Проблема соотношения языка и мышления

Размещено на http://www.allbest.ru/

Лекция

Проблема соотношения языка и мышления

Язык и мышление

Не было случая, чтобы язык не выразил мысли, которую пытались передать при его помощи.

Ж. Вандриес

Как беден наш язык: хочу и -- не могу! Не передать того ни другу, ни врагу, Что буйствует в груди прозрачною волною!

А. Фет

Проблема соотношения языка и мышления интересовала людей с давних времен. Ею занимались и философы, и логики, и психологи, и языковеды, разрабатывая разнообразные, часто прямо противоположные концепции. Эти два понятия, согласно Выготскому, «рассматривались по оси от полного отождествления до полного их различия». Например, Август Шлейхер считал, что язык «есть звуковое выражение мысли, проявляющийся в звуках процесс мышления». Гумбольдт, как уже отмечалось, полагал, что «язык народа есть его дух, и дух народа есть его язык, и трудно представить себе что-либо более тождественное... Хотя мы и разграничиваем интеллектуальную деятельность и язык, в действительности такого разделения не существует». С другой стороны, по мнению Мещанинова, «не тождество, а диалектическое единство объединяет язык и мышление». Иногда в состав соотношения «язык -- мышление» включают третий компонент -- речь: «Мышление и речь представляют собой две формы реализации языка, выделение которого в отдельную категорию возможно лишь посредством абстракции. Именно наличием общей языковой основы следует объяснять многократно отмечавшуюся связь мышления и речи».

Проблема «язык -- мышление» охватывает целый комплекс вопросов, достаточно подробно освещаемых в работах по психолингвистике, нейролингвистике, по проблемам билингвизма и т. п. Рассмотреть их все в рамках данного раздела не представляется возможным. Поэтому я остановлюсь лишь на некоторых, а именно: на характере языкового мышления, на роли понятия в языковом мышлении человека и на влиянии языка на мышление.

Многочисленные исследования и эксперименты по психологии, психо-и нейролингвистике свидетельствуют о том, что человеческое мышление может протекать по меньшей мере в двух разных формах: предметно-образной и языковой. В отношении первой все оказывается более или менее просто. В принципе мы можем думать о чем угодно. Мы, например, можем представить себе, как мы идем из дома в свой университет, по каким улицам проходим, как останавливаемся перед красным сигналом светофора, как садимся в трамвай (троллейбус), на какой остановке выходим и т. п. Можем мысленно «пропутешествовать» по географической карте, можем совершить космическое путешествие. Чего только мы не можем! И для этого нам вовсе не требуется никаких слов, никакого языка. Очевидно, не этот вид мышления имеется в виду, когда рассматривается обсуждаемая проблема. Все «неприятности» начинаются тогда, когда мы сталкиваемся с языковым мышлением. Вопрос заключается в том, где проходит граница между языком и мышлением, где «кончается» мышление и «начинается» язык. Именно эта проблема, по мнению ряда учёных, и является центральной при рассмотрении отношения языка и мышления, а вовсе не проблема о формах мышления. Именно языковое мышление имеется в виду, когда говорят если и не о тождестве, то о достаточно тесной близости языка и мышления. Рассмотрим несколько высказываний.

«В психологическом отношении наше мышление, если отвлечься от выражения его словами, представляет собою аморфную, нерасчлененную массу... Взятое само по себе мышление похоже на туманность, где ничто четко не разграничено. Предустановленных понятий нет, равным образом как нет никаких различений до появления языка... Представим себе воздух, соприкасающийся с поверхностью воды; при перемене атмосферного давления поверхность воды подвергается ряду членений, то есть, попросту говоря, появляются волны; вот эти то волны и могут дать представление о связи или, так сказать, о „спаривании" мысли со звуковой материей... Язык можно также сравнить с листом бумаги. Мысль -- его лицевая сторона, а звук -- оборотная; нельзя разрезать лицевую сторону, не разрезав оборотную. Так, по мнению Ф. Де Соссюра, и в языке нельзя отделить ни мысль от звука, ни звук от мысли; этого можно достичь лишь путем абстракции». Цитируя Щербу, «Язык и мышление составляют одно неразрывное целое, расчленить которое у человека, владеющего только своим родным языком, нет никаких поводов. Только когда появляется термин для сравнения -- иностранный язык, начинает делаться возможным освобождение мысли из плена слов; только тогда мы начинаем понимать мысль как таковую, только тогда мы можем возвыситься до полной абстракции, только тогда мы можем преодолеть все пережитки в языке, которые сковывают по рукам и ногам и самую нашу мысль» .

Уже четко и определенно установлено, что если за мышление в целом «отвечает» весь мозг, то разными формами речевой деятельности «заведуют» отдельные участки коры головного мозга. При этом «для решения проблемы «язык и мышление» очень существенно, что акустический и смысловой коды языка заложены в мозгу раздельно. Это важное физиологическое объяснение относительной автономности языка и мышления, возможности сохранения одной из сторон при нарушении другой, возможности развития одной из сторон при запаздывании другой». Путь от «чистой» мысли к языку оказывается непростым: «мысль, образуемая сочетанием различных по величине, форме, плотности расположения нейронов одной зоны мозга не может получить адекватное выражение в другой зоне, например, речевой, поскольку нейроны этой другой зоны обладают другими характеристиками».

