Освещение советской истории в советской историографии периода перестройки

Размещено на http://www.allbest.ru/

Освещение советской истории в советской историографии периода перестройки

Маслов Д.В.

Если известное суждение об истории как политике, опрокинутой в прошлое, и имеет под собой основания, то именно период горбачёвской перестройки в СССР дал этому достаточно подтверждений. Остановимся на некоторых причинах, особенностях и результатах переосмысления советской истории в указанный период.

Задумавшийся ещё в 1990 г. о причинах такого пересмотра известный историк В.В. Согрин склонился к выводу, что ни появление новых фактов, ни обновление методологии исследований причинами в данном случае не являются. В качестве причины он назвал неудовлетворённость общества прежними представлениями об отечественной (прежде всего, советской) истории [22, с. 6-7].

Но запрос на пересмотр истории шёл не только со стороны общества, но и «сверху», от власти. Переосмысление истории явилось не только элементом объявленной реформаторами политики гласности, но и важным звеном в обосновании ими тезиса о глубине кризиса, в котором оказалось (по мнению руководства) советское общество к 1985 г. В первые перестроечные годы ссылка на доставшееся реформаторам «тяжёлое историческое наследство» выступала в качестве аргумента, позволяющего объяснить проблемы в реализации самой политики перестройки.

Такие задачи исторической критики во многом определили её содержание и состав главных действующих лиц.

В 1986-1987 гг., на начальном этапе пересмотра истории, критика прошлого была адресована, прежде всего, брежневскому периоду, за которым надолго закрепился ярлык «застоя». То, что начали с Л.И. Брежнева, которому и лично перепала значительная доза порой не столько взвешенной критики, сколько унизительных оскорблений, не случайно. Его эпоха непосредственно предшествовала перестройке, поэтому именно в ней реформаторы попытались обнаружить причины возникших проблем. Примечателен и сам термин («застой»), характеризующий представление о задачах горбачёвской команды, как она ставилась изначально. Главная проблема страны состояла, по мнению лидеров этой команды, в отставании СССР, отсюда и необходимость ускорения. Современные исследователи (в частности, А. В. Шубин) полагают такой подход неверным и породившим новые трудности; проблемы советской экономики носили структурный характер. Но в 1985 г. подходы были иные.

Отсутствие у политики перестройки осязаемых успехов и даже нарастание трудностей вызвали новую волну исторической критики. Примерно в 19871988 гг. предстояло доказать, что глубина предперестроечного кризиса оказалась более значительной, чем это виделось ранее. Два десятилетия «застоя» оказывались при таком подходе явно недостаточным периодом для обоснования столь масштабного кризиса. Вводится не только в публицистику, но и в научный оборот термин «административно-командная система», на которую и предстояло списать проблемы, как прошлого, так и самой перестройки. Корни данной «системы», согласно авторам этой концепции (в частности, активно публиковавшегося в те годы экономиста Г. Х. Попова), уходят в период 1930-1950-х гг. Так был сделан следующий шаг в исторической критике - переосмысление сталинской эпохи и роли личности самого вождя.

Нельзя сказать, что критика того, что стали громко именовать «сталинизмом», явилась логическим продолжением того, что было начато во времена хрущёвской оттепели. Инициаторы новой антисталинской волны при Горбачёве, наоборот, всячески подчеркивали, что хрущёвская критика Сталина и его эпохи была противоречивой и незавершённой. Но именно в силу такой оценки хрущёвской десталинизации горбачёвская её волна оказалась не просто критической. Она стала, по сути, уничтожающей. Сталину и его системе в короткий срок был вынесен не подлежащий обжалованию «смертный приговор». Личность и деятельность И.В. Сталина были подвергнуты зубодробительной критике, начисто исключающей какие-либо позитивные черты в облике бывшего вождя. Он быстро стал сугубо отрицательным героем по всем «номинациям»: его интеллект, моральные и деловые качества преподносились в самых неприглядных тонах и выражениях. Лишь немногие тогда задумывались об объективности такой «критики», многим она виделась как открытие «белых» («чёрных») пятен в истории. Тот факт, что маятник развенчания Сталина и сталинизма так резко качнулся в одну сторону, станет одной из причин того, что в дальнейшем начнётся своеобразная реабилитация образа вождя и его эпохи в общественном сознании [6]. В этом можно усмотреть определённую закономерность процесса пересмотра истории вообще. Но всё это произойдет в основном уже после перестройки.

