Репрезентация ЕС на международной арене

Размещено на http://www.allbest.ru/

Контрольная работа

Репрезентация ЕС на международной арене посредством партнерств: постструктуралистский взгляд

1. Партнерства и политика соседства в парадигме нормативной силы Европы: теоретические проблемы и политический потенциал

Одной из важнейших предпосылок данной работы является утверждение о политике соседства ЕС и проекте партнерств как уникальной практике в современных международных отношениях. При этом важнейшей проблемой является определение должного теоретико-методологического инструментария, позволяющего осуществить анализ, предложенный во введении представленной работы.

Так, уникальность политики соседства и той политики, которую проводит ЕС в отношении стран-членов Восточного и Средиземноморского партнерств обусловлена, прежде всего, стремлением научно-экспертного знания сохранить различение между внутренней и внешней политикой. Тогда как европейская политика соседства и партнерства, как наиболее значимый результат этой политики, как было кратко показано во введении, не могут быть однозначно отнесены ни к внутренней, ни к внешней политике ЕС. В результате научное осмысление такого феномена как партнерства и европейская политика соседства осуществляет то, что Г. Харман называет подрыв (undermining) и надрыв (overmining) .

Первый способ мышления о политике соседства и партнерствах, как его практическом, эмпирическом измерении может быть осмыслен именно как подрыв. Более того, подрыв как осмысление политики соседства и партнерства в целом коррелирует с представлением о партнерствах и политике соседства как политике и феноменах в отношении, которой следует стремиться использовать инструменты и техники внутренней политики и в целом политика соседства, скорее, разновидность внутренней политики, чем внешней. В результате политика соседства видится чем-то малым, незначительным, в основании политики соседства и политики ЕС в отношение стран-участников партнерств лежит нечто большее, чем просто политика соседства и это большее их определяет. Этим чем-то большим является идея или принцип внешнего управления (external governance), которым ЕС предположительно оперирует в своих отношениях с рядом участников международных отношений, в частности со странами-членами партнерств . Эта идея предполагает, что при определенных условиях ЕС может осуществлять в целом ряде секторов и сфер других акторов управление сродни внутриполитическому с опорой на европейскую нормативность, ядром которой выступает, прежде всего, европейское право. Благодаря тому, что, так или иначе, и прежде всего формальное право является основанием возможности внешнего управления, рассматриваемый вид осмысления политики соседства жестко ориентирован на институциональное измерение. Более того, как было показано во введении работы институциональное измерение получает три модуса: иерархический, сетевой и рыночный . партнерство политика международный

Каждый из этих трех модусов является стратегией подрыва и формулирует принцип, позволяющий фактически перманентно признать политику соседства и проект партнерств кризисными явлениями и проигнорировать их потенциал. Так, ключевой принцип для иерархического модуса - принцип обусловленности , проистекает из принципа солидарности права ЕС . Но при этом, иерархический модус, ставя во главу угла принцип обусловленности, который сформулирован фактически как дедуктивная модель для отношений ЕС с любым актором международных отношений, а отношения с участниками партнерств только частный случай, позволяет не описывать и объяснять феномен партнерств, а фиксировать отклонения от обусловленности как модели и критиковать их.

Далее, сетевой модус представляет собой стратегию подрыва, но опять же из самых благих побуждений. Этот модус абсолютизирует принцип подлинно равной делиберации . Этот принцип проистекает, в свою очередь, из такой ключевой для права ЕС ценности как демократическое правление, уважение прав и свобод человека . В случае сетевого модуса внешнего управления принцип подлинно равной делиберации необходим для достижения действительно равного партнерства в том или ином секторе между институтами ЕС и институтами стран-участников партнерств. При этом, известно, что основания делиберативной этики были сформулированы Ю. Хабермасом абстрактным и дедуктивным образом и предполагают 1) открытость делиберации для любого субъекта; 2) запрет давления на любого субъекта; 3) ориентация любого субъекта на достижение кооперативного и аргументированного консенсуса . Если данные принципы относительно возможно соблюдать в рамках институтов и процедур ЕС, то в случае партнерств неизбежно ЕС, как автор проекта партнерств устанавливает тех субъектов, с кем будет вести делиберацию; ЕС имеет Action plan в отношении каждого субъекта, существование самого такого документа уже является давлением; не обсуждая ориентацию стран-участников партнерств, очевидно, что ЕС односторонне ориентирован на успех проекта партнерств, что может и не быть консенсусом. В результате политика соседства и партнерства представляются как 1) частный случай делиберации; 2) крайне неудачный случай делиберации.

Наконец третий, рыночный модус внешнего управления как подхода к осмыслению политики соседства и партнерств также является стратегией подрыва. Так, рыночный модус базируется на принципе взаимного признания, провозглашенным правом ЕС . Но в случае внешнего управления этот принцип оборачивается абсолютизацией важности честной конкуренции. И исходя из этого принципа политика соседства и стремления стран-участников партнерств предстают как попытки использовать отдельные институты ЕС (прежде всего, конечно, общий рынок) как общественные блага, не внося плату за такое использование, что подрывает конкуренцию и отсылает к классической проблеме экономической теории, к проблеме фрирайдера. Т.е. политика соседства и отношения со странами-участниками партнерств видятся лишь как частный случай экономических отношений, причем отношений невыгодных для ЕС.

