Дискурсы исторического познания и история как способ жизни

Уж если кого и считать великим конспиратором и заговорщиком, то это был Иосиф Сталин, которого вряд ли бы допустили даже на порог англосаксонского клуба надправительственной элиты.

Итак, факты, которые приводит Горяинов, могут быть истолкованы совершенно иначе -- как контрпримеры к его концепции. При этом меня не стоит понимать таким образом, что я отрицаю все возрастающее влияние надправительственных и внеправительственных неформальных структур. Безусловно, надправительственные клубы и элиты существуют и оказывают большое воздействие на ход мировых и государственных событий. Я сомневаюсь лишь в том, что это влияние единственное и самое существенное. Влияние государства, общества в лице парламента и даже президента, особенно если последний склонен к авторитарному правлению, может на порядок перекрывать воздействие надправительственных элит. Например, наш президент сначала стремился войти в клуб западных лидеров, но потом резко поменял политический курс. Вряд ли этот разворот на 180 градусов, крымские события и участие в военных действиях в Донецкой и Луганской областях Украины можно объяснить тем, что надправительственная мировая закулиса реализует очередной проект «Россия», в которой Путину отведена роль марионетки. Хотя именно так Горяинов и думает.

«Скорее всего, -- пишет он, -- путинский госкапитализм был единственной возможностью избежать политического и экономического разложения России, сохранив ее в качестве прозрачного управляемого сырьевого экспортера, и в этом смысле -- подлинного наследника СССР. Любые попытки самостоятельной ценовой игры, какими бы мотивами они ни были вызваны, отныне пресекались кремлевским руководством в зародыше. И вряд ли можно отрицать, что номинальные владельцы российских добывающих активов, “олигархи” -- всего лишь послушные исполнители воли кремлевского руководства. Впрочем, это вполне достойный способ существования для сателлитов подлинных контролеров мировых рынков. История знает куда более мрачные варианты»34.

Я сомневаюсь и в том, что цены на сырье и монополия в этой области являются главными в принятии политических решений. Такой взгляд проистекает из чисто экономического подхода к историческим событиям. Напротив, гуманитарный подход и исследования показывают, что значительно влиятельнее оказываются идеи (политические доктрины), личности авторитарных или демократических президентов, пассионарные властные элиты, исторические традиции и привычки народа.

Вероятно, различны у нас с Горяиновым также идеалы научного познания. Судя по тексту книги, Горяинов -- сторонник естественнонаучного подхода, поэтому он старается описать социальный механизм мирового процесса, выявить однозначные причины принятия политических и экономических решений, а в конце книги отваживается даже на прогнозы35.

С моей же точки зрения, анализ сверхсложных развивающихся органических социальных объектов -- предмет не естественнонаучных исследований и не экономических, а исследований междисциплинарных. Многие исследователи отмечают, что большинство современных социальных исследований являются междисциплинарными. Здесь нет одной науки (дисциплины), на которую может ориентироваться исследователь. Наук несколько, причем какие нужно привлекать, часто выясняется только в процессе исследования. Логика исследования и понятия при смене научной дисциплины на разных этапах меняются. Целое и объект исследования определить достаточно трудно. Практика междисциплинарных исследований показывает, что в социальных явлениях сходятся и взаимодействуют, причем часто очень непривычно для социального ученого, много разных сторон (топов) и процессов36. В результате понять механизм социальных явлений, добиться естественнонаучной и затем социальноинженерной ясности, «расколдовать», как говорил М. Вебер, социальный мир практически никому не удается. А если удается, как в книге Горяинова, то только за счет переупрощения изучаемого социального явления, причем такого, которое в плане практических приложений, например, в политике или реформировании чревато социальными деструкциями.

К сожалению, тренд социального развития в ряде регионов мира и стран, в том числе и в России, сегодня таков, что идет опрощение, понижение культуры, опора власти на электорат, сформированный СМИ под задачи управления массами для удержания власти, пренебрежение образованием и наукой, и наоборот, поддержка и расширение чиновников, армии, силовых ведомств. В рамках этого тренда оказываются востребованными как раз очень простые, а по сути, переупрощенные представления

социальных явлений, которые позволяют осуществлять «ручное управление» и вообще действовать, игнорируя реальность.

Таким образом, достаточно значимы объясняющие конструкции, в одном случае они создают условия для активности и воодушевляют, в других -- наоборот, блокируют возможность социальных действий и вводят нас в апатию. Объяснения Горяинова, на мой взгляд, относятся ко второму типу. Действительно, представим, что я принял его картину и объяснения. Что могу сделать? Войти в надправительственную элиту, повлиять на ее деятельность, склонить ее участников к альтруизму и гуманизму? Смешно, ничего этого я осуществить не могу. Могу лишь удовлетвориться (утешиться) пониманием происходящего. Не потому ли книга Горяинова заканчивается странным пессимистическим пассажем в духе античной модели истории, где все идет по кругу и повторяется.

