в. М., 1989. С. 30-31. Сметы военных сил Московского государства 1661-1663 гг. // ЧОИДР. 1911. Кн. 3. С. 50-52; Дворянство России и его крепостные крестьяне. XVII - первая половина XVIII в. М., 1989. С. 30.. Интересен их этнический состав. По Симбирской и Саранской чертам в смете 1651 г. указаны русские; на Карсун- ской - около 60 % являлись "мурзами и татарами", а также новокрещенами.

Смета военных сил 1661-1663 гг. свидетельствует о росте численности служилого населения. По Симбирской линии она достигла 3353 человек (113 дворян и детей боярских, 2796 казаков и стрельцов, 444 служилых татар, чуваши и мордвы), по Саранской - 3479 человек. Только на Карсунской линии (2091 человек казаков, стрельцов; татар, чуваш и мордвы, а также пушкарей) их число осталось прежним. Часть служилого коренного населения показана стрельцами и казаками. По сравнению со сметой 1651 г. по Симбирской и Саранской линиям, значительно выросло число татар и мордвы.

Для всех них (в том числе тяглых и ясачных) расселение в новом регионе, испомещение здесь означало не что иное, как своеобразное "обретение родины". Они, как считают многие исследователи, являлись равноправными участниками этого процессаРГАДА (Российский государственный архив древних актов). Ф. 1209. Оп. 4. Д. 6473. Роспись дел симбирской приказной избы за 1662-1700 гг. [10, с. 236; 13, с. 24-27]. Таким образом, при переходе через линию "старых" городов - крепостей Темников - Алатырь - Тетюши служилые и ясачные чуваши, мордва, татары и другие народы Казанского края, подвергшиеся ранее русской колонизации и вынужденные приспосабливаться к условиям насильно внедряемой на территории завоеванного ханства новой российской системы, сами стали непременными и полноправными акторами нового этапа процесса колонизации. Характерно, что данные об их расселении, испомещении, размежевании новых угодий, содержащиеся в писцовых книгах и актовом материале, содержат сведения о ранее находившихся здесь бортных ухожаях, бобровых гонах, сенных покосах и рыбных ловлях, промышлявших в этих местах ранее жителей Алатырского, Свияжского и других уездов [28, с. 402-403]. По крайней мере, в XVII веке отсутствуют сведения о том, что население этих новых районов страдало от насильственной христианизации, правового бесправия и т. д. [29, с. 17-19]. Так, например, В.А. Юрченков, специально изучавший взгляды европейцев (прежде всего, побывавших в России) на мордву, за единственным исключением, не смог выявить упоминаний о насильственной христианизации или особом бесправии этого народа [30, с. 110111, 122, 146-147, 182-183].

К началу XVIII века лесостепь правобережья Южного Средневолжья практически была заселена и в значительной степени утратила свои особенности фронтира. XVIII - начало XIX века - время колонизации лесостепного Заволжья, но оно протекало уже с иными характерными особенностями.

Список литературы