Таким образом, осмысление политики соседства и партнерств в терминах теории внешнего управления 1) отказывает политике соседства и проекту партнерств в их самостоятельной ценности, сводя их к частным проявлениям чего-то более значимого; 2) представляют партнерства как кризисные явления исходя из абстрактных, дедуктивных категорий; 3) представляют ЕС скорее не как участника международных отношений, а как субъекта, суверена, осуществляющего внутреннюю политику с опорой на право и проистекающие из него принципы.

Вторая стратегия осмысления политики соседства и практики партнерств понимается как стратегия надрыва. Основания для критического отношения к этой стратегии прямо противоположны основаниям для критики стратегии подрыва. Так, стратегия надрыва, наоборот, видит политику соседства и практики партнерств слишком многообразными, сложными и стремится свести их значимость к тому, в какой степени тот или иной результат значим или оказывается частью какого-либо события, процесса, затрагивающего других акторов. Так, стратегия надрыва видит политику соседства как часть внешней политики ЕС, а партнерства как внешнеполитический проект ЕС. ЕС оказывается актором, участвующим в определенных играх посредством политики соседства или партнерств.

Так, осмысление политики соседства и практик партнерств исключительно как способа продвижения демократии, надлежащего правления и прав и свобод человека не демонстрирует интерес к иным аспектам практик партнерств. Политика соседства и партнерства интересны исключительно настолько, насколько в теоретическом плане их можно считать часть теории демократизации или парадигмы транзита . А в практическом - насколько посредством политики соседства и практики партнерств ЕС вовлекается, как актор, в игру демократизации, где сторонами выступают, условно, авторитарные лидеры против демократических реформаторов. Более того, как было показано во введении, действия ЕС критикуются, прежде всего, исходя из классической для транзитологии, но не для политики соседства и партнерств оппозиции «следование своим интересам - следование нормативной демократической повестке». Так, что бы не было выбрано, ЕС в рамках партнерств, будучи верен нормативной повестке не в состоянии оказать должного давления , либо слишком зациклен на своих интересах в ущерб нормативной повестке, что ведет к критике политики соседства и партнерств . Между тем, как будет показано ниже, благодаря концепции нормативной силы Европы для ЕС не свойственна такая оппозиция.

Вторая стратегия надрыва рассматривает политику соседства и практики в рамках партнерств как политику, направленную на вовлечение ЕС посредством указанной политики в разного рода мирные процессы, как в странах-участниках партнерств , так и в странах, граничащих со странами участниками партнерств . Эти мирные процессы концептуально вновь представляют собой игры с двумя теоретически ясно очерченными результатами: «выигрыш - проигрыш» (т.е предотвращение, либо урегулирование конфликта - эскалация конфликта). Соответственно, игнорируются аспекты партнерств неважные для описанной игры в рамках международных процессов, отношений, а политика соседства и партнерства, рассматриваемые в описанной логике «выигрыш - проигрыш» вынуждены быть ответственными за пределы акторности ЕС. Представляется, что благодаря концепции нормативной силы Европы такая оптика чужда внешнеполитической идентичности ЕС, хотя бы в силу того, что сам феномен идентичности не может быть выигрышным или проигрышным.

Таким образом, два варианта стратегии надрыва предполагают: 1) чрезмерную редукцию содержания политики соседства и практики партнерств; 2) кризисное, неэффективное состояние партнерств исходя из оппозиций принципиально внеположенных логике внешнеполитической идентичности ЕС; 3) ЕС как актора международных процессов, отношений, являющихся набором отдельных «игр», «сценариев».

Важно, что помимо стратегии осмысления политики соседства и партнерств без надрывов существует тенденция, которая схожа с искомой стратегией без надрывов, но фактически является стратегией как под-, так и надрыва. Так, к примеру, Т. Шумахер в одной из последних работ фактически использует обе стратегии в осмыслении того, как политика соседства и партнерства работают с южными границами ЕС. Т. Шумахер сам говорит об инклюзивном и эксклюзивном потенциале и, соответственно, подходе к границам ЕС в рамках политики соседства. Где инклюзия означает стратегию подрыва, поскольку речь идет об обращении к иерархическому модусу внешнего управления, где ЕС следует, с одной стороны предоставить помощь странам-участникам Средиземноморского партнерства, но взамен требовать улучшения миграционного контроля со стороны этих стран, а эксклюзия - улучшение охраны именно границ ЕС не в ущерб политике соседства . Также Т. Перссон и его соавторы, рассуждая о том, как ЕС может внести вклад в разрешение глобальных проблем, говорят, что Ближний Восток вовлечен в политику соседства и институты, агентства ЕС, занимающиеся этой проблематикой могут активнее вовлекать представителей стран-участников партнерства в решение этих проблем, что является стратегией подрыва в рамках сетевого модуса. Но в то же время, автор говорит о необходимости координации политики соседства ЕС с политиками других акторов для борьбы с бедностью, нарушением прав человека и т.д., что уже является стратегией надрыва. Такое сочетание, с одной стороны, позволяет увидеть политический потенциал политики соседства и партнерств, но с другой - является механическим сложением двух стратегий и перенимает их главные, описанные выше недостатки.