«Может ли, -- спрашивает он, -- положение поменяться, может ли смениться хозяин у минерально-сырьевой планетарной базы? Единственная попытка -- германская -- кончилась неудачей, и с тех пор серьезного претендента не видно. Но ничто не вечно под луной, династии вырождаются, ошибки накапливаются, и, может быть, детище гениального Родса скончается вследствие роста энтропии. И мир вернется в счастливый хаос, где нет места конспирологии и криптоэкономике, где спрос определяется предложением, а политический процесс -- классовой борьбой, где бурлят так понятные “противоречия между трудом и капиталом”... Но рано или поздно из хаоса появится некто, кто откроет заново, а может быть, вспомнит формулу Родса: “Если на всем белом свете будет только четыре человека, нужно продавать алмазов столько, чтобы хватало лишь на двоих”» Горяинов С. А. Битвы алмазных баронов. -- С. 284..

Какая-то получается безрадостная картина: мы обречены вечно становиться объектами манипуляций надправительственной элиты, к которой не приобщены и попасть в которую не можем. Однако, вероятно, Горяинов видит все не так, как я, что естественно. Набросаю его портрет.

Как я предположил выше, Горяинов принадлежит ко второму эшелону надправительственной элиты. В отличие даже от многих представителей надправительственных элит, он понимает, что происходит на самом деле. Горяинов владеет знанием, которого нет у других. И как знающий, о чем писал еще Паскаль, сразу поднимается над природой, в данном случае -- над социальностью, элитой и своей частной жизнью. Как понимающий ход и механизм мировой истории, он живет в высшей реальности, большими событиями. В этом смысле спасается, продлевая свою жизнь в бесконечность.

Горяинов не просто практик, специалист по информационной политике, он еще «специалист-плюс» (термин Л. Голубковой), т. е. человек, размышляющий о своей профессии, старающийся понять, что происходит, думающий над смыслом и совершенствованием своей работы. И не только, Горяинова можно считать своего рода социальным философом, создавшим оригинальную концепцию. Как социальный ученый и философ он стремится к ясности, уяснению механизмов и причин социальной эволюции. При этом, как я уже отмечал, науку и философию он понимает в естественнонаучном ключе, а социальную реальность -- преимущественно в экономическом плане.

Наконец, Горяинов, вероятно, скептик, человек, не верящий в разум и демократию. Он явный противник либеральной доктрины и марксизма. С его точки зрения, неравенство и манипулирование массами и целыми государствами -- естественные состояния современного мира. Бороться с этим не имеет смысла.

Я не отрицаю, что мы своей деятельностью поддерживаем или изменяем социальную реальность, но вряд ли при этом достигаем поставленных целей. Известно, что культура постоянно превращает деятельность и ее продукты во что-то другое, в неподчиняющуюся нам вторую природу. На этот момент обращал внимание еще Г. Зиммель.

«Нам, -- писал он, -- противостоят бесчисленные объективации духа, произведения искусства и социальные нормы, институты и познания, подобно управляемым по собственным законам царствам, притязающие на то, чтобы стать содержанием и нормой нашего индивидуального существования, которое в сущности не знает, что с ними делать, и часто воспринимает их как бремя и противостоящие ему силы» Зиммель Г. Кризис культуры // Зиммель Г. Избранное. В 2 т. Т. 1. -- М.: Юрист, 1996. -- С. 490..

Поскольку человек делает вклад в социальность и собственную личность, нельзя не быть социально активным хотя бы с той целью, чтобы противостоять тенденциям, с которыми мы не согласны, но также и с целью улучшения жизни. Одно из следствий такого отношения -- необходимость самоопределения относительно добра и зла. С кем мы и против кого: с теми, кто старается помочь другим людям, работает на культуру, думает о последствиях своих действий в отношении других людей и т. п., или с теми, кто сознательно или бессознательно творит зло. Опять же понимаю, что определить в настоящее время, где добро, а где зло, очень трудно, если возможно вообще. Но проблематичность демаркации в этической области не избавляет нас от необходимости решать; все равно каждый из нас должен совершать выбор в пользу жизни и будущего или смерти.

Я уже отмечал, что Горяинов занимает позицию вне нравственности, он никак не оценивает действия надправительственной элиты; просто так сложилось, есть и будет. Изменить что-то кардинально, убежден он, в социальной жизни невозможно. В этом отношении его трудно понять. С одной стороны, Горяинов считает, что ничего сделать нельзя, поэтому должен был бы признать невозможность социальной инженерии. С другой стороны, надправительственная элита, с его точки зрения, занимается именно социальной инженерией. Почему им можно, а простому человеку или какому-то сообществу нельзя?

У меня в этом вопросе позиция вполне определенная: социальная инженерия невозможна, а общество и другие, отличные от нас люди -- не пустой звук и не материал для преобразований. На общество можно оказать влияние, но только в том случае, если наши идеи и поступки оказываются в «зоне его ближайшего развития», так сказать, отвечают на реальные вызовы и проблемы, волнующие общественность. Причем если мы правильно мыслим и действуем, то отчасти мы эту зону и формируем, но понятно, что не мы одни заняты этим делом.

Трудно сказать, каким образом Горяинов вышел на изложенное здесь видение социальной реальности, но можно предположить, что главную роль в этом процессе сыграла его личность, портрет которой я наметил несколькими штрихами. Критика его видения не должна пониматься в том плане, что я считаю свое видение социальной реальности лучше или адекватнее. Если речь идет о мировоззрении и мироощущении, то наши видения несоизмеримы, как, судя по работам, несоизмеримы и наши личности. Другое дело, я имею право объяснять читателю, в чем вижу неудовлетворительность концепции Горяинова, с точки зрения моего понимания науки и социальной жизни. Дело читателя теперь сравнивать наши портреты и работы, чтобы или принять концепцию Горяинова, или же согласиться с моей критикой ее.