В чем же отличие «чистой мысли» от языка? Чем же язык отличается от мышления? Гумбольдт, который говорил о тождестве языка и духа народа (т. е. национального сознания), в то же время отмечал, что язык обладает собственной формой, которая «отражается в его мельчайших элементах, и каждый из них тем или иным и не всегда явным образом определяется языковой формой». По своему существу язык представляет собой некий результат мышления, иначе говоря, «Язык состоит из результатов, за которыми для понимания вещей необходимо раскрывать созидательную работу мышления». «Установление понятийных различий с помощью различных знаков означает построение чего-то установившегося, т. е. языка».

Вот как высказываются о соотношении мышления и языка великий ученый и маленькая девочка. «Слова или язык, как они пишутся или произносятся, не играют никакой роли в моем механизме мышления. Психические реальности, служащие элементами мышления, -- это некоторые знаки или более или менее ясные образы, которые могут быть «по желанию» воспроизведены и комбинированы... Вышеупомянутые элементы в моем случае носят зрительный и мускульный характер. Обычные и общепринятые слова с трудом подбираются лишь на следующей стадии, когда упомянутая ассоциативная игра достаточно устоялась и может быть воспроизведена по желанию. «Маленькие дети вначале не могут вербалыю мыслить без разговора вслух. Только где-то к 5-6 годам у ребенка активно формируется так называемая внутренняя речь, когда он может рассуждать сам с собой, не разговаривая при этом вслух; об этом может свидетельствовать такой пример: в предисловии к своему пересказу приключений Алисы в Стране Чудес Борис Заходер вспоминает, как маленькая девочка говорила: „Откуда я знаю, что думаю? Вот скажу, тогда узнаю!"».

Выражаясь несколько тавтологично, можно сказать, что до тех пор, пока мы не думаем, о чем мы думаем, мы прекрасно обходимся без языка, но как только мы начинаем задумываться над тем, что именно мы думаем, пытаемся «остановить мгновение», язык становится неотъемлемой частью нашего мышления -- оно неизбежно становится языковым. Согласно Гумбольдту, «Язык есть не что иное, как дополнение мысли, стремление возвысить до ясных понятий впечатления от внешнего мира и смутные еще внутренние ощущения, а из связи этих понятий произвести новые». В более развернутом виде это представил Г. Гийом: «Мышление свободно, совершенно свободно и безгранично в своем движении к активной свободе, но средства, которыми оно пользуется для своего собственного перехвата, это средства систематизации и организации, ограниченные по своему количеству, и в своей структуре язык дает их верное отображение. То, что внимательный наблюдатель открывает в самом языке, в собственно языковом плане, -- это и есть механизмы перехвата, остановки, которые действуют в мышлении. Эти механизмы принадлежат систематике, исследование которой представляет новую область лингвистики и которую мы назвали психосистематикой языка... Психосистематика исследует не отношение языка и мышления, а определенные и готовые механизмы, которыми располагает мышление для перехвата самого себя, механизмы, которым язык дает точное отображение. Ясно, что самая первая необходимость акта выражения заключается в том, чтобы мышление имело возможность самоперехвата. Без перехвата мышлением самого себя невозможно выражение. Под таким углом зрения язык представлен совокупностью средств, которые мышление систематизировало и сформировало для того, чтобы обеспечить себе постоянную способность проведения быстрого и явного, по возможности мгновенного, перехвата того, что в нем развертывается, каким бы ни было это развертывание и его суть. Изучение языка в его формальном аспекте психосистематики не приведет нас... к познанию мышления и его процессов, но приведет к познанию тех средств, которые мышление в течение веков изобрело для обеспечения почти мгновенного перехвата того, что в нем происходит». Несколько иными словами эта идея выражена К. Д. Ушинским: «Мышление можно назвать остановившимся воображением. В процессе воображения одно представление сменяет другое; в процессе мышления несколько представлений одновременно остаются в поле нашего сознания, что и дает нам возможность делать сравнения, сопоставлять понятия, суждения, делать выводы и т. п.». Очевидно, что под «мышлением» имеется в виду языковое мышление, а «воображение» соответствует «просто мышлению». Короче говоря, мысль и ее воплощение в языке -- это две разные сущности. Таким образом, мы вновь обращаемся к Выготскому: «Мысль всегда представляет собой нечто целое, значительно большее по протяжению и объему, чем отдельное слово... Процесс перехода от мысли к речи представляет собой чрезвычайно сложный процесс расчленения мысли и воссоздания в словах».