Единственной эпистемологической стратегией, которая не отказывает политике соседства и партнерствам как ее главнейшему воплощению в самостоятельной ценности, в теоретической значимости и уникальности, а также в политическом потенциале является признание за политикой соседства и проектом партнерством статуса того атрибута, который приносит ЕС не менее чем региональную нормативную гегемонию.

Так, признание того, что политика соседства и система партнерств приносят ЕС региональную нормативную гегемонию даже семантически означает признание политического потенциала за этими феноменами. Кроме того, Х. Хауккала и П. Кратохвил признают крайнюю своеобразность, уникальность (Кратохвил использует даже понятие транзитивности в отношение политики ЕС в адрес стран-участников партнерств ) политики соседства и партнерств указывая на ее промежуточное положение между политикой расширения и ОВПБ, а также на уникальное сочетание инструментов обеих политик, составляющих принципиально новой набор инструментов . Но при этом, Х. Хауккала говорит о недостаточной легитимизации Средиземноморского партнерства, что странно, поскольку гегемония не просто не нуждается в легитимизации, гегемония сама определяет условия легитимизации того или актора в своем пространстве. А Кратохвил говорит, что гегемония используется для нормативной и географической экспансии ЕС в рамках Восточного партнерства. Опять же гегемония подразумевает уже свершившееся предельное расширение, она является состоянием, а не инструментом. Т.е. оба автора, несмотря на использование понятия гегемонии, видят действия ЕС скорее как дискурсивные высказывания, тогда как гегемония подразумевает, что эти действия являются, если не контекстом, то как минимум определяют политические дискурсивные практики в регионе. Вероятно, такие несоответствия связаны с тем, что эти исследователи исходят из конструктивистского подхода к важной для формулирования региональной гегемонии ЕС концепции нормативной силы ЕС.

В этой связи крайне справедливым представляется анализ, прежде всего, Т. Диеза, а также М. Себеши. Так, оба автора обращаются для концептуального осмысления региональной гегемонии к концепции нормативной силы Европы. Так, М. Себеши, формулируя свою концепцию власти ЕС в регионах, окружающих ЕС, как идеационной власти, отвергает позитивисткий взгляд на нормативную силу Европы как на играющую вспомогательную роль, либо не представляющей практического значения и утверждает структурирующий характер концепции нормативной силы Европы для политики соседства и партнерств . А Т. Диез, показывает несостоятельность важной для конструктивистов оппозиции в осмыслении нормативной силы Европы, как теории, так и практики «нормативность - интересы», поскольку НСЕ является той гегемонией, которая находится вне этих рамок, но сама в партнерствах устанавливает дискурсивный режим «нормативность - интересы». Более того, Т. Диез утверждает, что это не статичная гегемония, поскольку она 1) содержит нормы противоречащие друг другу; 2) позволяет борьбу между ними для разрешения этого противоречия; 3) вынуждает ЕС принимать результаты этой борьбы как новые нормы не только для партнерств и политики соседства, но для других политик ЕС. Кроме того, Диез показывает, что далеко не столько институты ЕС, но скорее как институты, политические дискурсы ЕС конструируют нормативное присутствие ЕС посредством дискурсов, практик, социальных движений, институтов в странах-участниках партнерств . Т. е. региональная нормативная гегемония является не имманентным атрибутом ЕС, как например, количество стран-членов ЕС, а внешним, трансцендентным атрибутом, конституируемым заполнением отсутствия ЕС нормативной репрезентацией ЕС в странах-участниках партнерств. При этом, эта гегемония не особый статус ЕС в странах-участниках партнерств, а основание внешнеполитической субъектности всего ЕС.

Таким образом, 1) политика соседства ЕС и проект партнерства может быть релевантно осмысляема только как региональная нормативная гегемония, чьим концептуальным и практическим ядром является постструктуралитски понимания нормативная сила Европы; 2) такая гегемония является не просто неким «режимом», который ЕС устанавливает в определенных регионах, а скорее субъектностью ЕС в международных отношениях; 3) такая субъектность как и гегемония заключается в том какими практиками ЕС представлен посредством партнерств в международных отношениях.

Так, после теоретического анализа проблема практического анализа региональной нормативной гегемонии ЕС как основания субъектности ЕС на международной арене заключается, собственно, в отборе релевантных репрезентационных практик, а также конструировании методологического аппарата позволяющего проанализировать эти практики и конституируемую ими субъектность ЕС.

