Особенности русской философской терминологии конца XIX-начала XX веков

Размещено на http://www.allbest.ru/

Особенности русской философской терминологии конца XIX - начала XX веков

Н.В. Козловская

Философский термин в семантическом и функциональном планах весьма существенно отличается от научного термина в строгом смысле этого слова; философский термин настолько самобытен и сложен, что его специфика может и должна стать предметом отдельного научного исследования.

Отметим, что в классификациях работ по терминологии философские термины как особый разряд выделяются не всегда. Так, например, по классификации Ю. В. Рождественского, с точки зрения внешних правил словесности все термины распадаются на следующие разновидности:

философские термины, 2. научные термины, 3. технические термины, 4. мерительные термины, 5. термины-команды, 6. термины искусств, 7. удостоверительная терминология (номенклатура), 8. прогностические термины [7, с. 55]. В. В. Акуленко предлагает следующую классификацию терминов: «а) официально-деловые термины, б) научные термины, в) технические (в широком смысле слова) термины, г) общественно политические термины» [1, с. 129]. Здесь для философских терминов не выделен особый разряд - по всей вероятности, предполагается их включение в состав научных или общественно-политических терминов. Объектами референции философского термина являются непредметные недискретные объекты (например, свобода, истина, дух, бытие, смысл). Сигнификативная семантика и интенсиональная неопределенность употребления философского термина как знака создают особую сложность изучения данных единиц. Учитывая известную дискуссию о лексическом значении термина и о понятии, называемом термином, считаем необходимым обозначить, что автор статьи является сторонником терминоведческого подхода к изучаемому явлению: термины имеют лексическое значение, которое и есть понятие. Для термина как языкового знака характерны следующие свойства: связь с понятием, точность, однозначность в пределах терминосистемы, отсутствие эмоциональности, номинативность, дефинитивность (в силу этого свойства значение термина формулируется в виде логического определения) и системность.

Говоря о связи термина с понятием и о точности понятийной семантики термина, вспомним слова А. А. Реформатского: «за термином всегда стоит предмет мысли, но не мысли вообще, а специальной мысли, ограниченной определенным полем» [7, с. 3]. Однако философский термин часто оказывается соотнесен не только со специальной мыслью, но и с мыслью вообще, то есть оказывается соотнесен со словами общеупотребительного языка. Кроме того, к философскому термину не следует применять строгое требование однозначности в пределах терминосистемы. Семантический объем философского термина значительно превышает семантический объем термина другой специальной области знания.

Казалось бы, если новая философская концепция создается на базе уже существующих, то философ должен учитывать те значения и смыслы, которые уже были вложены в термин. Но не получается ли так, что собственно термины, в терминологичности которых никто и не сомневается (к примеру, трансцендентность), обладающие в системе философской терминологии рода предикатной семантикой, используются именно с учетом предшествующей философской традиции, а термины, номинации которых совпадают с обычными словами естественного языка (например, свобода), именующие обсуждаемые в философии концепты сферы бытия и духа, как раз и предполагают эту принципиальную неоднозначность (или, точнее, полиинтерпретируемость)? Иначе, зачем вообще нужна философия? Каждый философ наделяет философский термин сугубо индивидуальным, авторским содержанием, поэтому понимание философского термина возможно лишь в контексте всего творчества философа. При этом исследователь часто имеет дело не с явлением полисемии, а с наличием нескольких интерпретационных вариантов.

Конкретные семантические исследования в рамках этих представлений могут быть основаны на изучении семантической стороны терминов, базирующейся на каком-либо предлагаемом автором философской концепции объяснении значений терминов, как правило, определении, дефиниции. Но именно строгих родовидовых терминологических дефиниций в работах русских философов изучаемого периода очень мало.

Специфика философского языка конца XIX - начала XX веков заключается, в частности, в полном отсутствии или необычайном своеобразии дефиниций, которые, на первый взгляд, не дают полного представление о сути явления. Например, у П. А. Флоренского: «Имя - новый высший род слова и никаким конечным числом слов и отдельных признаков не может быть развернуто сполна»; «Имя - тончайшая плоть, посредством которой объявляется духовная сущность» [9].

