Как избежать "мировой скорби": глобальное управление и двойной вызов будущему многосторонности

Размещено на http://www.allbest.ru/

Как избежать «мировой скорби»: глобальное управление и двойной вызов будущему многосторонности

Ревизорский Марек -- доктор, доцент

Института политологии факультета социологии

Гданьского университета

Аннотация

В статье рассматриваются проблемы, с которыми сталкиваются субъекты глобального управления, а также последствия функционирования его механизмов для сложившегося международного порядка. Последнему как социальной конструкции и в конечном счете идеологической проекции, основанной на интересах, ценностях и идеях, возникших на Западе, бросают вызов растущие державы, стремящиеся изменить свой статус, а также электорат и движения, направленные против истеблишмента в западных странах, разочарованные асимметричной формулой глобализации. Основная цель данной статьи -- проанализировать влияние двух вышеупомянутых катализаторов изменений на сложившийся международный порядок. Аналитический подход объединяет, в частности, институциональные инструменты из области международных отношений, изучение публичных заявлений, наблюдения и анализ литературы. В нем используются инструменты контент-анализа, особенно метафоры, символизируемые в статье термином «мировая скорбь» (Weltschmerz), которая -- как негативный сценарий глобального управления -- выражается в неспособности действовать, пессимизме в отношении возможности достижения консенсуса и уверенности в неизбежном возрождении практически «тектоническихразломов» между государствами.

Ключевые слова: «мировая скорбь»; международный порядок; глобальное управление; многосторонность; страны с формирующимися рынками; популизм

Annotation

международный глобальный управление порядок

Running away from Weltschmerz:

Global Governance and a Double Challenge for the Future of Multilateralism

Marek Rewizorski -- Dr., Associate Professor in the Institute of Political Science, Faculty of Social Science, University of GdaAsk

The article addresses challenges facing the designers of global governance, as well as the consequences of the mechanisms that trigger changes to the established international order. The latter, as a social construct and ultimately an ideological projection based on the interests, values and ideas that originated in the West, is challenged by emerging powers, seeking to change their status, and the electorates and anti-establishment movements in Western states, who are disillusioned with the asymmetric formula of globalization. The main aim of this article is to analyze the impact of the two aforementioned catalysts of change on the established international order. The analytic approach combines, especially, institutional tools from the field of International Relations, public statements, observations, and literature analysis. It deploys content analysis tools, especially metaphors, symbolized in the article by Weltschmerz which -- as a negative scenario of global governance -- is expressed by an inability to act, pessimism regarding the possibility of finding consensus, and a belief in the re-emergence of the inevitable, almost tectonic divisions between states.

Key words: Weltschmerz; international order; global governance; multilateralism; emerging markets; populism

Введение

Глобальное управление, как в политическом, так и в экономическом аспекте, представляет собой нормативную базу, созданную государственными и негосударственными субъектами для «обеспечения трансграничной координации и сотрудничества в предоставлении или обмене товаров, денег, услуг и технической экспертизы в определенных проблемных областях мировой экономики» [Moschella, Weaver, 2014; Barnett, Duvall, 2005]. Однако эта база считается крайне недостаточной и ненадежной в контексте «беспорядочной» [Hass, 2010] или «космополитической» [Held, 2003] многосторонности посткризисной эпохи и связанной с ней неопределенности в отношении направления, скорости, интенсивности и характера изменений, которая делает лиц, принимающих решения, фактически беспомощными.

В данной статье рассматриваются проблемы, с которыми сталкиваются субъекты глобального управления, а также последствия функционирования его механизмов для сложившегося международного порядка. Последний как социальная конструкция и в конечном счете идеологическая проекция, основанная на интересах, ценностях и идеях, возникших на Западе [Schirm, 2009; Luckhurst, 2018], сталкивается с вызовами на двух уровнях. На глобальном уровне развивающиеся страны и государства с формирующимися рынками все чаще заявляют о своем стремлении к большему влиянию в мировой политике и выражают четкую позицию относительно того, какими должны быть международные отношения [Cooper, Farooq, 2016; Cooper, Thakur, 2018; Kirton, 2013; Mielniczuk, 2013; Stuenkel, 2014; Stuenkel, 2015]. На национальном уровне международный порядок ставится под сомнение электоратами и движениями, направленными против истеблишмента в западных государствах, разочарованными глобализацией и ее асимметричной формулой [Burgoon, 2009; Cox, 2017; Milner, 2018; Rodrik, 2018]. Основная цель данной статьи -- проанализировать влияние двух упомянутых катализаторов изменений на сложившийся международный порядок.

Статья основана на институциональном подходе к анализу влияния. Он показывает, как субъекты могут управлять (или направлять), иногда ограничивая их «действиями других и условиями для них с помощью правил, существующих в форме структурных позиционных различий в неформальных и формальных институтах» [Barnett, Duvall, 2018]. Таким образом, институциональный подход отличается от двух доминирующих традиций анализа влияния в международных отношениях, которые рассматривают его как ресурс либо фактические или потенциальные отношения [Baldwin, 2002]. Помимо институциональных инструментов, аналитический подход включает, в частности, изучение публичных заявлений, анализ литературы, наблюдения и когнитивные инструменты, особенно метафоры. Последние объединяют наше понимание социального мира (онтология) и знания о нем (эпистемология) как социально обусловленные и связанные рефлексивными отношениями [Guzzini, 2005]. В статье используется метафора «мировая скорбь» (Weltschmerz) как иллюстрация негативного сценария глобального управления, выражающегося в неспособности действовать, пессимизме в отношении возможности достижения консенсуса и уверенности в неизбежном возрождении практически «тектонических разломов» между государствами.

Серьезное восприятие метафоры [Bousquet, Curtis, 2001; Cienki, Yanow, 2013; Little, 2007] рассматривается в первой части статьи как отправная точка для обсуждения взглядов на возможные изменения сложившегося международного порядка. Второй и третий разделы статьи посвящены анализу глобальных и локальных сил, бросающих вызов международному порядку. Последний раздел содержит размышления о последствиях вызовов международному порядку на обоих уровнях анализа.