2. Индуктивная субъектность ЕС на международной арене: репрезентация как основание политического и эстетическая политика

Предыдущий раздел представил актуальную концептуальную, прежде всего, теоретическую структуру осмысления политики соседства. Настоящий раздел посвящен выработке методологии, которая позволила бы придать практическое, эмпирическое измерение концепции субъектности ЕС на международной арене на основе региональной нормативной гегемонии ЕС.

Прежде всего, перечисленные выше стратегии подрыва, надрыва, подрыва и надрыва редуцировали уникальность и политический потенциал политики соседства вследствие того, что эти стратегии предусматривают понимание ЕС в рамках дедуктивно сформулированных понятий. Это либо категория субъекта, то есть феномена, осуществляющего управление, политическую власть в весьма строгом соответствии с писаным правом и на основе принципов очевидным образом выводимых из этого права. Либо категория актора, т.е. участника метафорически игры или комплекса игр, в которых в достаточной мере известны правила, участники, т.е. акторы, а также ставки. Категория субъекта отсылает к внутренней политике и юридически-правовому измерению, а категория актора - к внешней политике и политико-экономическому измерению.

В этой связи очень важно, чтобы понятие региональной нормативной гегемонии и вытекающей из нее субъектности ЕС на международной арене не получило такой же дедуктивной концептуальной структуры. Поэтому актуально сообщить индуктивную структуру концепции региональной нормативной гегемонии и, как следствие, субъектности ЕС на международной арене.

Т. Диез, М. Себеши, К. Йоргенсен, И. Маннерс и прочие исследователи внешней политики ЕС и политики соседства, проекта партнерств в постструктуралистском направлении близко подходят к формулированию постструктуралистской субъектности. Но они не предлагают конкретного понятия именно в силу того, что такое понятие носило бы дедуктивный характер и принципиально не отличалось бы от существующих и применяющихся к ЕС категоризаций участия в МО без учета уникальных особенностей ЕС.

Так, для работы крайне важна идея М. Себеши о том, что партнерства, в частности Средиземнорморское партнерство является примером того, что М. Себеши назвала идеационной властью. Фактически эта концепция является попыткой выстроить или же сконструировать внешнеполитическую идентичность ЕС, положив в ее основу политику соседства и политику ЕС в отношение стран-участников партнерств. М. Себеши также совмещает как предложено в концепции региональной нормативной гегемонии Т. Диеза, фокусирование на партнерствах и нормативную силу Европы . Но недостаток подхода Себеши заключается в существенной критической составляющей. В результате Себеши уделяет преимущественное внимание спатиальному аспекту гегемонии и идентичности ЕС. В частности, важнейшим моментом для нее является видение ЕС и политики соседства как позволение ЕС самому себе постсуверенной логики в отношении государственных пространств . Концепция же нормативной силы в идеационной власти играет подчиненную роль.

Во многом противоположенным недостатком обладает идея И. Маннерса, сформулированная им в одной из его последних работ. Так, Маннерс анализирует властные практики ЕС прошедшего десятилетия. Его анализ утверждает, что, с одной стороны, власть, влияние ЕС в международных отношениях может быть адекватно объяснено и оценено только исходя из концепции нормативной силы, а с другой - именно ЕС и его политики меняют формы влияния, власти в мире, что должно вести к формулированию новых, принципиально иных категорий участия в международных отношениях . Эти идеи чрезвычайно ценны и близки представленной работе и во многом являются ее отправной точкой. Но при этом, идеи Маннерса лишены любой спатиальной привязки и вследствие этого приобретают «одномерный» характер, что и не позволяет Маннерсу плотнее подойти к проблеме формулирования принципиально иной категории участия в международных отношениях. Кроме того, если Себеши занимает априорно критическую позицию, то Маннерс - изначально пропонентскую.

Методологическую ценность представляет работа К. Йоргенсена. Автор изначально соглашается с тем, что ЕС обладает качественно уникальной внешнеполитической идентичностью. Более того, утверждается первостепенное значение дискурсивной составляющей этой идентичности. Но большая часть работы служит цели проблематизации изучения этой дискурсивной внешнеполитической идентичности. Автор справедливо утверждает, что эта идентичность является комплексом нарративов или дискурсов, но для автора остается проблемой критерий отбора тех дискурсов и соответствующего эмпирического материала, который бы позволил вынести суждение о целом комплексе нарративов, а значит и все внешнеполитической идентичности. Кроме того, автор проблематизирует выбор того метода, который бы позволил не просто перечислить как набор слагаемых тот набор нарративов, который составляют внешнеполитическую идентичность, а дать на их основе совокупную качественную характеристику. Такие вопросы встали перед Йоргенсеном вследствие 1) недооценки им концепции нормативной силы как теоретико-эпистемологической парадигмы для внешнеполитической идентичности; 2) отсутствии практической, спатиальной привязки.