При этом скептически настроенный к автору читатель может апеллировать к социологическим исследованиям и научному авторитету. Хорошо, рассмотрим эти аргументы. Действительно, социологические обследования показывают, что примерно 40% россиян верят в различные конспирологические теории и истории, начиная от заговоров США против России и заканчивая различными экзотическими теориями -- например, многие россияне убеждены в заговоре финансовых международных элит, инопланетян или, наоборот, сокрытии западными правительствами контактов с внеземными цивилизациями.

Но ведь вера -- это не наука. Если же говорить о последней, то общее место в представлениях ученых, изучающих конспирологические теории, что теории заговора используются для простого объяснения сложных общественных явлений.

«Любая конспирология, -- пишет, например, Роман Хахалин, -- по сути, это поиск простого и ясного объяснения сложному и многогранному миру с миллионами связей, взаимодействий, с долгими (и часто мучительными) процессами поиска согласия, налаживания сосуществования, соблюдения множества интересов. И если конспирологические объяснения (то есть, в сущности, присвоение явлениям несвойственных им мотивов и тенденций развития) могут быть иногда полезны в каких-то весьма узких сферах человеческой деятельности (например, некоторые аспекты работы спецслужб), то при перенесении их на весь мир или все общество в целом они неизбежно становятся несостоятельными» Хахалин Р. Такая простая конспирология // Ежедневный журнал. 15 февраля 2013 г..

Другое убеждение ученых, изучающих данный феномен, что конспирологические теории не основываются на доказательствах, не оценивают достоверность источников, алогичны, абсолютно ненаучны. И правда, большинство теорий заговора грешат указанными двумя пороками. Но, согласен, не все. Существуют конспирологические теории и концепции, которые с доказательной и научной точек зрения выглядят достаточно правдоподобными. Я не пишу «истинными», а именно правдоподобными, поскольку такие теории больше напоминают версии в суде, чем собственно научные теории. Примерами первых теорий, назовем их условно «сомнительными», являются теории заговора США или украинского фашизма, аналогично -- российского заговора и фашизма; они просты донельзя и основываются на действиях СМИ, пропаганде или, как сегодня модно говорить, используются в качестве оружия в «информационной войне».

Примером вторых, будем их так и называть «правдоподобными», выступают такие конспирологические концепции, как «заговор транснациональных групп, включающих финансовые, семейно-аристократические и предпринимательские элиты» или «экономический заговор замаскированных хозяев ФРС США (владельцев 20 наиболее могущественных банков)», ставящий своей задачей получение сверхприбыли за счет печатания доллара. Дело в том, что правдоподобные конспирологические теории бывают достаточно сложными и в своей аргументации используют современные научные знания -- главным образом экономические, социальные, политологические, психологические. И адресованы они более образованному контингенту, хотя бы отчасти знакомому с данными научными дисциплинами.

Часто это настоящие исследования (чуть было не написал «научные», хотя сегодня в значительной мере потеряны критерии научности), это работы достаточно серьезные, опирающиеся на большой фактический материал. Такова, например, проанализированная выше книга Сергея Горяинова «Битвы алмазных баронов».

Продумывая правдоподобные конспирологические дискурсы, можно высказать достаточно очевидное предположение о роли таких построений. Они проясняют для самого их создателя и того, к кому он обращается, что происходит в современном мире, куда все идет. Трудно переоценить значение этого, учитывая реальную сложность и неопределенность современности. Возможно, мне возразят, указав, что надо как раз исходить из сложности и неопределенности социальной реальности, не пытаясь ее расколдовать, сделав простой и понятной. Ну да, я сам рассуждаю именно так, но большинство людей думают и чувствуют иначе. Если они не понимают, что происходит, в чем смысл (например, почему падают цены на нефть, растут налоги и стоимость товаров и прочее), то впадают в депрессию, не знают, что делать. Анализировать многочисленные источники информации и комментарии к ним, сравнивать их между собой, думать, а что происходит на самом деле или достаточно правдоподобно -- все это требует навыка, критического мышления, публичного обсуждения. Нас этому не учили, у нас вообще нет традиции политического мышления.

При этом я не стал бы недооценивать силу и привлекательность картин, прогнозов и рекомендаций, позволяющих современному человеку понимать, что происходит и как действовать. Особенно когда эти построения подкрепляются авторитетом науки. И не только потому, что конспирологические теории позволяют человеку почувствовать свою избранность. И не потому такие теории не стоит недооценивать, что они описывают происходящее. Достаточно сравнить между собой несколько правдоподобных конспирологических концепций, чтобы понять: никто не знает, как на самом деле, что реально происходит, все объясняют одно и то же по-разному. Сила правдоподобных мировоззренческих концепций в другом: они помогают современной личности построить мир, в котором последняя может жить и решать свои проблемы. Естественно, не один мир для всех, а мир индивидуальный под данного человека.