Три сценария глобального экономического управления

В докладе «Перед лицом вызовов. Три сценария глобального экономического управления в 2020 году», опубликованном в 2011 г., группа из 24 исследователей из Китая, США и Германии сосредоточилась на анализе тенденций с учетом планов реформирования глобального политического и экономического управления [Arnold et al., 2011]. В Вашингтоне, Шанхае и Берлине были проведены интервью по проблемам изменения климата, контроля над ядерным оружием и нестабильной ситуации в мировой экономике с лицами, ответственными за принятие решений. Исследователи сосредоточились на обсуждении наиболее вероятных сценариев глобального экономического управления после 2020 г. Они подчеркнули, что эти сценарии не имеют предписывающего характера и, безусловно, не являются комплексным прогнозом. Напротив, исследователи рассматривали предложенные сценарии как инструменты планирования, позволяющие оказывать упреждающее, а не реакционное воздействие на международный экономический порядок, следуя правилу, известному со времен Гиппократа: «Унция профилактики стоит фунта лечения» [Arnold et al., 2011].

Первый сценарий, который можно рассматривать как идеалистический, предполагал существование инклюзивно управляемого мира, в котором (1) будет активизироваться деятельность, направленная на достижение цели региональной экономической интеграции; (2) на мировые финансы будут распространяться гораздо более строгие правила и нормы, чем до глобального финансового кризиса; (3) инклюзивный экономический рост в глобальном масштабе будет значительно усилен, поддерживаемый вкладом со стороны развивающихся рынков и отношениями между Китаем и США [Ibid.]. Второй сценарий, более реалистичный, был описан как «конец глобализации и начало эпохи регионализма». Он характеризовался следующими элементами: (1) возрастающее значение стрессоров, давления как на государственном, так и на субгосударственном уровне (например, со стороны влиятельных торговых ассоциаций, требования которых приводят к усилению протекционизма и ухудшению глобальной экономической среды); (2) экономический спад и усиление антирыночных настроений в западных обществах; (3) дезинтеграция и фрагментация мировой экономики и, наконец, (4) появление региональных торговых и финансовых блоков между западными и незападными государствами, приводящее к ограничению международной координации [Ibid.].

Третий, наиболее драматичный, сценарий описывался в докладе как «мировая скорбь» (Weltschmerz). Этот немецкий термин имеет давнюю историю. Он возник в период романтизма -- главного движения в европейской культуре XVIII и XIX вв. Литературные герои этого периода, такие как Вертер и Гяур, испытывали сильную «боль существования», «боль мира» и меланхолию -- эмоции, вызванные постоянным конфликтом между желанием и неспособностью действовать. Это глубокое чувство грусти, пессимизм и настороженность в сочетании с убежденностью в силе зла и неизбежности страданий стали повседневной реальностью поздних романтиков 1830-х годов. Спустя три десятилетия значение термина изменилось. Слово перестало описывать психологическое состояние поэта или художника, рассматриваемое как результат их чувствительности в отношении зла и страданий, и стало ключевым понятием, определяющим общественный менталитет эпохи (1860--1900 гг.), в некотором смысле формируя дух времени [Beiser, 2016].

Распространение зрелого пессимизма на немецких территориях после 1860 г. обычно анализируется в контексте социально-экономических изменений в Европе второй половины XIX в. Некоторые считают источником «мировой скорби» разочарование неудачами революций 1848 г. [Beiser, 2016]. Другая, более всеобъемлющая попытка объяснить феномен пессимизма в менталитете немецкого общества сосредоточилась на последствиях экономического кризиса 1873 г. Сторонники этого подхода утверждают, что великая депрессия (1874--1895 гг.), продолжавшаяся более двадцати лет, вызвала чувство культурного отчаяния, которое распространилось по Германии [Rosenberg, 1967; Stern, 1961]. Несмотря на свою популярность, это объяснение широко критикуется. Современные исследователи социально-политических и культурных изменений в Германии XIX в. отмечают, что экономический кризис объясняет не столько возникновение вышеупомянутого явления (которое предшествовало экономическому кризису), сколько его распространение в качестве характерного признака духа эпохи [Beiser, 2016]. Подходы к исследованию политических, социальных и экономических аспектов «мировой скорби» часто затрагивают одну из наиболее важных социальных проблем второй половины XIX в. Она связана с чаяниями и потребностями обособленных групп общества (обнищавшего рабочего класса в городах и сельского населения, жившего в неблагоприятных условиях), которые имели ограниченный доступ к преимуществам технологических достижений того времени. В Германии проблема перераспределения этих активов в пользу бедных стала фундаментальной в политических дебатах 1830-х годов. Отсутствие эффективных решений, несмотря на жестокие публичные демонстрации в 1830 и 1848 гг., а также глубокие политические разногласия, возникшие на этом фоне, считаются основными причинами волны пессимизма после 1860-х годов. Утверждается, что в результате эта коллективная депрессия отражала глубокую веру в невозможность решения «великой социальной проблемы» и сформировала мнение, что человеческие страдания и зло неизбежны, поскольку они глубоко укоренились в человеческой природе [Homerow, 1958].

Применительно к современности вышеупомянутая «мировая скорбь», выраженная в неспособности действовать, пессимизме в отношении возможности достижения консенсуса, уверенности в неизбежном возрождении практически «тектонических разломов» между государствами, использовалась в качестве метафоры, иллюстрирующей «структурирование возможностей для человеческих рассуждений и действий» [Milliken, 1999] и занимающей центральное место в нашем восприятии и понимании (социальной) реальности [Bucher 2014]. «Мировая скорбь» как третий, негативный, сценарий, сформулированный Рабочей группой по экономическому управлению Программы «Глобальное управление 2020», характеризуется следующими элементами: (1) экономический застой на глобальных рынках, который приводит к возрождению протекционизма; (2) обострение конкуренции между Китаем и США, вызванное взаимной враждебностью, обвинениями и воинственной риторикой; и, наконец, (3) политическая напряженность как благодатная почва для развития неформальной экономики [Arnold et al., 2011]. В этих обстоятельствах опыт «мировой скорби», экзистенциальных страданий и ангедонии становится болезненным также в политическом и экономическом смысле.