Итак, язык -- не какое-то внешнее «средство выражения мысли», он служит для того, чтобы эта мысль стала понятной мне, а отсюда -- и тем, к кому я обращаюсь. И -- наоборот: если моя мысль стала понятной другому, она стала понятной и для меня самого. Эта роль языка, о которой говорили А. А. Потебня и Л. С. Выготский, впервые была отмечена В. фон Гумбольдтом: «Язык есть орган, образующий мысль. Интеллектуальная деятельность, совершенно духовная, глубоко внутренняя и проходящая в известном смысле бесследно, посредством звука материализуется в речи и становится доступной для чувственного восприятия. Интеллектуальная деятельность и язык представляют собой, поэтому, единое целое. В силу необходимости мышление всегда связано со звуками языка; иначе мысль не сможет достичь отчетливости и ясности, представление не сможет стать понятием».

Что касается места и роли понятий в процессе нашего мышления, то следует прежде всего выяснить, являются ли действительно «понятия» понятиями. Насколько они необходимы в обычной, повседневной жизни человека. Сомнение в этом выражает уже Л. С. Выготский, полагая, что даже взрослый человек не всегда мыслит в понятиях. Однако, по мнению большинства ортодоксальных логиков (и примкнувших к ним лингвистов), человек всегда оперирует только понятиями. Именно этим он и отличается от животных. «Во-первых, если люди мыслят, то как это можно без понятий?.. Мыслить без понятий нельзя. Во-вторых, даже дети, пользуясь словами дом, стол, мама, выражают этим понятия, ибо относят их к самым различным столам, домам, мамам („кошкина мама")». Чтобы при этом сохранить различие между строгим научным и «ненаучным» мышлением, «научные» понятия противопоставляются «житейским», «бытовым».

Все дело здесь, на мой взгляд, в том, что сам термин «понятие» оказывается многозначным, на что стали обращать внимание уже и логики. В этом плане слово понятие ничем не отличается от других слов естественного языка. Большинство слов могут функционировать на разных уровнях, будучи употребляемыми либо в строго научном (узком) смысле, либо в обыденном, житейском (широком). В первом случае, когда речь идет о специфической ступени человеческого познания, имеется в виду, что «природа понятия отлична от природы чувственных форм отражения предметов внешнего мира в сознании человека -- ощущения, восприятия и представления». Основное отличие понятия заключается в том, что все чувственные формы воспроизведения предметов действительности в сознании «суть наглядные образы их, а всякое понятие лишено наглядности».

Что касается «бытовых» («житейских») понятий, то по характеру они напоминают представления, но не индивидуальные, а общие, отражающие разнообразные внешние связи предметов, которые «доступны видению, слуху и осязанию». В своей обычной рутинной повседневной жизни люди пользуются вовсе не понятиями, а представлениями: «Для повседневной жизни достаточно иметь представление о вещах, чтобы понимать друг друга». Представление может давать не только индивидуальный, но и обобщенный образ предмета. «В представлении, как правило, закрепляются те свойства и стороны предмета, те его отношения, которые в нем ярко проявляются, „бросаются в глаза" и играют роль в жизнедеятельности использующего предмет индивида». «Общее представление может быть создано только тогда, когда человек уже научился в каждом новом восприятии, например данного дерева, находить общее со всеми прежними восприятиями других деревьев. Общее представление всегда является сознательным или бессознательным выводом из целого ряда однородных восприятий. Все это с несомненной ясностью указывает на то, что созданию слова предшествует 1) долгий опыт и 2) классифицирующая работа ума». В обобщенном образе сохраняются те черты предмета, которые играют важную роль в общественной практике коллектива. Предпосылки возникновения в мозгу человека инвариантного образа предмета «были заложены уже в первой стадии познания объективного мира, т. е. в ощущении». Неразрывность связи с языком способствует тому, что в образе закрепляются функционально значимые для данного коллектива черты и свойства вещей и явлений объективного мира. В представлении появляется тенденция «в единичном передавать общее, в явлении -- сущность, в образе -- понятие». Представление становится не простой ступенью чувственного познания, предшествующей понятию, но определенным итогом, результатом познания.

Само собой разумеется, что общие, или коллективные, представления -- это еще не понятия. Однако в обычной жизни, в своем повседневном общении человек ограничивается чаще всего именно такими общими (коллективными) представлениями. «Здравый смысл, лежащий в основе естественного языка, представляет собой первичный, огрубленный подход к знанию; он содержит своего рода „мифологизированную" первоначальную попытку ориентировки в окружающем мире. Знание, заложенное в нашем естественном языке, представляет собой простейший опыт повседневной жизни, и мы не вправе ожидать, что сможем с успехом использовать его для скрупулезных описаний наших научных наблюдений и лабораторных исследований. Мы должны пересмотреть значения наших слов, поскольку мы точно Должны знать, к чему именно они могут быть отнесены». Иными словами, при выделении тех или иных предметов и их свойств люди не обращали внимания на многие другие не в силу какой-то своей неспособности их «видеть», а просто потому, что эти «незамеченные» предметы или свойства не представляли для них никакого практического интереса. И, наоборот, все, что привлекало внимание в силу ли жизненной необходимости или же просто в силу какого-то другого -- может быть, эстетического интереса, немедленно получало наименование, т. е. фиксировалось в языке.