Тон в этой критике (если её вообще можно так называть) поначалу задавали не историки, а публицисты, журналисты, представители других творческих профессий. Можно вспомнить сразу ставший культовым фильм Т. Абуладзе «Покаяние», прогремевший на экранах страны в начале 1987 г. Снятый ещё до перестройки, фильм буквально потряс своим антисталинским запалом. И хотя по прошествии лет художественные достоинства фильма, как и его нравственная составляющая (в основе которой чуждый нравственно здоровым людям сюжет гробокопательства), выглядят весьма сомнительными, на пике своей популярности фильм воспринимался едва ли не как документальный. Подключившиеся к теме «толстые» журналы (А. Рыбаков «Дети Арбата» и другие произведения) застолбили лидерство в освещении сталинской эпохи за деятелями культуры.

Робкие попытки остановить шквал разоблачений пресловутого сталинизма наталкивались на преграды в лице руководителей государства. Показательна в этом плане памятная история с письмом преподавателя вуза из Ленинграда Н. Андреевой «Не могу поступаться принципами». Автор письма, признавая ошибки и преступления сталинской эпохи, призвала не вычёркивать и то положительное, что было в те годы. Содержание письма было выдержано в духе примирения с недавней историей и по нынешним временам выглядит почти банально. Тем удивительнее реакция высшего партийного руководства на этот документ. В условиях, когда проблемы страны становились всё острее, члены Политбюро ЦК КПСС во главе с генсеком 2 дня подряд (!) обсуждали на своих заседаниях эту статью! А спустя несколько недель М. С. Горбачёв провёл в 3 захода ещё и совещания в ЦК КПСС с первыми секретарями региональных партийных организаций, выясняя их отношение к статье Андреевой и заодно «вправляя мозги» тем, кто понимал статью «неправильно» В Политбюро ЦК КПСС... По записям Анатолия Черняева, Вадима Медведева, Георгия Шахназарова (1985-1991) / сост. А. Черняев, А. Вебер,

В. Медведев. М.: Горбачев-Фонд, 2008. С. 299-307, 312-347.. Как выяснилось, повышенное внимание статье рядового ленинградского преподавателя было связано с тем, что руководство КПСС разглядело в газетной публикации вызов политике перестройки. Так история вновь стала полем горячих политических дискуссий. Разгром статьи Н. Андреевой, учинённый на самом «верху», стал сигналом обществу, что остановки в критическом пересмотре истории не будет.

Позиция высшей партийно-государственной власти по вопросу пересмотра истории - тема отдельного разговора. Здесь же отметим лишь, что в целом ряде случаев она носила характер импровизации. Весьма показателен факт оценки Вторым съездом народных депутатов СССР в декабре 1989 г. советско-германского договора о ненападении. Этот высший на тот момент орган государственной власти СССР, не представив оригинала документа, признал факт наличия «секретного протокола» к договору, чем не только санкционировал не основанное на прочной источниковой базе дальнейшее обсуждение этой темы, но и усилил дезинтеграционные процессы в СССР, дав прибалтийским сепаратистам дополнительные козыри в пользу версии о якобы оккупации их государств Советским Союзом в 1940 г.

Ещё один факт на тему «власть и историки». В 1988 г. группе историков партии решением Политбюро ЦК КПСС было поручено написать «Очерки истории КПСС» в духе новых веяний. Работу курировал член Политбюро А. Н. Яковлев. Участник этой работы В. В. Шелохаев отметил в дневнике по итогам встреч с куратором сложившееся у авторского коллектива мнение о том, что «наверху» не очень понимают, что именно хотят получить в результате [26, с. 97, 106-107].

Сообщество профессиональных историков поначалу оказалось несколько в стороне от процесса пересмотра истории. Писать историю по-старому было уже невозможно, а чтобы работать по- новому требовалось время - как для поиска и критического анализа источников, так и для теоретического осмысления пройденного страной пути. Поскольку общество не хотело ждать, а давление на историков усиливалось, на первых порах немалая их часть предпочитала объяснять исторические события по известному принципу «с одной стороны. с другой стороны». Такой осторожный (и вполне разумный для того времени) приём лишь усиливал недоверие к историкам и порождал подозрения в утаивании ими неких секретных документов, в которых якобы и сокрыта вся правда истории.