Рассматривая три сценария глобального экономического управления из 2019 г., спустя восемь лет после их формулирования Рабочей группой по экономическому управлению Программы «Глобальное управление 2020», можно заключить, что идеалистические перспективы, заложенные в первом сценарии, безусловно, не осуществились. Это очевидно на примере многосторонней торговой системы. Ее «штаб-квартира», которой с середины 1990-х годов является Всемирная торговая организация, напоминает крепость, осажденную многочисленными легионами врагов. Дискриминационная либерализация торговли, протекционизм и популизм сформировали новый трехсильный союз, который привлекает всех, кто разочарован последствиями торговых переговоров, и собирает силы под рушащимся фундаментом торговой многосторонности. Последовательные провалы раундов торговых переговоров усугубили уже существующие разногласия между государствами. Даже самые экономически развитые государства, называвшиеся «четверкой» в 2008 г. (Япония, Канада, США и государства -- члены Европейского союза), в 2018 г. имели радикально отличающиеся взгляды на роль международной торговли. Страны, которые только недавно были союзниками, сегодня создают тактические коалиции, направленные друг против друга. Ярким примером такой коалиции являются усилия Европейской комиссии по установлению альтернативных торговых связей путем продвижения преференциальных торговых соглашений между ЕС и Канадой, Мексикой, Японией, Сингапуром, Вьетнамом, Австралией, Индией, Новой Зеландией и Чили, которые направлены против США [Tabuchi, Ewing, 2017; IISD, 2018; Johnson, 2019]. Протекционистские решения Д. Трампа, особенно учитывая выход США из Транстихоокеанского партнерства [Chow et al., 2018]; его стремление пересмотреть соглашение НАФТА; билатерализация торговых отношений (например, изменение соглашения о свободной торговле между США и Южной Кореей); «обесценивание» жемчужины в короне многосторонней торговой системы, а именно системы урегулирования споров, которое стало результатом блокировки США решения о назначении судей Апелляционного органа ВТО [Petersman, 2018]; усиливающаяся напряженность в торговле между соседними государствами (споры между США и Канадой по авиационной, лесной и бумажной промышленности) и американо-китайская торговая война [Zhang, 2018] являются лишь небольшим фрагментом общей картины турбулентности в западном мире. Министерская конференция ВТО в Буэнос-Айресе стала символом отсутствия единства между государствами-членами, глубоких разногласий и ограниченного потенциала для принятия решений в рамках основной организации системы международной торговли. Конференция в Буэнос-Айресе завершилась без достижения единого мнения по ключевым вопросам. Переговоры выявили беспрецедентно глубокую пропасть между политическим истеблишментом и гражданским обществом, ведь непосредственно перед конференцией принимающая ее Аргентина решила отозвать аккредитацию 63 делегатов от неправительственных организаций (НПО), «в равной мере расстроив Секретариат ВТО и группы гражданского общества» [Hannah et al., 2018].

Восемь лет, прошедших с момента формулирования трех сценариев глобального экономического управления, подтверждают, что второй и третий сценарии частично выдержали испытание временем и более точны в описании экономически противоречивой многосторонности, чем первый. В сценариях «конца глобализации», а также «мировой скорби» исследователи перечислили конкретные катализаторы глобальных изменений. Во втором сценарии (конец глобализации и начало эпохи регионализма) упоминаются следующие триггеры: (1) финансовая помощь Португалии, Испании и Италии со стороны ЕС и программа жесткой экономии в Греции; (2) последующие раунды количественного смягчения, которые спровоцировали валютную войну; (3) лопнувшие пузыри на рынке недвижимости в Китае; (4) неспособность саммита «Группы двадцати» в Мексике решить проблемы валютной и торговой войн, а также объявление Дохийского раунда «мертвым»; (5) продолжающаяся фрагментация международных финансов за счет создания Азиатского валютного фонда и Европейского валютного фонда и номинирование американцев на посты директоров-распорядителей Международного, Европейского и Азиатского валютных фондов [Arnold et al., 2011]. В третьем сценарии в качестве катализаторов рассматривались следующие механизмы: (1) долговые кризисы, продолжающиеся в течение нескольких лет в странах с развитой экономикой; (2) поворот к автаркии во внутренней политике США; (3) снижение экономической активности и рост неопределенности в мировой экономике; (4) формализация экономических блоков на Востоке на основе выпуска региональной валюты; (5) возрастающее значение неформальной экономики [Ibid.].

Не все вышеупомянутые триггеры наблюдались в реальности, поэтому прогнозы, сделанные в 2011 г., отличаются от реалий глобального экономического управления 2019 г. Реалистичные и пессимистичные сценарии имеют несколько общих моментов, указывающих на появление сил, определяющих характер глобального экономического управления в конце 2010-х годов. К ним относятся:

а) возникновение экономического порядка, альтернативного западной модели, сосредоточенного вокруг Китая как нового лидера, обладающего структурным, политическим и когнитивным влиянием и критикующего несправедливые экономические и политические практики Запада;

б) глубокие разногласия между западными и незападными государствами, которые могут привести к замедлению темпов роста мировой экономики;

в) все более заметные антирыночные настроения в западных обществах, которые могут спровоцировать поворот к автаркии в политике и экономике ведущих государств Запада;

г) возрастающее значение местных факторов, проявляющихся в выступлении социальных групп против истеблишмента и активном выражении ими своей усталости от глобализации, требованиях защиты рабочих мест, сдерживания притока мигрантов и обеспечения социальной защиты со стороны правительства.