Тем не менее, представляется возможным сконструировать теоретико-методологическую парадигму, позволяющую придать концепции региональной нормативной гегемонии ЕС как основе внешнеполитической субъектности ЕС 1) индуктивную концептуальную структуру; 2) избежать предварительного нормативисткого видения (как критики, так и пропозиции); 3) обеспечить сочетание нормативной силы Европы как теоретико-эпистемологической парадигмы и политики соседства и партнерств как спатиальной привязки без доминирования одной из двух составляющих; 4) полно и адекватно учесть дискурсивную эссенцию внешнеполитической субъектности ЕС.

Для этого предлагается обратиться к такому методу теоретического анализа как деконструкция. В рамках данной работы предлагается обратиться к методу деконструкции в версии Ж. Делеза. Отличие деконструкции Делеза от деконструкции Ж. Деррида состоит в том, что метод Делеза предполагает не нахождение оппозиции где один элемент имеет доминантный характер, а второй - маргинальный и ее «переворачивание» с опорой на третий концепт выполняющий функцию единства различения . Метод Делеза предполагает, что сущностно, особенно в сферах человеческой деятельности, таких как политика, международные отношения, экономика, культура, единством различения практически всегда является различие. А существующие, очевидные оппозиции не являются оппозицией, а являются двумя видами, формами одного феномена и ему следует найти подлинную оппозицию с опорой на различие как единство различения . Представляется, что применение этого метода к категориям участия ЕС, концепции региональной нормативной гегемонии ЕС обладает значительным эвристическим потенциалом.

Так, как было показано ранее господствующие, максимально конвенциональные осмысления участия ЕС в международных отношениях в рамках политики соседства и проекта партнерств заключены в двух категориях: субъект и актор, что не позволяет увидеть и описать политическое значение и потенциал партнерств и политики соседства. Текущий как теоретические, экспертно-научные дебаты, так и практические шаги ЕС демонстрируют, что эти две категори, субъект и актор находятся в отношениях якобы оппозиции и представляются во многом противоположными, как отсылающие к праву, порядку и норме с одной стороны и, наоборот - к интересу, игре, силе с другой стороны.

Тем не менее, между этими двумя категориями гораздо больше сходства, чем различия. Так, обе категории обладают ярко выраженным контрактуальным характером. В теоретическом измерении это означает, обе категории восходят к просвещенческой теоретической традиции общественного договора. Эта традиция закладывает в основание категории политического, т.е. политики, в том числе и в ее международном измерении, феномен договора. Это означает, что в основе политики и международных отношений лежит непрерывная цепь заключения сделок и их дальнейшее соблюдение/несоблюдение, в результате заключения которых, различного масштаба политические субъекты отказываются от части своих прав (фактически отчуждается часть их субъектности) в замен они получают отчуждение тех или иных прав своего партнера по сделке с целью свершения каких-либо совместных действий. Представляется очевидным, что суть и категории субъекта и категории актора исчерпывается такими сделками, а разница заключается лишь в степени добровольности сделки.

Между тем, контрактуальность является формой работы с политическим различием, при которой различие подчиняется телеологической перспективе тождественности . Т.е. контракт, сделка заключается между двумя различными субъектами (не будь они различными - сделка бы не понадобилась) и в результате одинаковой деятельности и отчуждении части субъектности исходное различие постепенно, но неизбежно сдвигается к тождественности. Это и является ключевым недостатком контрактуальности и в теоретическом и в практическом планах. Контрактуальность способствует сокращению пространства различия, а следовательно пространства политического. Более того контрактуальность, а затем и обе категории участия проистекают из различия дедуктивно.

Если же подниматься от различия индуктивно, то мы увидим, что в основании политического может лежать иная категория, часто остающаяся в тени контрактуальности, но от этого не менее фундаментальная. Так, базовой операцией политики, в том числе и международных отношений, может быть репрезентация. В таком случае пространство политического предстает принципиально как совокупность возникающих и исчезающих пространств отсутствия, в котором любой феномен не тождественен самому себе, а что-либо представляет в политическом пространстве. Например, парламент представляет народ, суд представляет идею справедливости, государство представляет, к примеру, национальный интерес на международной арене и т.п. . Таким образом, репрезентация является подлинной оппозицией контрактуальности, как формы работы с политическим различием, поскольку для сохранения своего места в пространстве политического феномен ориентируется не на тождественность, а скорее на противоположность .

Примечательно, что таким же образом репрезентация может быть положена не только в основу мышления о политике соседства и партнерствах (как спатиального измерения региональной нормативной гегемонии ЕС), но и в основу мышления о нормативной силе Европы как теоретико-методологического измерения.