Приметой времени стало постоянное подчёркивание историками относительности своих выводов, призывы к диалогу, поиску истины через дискуссии. Однако в советском обществе на пике перестройки возобладала тенденция к простым и скорым ответам на любые вопросы. Поэтому переход к следующему этапу пересмотра истории становился неизбежным.

Мощная волна десталинизации неизбежно подвела общество к вопросу об истоках сталинизма и административно-командной системы. Как общество в целом, так и историки разделились на тех, кто рассматривал сталинизм как отклонение от гуманистических идеалов Октябрьской революции (или их предательство), и тех, кто усматривал прямую связь между революцией и сталинизмом, выводя одно из другого. В 1989-1990 гг. эта дискуссия стала прологом к постановке немыслимого ранее вопроса о сущности Октября, роли В.И. Ленина и большевиков в российской истории. Активная публикация мемуаров и дневников представителей антибольшевистской политической мысли стала хорошим подспорьем профессионалам; большинству же обывателей пришлось испытать буквально шок от неожиданно и без всякой системы свалившейся на их головы исторической информации. Каким-то образом самостоятельно упорядочить этот хаос фактов и оценок большинство граждан были просто не в состоянии.

Такая ситуация в сфере исторических источников, с одной стороны, и нарастание кризиса политики перестройки, с другой, быстро пополняли ряды тех, кто с лёгкостью разочаровывался в прежних идеалах, усматривая корень всех бед в событиях октября 1917 г. И если двумя годами ранее о Ленине уже начали говорить как о способном сомневаться политическом деятеле (что поначалу у многих вызывало неприятие), то к началу 1990-х гг. и среди историков стали публично заявлять свою позицию те, кто именно в деятельности вождя большевиков обнаруживал истоки всех последующих проблем (можно назвать Д. А. Волкогонова, В. М. Лаврова и других, которых авторитетнейший исследователь биографии Ленина В. Т. Логинов назвал «лениноедами»). Методология антиленинских разоблачений выстраивалась без особого изящества и выдумки. Использовалась непроверенная информация, особенно из враждебных Ленину кругов, подтасовывались цитаты, действия Ленина вырывались из исторического контекста и объяснялись с абстрактно-гуманистических позиций конца ХХ в. Столь примитивная технология историописания, несмотря на робкие возражения профессионалов, легко «объясняла» масштабность случившихся со страной в ХХ в. катаклизмов, давала простые ответы на любые вопросы. К концу перестройки у советских граждан практически не осталось идеалов в советской истории. Даже в изучении Великой Отечественной войны акцент в публикациях смещался с её героической составляющей на трагедийную. Так, происходила дегероизация подвигов советских людей, вбрасывались порой фантастические цифры советских военных потерь и пр. Привычная доверчивость советского человека к печатному слову и здесь сыграла на руку любителям сенсаций. Развенчание советского прошлого за столь короткий срок сыграло, как представляется, одну из ключевых ролей в крахе советского строя и СССР как государства, выбив из-под них ценностную основу.

Историкам и не только ещё предстоит разобраться в причинах и содержании столь массового и быстрого отречения от собственной истории. Почему же советская историческая наука так и не успела за быстрыми изменениями общества в годы перестройки? Представим далее некоторые соображения на этот счёт.

Безусловно, нельзя игнорировать достижения советских историков того периода. Им удалось ввести в научный оборот немало новых источников. В основном заслуга историков в том, что к отечественному читателю вернулись мемуары и исследования представителей русского зарубежья. В исторической науке установился дух поиска научной истины, творчества. Дискуссии стали нормой научной жизни. Сложнее с идеологией и цензурой. Общепринято, что и то и другое уже не довлело над исследователями. Это верно в отношении коммунистической идеологии и партийной цензуры в их доперестроечном виде. Однако на смену одной цензуры незаметно подкралась другая, суть которой в том, что теперь уже становилось признаком дурного тона сказать (написать) хоть что-то позитивное о, например, Сталине и его деятельности. Есть масса примеров того, что исследователи, даже не пытавшиеся обелить сталинизм, попадали в «сталинисты» даже за робкую попытку объективного освещения этой темы. Конечно, такая общественная цензура на том этапе не могла способствовать полной свободе научного творчества.