Таким образом, можно видеть, что глобальное экономическое управление как социальный конструкт и идеологическая проекция, основанная на интересах, ценностях и идеях, возникших на Западе, подвергается критике с двух сторон, как в реалистическом, так и в пессимистическом сценарии. На глобальном уровне развивающиеся страны и государства с формирующимися рынками все чаще заявляют о своем стремлении к большему влиянию в мировой политике и выражают четкие позиции относительно того, какими должны быть международные отношения. На национальном уровне международному порядку бросают вызов электораты и движения против истеблишмента в западных государствах, разочарованные глобализацией и ее асимметричностью.

Растущие державы и оспаривание международного порядка

Вызов сложившемуся международному порядку связан со стремлением стран с формирующейся рыночной экономикой (в частности, стран БРИКС), а также некоторых средних держав (таких как Турция, Мексика, Индонезия, Южная Корея и Малайзия) к изменению своего статуса (ср. [Stuenkel, 2014; Roren, Beaumont, 2019]). Растущие державы стремятся изменить статус-кво с упором на институционализацию международного сотрудничества, что, как показывает пример Китая и Индии, принимает форму традиционной многосторонности в глобальных форумах, двустороннего сотрудничества с избранными стратегическими партнерами на уровне региона и расширения участия в клубах, таких как БРИКС [Wulf, Debiel, 2015].

Этот многогранный трехуровневый подход явно противоречив, но позволяет отойти от политики неприсоединения и развивать «стратегическую автономию», проявляющуюся в уходе от структур, являющихся хабами институциональной сети, связанной с Западом. Примером тому стали региональные инициативы, такие как Чиангмайская инициатива Международное соглашение десяти членов Ассоциации государств Юго-Восточной Азии (АСЕАН), Китая, Японии и Южной Кореи. или Бюро макроэкономических исследований АСЕАН+3 (AMRO) Создано в Сингапуре в апреле 2011 г. государствами АСЕАН+3 (АСЕАН, Китай, Япония и Южная Корея) для мониторинга и анализа ситуации в национальных экономиках и поддержки Чиангмайской инициативы.. Эволюция БРИКС наряду с экономическим нарративом высоких темпов экономического роста «пятерки» также является частью этого процесса. Впервые встретившись на уровне глав государств в 2009 г., после принятия Южной Африки в 2011 г. [Neethling, 2017] БРИКС почти сразу стала одной из важнейших структур XXI в. [Lukov, 2012; Rewizorski, 2015]. Наряду с «Группой двадцати» БРИКС является наиболее инновационным примером неформализованного международного сотрудничества (ср. [Larionova, Kirton, 2018]). Приняв форму клуба государств, которые оспаривают статус-кво в международной политике, БРИКС демонстрирует свое присутствие, высказывая независимые позиции, которые радикально отличаются от западных моделей мышления и поэтому критикуются. Заместитель министра иностранных дел России С. Рябков отметил, что «сами по себе критические комментарии -- лучший признак важности БРИКС, значимости данной структуры для международных отношений. Если бы это было не так, БРИКС просто игнорировали бы, а не пытались бы преподнести его состояние в критическом ключе» [Russia Beyond, 2016]. Действительно, члены БРИКС позволили себе критиковать США и их союзников, которые вмешались в дела Ливии и Сирии [Abdeneur, 2016]; они воздерживаются от критики присоединения Крыма Россией [Hett, Wien, 2015], отвергают санкции Запада в отношении Ирана, негативно оценивают промедление Запада в реформировании процедур голосования в Бреттон-Вудских институтах и осуждают его за вмешательство во внутренние дела стран с формирующейся рыночной экономикой под видом обеспечения защиты прав человека и соблюдения норм качественного управления или трудовых норм. Эта независимость в выражении взглядов сопровождается созданием ими собственных конкурентоспособных институтов, которые дополняют западные и при этом ускоряют перераспределение влияния в пользу государств с формирующимися рынками и развивающихся стран, таких как обсуждаемые далее Пул условных валютных резервов (ПУВР) и Новый банк развития (НБР). Таким образом, государства БРИКС пытаются разработать свой собственный нарратив, определяя проблемы, предлагая способы их решения и используя ресурсы иначе, чем это делает Запад. Однако независимость в выражении позиций каждого отдельного члена БРИКС и страх перед политическим и экономическим влиянием Китая могут рассматриваться как камни преткновения в развитии коалиционного поведения и согласовании последовательной стратегии, направленной на использование их относительных преимуществ. По словам З. Лайди, БРИКС, несмотря на смелые политические заявления, все еще остается «коалицией защитников суверенного государства. Они не стремятся сформировать антизападную политическую коалицию, основанную на контрпредложении или радикально ином взгляде на мир, а заинтересованы в сохранении своей независимости суждений и национальных действий в мире, который становится все более экономически и социально взаимозависимым» [Laidi, 2012].

Продолжающаяся институционализация БРИКС, которая особенно заметна в области экономики и финансов, иллюстрируется соглашением, достигнутым на саммите «Группы двадцати» в Санкт-Петербурге в 2013 г., о создании резервного фонда в размере 100 млрд долл. США для обеспечения финансовой ликвидности и стабильности стран с формирующейся рыночной экономикой [Larionova, Shelepov, 2015; Xing, 2014]. Создание этого инструмента было подтверждено год спустя, когда на шестом саммите БРИКС в Форталезе (Бразилия) было подписано соглашение о формировании финансового резерва на случай непредвиденных обстоятельств (таких как кратковременный кризис платежного баланса, финансовая нестабильность и т.д.), получившего название Пул условных валютных резервов. Однако прежде всего институтом, созданным как альтернатива западной системе, центром которой является МВФ, стал Новый банк развития. НБР был основан БРИКС в 2014 г. и получил 100 млрд долл. США первоначального капитала для финансирования инфраструктурных проектов в странах БРИКС, других странах с формирующейся рыночной экономикой и развивающихся странах [БРИКС, 2014]. Оба института -- ПУВР и НБР -- усиливают сотрудничество внутри БРИКС по вопросам стабильности платежного баланса и финансирования развития. Первый обеспечивает общественные блага для сохранения финансовой стабильности, а второй способствует устойчивому экономическому развитию. Действующий с 2016 г. ПУВР имеет капитал 100 млрд долл. США. Однако, в отличие от НБР, он финансируется главным образом Китаем (41%), за которым следуют Индия, Россия, Бразилия (по 18% каждая) и Южная Африка (5%).