Все наименования предметов и явлений действительности возникали внутри более или менее замкнутых языковых сообществ, окруженных единообразной средой существования и связанных общими условиями жизни и деятельности, общими интересами. Каждое такое сообщество вырабатывало свою систему представлений, отражающих некоторую цивилизацию. Цивилизация предопределяет и своеобразную оценку предметов и явлений, и определенное к ним отношение. Такого рода отношение характеризует не только собственно оценочные слова (хороший -- плохой, прекрасный -- безобразный) и не только слова, непосредственно связанные с тем или иным укладом жизни (дом, стул, король, вождь), но и самые разнообразные слова -- лошадь, собака, слон, гора, сосна и т. д. -- по-разному определяются в разных сообществах.

Та или иная культура (цивилизация) обусловливает не только прямые значения слов, но и их метафорическое употребление. Так, слово свинья в применении к человеку в немецком языке означает «грязный, нечистоплотный человек» в физическом смысле, в английском и русском -- в физическом и нравственном смысле. Символом упрямства и глупости в русском языке является осел, а в идиш -- лошадь или.

Сфера же действия «настоящих» понятий -- наука, научное знание, научное общение. В связи с этим можно указать на простое и доступное различие между научными и обычными «житейскими» определениями понятий. Если (в известном примере Л. В. Щербы) определение прямой как «кратчайшего расстояния между двумя точками» требует известного умственного напряжения, умения абстрагировать, то определение ее как линии, «не отклоняющейся ни вправо, ни влево, ни вверх, ни вниз» вполне доступно каждому именно вследствие своей наглядности, т. е. вследствие возможности живо представить определяемое.

Итак, для обычной жизни вполне достаточно представлений, в том числе и для ученого-профессионала: «Самый выдающийся специалист в области ветеринарии, описывая военный парад, в котором выступали также и кони, не переживает научного понятия «конь» и не развивает в сознании всех его существенных черт, что он, без сомнения, делает, читая лекцию по соответствующему разделу животноводства». Дело вовсе не в том, что человек (особенно ученый) всегда связывает слово с понятием, а в том, что он может это сделать в соответствующих условиях. Тот факт, что человек может обходиться без понятий, оперируя общими (коллективными) представлениями, нисколько не унизит его. И, наоборот, употребление научных понятий в быту может оказаться странным для окружающих, создавая иногда комический эффект:

Миссис Хиггинс: Любопытно, будет ли сегодня дождь?

Элиза: Незначительная облачность, наблюдавшаяся в западной части Британских островов, возможно, распространится на восточную область. Барометр не дает оснований предполагать сколько-нибудь существенных перемен в состоянии атмосферы.

Д. Б. Шоу. Пигмалион.

В реальном процессе мышления представление и понятие даны в некотором единстве. «В развитом мышлении современного человека все эти ступени познания могут быть представлены одновременно, и по этой причине познание им объективного мира очень специфично, поскольку предмет может действовать на органы чувств при наличии в голове человека вполне сложившегося о данном предмете понятии». По существу, «понятие есть некоторого рода определяющее представление». «Очень интересны в этом плане соображения И. М. Сеченова, который определял представление как элементарное, научно неотработанное понятие».

Обобщение, или генерализация, присуще не только понятию. «Экспериментально установлено, что определенные формы обобщения имеются уже на уровне первой сигнальной системы и что основой его является тот же механизм, который действует и на высшем функциональном уровне, а именно -- сведение комплекса раздражителей в один, т. е. процесс сокращения сигнала». Обобщение свойственно и восприятию. «Мы считаем, что восприятие -- это процесс категоризации, в ходе которого организм осуществляет логический вывод, относя сигналы к определенной категории, и что во многих случаях этот процесс является неосознаваемым, как это уже давно отметил Гельмгольц. Вывод часто делается бессознательно. Результаты такой категоризации имеют репрезентативный характер, они обнаруживают большую или меньшую степень соответствия природе физического мира, в котором действует данный организм. Говоря о таком соответствии, я имею в виду просто то, что отнесение предмета или события при его восприятии к определенной категории позволяет нам выходить за пределы непосредственно воспринимаемых свойств предмета или события и предсказывать другие, еще не воспринятые свойства данного объекта. Чем адекватнее системы категорий, построенные таким образом для кодирования событий окружающей среды, тем больше возможность предсказания других свойств соответствующего предмета или события». «Наглядные элементы включаются в мыслительный процесс в виде более или менее генерализованного содержания восприятия, в виде обобщенных образных представлений и в виде схем, которые как бы антиципируют и предвосхищают словесно еще не развернутую систему мыслей. Чувственное содержание включается в мыслительный процесс и как обусловливающее его ход, и как обусловленное им».