Перейдём к другим объяснениям того, почему историческая наука оказалась не вполне готова к новым общественным вызовам эпохи перестройки [18]. Эти объяснения следует искать в содержании исторического знания того периода.

Серьёзной проблемой для историков (и обществоведов в целом) оказалась необходимость по-новому подойти к решению, как казалось ранее, давно ясных теоретических вопросов. Одним из них стал вопрос об определении сущности построенного в СССР общества. Критика административно-командной системы неизбежно подводила к вопросу: можно ли считать построенное в СССР общество социалистическим. Части обществоведов очень хотелось верить (именно верить, доказательности здесь было мало), что советская история завернула в 1930-е гг. «не туда» и теперь предстоит выбраться на «правильный» путь. Методологической основой такого убеждения чаще всего являлось сопоставление произвольно отобранных признаков советского общества сталинской эпохи с «образцом» социализма, обнаруживаемым обществоведами в работах Маркса, Энгельса и Ленина. Лишь у немногих исследователей возникал вопрос о правомерности сопоставления реальности с теорией и попыток вписать реальность в некие канонические рамки. А из этих немногих вообще единицы (И.М. Клямкин [23, c. 44], А.А. Зиновьев [10, c. 9]) ставили вопрос таким образом, что советский социализм - и есть социализм реальный (Зиновьев даже называет его коммунизмом), и никакого другого нет, коль скоро история этих других вариантов не предложила. Многие обществоведы в своих интеллектуальных построениях пытались нарисовать вариант идеального общества, в чём в очередной раз проявился утопизм сознания части отечественной интеллигенции.

Пока же одна часть обществоведов боролась за «очищение» социализма от сталинизма, другая их часть (в самом конце перестройки) и вовсе заявила, что «очищать» нечего и незачем, т.к. социализм, по их мнению, безоговорочно проиграл историческое соревнование с капитализмом и нуждается не в «капитальном ремонте», а в полном сломе. Тем самым подводились наукообразные предпосылки под грядущую смену общественного строя в СССР.

Рассуждения о моделях и путях развития социализма способствовали тому, что в 1987-1988 гг. особенной популярностью в среде обществоведов становится идея альтернативности исторического процесса. Интерес к этому вопросу не был случайным, поскольку прежняя схема истории как однонаправленного развития перестала устраивать общество. К тому же необходимо было ответить на актуальный в практическом отношении вопрос: с какого момента советская история зашла «не туда»? На какое-то время поиск исторических альтернатив («развилок») стал весьма популярным занятием. Эти альтернативы вдруг обнаружились на протяжении едва ли не всей советской истории: и в 1917 г., и в 1918 г. (альтернативы гражданской войне), и в 1929 г. (альтернативы свёртыванию НЭП и складыванию той самой административно-командной системы, «бухаринская альтернатива»), и в 1939 г. (альтернативы советско-германскому договору о ненападении) и т. д. Рассуждения об этих альтернативах, как правило, сопровождались сожалением об их нереализованности. Получалось, что едва ли не всякий раз, как возникали такие альтернативы, советская история неизменно уходила от них по-другому, «неправильному» пути.

Подобные рассуждения, конечно, расширяли предметное поле исторических исследований, способствовали повышению внимания к ранее невостребованным сюжетам и персонажам отечественной истории. Однако на этом польза от таких рассуждений в основном заканчивается. Проблема в том, что тексты с описанием таких альтернатив страдали существенными недостатками - абсолютной оторванностью от реальной истории, умозрительностью, игнорированием конкретно-исторического подхода, крайним упрощением исторического процесса. Нередко авторы таких рассуждений увлекались настолько, что начинали всерьёз размышлять на тему «что было бы, если бы...». Достаточно напомнить о том обилии материалов, в которых «доказывались» преимущества победы Бухарина над Сталиным в конце 1920-х гг. Какие только розовые картины при этом не рисовались: и рыночной социально ориентированной экономики, и расцвета демократии в СССР [2]. Робкие попытки некоторых обществоведов (например, И.М. Клямкина) призвать к анализу лишь тех альтернатив, за которыми стояли реальные социальные силы, наталкивались на обвинения в сочувствии сталинизму. На наш же взгляд, Клямкин был совершенно прав, заявив еще в 1988 г., на пике увлечённости поиском альтернатив, что «нельзя, оставаясь в рамках науки, доказать, могли ли события, имевшие место в прошлом, развиваться по-другому». Вопрос «могло ли быть иначе», по справедливому мнению Клямкина, «не из области науки» [23, с. 115]. Однако подобные вразумления остались тогда гласом вопиющего в пустыне.