Институционализация БРИКС сопровождается давлением на западные государства с целью реформирования существующих структур глобального управления и усиления влияния стран с развивающимися рынками на Бреттон-Вудские институты, созданные после Второй мировой войны, а именно МВФ и Всемирный банк. Как отмечают [Viswanathan, Soni, 2017], «НБР и ПУВР были созданы главным образом вследствие неспособности Бреттон-Вудских институтов, МВФ и Всемирного банка проводить реформы в интересах развивающихся стран. Влияние развитых стран на эти институты было таково, что реформа МВФ, согласованная “Группой двадцати” в Сеуле (Корея) в 2010 г., оказалась заложником США, так как любой прогресс на этом фронте требовал одобрения Конгресса». Действительно, создание НБР и ПУВР может рассматриваться как результат намерения БРИКС снизить зависимость от МВФ, Всемирного банка и доминирования доллара США в качестве резервной валюты. Другими словами, институционализация БРИКС посредством создания банков развития и других финансовых инструментов (таких как валютные свопы) предоставляет инструменты, «с помощью которых эти государства могут принимать самостоятельные решения в отношении финансирования проектов, не будучи заложниками кодексов и механизмов голосования в рамках существующих институтов финансирования развития, на которые они имеют ограниченное влияние» [Bertelsmann-Scott et al., 2016]. Таким образом, появление новых институтов финансирования развития, таких как НБР, может рассматриваться как мера по наращиванию влияния стран с формирующимися рынками и развивающихся стран в области международного развития и финансов.

Учитывая усилия стран с формирующимися рынками и развивающихся стран по наращиванию институционального потенциала и использованию значительных финансовых ресурсов для оказания влияния на Бреттон-Вудские институты, возникает вопрос, может ли глобальное экономическое управление и сложившийся международный порядок оказаться под угрозой из-за того, что растущие державы в будущем будут дистанцироваться от него, действуя селективно на региональном уровне и создавая новые структуры, функционирующие независимо от нынешней архитектуры глобального экономического управления? (ср. [Kahler, 2016]). Это легко предвидеть в области международной торговли и финансов, где единая валюта и Азиатский валютный фонд могут воплотить в жизнь меланхоличный образ «мировой скорби». Однако маловероятно, что растущие державы будут в полной мере оспаривать установившийся международный порядок и провоцировать «кризис пустого кресла». Есть много свидетельств, что они, создавая такие институты, как НБР или ПУВР, позволяющие избегать перегруженных глобальных сетей финансов и торговли, выбирают активное участие в «режиме совместной децентрализации». По мнению Э. Хеллейнера, этот «режим» является результатом двух процессов, возникших в международных финансах после глобального финансового кризиса, а именно централизации и децентрализации [Helleiner, 2014a; 2014b; 2016]. Первый из них выражается в усилении международного финансового сотрудничества, «включая инициативы создания новых многосторонних институтов, таких как “Группа двадцати” на уровне лидеров и СФС, а также поддержки существующих многосторонних элементов глобального финансового управления, таких как МВФ, СДР и международные финансовые стандарты» [Helleiner, 2016]. Второй процесс прослеживается в развитии посткризисных тенденций децентрализации в глобальном финансовом управлении, «включая поддержку альтернатив МВФ и доллару, а также регулирования на уровне принимающей страны, индивидуальных национальных правил и норм в таких секторах, как внебиржевые деривативы, и контроля за движением капитала» [Ibid.]. Как показывает посткризисный опыт сосуществования двух указанных процессов в глобальном управлении, оно не только отвечает структурным реалиям в сфере финансового управления, но и распространяется на сферы торговли и развития, где западные и незападные институты глобального экономического управления не только терпят друг друга, но и тесно сотрудничают. «Режим» Хеллейнера подчеркивает важность самоопределения и независимости в выборе определенной позиции и создании институциональных структур для перераспределения влияния и благосостояния. Поэтому его можно рассматривать как механизм защиты международного политического и экономического порядка от полного краха и реализации сценария «мировой скорби».

Централизация и децентрализация являются ответом на меняющиеся условия глобального экономического управления и переплетаются в межправительственных решениях и действиях, порождая нечто новое -- совместную децентрализацию. Примеры отчасти успешных реформ МВФ наряду со связями между ПУВР, НБР и институтами статус-кво, а именно МВФ и Всемирным банком, подтверждают, что государства, оспаривающие правила игры, как и государства, защищающие эти правила, стремятся к умеренному сотрудничеству (хотя и по разным причинам), которое можно охарактеризовать как условное, полное недоверия и взаимных обвинений. В первом примере реформы квот и голосов МВФ 2010 г., которые стали возможными после одобрения Конгрессом США 18 декабря 2015 г., не подорвали господство западных государств в Фонде. На «Группу семи» приходится 43% квот и 41,2% голосов [Rewizorski, 2017]. Результатом сохранения статус-кво и дополнительного финансирования МВФ со стороны стран с формирующимися рынками тем не менее стало перераспределение как квот, так и голосов в их пользу. В основном это касалось Китая, Индии, Бразилии и Мексики, которые, получив большее влияние на принятие решений в МВФ, смогли продолжить историю умеренно успешных усилий по демократизации глобального экономического управления. Во втором примере ПУВР был создан как альтернатива МВФ, что, однако, не привело к каким-либо попыткам выхода из МВФ и Всемирного банка или потере смысла их дальнейшей работы. Вновь созданные институты использовались развивающимися странами в качестве инструмента давления на Запад с целью изменения статус-кво. Новые структуры повторяют западные решения в том, что касается их структур и операционных механизмов.