Так, сама семантика концепции нормативная сила Европы способствовала тому, что исследователи тяготеют не охватывать концепцию как единую, а фокусироваться либо на нормативном аспекте, либо на аспекте силы. Так, фокусируясь на нормативном аспекте, как, к примеру, Г. Сассе , Х. Малмвиг , Л. Аггестам , исследователь фокусируется на нормативности, ее соблюдении самим ЕС и в отношениях с его партнерами, в частности со странами-участниками партнерств, ее трансфере и т.д. В этой логике ЕС, в частности политика соседства ЕС, представляется как 1) работающая, но едва ли поддающаяся анализу с эксплицитными результатами; 2) ЕС понимается как субъект. В случае акцентирования на силовом аспекте нормативной силы ЕС и политика соседства в частности понимается 1) как не сила и как не работающая политика (А. Тодже , А. Хайд-Прайс ); 2) ЕС понимается как актор, но проигрывающий. Соответственно, далее актор и субъект составляют две крайне схожие формы контрактуальности как формы работы с политическим различием, а легитимной оппозицией же должна выступать репрезентация как основание политического.

Таким образом, оба измерения региональной нормативной гегемонии ЕС как основы международной субъектности ЕС «сливаются», объединяются в репрезентации, образуя единство 1) без доминирования спатиального либо теоретического составляющего; 2) избегая дедукции и полагаясь на индуктивную логику.

В дискуссиях о репрезентации как основании политического существуют два подхода: миметический и эстетический . Так, первый подход в соответсвии с концепцией мимесиса Аристотеля во многом вопреки логике репрезентации делает акцент на тождественности. Т.е. к примеру, парламентарий должен максимально точным образом репрезентировать своего избирателя, но в этом случае исчезает вообще потребность в репрезентации. Поэтому миметическая репрезентация является не политической репрезентацией, а позицией для этических и нормативных оценок репрезентаций в политике. Тогда как эстетическая политика исходит из важности различия между представляемым и представителем, также как неизбежна принципиальная не-тождественность между портретом и человеком, изображенным на этом портрете. И в этой связи важность получает не степень тождественности объекту репрезентации, а дистанция и ракурс между репрезентацией и ее объектом. Кроме того, эстетическая репрезентация позволяет индуктивную логику. Так репрезентация в основании политического предполагает, что любой репрезентационный феномен образован репрезентационными практиками, которые определяют дистанцию и ракурс между репрезентацией и ее объектом . В свою очередь, сходные по этим двум характеристикам репрезентаионные практики образуют стиль эстетической репрезентации. Далее, сложные репрезентационные феномены, как правило, являются комплексом стилей репрезентации и, соответственно, субъектностью таких феноменов является соотношение всех репрезентационных стилей, конституирующих этот феномен .

В приложение к политике соседства ЕС и проектам содружеств это означает, что эстетическая репрезентация как основание политического позволяет наполнить концепцию региональной нормативной гегемонии ЕС как основы международной субъектности ЕС индуктивно полученным содержанием. Так, в логике упомянутого Диеза страны-участники партнерств являются пространством отсутствия, которое одновременное сформировано региональной нормативной гегемонией ЕС и ей же заполняется. Кроме того, эта гегемония носит скорее трансцендентный характер по отношению к самому ЕС и, учитывая, что она образована не столько непосредственно самими институтами, дискурсами и практиками ЕС, сколько отношением, практиками, дискурсом ЕС к институтам, дискурсам, социальным движениям и т.д. стран-участников партнерств, то региональную нормативная гегемония ЕС является репрезентацией ЕС на международной арене, в которой отношение институтов и дискурсов ЕС к институтам, дискурсам, и пр. стран-участников партнерств являются репрезентирующими практиками, которые образуют гипотетически 1-3 политических стиля, отношения между которыми конституируют индуктивную субъектность ЕС на международной арене.

Таким образом, в парадигме эстетической политической репрезентации международная субъектность ЕС имея в своем основании региональную нормативную гегемонию, конституируемую концепцией нормативной силы Европы и политикой соседства и проектом партнерств является в эмпирическом выражении репрезентацией ЕС, состоящей из комплекса политических стилей, которые, в свою очередь, состоят из репрезентационных практик.

Такая концептуальная структура международной субъектности (или идентичности) ЕС 1) не носит оценочный характер; 2) не содержит доминирования ни теоретико-методологического измерения, ни спатильного; 3) максимально свободна от нормативистких, оценочных предпосылок; 4) имеет индуктивную логику; 5) обладает дискурсивной сущностью.

3. Политический стиль и критический дискурс-анализ как метод конструирования индуктивной субъектности ЕС

Ранее в контрольной работе были сформулированы те эмпирические феномены, которые имеют под собой вполне конкретный эмпирический материал. Это репрезентационные практики, политический стиль, и сама индуктивная субъектность ЕС в парадигме эстетической репрезентации или эстетической политики.