Отсутствие в тексте привычного для нас родовидового определения термина «имя» вовсе не означает отсутствия определения вообще. Во многих философских текстах оно является контекстуальным и не имеет точных границ, пронизывая весь текст. Учитывая онтологическую близость философского и художественного текстов, можно говорить о постепенном накоплении смысла термина, о росте терминологического «заряда» языковой единицы в пределах теста или его завершенного фрагмента. Проследим это на примере выдержек из первой части книги П. А. Флоренского «Имена» («Ономатология»). Нами выбраны предложения, в которых содержится расширение и дополнение понятия «имя»:

«Имя есть последняя выразимость в слове начала личного (как число - безличного), нежнейшая, а потому наиболее адекватная плоть личности.<...> Мы разоблачаем личность от роскоши ее проявлений и постепенно подходим к ее самосвидетельствам, менее богатым, но более прорисованным и монументальным. Пределом всех разоблачений окажется то самое внутреннее из наслоений тела, без которого личность уже немыслима, ибо она фактически не может мыслиться и как призрак ускользает из объятий мысли. Имя есть этот предел. <...> Как некоторая идеальная конкретность, имя не может быть определено, описано или рассказано - помощью перечисления отдельных признаков, отдельных черт. Порознь взятые, такие признаки - черты, как бы их ни накоплять, не способны передать главного в имени - его структуры, строения его как целого, его - как формы, - короче - его самого. Имя постигается только чрез себя самого, per se intelligitur. <...> Можно ли между тем допустить, чтобы институт столь всеобщий и столь устойчивый, как имена, мог быть несоответствующим своему назначению, - а назначение имен - выражать и словесно закреплять типы духовной организации? <... > Имена и должны быть рассматриваемы, как такие инварианты личности. Чрезвычайно далекие от какой-либо прямой связи с внешне учитываемыми признаками, даже с группами таких признаков, невыразимые слова, они, однако, определеннее всего ухватывают самые главные линии личностного строения в их индивидуальной целостности.

Имя, как разъяснено, есть форма внутренней организации. Ей соответствует число как форма организации внешней. Иначе говоря, инварианту субъективности противостоит инвариант объективности ... И еще: имя - инвариант личностный, а число - вещный.<...> Итак, имеем четыре начала, два во внешнем мире и два - во внутреннем: количество и качество, усия и ипостась. Они возглавляются попарно еще двумя началами - верховными началами соответственных миров: это - число и имя.

И наконец, эти последние иерархически подчинены верховному онтологическому началу - идее. Итого - семь осново- начал знания, они же - и начала бытия» [9].

Итак, философский термин способен к приращению терминологичности в рамках всего текста. Термину нигде не дается строгое определение, смысл термина наращивается постепенно и извлекается из всего текста. Означает ли это, что философскому термину не присуща дефинитивность? Скорее всего, нет - но значение термина в виде логического определения может быть сформулировано не автором концепции, а исследователем философской терминосистемы.

Еще одна важная особенность философских определений - их качественный полиморфизм.

В лингвистике принято выделять два типа терминов и их определений - мономорфные и полиморфные.

Мономорфные определения предельно жестко очерчивают понятийное содержание определяемого термина, не предполагая возможности каких бы то ни было интерпретационных вариантов; полиморфные, напротив, предполагают наличие таковых. Приведем примеры полиморфных определений, понимание которых зависит от интерпретации содержательного компонента.

В определениях выделен тот компонент смысла, который может иметь несколько различных интерпретаций: свобода - универсалия культуры субъектного ряда, фиксирующая возможность деятельности и поведения в условиях отсутствия внешнего целеполагания; философия - особая форма познания мира, вырабатывающая систему знаний о фундаментальных принципах и основах человеческого бытия, о наиболее общих сущностных характеристиках человеческого отношения к природе, обществу и духовной жизни во всех ее основных проявлениях.

Дефиниции таких терминов обычно включают слова и словосочетания, допускающие различные интерпретации: обычный порядок, похожий, специфический, близкий, характерный - и задающие «мягкую» понятийную семантику. Речь идет не о языковой многозначности, а о различной интерпретации одних и тех же языковых выражений. Д. С. Лотте считал, что из-за понятийной расплывчатости полиморфные термины «нельзя назвать терминами вообще» [5, с. 56]. С. Д. Шелов, напротив, считает полиморфизм отражением многослойности естественной семантики, при которой, «сохраняя одно содержание в одном слое, слова и термины допускают различные интерпретации в другом слое» [10, с. 78]. Он также различает количественно полиморфные (разный объем понятия) и качественно полиморфные определения: «здесь различные интерпретации могут менять сами признаки, их шкалы и, соответственно, код, состав принятых номинаций» [10, с. 82].

Понятие полиморфизма терминологии и полиморфных терминов в какой-то мере соотносится с рассматриваемой в общей семантике категорией «неопределенной», «расплывчатой», «смутной» семантики. Здесь уместно вспомнить сетования Рассела, Витгенштейна и других ученых на естественность языковой семантики как помеху объективной строгости и дискурсивности науки, философии в частности. Для Бертрана Рассела важным было то, что такая «изменчивая субъективность» естественной речи мешает объективной силе дискурсивной (логической) мысли, а потому должна преодолеваться в языке наук и в философии [6, с. 35].