Популизм и оспаривание международного порядка

Оспаривание международного порядка со стороны избирателей в западных странах и их участие в популистских движениях представляется не менее опасным с точки зрения потенциальных результатов, чем оспаривание статус-кво растущими державами. Уже отмечалось, что вызов установившемуся международному порядку, проявляющийся в подчеркивании важности самоопределения, самостоятельности в выборе позиций и создании институциональных структур для перераспределения влияния и благосостояния, частично «обезоруживается» режимом «совместной децентрализации».

Можно рассматривать этот феномен как предохранительный клапан, препятствующий полному краху международного политического и экономического порядка, описываемому метафорой «мировая скорбь». Это контрастирует с ситуацией на страновом (субнациональном) уровне, где механизмы сотрудничества были подорваны силой популизма. По этой причине оспаривание статус-кво на внутристрановом уровне часто принимает форму вспышек насилия, имея более отдаленные последствия, чем вызовы международному порядку на глобальном уровне. Отказываясь от институционального сотрудничества и контроля, негативная реакция на глобализацию принимает форму «социального страхования» (ср. [Polanyi, 1944]), воплощаясь в разрушительной деятельности популистских групп.

Принимая общее определение популизма как «формы политического мышления, управления или политики, которая обращается к социальным страхам и обидам и относится к таким социальным движениям, лидеры которых стремятся завоевать популярность среди общественности, чтобы манипулировать людьми и вести их к туманным, хотя и привлекательно сформулированным целям» [Marczewska-Rytko, 1995; Olszyk, 2007], следует отметить, что популизм широко распространен во многих странах с разным уровнем социального, политического и экономического развития. Популизм характеризуется критикой более тесной международной политической интеграции (Великобритания), противодействием регулированию в рамках экономического и валютного союза ЕС (Греция, Испания и Португалия), программной борьбой против интеллектуальной элиты и негативным отношением к мигрантам, которые считаются угрозой национальной безопасности (Венгрия и Польша), антиторговым нативизмом (США) и экономическим популизмом (страны Латинской Америки), и это лишь некоторые примеры. Различные популистские движения объединяет их оппозиция истеблишменту, заявления о праве выступать от имени «народа» против «элит», неприятие либеральной рыночной экономики и глобализации как совокупности институтов и процессов, которые якобы разрушают рынки труда, и, наконец (хотя и не всегда), склонность к авторитарному управлению [Cox, 2017; Rodrik, 2018].

Иногда их замечают с опозданием, как в случае с «брекситом» или решениями Д. Трампа, поставившими в тупик лидеров ЕС [Wilson, 2017]. Критика политических и экономических механизмов внутри страны является основой популярности популистских и выступающих против истеблишмента партий как на правой стороне политической сцены (Партия независимости Соединенного Королевства в Великобритании и немецкая «Альтернатива для Германии»), так и на левой («Движение пяти звезд» в Италии, «СИРИЗА» в Греции и «Подемос» в Испании). Они используют недовольство своих избирателей элитами, выступающими за либерализацию и глобализацию, которые разделяют богатство и влияние между собой несправедливыми и социально неприемлемыми способами [Frieden, 2017; Rodrik, 2018].

Противодействие «несправедливой» глобализации и установившемуся международному порядку, критикуемым бесправными избирателями и движениями против истеблишмента в западных странах, может быть вызвано взаимосвязями между результатами глобализации торговли и часто драматическими изменениями на национальных рынках труда после глобального финансового кризиса. Отправной точкой может служить исследование [Hicks, Devtaj, 2017]. По оценкам авторов, 13% рабочих мест в промышленном секторе Северной Америки были ликвидированы в 2000--2010 гг. вследствие увеличения импорта. В свою очередь [Autor, Dorn, Hanson, 2016], объяснили 10%-ное снижение занятости на промышленных предприятиях США в 1991--2011 гг. «шоком импорта», вызванным чрезмерной конкуренцией со стороны импорта из Китая. По оценкам этих исследователей, за рассматриваемый период «шок импорта» вызвал ликвидацию 2--2,4 млн рабочих мест на промышленных предприятиях США. Интересно отметить, что негативное влияние глобализации торговли на перспективы трудоустройства является лейтмотивом как левых, так и правых популистов, которые при этом обычно не выступают против технологических преобразований и замены рабочих на автоматизированное производство. Их риторика относится к игнорируемым потребностям и спросу на выгоды, которые возникают, например, в глобальной торговой системе. Лидеры популистов находят отклик у общественности, когда объясняют причины отсутствия экономической безопасности, падения доходов и безработицы и указывают, кого винить в этом. Одним из главных «преступников» является несправедливая международная торговля, ограниченная глобальной системой и определяемая противоречиями между ценностями, идеями и материальными интересами электората, с одной стороны, и предпочтениями лоббистских групп, которые имеют доступ к лицам, принимающим решения и напрямую влияющим на распределение благосостояния, с другой. В [Milner, 1997] предлагается интуитивная, но точная картина этого процесса. Автор отмечает, что «на сотрудничество между странами меньше влияют страхи по поводу относительных выгод или обмана со стороны других стран, чем последствия этого сотрудничества для внутристранового распределения. Соглашения о сотрудничестве приводят к появлению внутри страны как победителей, так и проигравших; поэтому они порождают сторонников и противников» [Ibid.].