Так, для конструирования метода используются четыре небольших группы понятий. Первая группа понятий - это 1)репрезентационные практики, 2) составляющие 1-3 политических стиля, которые, в свою очередь, составляют 3) индуктивную субъектность ЕС на международной арене. В индуктивной логике, хотя большим содержанием и значимостью обладают политические стили, исследуются их составляющие - репрезентирующие практики. Так для концептуального, теоретического анализа репрезентирующих практик и вычленения из них политических стилей эстетическая политическая репрезентация предлагает вторую группу понятий. Это дистанция, ракурс и сама репрезентация, состоящая из репрезентирующих практик. Краткие определения дистанции и ракурса в контексте эстетической политической репрезентации даны во введении настоящей работы. Проблема заключается в том, что эти определения представляются достаточно теоретическими и требуют большой методологической концептуализации. Для этого используется третья группа инструментальных понятий. А именно - эмпирический материал, предлагаемый спатиальным измерением региональной нормативной гегемонии ЕС, т.е. текущая редакция, существующая с 2014 года планов действий ЕС в отношении каждой из стран-участников партнерств. Этот эмпирический материал содержит именно то отношение институтов, дискурсов и практик ЕС к институтам, практикам, дискурсам стран-участников партнерств, которое содержит и дистанцию, и ракурс ЕС к своей собственной репрезентации, т.е. к региональной нормативной гегемонии ЕС. Но эти ракурс и дистанция необходимо выделить из эмпирического материала, из планов действий. Для этого используются два фильтра. Первый - это предложенные самим Ж. Делезом четыре режима различия, которые в рамках эстетической политической репрезентации могут пониматься как четыре возможные дистанции между ЕС и его репрезентацией. Это тождественность (или одинаковость), подобность, аналогичность, противоположенность .

Ракурс же концептуализируется исходя из теоретического измерения региональной нормативной гегемонии ЕС, а именно как 5 возможных форм функционирования нормативной силы Европы, предложенных Л. Аггестам. Это 1) убеждение и аргументация, 2) взывание к нормальности, 3) формирование соответствующего дискурсивного порядка, 4) демонстрация ЕС и его политик как модели, образца, 5) поощрение или наделение престижем или дискредитация .

В результате получится максимум четыре множества содержащих все возможные варианты дистанции ЕС к своей репрезентации на международной арене и пять множеств форм функционирования нормативной силы. Более того, эти множества окажутся пересекающимися за счет того, что некоторое количество действий из планов действий будет входить как в одно из множеств дистанции, так и в одно из множеств ракурсов. Такие пересечения будут предполагать крайне сходные дистанции и ракурсы и поэтому они и будут являться стилями, которых, согласно гипотезе должно быть от одного до трех.

После получения стилей необходим их качественный анализ. Вообще согласно Г. Харману стиль эстетической политической репрезентации или «политический стиль» помимо таких формальных характеристик как схожесть дистанции и ракурса как атрибутов репрезентационных практик его конституирующих содержит две следующие качественные характеристики. Это отношение к вопросу о возможности политического, прежде всего, дискурсивного порядка трансцендентного существующему и отношение к вопросу о возможности существования и воплощения политической истины (использование/неиспользование любой нормативной модели для оценки существующей ситуации, восприятие этой модели как достижимой/недостижимой) . Ф. Анкерсмит добавляет к этим вопросам два схожих критерия, которые предлагается считать вспомогательными, но полезными для эмпирического анализа. Эти критерии применительно к работе могут быть сформулированы как вопросы 1)каким институтам, дискурсам и пр. стран-участников партнерств ЕС в планах действий наделяет правом представлять региональную нормативную гегемонию ЕС и 2) как он ограничивает (какими сферами и вопросами) власть над репрезентацией региональной нормативной гегемонии ЕС .

Так, очевидно, что инструментарий, который позволяет вычленить политические стили не способен предложить метод их качественного анализа. Поэтому для качественного дискурсивного анализа выделенных политических стилей используется четвертая группа понятий. А именно, в качестве такого метода используется метод критического дискурсивного анализа в версии Т. ван Дейка. Анализ Т. ван Дейка содержит три части - это коррелирующие друг с другом дискурсивные практики, сам текст и социальные практики . Метод ван Дейка крайне актуален для представленной работы, поскольку он направлен на анализ того, как формируется оппозиция «мы - они» и, соответственно, различие между «мы» и «они», то есть метод хорошо согласуется с установкой политической эстетической репрезентации на нахождение и анализ дистанции. Но различие в том, что в работе анализируется расстояние не между «мы» и «они», а между репрезентацией и объектом репрезентации, которые понимаются как принципиально отличные.

Поэтому для того, чтобы, с одной стороны метод был использован согласно его правилам, а с другой - учитывая неклассическое применены, для анализа политических стилей репрезентации функцию текста в анализе исполняют не тексты планов действий, а полученные пересечения в результате приложения двух описанных фильтров к текстам планов действий. Далее такой элемент анализа ван Дейка как дискурсивные практики коррелирует с таким аспектом политической эстетической репрезентации как дистанция, поскольку оба этих измерения отсылают, прежде всего, к символическому порядку производства, воспроизводства и интерпретации текста. Социальные практики могут коррелировать с таким аспектом политической эстетической репрезентации как ракурс, поскольку социальные практики являются практическим, материальным означаемым дискурсивной практики, а ракурс практическим, уточняющим измерением дистанции. Наконец, 1-3 полученных групп репрезентационных практик (эмпирически представленные в виде отдельных действий из планов действий), конституирующих политический стиль, являются текстами для самого анализа. Эта линия продолжается следующим образом: вопрос о возможности трансцендентного порядка, как одна из принципиальных характеристик политического стиля может быть выделена из дискурсивных практик и, соответственно дистанции. А также эта линия завершается такой дополнительной характеристикой политических стилей как вопрос о праве представлять. Вторая я же линия связана с вопросом о возможности реализации политической истины и, соответственно, социальными практиками как инструментом дискурсивного анализа и ракурсом как элементом политической эстетической репрезентации. Более того, она может быть дополнена вопросом о пределах власти над репрезентацией.