Таким образом, «языковое мышление» -- это вовсе не обязательно «понятийное мышление». Последнее в общем случае представляет собой лишь метафору. Человек может пользоваться понятиями, но это происходит лишь в строго определенных условиях общения, в условиях специфической деятельности. «Если считать, как это принято в формальной логике, что слово обязательно выражает понятие и только понятие, а в качестве понятия рассматривать всякое обобщенное отражение действительности, то нужно или отрицать наличие обобщения в чувственных формах, или признать, что не каждое обобщение есть уже отработанное понятие». В обычной же повседневной жизни человек, как уже неоднократно отмечалось, вполне успешно обходится общими представлениями.

В последнее время, в связи с развитием идей так называемой когнитивной лингвистики, все большее распространение получает слово концепт. «Основная категория когнитивной лингвистики -- концепт -- категория мыслительная, ненаблюдаемая, и это дает большой простор для ее толкования. Категория концепта фигурирует в исследованиях философов, логиков и психологов, она несет на себе следы всех этих внелингвистических интерпретаций... К настоящему времени написаны сотни работ, в которых говорится о концептах. Однако понимание содержания этого термина в этих работах заметно различается».

«Концепт -- явление того же порядка, что и понятие. По своей внутренней форме в русском языке слово концепт и понятие одинаковы: концепт является калькой с латинского conceptus -- „понятие"... В научном языке эти два слова также иногда выступают как синонимы, одно вместо другого. Но так они употребляются лишь изредка. В настоящее время оно довольно четко разграничены». Не следует, однако забывать, что в современном употреблении слово концепт пришло в лингвистику не из латинского языка, а из английского, из работ по когнитивной психологии, а позднее -- когнитивной лингвистике. В английском же языке слово concept может означать как «понятие», так и «общее представление». По определению в словаре Вебстера concept -- это «мысленно представляемый образ» (mentally conceived image).

Наиболее развернутое определение концепта дано в Кратком словаре когнитивных терминов: «Концепт -- термин, служащий объяснению единиц ментальных или психических ресурсов нашего сознания и той информационной структуры, которая отражает знание и опыт человека; оперативная содержательная единица памяти, ментального лексикона, концептуальной системы и языка мозга (lingua mentalis), всей картины мира, отраженной в человеческой психике. Понятие концепта отвечает представлению о тех смыслах, которые отражают содержание опыта и знания, содержание результатов всей человеческой деятельности и процессов познания мира в виде неких „квантов" знания. Концепты возникают в процессе построения информации об объектах и их свойствах, причем эта информация может включать как сведения об объективном положении дел в мире, так и сведения о воображаемых мирах и возможном положении дел в этих мирах. Это сведения о том, что индивид знает, предполагает, думает, воображает об объектах мира. Концепты сводят разнообразие наблюдаемых и воображаемых явлений к чему-то единому, подводя их под одну рубрику; они позволяют хранить знания о мире и оказываются строительными элементами концептуальной системы, способствуя обработке субъективного опыта путем подведения информации под определенные выработанные обществом категории и классы».

Во всяком случае, из этого достаточно пространного определения можно уяснить, что концепт -- это «не совсем понятие». Об этом же говорит и Ю. С. Степанов: «В отличие от понятий в собственном смысле термина. .. концепты не только мыслятся, они переживаются. Они -- предмет эмоций, симпатий и антипатий, а иногда и столкновений. Концепт -- основная ячейка культуры в ментальном мире человека».

Если вернуться тому, что говорилось о соотношении понятия и представления в мышлении и обыденной деятельности человека, в том числе и языковой деятельности, то можно прийти к простому выводу, что по своему характеру концепт есть не что иное, как общее представление, или, если быть более точным -- обобщенное представление. Различие между «просто общим» и обобщенным представлениями можно сформулировать следующим образом. Общее представление (как зачастую и понятие) связывают с содержанием отдельного слова. Обобщенное же представление, или концепт, получает языковое выражение в виде целого ряда слов, каждое из которых связано с той или иной стороной, особенностью, этого обобщенного представления, сложившегося в данном языковом коллективе о некотором явлении действительности. Само собой разумеется, что в разных культурах эти обобщенные, коллективные представления получают разную эмоциональную окраску.

В этом отношении интересно сравнить разные интерпретации такого, например, явления, как бой быков, латиноамериканцев и англоязычных американцев (США). Для первых -- это волнующее и захватывающее зрелище, дуэль между умом и грубой силой; для вторых -- это жестокое обращение с животным, «неспортивное» поведение по отношению к нему. И противник быка, и вся публика представляются кровожадными -- подобная ситуация описана в рассказе Джека Лондона Безумие Джона Харнеда. Приведенные две оценки одного события обусловлены различием Двух культур, в которых вырабатываются совершенно различные отношения к животным вообще и к быку в частности. Это различие не могло не найти отражения в словарях двух языков. В английском языке и животные, и люди имеют ноги (legs). В испанском у животных -- «животные ноги» (patas), а у людей -- «человечьи ноги» (piernas). Точно так же в английском языке и у людей, и у животных -- спины (backs) и шеи (necks), тогда как в испанском у животных -- «животные спины» (lomos) и «животные шеи» (pesquedos), а у людей, соответственно, espladas и cuellos. Более того, в английском языке как люди, так и животные могут нервничать (get nervous), для тех и других существуют больницы (hospitals) и кладбища (cemeteries). В испанском животные не «нервничают», не имеют ни «больниц», ни «кладбищ». Бык в американской культуре гораздо ближе к человеку, нежели в испанской.