Противники соглашений о сотрудничестве, которые в огромных количествах пополняют ряды популистских движений, интуитивно указывают на международную торговлю как на политически чувствительный вопрос. В результате они выбирают ее в качестве цели своих атак. Это механизм поиска «козла отпущения», который с удовольствием используется популистами, с готовностью обвиняющими во всех экономических неудачах «иностранцев»: китайцев, которые вызывают «импортный шок», немцев, которые экспортируют безработицу в соседние страны, открывая там сборочные заводы и сети магазинов, или мексиканцев, которые отнимают работу у американцев из-за действия соглашения НАФТА. Это вполне очевидное объяснение скрывает другое, гораздо менее ясное, которое связано с проблемой перераспределения выгод, получаемых от международной торговли. Проблема здесь заключается в том, что иногда международная торговля включает формы конкуренции, которые запрещены на национальном уровне (то, что американский философ М. Уолцер назвал «заблокированным обменом», см. [Walzer, 1983]), потому что они нарушают стандарты в сфере занятости (социальный демпинг), соглашения о защите окружающей среды (использование веществ, наносящих ущерб озоновому слою) или нормы общественного устройства. Реализация запрещенных законом или стигматизированных проектов в области торговли подчеркивает их политическую природу, что связано со сложными вопросами справедливости распределения, которые должны решать лица, принимающие политические решения. Справедливость понимается здесь в широком смысле, как честное и соразмерное распределение экономических и неэкономических выгод между бенефициарами [Cohen, Greenberg, 1982]. Следствием экономических выгод является улучшение финансового положения их получателей, а неэкономических выгод -- улучшение условий труда и доступ к социальным льготам [Deutsch, 1985]. По большей части распределение выгод основано на принципе равенства [Leung, Bond, 1982; 1984]. Выгоды распределяются главным образом с учетом результатов, достигнутых группой, а не индивидуальных достижений [Sampson, 1975].

Однако вызывает социальную неудовлетворенность и подпитывает популизм не неравенство как таковое, а несправедливость, которую часто ошибочно принимают за неравенство. В 2017 г. было опубликовано исследование, в котором группа социальных психологов спрашивала респондентов, почему люди предпочитают общества, в которых существует неравенство [Starmans et al., 2017]. Оно показало, что люди предпочитают равенство, когда они являются членами небольших групп. Когда их спрашивали об идеальной модели распределения выгод и ресурсов для больших групп (включая страны), они предпочитали неравенство. Это исследование значительно обновило наши знания о предпочтениях в отношении модели оптимального распределения выгод 1970-х и 1980-х годов. Оно позволило сделать следующий вывод: хотя не обнаружено никаких доказательств того, что неравенство на международном уровне вызывает протесты (касающиеся многосторонней торговой системы), экономическое неравенство ошибочно отождествляется с экономической (в том числе в сфере торговли) несправедливостью. Эти проблемы глубоко укоренились в опыте людей и приводят к принятию определенной стратегии для предотвращения оппортунистического поведения (например, действий на грани закона, которые противоречат моральным принципам).

Заключение

Подводя итог вышеизложенным размышлениям, можно сказать, что сложившийся международный порядок оспаривается на двух уровнях. Эта двойная оппозиция связана с послевоенным либеральным порядком, в основе которого лежат идеи, ценности, интересы и нарративы Запада.

На глобальном уровне государства с формирующимися рынками и развивающиеся страны все чаще заявляют о своем стремлении к большему влиянию в мировой политике и имеют четкие представления о том, какими должны быть международные отношения. Стремясь изменить статус-кво, растущие державы фокусируются на институционализации международного сотрудничества в форме традиционной многосторонности в глобальных форумах, двустороннего сотрудничества на уровне регионов с избранными стратегическими партнерами и расширения участия в клубных механизмах, таких как БРИКС. Их амбиции могут привести к формированию альтернативного западной модели экономического порядка, который будет сосредоточен вокруг Китая как нового лидера, имеющего в своем распоряжении структурное, политическое и когнитивное влияние, и будет усугублять разногласия между западными и незападными странами. Интенсивность этого процесса, по-видимому, частично «обезоруживается» режимом «совместной децентрализации». Можно рассматривать это явление как предохранительный клапан, препятствующий полному краху международного политического и экономического порядка, символизируемому метафорой «мировая скорбь».

Это контрастирует с ситуацией на национальном (субнациональном) уровне, где механизмы сотрудничества были подорваны силами популизма. Такая идеология, представляющая «народ» как добрую силу и противопоставляющая его «элите», объединяет в западных странах избирателей и движения против истеблишмента, которые разочарованы глобализацией и ее асимметрией. Эта сила популизма менее известна, чем оспаривание статус-кво на глобальном уровне, которое обычно привлекает внимание общественности и средств массовой информации, тогда как внутриполитические изменения в отдельных государствах часто остаются незамеченными. Тем не менее усиливающиеся антирыночные настроения в западных обществах могут вызвать поворот к автаркии в политике и экономике ведущих государств Запада и подорвать многосторонность, увеличивая значение местного фактора, проявляющегося в деятельности социальных групп, которые активно выражают свою усталость от глобализации, требуют защиты рабочих мест, сдерживания притока мигрантов и предоставления социального обеспечения. Дальнейший подрыв механизмов сотрудничества в западных странах может привести к еще более сильным вспышкам социальной неудовлетворенности с более далекими отдаленными последствиями, чем оспаривание международного порядка на глобальном уровне.

Оспаривание международного порядка на обоих уровнях имеет сходные черты. Одно из сходств касается несогласия со статус-кво в международном экономическом и политическом порядке и требований обеспечения более адекватного представительства и участия лишенных прав в процессе глобализации. Другое сходство выражается в общем убеждении, что более сбалансированное, политически легитимное и согласованное сотрудничество между защищающими сложившийся порядок и оспаривающими его возможно только в том случае, если требования последних будут приняты во внимание. Они требуют, чтобы были учтены их материальные интересы, идеи и ценности. Это усилит их роль в механизмах глобального управления.