Отсюда понятна бесполезность разоблачения конспирологических теорий. Эти разоблачения разрушают с таким трудом выстроенный мир человека, поэтому последний всеми силами защищается. Здесь читатель, возможно, воскликнет: «Так что же, автор за конспирологические теории?» Я не «за» и «против», а хочу понять их природу и функцию. На мой взгляд, надо различать знания, полученные в научных исследованиях, и знания, следующие из правдоподобных конспирологических теорий (лучше бы, конечно, их называть не теориями, а концепциями или учениями). Философы и социальные ученые в настоящее время с большим трудом нащупывают особенности складывающегося буквально на наших глазах нового мира, и по моим наблюдениям, он далек от реальности, рисуемой конспирологами. Новый мир достаточно сложный, и хотя элиты, о которых рассказывают конспирологи, действительно пытаются управлять людьми и социальными процессами, их деятельность и влияние не единственные и даже не основные. Но это мое видение, а вдруг конспирологи гениально угадали (сомневаюсь, но все же этот вариант нельзя сбрасывать со счетов). Тем не менее, как я старался показать, куда более важная роль конспирологических теорий не в том, что они описывают, как на самом деле устроен современный мир, а в том, что такие теории выступают необходимым условием построения индивидами мира и реальности, в которых они могут жить. В этом отношении конспирологические дискурсы не могут быть правильными или ложными. Другое дело, социальная позиция. Но ее еще применительно к современности нужно правильно понять и сформулировать.

Имея в виду последнюю позицию, стоит отметить и герменевтическую природу конспирологических теорий. Что такое конспирологическое объяснение? Во-первых, объяснение, оцениваемое негативно в плане воздействия (порабощение, разрушение, захват, управление против воли другого и т. п.), во-вторых, тайное, скрываемое от своей жертвы (по М. Фуко, это особенность одного из типов социального дискурса, его можно назвать «троянским конем»: публично заявляется одно, а реальная цель прямо противоположная). Но ведь и то и другое нам не дано объективно, а только в интерпретациях. Их источник -- или социальные институты (например, государство), или сообщества, или отдельные конспирологи, или индивиды, склонные к конспирологическим объяснениям. Да, действительно, современное, особенно тоталитарное, государство и спецслужбы часто занимаются конспирологической деятельностью, плетя интриги, составляя заговоры, скрывая от общественности свои подлинные цели. Но другие, например демократические, поставленные под контроль общества и парламента, стараются обходиться без «троянской конницы». Тем не менее их тоже часто обвиняют в конспирологической деятельности, например, что они скрывают свои действия, противоречащие праву, или реальные контакты с внеземными цивилизациями.

Наконец, последнее соображение. Конспирологическое мышление не только герменевтично, т. е. дискурсивно, но ценностно. А что это за ценности? Противостояния, конфликта, обособленности, нежелания встать на другую точку зрения, меняться. Вряд ли такие установки могут помочь нам справиться с многочисленными современными социальными проблемами.

Мы рассмотрели только один пример прикладных историй, построенных на основе конспирологического подхода. Есть много других, опирающихся на другие идеи и концепции. Но думаю, для всех них характерны рассмотренные здесь моменты: приоритет личных убеждений над объективными факторами, построение реальности, в которой личность может реализовать свои идеалы и ценности, особый тип дискурса и обоснования, позволяющий игнорировать критику и факты.

История как образ жизни личности и культуры

Утверждают, что история -- это знание о прошлом. Если знание, то, вероятно, речь идет о познании философском или научном. Коллингвуд считает, что о философском, о самопознании. Он спрашивает, для чего нужна история, в чем ее ценность, и отвечает: для человеческого самопознания, благодаря чему мы узнаем, что человек сделал и собой представляет. Не отказывается Коллингвуд и от научной трактовки истории:

«Каждый, -- пишет он, -- как мне кажется, согласился бы с тем, что история -- это разновидность исследования или поиска. Я пока не ставлю вопроса о характере этого исследования. Главное в том, что оно -- разновидность того, что мы называем науками, т. е. тех форм мышления, посредством которых мы задаем вопросы и пытаемся ответить на них. Важно понять, что наука вообще не заключается в коллекционировании уже познанного и в систематизации последнего в соответствии с той или иной схемой. Она состоит в концентрации мысли на чем-то таком, чего мы еще не знаем, и в попытке его познать» Коллингвуд Р. Д. Идея истории. Пер. Ю. А. Асеевой. -- М., 1980. -- С. 12-13..

Вроде бы все правильно, но непонятно, в чем тогда специфика истории как формы познания и каким образом относиться к проблеме множества интерпретаций исторических событий? Присмотримся в связи с этим внимательнее к точке зрения, по которой история есть форма познания. Рациональные реконструкции истории относятся именно к такому пониманию. В рамках этого подхода история представляет собой изучение прошлого, как бы последнее ни понималось. При этом сам историк, хотя и захвачен историческим процессом в качестве частного лица, однако как историк, как ученый он стоит над прошлым, понимаемым в качестве объективно существующей реальности. Полемизируя с подобным подходом, Михаил Бахтин писал:

«...существует абстрактная позиция третьего, которая отождествляется

с “объективной позицией” как таковой, с позицией всякого “научного познания”. В жизни как предмете мысли (отвлеченной) существует человек вообще, существует третий, но в самой живой переживаемой жизни существуем только Я, ТЫ, ОН, и только в ней раскрываются (существуют) такие первичные реальности, как мое слово и чужое слово, и вообще те первичные реальности, которые пока еще не поддаются познанию (отвлеченному, обобщающему), а поэтому не замечаются им»41.