Идею о том, что язык определенным образом влияет на мышление человека, впервые высказал В. фон Гумбольдт: «Человек преимущественно да даже и исключительно, поскольку ощущение и действие у него зависят от его представлений, -- живет с предметами так, как их преподносит ему язык. Посредством того же самого акта, в силу которого он сплетает язык изнутри себя, он вплетает себя в него; и каждый язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, откуда человеку дано выйти лишь постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка. Освоение иностранного языка можно было бы уподобить завоеванию новой позиции в прежнем видении мира». С этим перекликается высказывание современного лингвиста Андре Мартине: «Каждому языку соответствует своя особая организация данных опыта. Изучить чужой язык не значит повесить новые ярлычки к знакомым объектам. Овладеть языком -- значит научиться по-иному анализировать то, что составляет предмет языковой коммуникации».

Идея Гумбольдта о влиянии языка на мышление нашла развитие в так называемом неогумбольдтианстве, представленном работами немецкого лингвиста Лео Вайсгербера, который подтверждает эту идею фактами немецкого языка. Так, он отмечает, что в современном немецком языке существует слово Uncraut( («сорняк», «сорная трава»), тогда как в действительности среди растений встречаются Hahnefuss («лютик»), Gansedistel («чертополох») и т. п., а никакой Uncraut нет. Uncraut -- это не факт действительности, а зафиксированный в языке результат интерпретации этой действительности человеком. То же самое можно сказать и в отношении слов Obst («фрукты»), Gemuse («овощи»), Getride («злаки»), которые не имеют никакого соответствия в реальной (научной) классификации растительного мира. В древневерхненемецком языке «неверно» классифицируется животный мир -- все животные делятся на две основные группы: домашние животные -- Vihe и четыре типа диких животных: Tier (бегающие), Vogel (летающие), Wurm (ползающие), Visch (плавающие). Язык образует некий промежуточный мир, находящийся между человеком и действительностью. Этот промежуточный мир и определяет как характер восприятия человеком действительности, так и мышление в целом.

В Америке независимо от европейской традиции в процессе изучения языков и культуры индейцев сложилось аналогичное направление, получившее наименование «этнолингвистика». У истоков ее стояли Франц Боас, Эдуард Сепир и Бенджамин Уорф. Последние явились авторами так называемой гипотезы Сепира--Уорфа. Суть этой гипотезы изложена в статье Сепира «Язык». Фрагмент ее Уорф использовал в качестве эпиграфа к одной из своих работ: «Люди живут не только в материальном мире и не только в мире социальном, как это принято думать: в значительной степени они все находятся и во власти того конкретного языка, который стал средством выражения в данном обществе. Представление о том, что человек ориентируется во внешнем мире, по существу, без помощи языка и что язык является всего лишь случайным средством решения специфических задач мышления и коммуникации, -- это всего лишь иллюзия. В действительности же „реальный мир" в значительной мере неосознанно строится на основе языковых привычек той или иной социальной группы. Два разных языка не бывают столь схожими, чтобы их можно было считать средством выражения одной и той же социальной действительности. Миры, в которых живут различные общества, -- это разные миры, а вовсе не один и тот же мир с различными навешанными на него ярлыками... Мы видим, слышим и вообще воспринимаем окружающий мир именно так, а не иначе, главным образом благодаря тому, что наш выбор при его интерпретации предопределяется языковыми привычками нашего общества».

Уорф приводит ряд фактов, подтверждающих эту гипотезу. Исследуя причины пожаров на ряде предприятий (он работал пожарным инспектором в страховой компании), он приходит к выводу, что все они кроются в неправильной интерпретации языковых выражений. Так, на складе, где имеется вывеска «бочки с бензином», рабочие соблюдают необходимые меры предосторожности. Там же, где на вывеске обозначено «пустые бочки из под бензина», они ведут себя небрежно, бросая окурки и горящие спички. Такое поведение Уорф объясняет тем, что люди буквально воспринимают значение слова пустой, хотя именно пустые бочки из-под бензина гораздо более опасны, поскольку они содержат взрывоопасную смесь паров бензина с воздухом. Подобные объяснения приводятся и в отношении других аналогичных случаев.

Изучая язык индейского племени хопи, Уорф обнаруживает существенное различие в характере грамматических категорий этого языка и известных ему европейских языков. Так, если в европейских языках имеются исчисляемые и неисчисляемые («вещественные») существительные, то в хопи все существительные -- исчисляемые. Из этого Уорф делает вывод, что в мышлении хопи отсутствует понятие массы или вещества. Аналогичным образом он показывает отсутствие в хопи таких «привычных» категорий, как пространство, время. Поэтому Уорф заключает, что если бы Ньютон говорил на языке хопи, он никогда бы не смог написать своей «Механики».