Дальнейшее существование глобального управления в качестве нормативной основы, созданной для решения трансграничных проблем, будет зависеть от того, (1) станут ли западные политические и экономические элиты более склонными к компромиссам, (2) перераспределится ли часть власти, благосостояния и влияния со стороны бенефициаров глобализации, и (3) будет ли признана национальная автономия и право на самоопределение критиков многосторонности в обмен на повышение эффективности и легитимности глобального управления в экономической и политической сферах. При условии, что эти условия будут выполнены, негативные сценарии конца глобализации и «мировой скорби» маловероятны.

Источники

1. БРИКС (2014) Соглашение о Новом банке развития. Режим доступа: https://www.ranepa.ru/ciir/ sfery- issledo vanij/briks/do kumenty-briks/briks-brazilsko e-predsedatelstvo -2015-2016 (дата о бр ащения:.

2. Abdeneur A. (2016) Rising Powers and International Security: the BRICS and the Syrian Conflict // Rising Powers Quarterly. Vol. 1. No. 1. P. 109-133. Режим доступа: http://risingpowersproject.com/wp-content/ uploads/2016/10/vol1.1.Adriana-Erthal-Abdenur.pdf (дата обращения: 28.04.2019).

3. Arnold K.M. et al. (2011) Facing the Challenges. Three Scenarios for Global Economic Governance in 2020. Berlin: GG2020 Economic Governance Working Group.

4. Autor D., Dorn D., Hanson G. (2016) The China Shock: Learning from Labor Market Adjustment to Large Changes in Trade // Annual Review of Economics. No. 8. P. 205-240.

5. Baldwin D.A. (2002) Power and International Relations. The Handbook of International Relations / W. Carls- naes, T. Risse, B.A. Simmons (eds). Thousand Oaks: Sage Press.

6. Barnett M.N., Duvall R. (2005) Power in International Politics // International Organization. Vol. 59. No. 1. P. 39-75.

7. Barnett M.N., Duvall R. (2018) Organization and the Diffusion of Power. International Organization and Global Governance / T.G. Weiss, R. Wilkinson (eds). N.Y.: Routledge.

8. Beiser F.C. (2016) Weltschmerz. Pessimism in German Philosophy, 1860-1900. Oxford: Oxford University Press.

9. Bertelsmann-Scott T. et al. (2016) The New Development Bank: Moving the BRICS from an Acronym to an Institution. SAIIA, South African Institute of International Affairs, Occasional Paper 233.

10. Bousquet A., Curtis S. (2011) Beyond Models and Metaphors: Complexity Theory, Systems Thinking and International Relations // Cambridge Review of International Affairs. Vol. 24. No. 1. P. 43-62.

11. Bucher B. (2014) Acting Abstractions: Metaphors, Narrative Structures, and the Eclipse of Agency // European Journal of International Relations. Vol. 20. No. 3. P. 742-765.

12. Burgoon B. (2009) Globalization and Backlash: Polayni's Revenge? // Review of International Political Econom. Vol. 16. No. 2. P. 145--177.

13. Cienki A., Yanow D. (2013) Why Metaphor and Other Tropes? Linguistic Approaches to Analysing Policies and the Political // Journal of International Relations and Development. Vol. 16. No. 2. P. 167-176.

14. Cohen R.L., Greenberg J. (1982) The Justice Concept in Social Psychology. N.Y.: Academic Press.

15. Cooper A.F., Farooq A.B. (2016) The Role of China and India in the G20 and BRICS: Commonalities or Competitive Behaviour? // Journal of Current Chinese Affairs. Vol. 45. No. 3. P. 73-106.

16. Cooper A.F., Thakur R. (2018) The BRICS in the Evolving Architecture of Global Governance. International Organization and Global Governance / T.G. Weiss, R. Wilkinson (eds). N.Y.: Routledge.

17. Cox M. (2017) The Rise of Populism and the Crisis of Globalisation: Brexit, Trump and beyond // Irish Studies in International Affairs. Vol. 28. P. 9-17.

18. Deutsch M. (1985) Distributive Justice: A Socio-Psychological Perspective. New Haven: Yale University Press.

19. Frieden J. (2017) The Politics of the Globalization Backlash: Sources and Implications. Prepared for Presentation at the Annual Meetings of the American Economics Association, panel on “Making Globalization Inclusive.” 6 January.

20. Guzzini S. (2005) A Concept of Power: A Constructivist Analysis // Millennium. Vol. 33. No. 3. P. 495-521.

21. Hannah E., Scott J., Wilkinson R. (2018) The WTO in Buenos Aires: The outcome and its significance for the future of the multilateral trading system // World Economy. Vol. 41. No. 10. P. 2578-2598.

22. Haas R. (2010) The Case for Messy Multilateralism // Financial Times. 6 January.

23. Held D. (2003) From Executive to Cosmopolitan Multulateralism. Taming Globalization: Frontiers of Governance / D. Held, M. Koenig-Archibugi (eds). Cambidge: Polity Press.

24. Helleiner E. (2014a) Towards Cooperative Decentralization? The Post-Crisis Governance of Global OTC Derivatives. Transnational Financial Regulation After the Crisis / T. Porter (ed.). Abingdon: Routledge.

25. Helleiner E. (2014b) The Status Quo Crisis. Oxford: Oxford University Press.

26. Helleiner E. (2016) Legacies of the 2008 Crisis for Global Financial Governance // Global Summitry. Vol. 2. No. 1. P. 1-12.

27. Hamerow T. (1958) Restoration, Revolution, Reaction: Economics and Politics in Germany, 1815-1871. Princeton: Princeton University Press.

28. Hett F., Wien M. (eds) (2015) Between Principles and Pragmatism Perspectives on the Ukraine Crisis from Brazil, India, China and South Africa. Berlin: Perspective, Friedrich-Ebert-Stiftung.

29. Hicks M.J., Devtaj S. (2017) Myth and Reality of Manufacturing in America. Ball State Center For Business and Economic Research.