Перефразируя Бахтина, можно сказанное понять следующим образом: «В истории как предмете мысли (отвлеченной) существует прошлое вообще, существует историк как ученый, но в самой живой переживаемой жизни истории существуем только Я, ТЫ, ОН, и только в ней раскрываются (существуют) такие первичные реальности, мое понимание истории и чужое, и вообще те первичные реальности истории, которые пока еще не поддаются познанию (отвлеченному, обобщающему), а поэтому не замечаются им».

При этом меня не стоит понимать так, что не надо изучать прошлое. Естественно, нужно изучать, но, во-первых, не в рамках естественнонаучной методологии, которую, отстаивая специфику «наук о духе» (наук о культуре и истории), справедливо критиковали Дильтей и Бахтин, во-вторых, только к изучению прошлого история не сводится. Что же в истории есть еще? Для человека, сознательно живущего в истории, исповедующего «исторический образ жизни», история -- это не только исторические знания, которые, кстати, тоже могут быть самыми разными (история в рамках объективного изучения прошлого, или гуманитарного изучения, или изучения для практических целей, например, идеологических, или не столько изучение, сколько, например, решение образовательной задачи и пр.), так вот, для такого человека история представляет собой аспект и способ настоящей его жизни, что, конечно, еще нужно правильно понять.

При таком истолковании прошлое смыкается с настоящим и даже, отчасти, с будущим. Но где смыкается? Не в самой истории как в течении событий и времени, захватывающих и нас, и других, в котором одни поколения сменяют другие, а в нашем индивидуальном сознании, где история не столько прошлое, сколько настоящее, определяющее, как мы живем и действуем. Когда Светлана Неретина, возражая К. Попперу, утверждавшему, что «не может быть никаких быть исторических законов», а потому, подобно многим историкам, рассматривающему историю «как интерпретацию событий», пишет, что «сама история есть этот универсальный закон мира, приведенного в сознание», что такой закон есть мы сами как исторические существа, она, на мой взгляд, продолжает и линию Августина, и линию Дильтея42. По сути, Неретина предлагает не считать многочисленные интерпретации истории целым.

Целое истории, позволяющее ее помыслить и установить сущность, -- не только интерпретации истории, но и исторический способ жизни личности (это выражение мое. -- В. Р.), и исторический способ существования культуры, проходящей в своем развитии несколько этапов. Неретина пишет, что история, являющаяся изначальным целым, есть сама жизнь, не требующая аподейктики, не требующая свидетельств и доказательств, что миф -- это оформленная история, однако также не оставившая свидетелей и доказательства, что, наконец, то, что оставило свидетелей, точно берущих след (что собственно и означает слово «история»), это собственно история, которая и дала рождение тому, что назвали историзмом, -- то, что относится к миру науки, имеющей дело с миром объектов. Прямая обязанность философии, утверждает Неретина, быть заодно с историей: они обе ведут к архе, к первопринципу, началу, в его дву(три)единстве -- как истории, философии и поэзии Там же. С. 441-442..

Нельзя тогда сформулировать следующую дилемму -- познание истории или жизнь в истории? Но можно ли исповедовать исторический образ жизни, не опираясь на исторические знания, на правильное изучение истории? И наоборот, можно ли правильно изучать историю, не живя в ней? Другая проблема, если исторический закон -- мы сами как исторические существа, то как это понять? Для продвижения в этих проблемах обратим внимание на то, что и история, и философия, и искусство возникли в античности на фоне становления античной личности.

Обратим внимание на вторую характеристику личности -- она создает понятный ей мир, в котором может себя реализовать. Именно для того, чтобы понять, как жить в изменяющемся мире, а также, кто я в разных ситуациях и на разных этапах жизни, чтобы понять, что общего у меня есть со мною в прошлом и сегодня, св. Августин в «Исповеди» вводит «историю личности», которую затем в «Граде Божьем» переносит на мир, построив схему всемирной истории. Кардинальные трансформации личности в данном случае были связаны с тем, что Августин, будучи по духу античным человеком (философом, ритором, скептиком), решив приобщиться к христианской вере, с неимоверными усилиями преодолевал античные представления, приобщаясь к новым, христианским. При этом он менялся сам, и чтобы соответствовать этим трансформациям, вынужден был менять свои представление о мире.

Действительно, подумаем, каким образом вообще античная личность может помыслить свои собственные изменения и кардинальные изменения вне себя. Поскольку она действует самостоятельно и разрывает с традициями, постольку уже не может пользоваться привычными объяснениями, что, мол, боги все меняют. Как в этом случае объяснить изменения со мною и вне меня? Августин строит формальную схему: я в прошлом, я в настоящем и я в будущем -- это один и тот же я; мир вчера, сегодня и завтра -- один и тот же мир. Он отказывается, подобно манихеям, признать расщепление человека на доброго, ведомого богами, и злого, направляемого сатаной. Человек -- един, утверждает Августин, он может преодолеть сопротивление в себе «ветхого» начала, поскольку ведом Богом.