Можно, конечно, объявить гипотезу Сепира--Уорфа идеалистической, но это никоим образом не решает проблему. Важнее выяснить, действительно ли язык оказывает влияние на мышление, почему возможно это влияние и каковы его пределы.

Нельзя не признать, что язык в определенной мере влияет на то, как мы воспринимаем то, что слышим или читаем: «Язык -- большой искусник в создании ловушек для пленения человеческого ума». «Если мысль воздействует на язык, то и язык в меру своих возможностей формирует мысль. Мы непрестанно стремимся приспосабливать речь к своим потребностям; но и сама речь заставляет нас подчинять наше мышление общепринятым формам выражения... Подчинение мышления языку проявляется в употреблении самых обыкновенных слов, потому что говорящие субъекты, если только они не желают создавать новых или изменять значение уже известных им слов, бывают вынуждены выражать и классифицировать свои представления, следуя императивным и часто искусственным нормам. Нет ничего сложнее различия между такими, впрочем, весьма употребительными, понятиями, как douleur „боль" и souffrance „страдание", liberte „свобода" и independance „независимость", nation „нация" и peuple „народ", culture „культура" и civilisation „цивилизация", и т. д. Проблема оказывается даже еще более сложной, чем это можно себе представить, поскольку говорящему субъекту всегда приходится оперировать с определениями слов, а не с определениями вещей, т. е. полностью наперекор нормальному ходу мышления».

За счет чего же происходит «пленение человеческого ума» языком? Ответ на этот вопрос мы можем найти все у того же Гумбольдта: «Так как каждый язык наследует свой материал из недоступных нам периодов доистории, то духовная деятельность, направленная на выражение мысли, имеет дело уже с готовым материалом: она не создает, а преобразует... Язык насыщен переживаниями прежних поколений и хранит их живое дыхание, а поколения эти через звуки материнского языка, которые и для нас становятся выражением наших чувств, связаны с нами национальными и родственными узами... Язык принадлежит мне, ибо каким я его вызываю к жизни, таким он и становится для меня; а поскольку весь он прочно укоренился в речи наших современников и в речи прошлых поколений -- в той мере, в какой он непрерывно передавался от одного поколения к другому, -- постольку сам же язык накладывает на меня при этом ограничения». «Все множество представлений вообще... передается путем языкового общения от одного человека другому, от одного поколения к другому».

Как уже отмечалось, каждому языку соответствует «специфическая организация данных опыта». А так как наше обыденное мышление определяется реальностью не независимо от языка, а через него, мы не можем отрицать некоторого направляющего влияния со стороны языка.

Это влияние является результатом того, что язык передает нам опыт предшествующих поколений . Согласно Уитни, «Наши предшественники, обладая той степенью мудрости, которой они располагали, познавали материальный и идеальный мир путем наблюдения, дедукции и классификации; результаты этой мудрости мы получаем в наследство через язык». В одной из своих работ я высказывал идею так называемого двойного языкового членения мира, которая заключается в том, что внимательный взгляд на семантическую систему современного развитого языка, позволяет видеть, что она базируется на результатах не единственного языкового членения мира, а по меньшей мере двух таких членений. Исторически это можно объяснить следующим образом. Первое членение -- наивное, образное, более низкого уровня -- производится практически с самого начала существования языка. Второе же -- понятийное -- начинается только с появлением научного, теоретического знания.

В процессе спонтанного, в какой-то степени *-- стихийного, «пралогического» развития языка и мышления человек производит расчленение окружающей среды и первичную классификацию результатов этого расчленения в соответствии со своими чисто практическими потребностями и интересами. Он вовсе не ставит перед собой цели выявить какой-то «правильный» порядок вещей. Точнее, эта «правильность» обусловлена так называемым здравым смыслом. Т. де Мауро, перефразируя высказывание Д. Вико, отмечает, что языки возникли задолго до того, как люди смогли посещать «школу Аристотеля». Человеку вполне достаточно того, что его упорядочивание мира отвечает его практическим нуждам. Иными словами, «правильность» языкового членения мира на этом этапе -- не абстрактно-логическая, а конкретно-практическая. Что же касается научного подхода к действительности, к окружающему миру, то выявляется большое расхождение между результатами первичного «примитивного» членения мира и тем, что существует на самом деле с позиции уже не здравого смысла, а теоретического знания. В процессе пересмотра, переосмысления данных, собранных и обозначенных предшествующими поколениями, теперь уже не все общество, а лишь небольшая часть его -- ученые и философы -- приходит к необходимости перегруппировки, переклассификации, поскольку наивное образное членение мира не соответствует научному, понятийному истолкованию -- второму членению. Это порождает необходимость создания нового словаря, новой системы наименований, полностью соответствующих открытым законам природы. Наступает период второго языкового членения мира, на этот раз -- понятийного.