Понимая, что такая альтернативность может вступить в противоречие с объективностью, Ю.Н. Афанасьев предлагал отделять «правду факта» (безальтернативную) от интерпретации исторического процесса, которая, по его мнению, не может существовать в единственном варианте [1, с. 505].

Несколько позже, в 1990 г., когда уже становилась очевидной сомнительность многих альтернатив, В.. Согрин предложил выделять альтернативы идеологические (существующие только в сознании исследователя) и альтернативы реальные как тенденции исторического процесса, обеспеченные определённой социальной поддержкой. Применительно к советской истории 1930-х гг., по мнению Согрина, встречающиеся в литературе альтернативы носят в основном идеологический характер, т.к. в сложившейся тогда системе отсутствовал механизм реализации таких альтернатив [22, с. 14].

Увлечённость поиском и обоснованием альтернатив вскоре сойдёт на нет, но в годы перестройки она отнимет немало сил и времени у исследователей. история советский партийный политбюро

Говоря о других проблемах изучения советской истории в указанный период, остановлюсь ещё на изъянах в методологии исследований. Примеров применения негодных для изучения определённого сюжета методов научного познания, несоблюдения правил применения таких методов в изучении советской истории настолько много, что об этом можно писать самостоятельное исследование (впрочем, и в наше время ситуация не намного лучше). Приведём лишь некоторые иллюстрации сказанного, в которых методологические изъяны подвели к ошибочным выводам в серьёзных вопросах.

Так, в изучении советской эпохи широко применялся метод исторических аналогий. Пытаясь представить дополнительные доказательства отхода от социализма при Сталине, некоторые обществоведы выстраивали такой исторический ряд: сталинская система - средневековый феодализм - восточные деспотии. Понятно, что какие-то элементы сходства найти в обществах указанных типов нетрудно (как и в обществах любых типов вообще). Но как обосновать столь широкие исторические аналогии? Такой вопрос, как правило, на серьёзном уровне даже не поднимался. При этом сторонники таких аналогий нередко подчёркивали, что события советской истории аналогов не имеют [23, с. 9]. В таком столкновении тезисов можно обнаружить и логическое противоречие.

Иногда логическая несуразица выглядит просто вопиющей. Так, пытаясь доказать преступность коллективизации 1930-х гг., известный историк привёл такую статистику. По его сведениям, до начала коллективизации в советской деревне насчитывалось 30 млн лошадей. К 1933 г. (по его же данным) их осталось только 5 млн. При этом деревня получила тракторов общей мощностью 8 млн лошадиных сил. Исследователь легко складывает реальных лошадей с лошадиными силами тракторов, получает 13 млн (так и не ясно чего - лошадей или тракторов с их лошадиными силами) и уверенно делает вывод: 13 млн, естественно, намного меньше 30 млн, вот и доказательство преступности коллективизации [23, с. 110111]. Как при этом можно умудриться складывать лошадей с лошадиными силами тракторов (понятно, что «лошадиная сила» - категория условная), исследователь не задумывается. Но даже на уровне здравого смысла очевидно, что ни 30, ни даже 100 лошадей не заменят одного трактора.

Подобных примеров изучения советской истории можно привести в те годы немало.

Подводя итоги, отметим, что как усложнившиеся внешние обстоятельства, так и некоторые упомянутые внутренние трудности познания советской истории в годы перестройки не позволили исследователям глубже осмыслить этот непростой период отечественной истории. Цена известна - утрата советским социализмом своей привлекательности в глазах миллионов людей, тихая гибель советского строя и советского государства. Опыт перестройки, помимо прочего, показал необходимость бережного и уважительного отношения к собственной истории, недопустимость в этих вопросах спешки и стремления к простым ответам на любые вопросы.

Размещено на Allbest.ru