Людвиг Витгенштейн в «Философских исследованиях» писал: «116. Когда философы употребляют слово "знание", "бытие", "объект", "я", "предложение", "имя" и пытаются схватить сущность вещи, то всегда следует спрашивать: так ли фактически употребляется это слово в языке, откуда оно родом? Мы возвращаем слова от метафизического к их повседневному употреблению.

120. Говоря о языке (слове, предложении и т. д.), я должен говорить о повседневном языке. Не слишком ли груб, материален этот язык для выражения того, что мы хотим сказать? Ну, а как тогда построить другой язык? И как странно в таком случае, что мы вообще можем что-то делать с этим своим языком!» [4].

Для целей нашего исследования принципиален факт наличия терминологической лексики, обладающей качественным понятийным полиморфизмом, факт, не подтверждающий традиционных представлений о точности значения термина. Исследуемый материал позволяет утверждать, что качественный полиморфизм философских терминов может быть обусловлен необычной жанровой природой текстов, в рамках которых они создаются, а также уже обозначенной нами онтологической близостью философского и художественного текстов. Видимо, именно здесь кроется принципиальная причина неопределенности философского термина. Об этом прекрасно пишет П. Флоренский в самом начале своей статьи «Антиномии языка»: «И наука, и философия - описание действительности, т. е. язык, тут и там имеющий свой особый закал. Словесная природа, как науки, так и философии, - это их общее, родовая стихия их жизни. Но они противоположны и противоречивы в своих устремлениях. Несокрушимым кристаллом хотела бы отвердеть наука; огненным вихрем, ветром вьющимся, коловращением, упругим, как гиростаты, - явит свою определенность философия. Неизменности и окончательности противостоит пульсирование и рост» [9, с. 142].

«Пульсирование и рост» - так метафорически можно передать основную идею бытования философского понятия (и термина) в тексте: вводимое автором понятие все время получает дополнительное обоснование для того, чтобы стать в результате одним из краеугольных камней в теории.

Произведение Л. Шестова «Апофеоз беспочвенности» написано в жанре философского афоризма, единственного, по мнению автора, жанра, который не сковывает свободу мысли. Афоризм потому является «лучшей литературной формой», что освобождает от последовательности и синтеза», позволяет «вытравить» общую идею - «самое обременительное и тягостное в книге» [11, с. 33]. Если бы речь шла о художественном тексте, то мы могли бы сказать, что ключевое слово этого текста - беспочвенность. В данном случае проблематично говорить о концепте, поскольку это входит в противоречие с замыслом Шестова: «вытравить» общую идею, т. е. с установкой на антиконцептуальность. Однако намерение и его реализация у автора не всегда совпадают: можно ли вытравить идею из философского трактата? В таком случае - зачем он пишется?

В функции языка для специальных целей у Шестова выступает естественный язык, основной единицей текста - по идее - должен быть термин. Слово беспочвенность - это слово, терминологичность которого задается жанром текста и самим философским дискурсом и создается в рамках текста.

Рассмотрим все случаи употребления слова беспочвенность в тексте - видимо, важно, что оно употребляется 4 раза в самом начале текста, при этом дефиниция заменяется последовательно развертывающейся в тексте цепочкой предикатов. Начнем с небольшой цитаты: «Нет идеи, нет идей, нет последовательности, есть противоречия, но ведь этого именно я и добивался, как, может быть, читатель уже и угадал из самого заглавия. Беспочвенность, даже апофеоз беспочвенности, - может ли тут быть разговор о внешней законченности, когда вся моя задача состояла именно в том, чтоб раз навсегда избавиться от всякого рода начал и концов, с таким непонятным упорством навязываемых нам всевозможными основателями великих и не очень великих философских систем. <...> Законы - все - имеют регулирующее значение и нужны ищущему отдыха и поддержки человеку. Но первое и существенное условие жизни - это беззаконие. Закон - укрепляющий сон. Беззаконие - творческая деятельность» [11, с. 8].

Перед нами вновь контекстуальное определение, особенностью которого является отсутствие спецификации определяемого, то есть автор не указывает даже того, к какой категории понятий (объектов) относится определяемое. Контекст задает смысловое поле термина «беспочвенность»: свободная мысль, отказ от принятой формы изложения, главенство идеи, отсутствие последовательности, наличие противоречий, отсутствия внешней законченности, избавление от начал и концов, отказ от опоры на философские системы, неверие в определенные приемы искания, аксиомы научного познания нельзя считать истинами, знание не является знанием, основа для творческой деятельности.

Правило «роста терминологичности» [10, с. 57] сопоставимо, на наш взгляд, с механизмом приращения смысла ключевого слова в художественном тексте. Термину нигде не дается строгого определения, смысл его наращивается постепенно с изложением научной концепции, понятие варьирует свое смысловое поле, беспрерывно расширяя его. Приведем примеры фрагментов книги, в которых расширяется смысловое поле термина.