Но что объединяет эти разные состояния меня и мира? Еще греки ответили: история. При этом они еще не могли понять, что это за история, в чем ее сущность. Говоря, что имя истории Клио, родившейся от Зевса и богини памяти Мнемозины, греки считали, что для написания истории важно запомнить события и осмысленно их пересказать. Правда, на вопрос, какие события запоминать, они не смогли бы ответить. Вероятно, поэтому греческие истории были достаточно неопределенными, включая в себя самое разное. Только в средние века появился всеобщий эталон для всех историй -- история Христа, имевшая начало и конец и ясная в событийном отношении. С тех пор подлинная история -- это всегда история, имеющая начало и конец и ясная в событийном отношении (рождение и падение царства, походы Александра Македонского, жизнь цезарей, войны и прочее). Не о том ли самом пишет Светлана Неретина, утверждая, что миф -- это сказ о жизни, как она вообще бывает, история -- сказ о том, как она бывает в конкретный промежуток времени, возникает и умирает? Там же. С. 20-21, 441.

Если знания, полученные в генезисе, могут квалифицироваться как научные, и в этом смысле для нас достаточно нейтральные (за исключением тех индивидов, которые верят в науку как в истину в последней инстанции, но таких не так уж много), то исторические знания для человека, исповедующего исторический образ жизни, не нейтральны, а предельно жизненны. Сочиняя собственную историю, на основе сочинений историков, такой человек приобщается к опыту жизни Других, уясняет корни своего бытия, подключается к коллективным смыслам и энергиям, на порядки превышающим индивидуальные. Вот всего лишь один пример -- моего учителя Г. П. Щедровицкого. В книге «Я всегда был идеалистом» он вспоминает, что подростком обожал читать историческую литературу.

«В определенном смысле, -- пишет Щедровицкий, -- я жил историей XIX века, а книги Лависса и Рамбо были очень занятной подготовкой к пониманию реальных событий... вся сложная картина исторического анализа XIX века -- его уровни, планы и срезы -- стояли передо мной как живые <...> действительность моего мышления была задана и определена чтением большого количества книг. там, в действительности мышления, существовало мое представление о себе и о своей личности. моя личность мною представлялась не в реальности ситуаций, в которых я на самом деле жил -- двора, семьи, класса, школы, спортивной школы, непосредственных товарищей, а в действительности истории. Вот там и должна была помещаться, наверное, моя личность; там я, наверное, представлял ее себе каким-то образом, ну, может быть, не ее, но, во всяком случае, то, что должно быть сделано и совершено мною. для себя, в своих собственных проектах, устремлениях, ориентациях, я существовал только там, и только тот мир, мир человеческой истории, был для меня не просто действительным, а реальным миром, точнее, миром, в котором надо было реализовываться» Щедровицкий Г. П. Я всегда был идеалистом. -- М.: Путь, 2001. -- С. 106, 146, 148..

Приобщившись к историческому образу жизни, Щедровицкий, заканчивая МГУ, выстраивает сценарий своей жизни. Для этого он сочиняет собственную историю событий, т. е. личную историю для себя (К. Юнг сказал бы, что сочиняет «личный миф»).

«В начале 1952 года, -- пишет Щедровицкий, -- твердо решил, что основной областью моих занятий -- на первое десятилетие во всяком случае, а может быть и на всю жизнь -- должны стать логика и методология, образующие “горячую точку” в человеческой культуре и мышлении. я представлял себя прогрессором в этом мире. Я считал (в тогдашних терминах), что Октябрьская революция начала огромную серию социальных экспериментов по переустройству мира, экспериментов, которые влекут за собой страдания миллионов людей, может быть их гибель, вообще перестройку всех социальных структур. И определяя для себя, чем же, собственно говоря, можно здесь заниматься, я отвечал на этот вопрос -- опять таки для себя -- очень резко: только логикой и методологией. Сначала должны быть развиты средства человеческого мышления, а потом уже предметные, или объектные, знания, которые всегда суть следствия от метода и средств. первую фазу всего этого гигантского социального и культурного эксперимента я понимал не в аспекте политических или социальнополитических отношений, а прежде всего в аспекте разрушения и ломки всех традиционных форм культуры. И я был тогда твердо убежден, что путь к дальнейшему развитию России и людей России идет прежде всего через восстановление, или воссоздание культуры -- новой культуры, ибо я понимал, что восстановление прежней культуры невозможно. Именно тогда, в 1952 году, я сформулировал для себя основной принцип, который определял всю дальнейшую мою жизнь и работу: для того чтобы Россия могла занять свое место в мире, нужно восстановить интеллигенцию России. Я, действительно, до сих пор себя мыслю идеологом интеллигенции, идеологом, если можно так сказать, собственно культурной, культурологической, культуротехнической работы... Интеллигент обязан оставаться мыслителем: в этом его социокультурное назначение, его обязанность в обществе» Там же. С. 288, 302, 303..

Кстати, к истории как прошлому можно относиться по-разному, например, отождествляться с ней, поскольку там корни нашей жизни, или, напротив, игнорировать ее, не желая эти корни признавать. Щедровицкий в конце своей жизни реализует второе отношение.