Проанализированные таким образом политические стили позволят, исходя из характеристик четырех параметров политических стилей, установить какой из них является доминирующим, какой - маргинальным, а также существует ли оппозиционный стиль, предполагающий иной гегемонический порядок . Эта совокупность отношений и потенциальные сценарии их развития и составят искомую индуктивную субъектность ЕС на международной арене в парадигме политической эстетической репрезентации.

Таким образом, метод эмпирического анализа состоит из двух частей. Первая часть является фактически вычленением с помощью двух описанных фильтров политических стилей из массива репрезентационных практик, эмпирически представленных множеством действий в соответствующих планах действий ЕС в отношении стран-участников партнерств. Вторая часть - это анализ выделенных политических стилей с целью установления характеристик четырех ключевых для политических стилей характеристик с помощью несколько модифицированного метода критического дискурс-анализа в версии Т. ван Дейка.

Литература

Источники:

1. Концепция внешней политики Российской Федерации, URL: http://www.mid.ru/foreign_policy/news/-/asset_publisher/cKNonkJE02Bw/content/id/2542248;

2. EU-Armenia Action Plan, URL:https://eeas.europa.eu/sites/eeas/files/armenia_enp_ap_final_en.pdf;

3. EU-Azerbaijan Action Plan, URL:https://eeas.europa.eu/sites/eeas/files/azerbaijan_enp_ap_final_en.pdf;

4. EU-Egypt Action Plan, URL:https://eeas.europa.eu/sites/eeas/files/egypt_enp_ap_final_en.pdf;

5. EU-Georgia Action Plan, URL: https://eeas.europa.eu/sites/eeas/files/georgia_enp_ap_final_en_0.pdf;

6. EU-Israel Action Plan, URL:https://eeas.europa.eu/sites/eeas/files/israel_enp_ap_final_en.pdf;

7. EU-Jordan Action Plan, URL:https://eeas.europa.eu/sites/eeas/files/2013_jordan_action_plan_en.pdf;

8. EU-Lebanon Action Plan, URL:https://eeas.europa.eu/sites/eeas/files/lebanon_enp_ap_final_en_0.pdf;

9. EU-Moldova Action Plan, URL:https://eeas.europa.eu/sites/eeas/files/moldova_enp_ap_final_en.pdf;

10. EU-Palestine Action Plan, URL: https://eeas.europa.eu/sites/eeas/files/pa_enp_ap_final_en.pdf;

11. EU-Tuisia Action Plan, URL:https://eeas.europa.eu/sites/eeas/files/tunisia_enp_ap_final_en.pdf;

12. EU-Ukrainian Association Agenda, URL: https://eeas.europa.eu/sites/eeas/files/eu_ukr_ass_agenda_24jun2013.pdf.

Монографии:

13. Анкерсмит Ф. Политическая репрезентация / Ф. Анкерсмит - М.: Издательство ВШЭ. 2011;

14. Анкерсмит Ф. Эстетическая политика. Политическая философия по ту сторону ценности и факта / Ф. Анкерсмит - М.: Издательство ВШЭ. 2014.

15. Вебер М. Хозяйство и общество: очерки понимающей социологии / М. Вебер - М.: Издательство ВШЭ, 2016;

16. Делез Ж. Различие и повторение / Ж. Делез - Спб.: Петрополис. 1998;

17. ван Дейк Т. Дискурс и власть: Репрезентация доминирования в языке и коммуникации./ Т. ван Дейк - М.: URSS, 2013;

18. Грамши А. Тюремные тетради. Часть первая. -- М.: Издательство политической литературы, 1991;

19. Харман Г. Четвероякий объект. Метафизика вещей после Хайдеггера. / Г. Харман - Пермь: «Гиле Пресс», 2015;

20. Gross E. The Europeanization of National Foreign Policy. Basingstoke: Macmillan. 2009;

21. Harman G. Bruno Latour: Reassembling the Political. London. 2014.

22. Kagan R. Of Paradise and Power: America and Europe in the New World Order. 2013;

23. Ranciere J. The Politics of Aesthetics: The Distribution of the Sensible. 2014;

24. Schimmelfannig F., Sedelmeier U. The Europeanization of Central and Eastern Europe // Cornell University Press, Ithaca. 2005;

25. Tocci N. The EU and Conflict Resolution: Promoting Peace in the Backyard. London: Routledge. 2007.

Размещено на Allbest.ru