(9) Мы не можем ничего знать о последних вопросах нашего существования и ничего о них знать не будем: это - дело решенное. Но отсюда вовсе не следует, что каждый человек обязан принять как modus vivendi какое бы то ни было из существующих догматических учений или даже имеющий такой скептический вид позитивизм. Отсюда только следует, что человек волен так же часто менять свое «мировоззрение», как ботинки или перчатки, и что прочность убеждения нужно сохранять лишь в сношениях с другими людьми, которым ведь необходимо знать, в каких случаях и в какой мере они могут на нас рассчитывать. И потому «как принцип» - уважение к порядку извне и полнейший внутренний хаос. Ну, а для тех, кому трудно выносить такую двойственность, можно учреждать порядок и внутри себя. Только не гордиться этим, а всегда помнить, что в этом сказывается человеческая слабость, ограниченность, тяжесть [11, с. 51].

(15) Тайна «внутренней гармонии» Пушкина. - Для Пушкина не было ничего безнадежно дурного. Даже больше: все было для него пригодным. Хорошо согрешить, хорошо и раскаяться. Хорошо сомневаться - еще лучше верить. Весело, «обув железом ноги», мчаться по льду, уйти побродить с цыганами, помолиться в храме, поссориться с другом, помириться с врагом, упиться гармонией, облиться слезами над вымыслом, вспомнить о прошлом, заглянуть в будущее. Пушкин умел плакать, а кто умеет плакать, тот умеет и надеяться. «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать», - говорит он, и кажется, что слово «страдать», так украсившее стихотворение, появилось случайно, ввиду того, что не нашлось более подходящей рифмы к слову «умирать». Дальнейшие стихи, предназначенные объяснить слова «мыслить и страдать», служат тому доказательством. Пушкин мог бы повторить за древним героем: «Опасность опасна для других, а не для меня». В этом тайна его гармонических настроений [11, с. 53].

(120) Немцы все добиваются Allgemeingultigkeit. Меж тем, если задача познания - исчерпать всю глубину действительной жизни - то ведь опыт, поскольку он повторяется, не интересен или, по крайней мере, имеет ограниченный интерес. Важно узнать то, чего еще никто не знает, даже не предчувствует, а потому нужно идти не по общей дороге Allgemeingultigkeit, а по новым, еще не видавшим человеческой ноги тропинкам. Оттого мораль, дающая известные правила и тем оберегающая на некоторое время жизнь от сюрпризов, имеет условное значение и в конце концов пасует пред аморальной своеобразностью отдельных человеческих стремлений. Законы - все - имеют регулирующее значение и нужны ищущему отдыха и поддержки человеку. Но первое и существенное условие жизни - это беззаконие. Закон - укрепляющий сон. Беззаконие - творческая деятельность [11, с. 108].

Расширяясь и варьируясь, понятийное поле «беспочвенность» вбирает дополнительные компоненты смысла: можно часто менять мировоззрение, полнейший внутренний хаос - принцип, порядок внутри себя - это слабость, ограниченность, тяжесть, нет безнадежно дурного, философия Канта не помогает постичь счастья, нужно идти не по общей дороге Allgemeingultigkeit, беззаконие - условие жизни и творческой деятельности. Можно сказать, что, становясь термином в философии Шестова, слово беспочвенность утрачивает свою прагматическую коннотацию (со знаком минус), свойственную ему как общеязыковой лексеме (Ср.: БЕСПОЧВЕННЫЙ, -ая, -ое; -вен, -венна. Необоснованный, не подтвержденный фактами, доказательствами. Беспочвенное обвинение. || сущ. беспочвенность, -и, ж.). У Шестова беспочвенность - это та идея, которую защищает и «навязывает» читателю автор - лишь на почве беспочвенности рождается творчество и оказывается возможным познанием.

полиморфный философский термин язык

Список литературы

1. Акуленко В. В. Вопросы интернационализации словарного состава языка Харьков, 1972.

2. Городецкий Б. Ю. Термин и его лингвистические свойства // Структурная и прикладная лингвистика. - Л., 1987. - Вып. 3. - С. 17 - 22.

3. Витгенштейн Л.. Философские исследования. - [Электронный ресурс]: http://kant.narod.ru/witt.htm

4. Лотте Д. С. Вопросы заимствования и упорядочения иноязычных терминов и терминоэлементов. - М., 1982.

5. Рассел Б. Исследование значения и истины. - М., 1999.

6. Реформатский А. А. Что такое термин и терминология. - М., 1959.

7. Рождественский Ю. В. О смысловой систематизации терминов // Методологические проблемы социальной лингвистики. - М., 1986.

8. Флоренский П. Иконостас. Имена. - М., 2009.

9. Шелов С. Д. Термин. Терминологичность. Терминологические определения. - СПб., 2003.

10. Шестов Л. Апофеоз беспочвенности. - Л., 1991.