«То, что я живу в тоталитарной системе, -- пишет он, -- я понял где-то лет в двенадцать. А дальше передо мной стоял вопрос -- как жить? Я понял одну вещь -- что я должен на все это наплевать, поскольку тоталитарная, нетоталитарная -- знаете, никакой разницы между ними нет по сути... Когда я это понял, я дальше жил и работал. И обратите внимание, выяснилось, что это несущественно, в каких условиях вы живете, если вы имеете содержание жизни и работы. Иметь его надо! Нам ведь нужен этот тоталитаризм, чтобы мы могли говорить: “Вот если б я жил там! Я бы ох сколько натворил!” <...> Нет, если у вас что-то есть за душой, то вы можете развернуться и здесь. И вроде бы я есть живое доказательство этого, поскольку работаю-то я в философии -- все время. И оказывается -- можно работать! <.>

Я ведь утверждаю простую вещь: тоталитаризм есть творение российского народа. Народа! И соответствует его духу и способу жизни. Он это принял, поддерживал и всегда осуществлял. Вот ведь в чем состоит ужас ситуации...» Щедровицкий Г. П. Философия у нас есть.

Щедровицкий -- яркий пример человека, для которого характерен исторический образ жизни. Таких много, но значительно больше других, не захваченных исторической реальностью. Дильтей, вероятно, предполагал, что историческое бытие -- сущность каждого человека. Он прав, если считать, что все мы захвачены потоком исторических изменений и, одновременно живя, действуя, этот поток образуем. Но вряд ли с ним можно согласиться, если только речь не идет об индивидах, сознательно живущих в истории.

Что же, в конце концов, я вкладываю в понятие «исторический образ жизни личности»? По меньшей мере три момента. Во-первых, исторический образ жизни предполагает жизнь не только со своими современниками, но и с давно ушедшими людьми. Естественно, не со всеми, а со значимыми, интересными для нас. Говоря «жить», я имею в виду стараться понять их поступки, включать их в свой круг (люди, мои предки), черпать от них силы или, наоборот, защищаться, предоставлять, как писал М. Бахтин, им голос, задавать вопросы и прочее, т. е. все, что входит в гуманитарное понимание жизни как общения и единства совместного бытия.

Во-вторых, исторический образ жизни предполагает убеждение, по которому прошлая жизнь людей как-то определяет мою настоящую жизнь. Вариантов исторической детерминации, как показывают исследования, существует много: продолжающаяся во мне социальная традиция, разотождествление с ней, отрицание прошлого, переосмысление прошлой жизни, ассимиляция ее, обновление прошлого и т. д.

В-третьих, оба указанные здесь момента реализуются с опорой на правильные реконструкции истории, т. е. такие, которые удовлетворяют требованию «тождества и нетождества прошлого и настоящего».

С развитием у людей страсти писать истории меняется и сама жизнь культуры. Постепенно складывается еще один аспект истории -- сообщества и социальные институты, для которых история выступает важным моментом их жизни (первые два аспекта -- познание прошлого и исторический способ жизни личности). В данном случае можно предположить, что исторической «болезнью» заражались такие сообщества и институты, которые конституировали себя и начинали действовать как своего рода субъекты (личности). Вот одна иллюстрация -- действия государства, основанные в том числе на определенной исторической реконструкции прошлого.

Речь пойдет об атомных проектах США и СССР. Уже до Второй мировой войны стало понятно, что на основе деления урана можно создать сверхмощное оружие. Дальше правительства обеих стран, выступающие в роли своеобразных сверхиндивидуальных субъектов, рассуждали примерно так: «История показывает, что страны, опережающие других в научном и техническом развитии, создают более совершенное оружие и побеждают». Наша цель -- победить. Следовательно, если мы сосредоточим свои усилия на развитии науки и промышленности (для СССР эта задача была на порядок более сложной, чем для США), на разработках атомного оружия, то сможем первыми (или вторыми) создать это оружие и победить.

Другими словами, на основе реконструкции прошлого конструировалось и проектировалось будущее. Дальше оба правительства предпринимают сверхусилия для реализации этого замысла и разработанного на его основании проекта. При этом пришлось развивать исследования, создавать новые отрасли промышленности, не раз уточнять сам проект. Но в результате обеим странам удалось реализовать исходный замысел, и будущее, которое только замышлялось и сценировалось, наступило как настоящее. Можно указать на три особенности этого дискурса. Во-первых, в данном случае будущее сознательно строится. Во-вторых, оно понимается как современный вариант прошлого. В-третьих, это строительство основывается на технологических достижениях (речь в данном случае идет о «технологии в широком понимании» и больших техносоциальных проектах Розин В. М. Техника и технология. От каменных орудий до роботов и Интернета. -- Йошкар- Ола, ПГТУ, 2016. -- 280 с.). В-четвертых, реализованное будущее понимается как локальное, т. е. это будущее характерно не для всех сторон жизни общества, а лишь некоторых; другое дело, что созданное локальное будущее часто начинает определять и другие стороны жизни.

Конечно, это уникальный случай. Более характерно другое воздействие истории на жизнь народов и культуры: истории, которые пишут люди, способствуют не столько диалогу культур, сколько развитию торговли, коммуникаций и понимания, обмену этническим и национальным опытом, созданию предпосылок для процессов глобализации.

Литература

1. Базаров В. Как американец Альберт Кан создал военно-промышленный комплекс Советского Союза. (Электронный ресурс.)

2. Бауман З. Актуальность холокоста. -- М.: Европа, 2010. -- 316 с.

3. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. -- М.: Художественная литература, 1979. -- 341 с.

4. Горяинов С. А. Битвы алмазных баронов. -- М.: Алгоритм, 2013. -- 288 с.

5. Зиммель Г. Кризис культуры // Зиммель Г. Избранное. В 2 т. Т. 1. -- М.: Юрист, 1996. -- С. 489-661.

6. Грин П. Александр Македонский. Царь четырех сторон света. -- М.:

7. Центрполиграф, 2010. -- 124 с.

8. Делез Ж., Гваттари Ф. Трактат о номадологии: машина войны // Тысяча плато. Капитализм и шизофрения. -- М.: У-Фактория, 2010. -- 896 с.

9. Коллингвуд Р. Д. Идея истории. Пер. Ю. А. Асеевой. -- М.: Наука, 1980. -- 485 с.

10. Неретина С. Пауза созерцания. История: архаисты и новаторы. -- М.: Голос, 2018. -- 512 с.

11. Розин В. М. Природа социальности, Проблемы методологии и онтологии социальных наук. -- М.: URSS, 2016. -- 288 c.

12. Розин В. М. Введение в схемологию. Схемы в философии, культуре, науке, проектировании. -- М.: ЛИБРОКОМ, 2011. -- 256 с.

13. Розин В. М. Техника и технология. От каменных орудий до роботов и Интернета. -- Йошкар-Ола, ПГТУ, 2016. -- 280 с.

14. Хахалин Р. Такая простая конспирология // Ежедневный журнал. 15 февраля 2013

15. Шпет Г. История как проблема логики. Критические и методологические исследования. Часть 1. Перевод с лат. В. И. Коцюба, пер. с нем. и англ. В. Л. Махлин, пер. с фр. Н. Автономова, пер. с греч. М. А. Солопова. -- М., 2014.

16. Щедровицкий Г. П. Я всегда был идеалистом. -- М.: Путь, 2001. -- 368 с.

17. Щедровицкий Г. П. Философия у нас есть!

References

1. Bazarov V. Kak amerikanec Al'bert Kan sozdal voenno-promyshlennyj komplekst Sovetskogo Soyuza [How the American Albert Kahn created the military-industrial complex of the Soviet Union]

2. Bauman Z. Aktual'nost' holokosta [The relevance of the Holocaust]. -- Moscow: Europe, 2010. -- 316 p. (In Russian)

3. Bahtin M. Estetika slovesnogo tvorchestva [Aesthetics of verbal creativity]. -- Moscow: Fiction, 1979. -- 341 p. (In Russian)

4. Goryainov S. Bitvy almaznyh baronov [Battle of the Diamond Barons]. -- Moscow: Algorithm, 2013. -- 288 p. (In Russian)

5. Zimmel G. Krizis kul'tury [Culture crisis]. Simmel G. Favorites. In 2 volumes T. 1. -- Moscow: Lawyer, 1996. -- S. 489-661. (In Russian)

6. Grin P. Aleksandr Makedonskij. Car' chetyrekh storon sveta [Alexander the Great. The king of the four cardinal points]. -- Moscow: Tsentrpoligraf, 2010. -- 124 p. (In Russian)

7. Delez J., Gvattari F. Traktat o nomadologii: mashina vojny [A treatise on nomadology: a machine of war] In. Tysyacha plato. Kapitalizm i shizofreniya [A thousand plateaus. Capitalism and schizophrenia]. -- Moscow: U-Factoria, 2010. -- 896 p. (In Russian)

8. Kollingvud R. Ideya istorii [Idea of history]. Per. Yu.A. Aseeva. -- Moscow: Nauka, 1980. -- 485 p. (In Russian)

9. Neretina S. Pauza sozercaniya. Istoriya: arhaisty i novatory [Pause of contemplation. History: Archaists and Innovators]. -- Moscow: Golos, 2018. -- 512 s. (In Russian)

10. Rozin V. Priroda social'nosti, Problemy metodologii i ontologii social'nyh nauk [The nature of sociality, Problems of the methodology and ontology of social sciences]. -- Moscow: URSS, 2016. -- 288 p. (In Russian)

11. Rozin V. Vvedenie v skhemologiyu. Skhemy v filosofii, kul'ture, nauke, proektirovanii [Introduction to schematics. Schemes in philosophy, culture, science, design]. -- Moscow: LIBROCOM, 2011. -- 256 p. (In Russian)

12. Rozin V. Tekhnika i tekhnologiya. Ot kamennyh orudij do robotov i Interneta [Technique and technology. From stone tools to robots and the Internet]. -- Yoshkar-Ola, PSTU, 2016. -- 280 p. (In Russian)

13. Hahalin R. Takaya prostaya konspirologiya [Such a simple conspiracy thesis]. Daily magazine. February 15, 2013 (electronic resource).

14. Shpet G. Istoriya kak problema logiki. Kriticheskie i metodologicheskie issledovaniya [History as a problem of logic. Critical and methodological studies]. Part 1. Translation from lat. In and. Kotsyuba, per. with him and ang. V. L. Makhlin, per. with fran. N. Avtonomova, per. with greek. M. A. Solopova. -- Moscow, 2014.

15. Schedrovickii G. YA vsegda byl idealistom [I have always been an idealist]. -- Moscow: Way, 2001. -- 368 p. (In Russian)

16. Schedrovickii G. Filosofiya u nas est' [We have a philosophy!]

Размещено на Allbest.ru