Результаты двух членений оказываются различными, несовпадающими между ними нет однозначного соответствия. «Оба классификационных процесса следует тщательно отделять друг от друга, поскольку их результаты не обязательно совпадают. В соответствии с научной классификацией кит вовсе не принадлежит к классу рыб, тогда как согласно популярной и инстинктивной классификации, которая оказывается вполне адекватной потребностям обыденной жизни, это --рыба».

Итак, в словарный состав развитого современного языка входят слова, относящиеся к двум разным членениям мира. Сложность взаимоотношения этих двух слоев лексики заключается не только в несовпадении их элементов. В процессе развития языка происходит взаимопроникновение двух слоев, осуществляющееся в двух направлениях: 1) результаты первого членения приспосабливаются к системе второго членения -- для выражения вновь сформированных понятий используются «неправильные» и «алогичные» слова; 2) новые слова, образованные или заимствованные для выражения понятий -- результатов второго членения, -- проникают в обыденный ЕЯ: «Многие научные термины используются в нашей обычной повседневной речи».

Этот двунаправленный процесс приводит к изменению значений слов: большинство слов, принадлежащих к обычному (ненаучному) языку -- ЕЯ, как те, которые были использованы в процессе второго членения, так и те, которые проникли в обыденный язык после него, приобрели по меньшей мере двойной смысл, двойное содержание. Первый компонент этого содержания (главный, основной в ЕЯ) -- это живое образное наименование, знакомое и понятное всем говорящим на этом ЕЯ. На него наслаивается второй, дополнительный компонент, который представляет собой результат «поправки» в процессе второго членения. Но эта поправка была сделана в системе научного познания, и поэтому для огромного большинства носителей языка этот компонент содержания, связанный с понятийными категориями, оказывается скрытым и требует определенной экспликации.

Двойственность содержания слова, наличие в нем некоего скрытого (тайного) компонента может привести к неадекватному пониманию, а отсюда и к неверному поведению. Наивные носители языка привыкли к обычным для них значениям слов, и именно они первыми приходят в голову, когда человек сталкивается со знакомым словом. Но очень часто такое «знакомое» на первый взгляд слово содержит нечто совершенно неожиданное, поскольку оно связано не только с системой представлений, но и с системой определенных понятий, что далеко не для всех оказывается таким же простым, ясным и понятным. Более того, слова и выражения, которые кажутся весьма простыми, естественными и понятными человеку с научным складом ума, обладающему соответствующей подготовкой, обычному «человеку с улицы» должны быть разъяснены. Это подтверждают все примеры, приводимые Б. Л. Уорфом. Так, слово пустой каждым понимается как «не содержащий ничего». Но только человек, имеющий некоторое представление о физике или химии, либо, по крайней мере, соответствующий практический опыт, может понять, что если это слово связывается с бочками из-под бензина, то оно действительно означает, что в этих бочках нет бензина, который, как известно, очень хорошо горит (и это всем понятно). Однако, кроме этого, данное слово означает, что в этих бочках могут содержаться пары бензина, которые в смеси с воздухом представляют собой взрывоопасную субстанцию, (а это понятно далеко не всем). То же самое можно сказать и обо всех других примерах Уорфа.

Что же касается системы «понятий» языка хопи, то он, как и другие ему подобные, еще не прошел периода второго членения и, следовательно, в нем еще не выработана система научных понятий. Но вряд ли мы можем сомневаться в том, что если бы такая система была сформирована, она не слишком бы отличалась от системы, существующей в языках «среднеевропейского стандарта», -- система научных понятий имеет интернациональный характер.

Итак, дело в том, что человек пользуется языком, который был создан в весьма отдаленный период времени. Как известно, «язык отражает и состояние развития сознания, и направление его деятельности, и материальные условия (т. е. совокупность всех форм объективной действительности), в которых осуществляется эта деятельность». Однако, поскольку это состояние развития сознания и деятельность относятся не к современности, а к давно прошедшим временам, то язык «подсказывает» человеку не всегда то, что ему требуется, а лишь только то, что уже зафиксировано в нем. В этом плане совершенно справедливо утверждение о том, что «действительность производится заново при посредничестве языка... Язык воспроизводит мир, но подчиняя его при этом своей собственной организации. При этом, конечно, следует помнить, что производимая заново при посредстве языка действительность -- это не современность, а «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой». Степень же соответствия между реальной действительностью и той, которая зафиксирована в языке, может быть самой различной, а характер коррекции, которую может и должен вносить в слышимое пользователь языка, определяется уровнем его знаний, его образования.

Следует отметить, что Гумбольдт, признавая определенное влияние языка на мышление и восприятие окружающего мира, тем не менее предупреждал, что «неправильна... сама по себе попытка определять круг понятий данного народа в данный период его истории, исходя из его словаря... Большое число понятий... может выражаться посредством необычных, а потому не замечаемых нами метафор или же описательно». К этому следует добавить, что, если бы Ньютон говорил на Древнеанглийском языке (в котором были неисчисляемые существительные), он точно так же не смог бы написать своей «Механики»: «Изменения, которые должны были бы произойти в языке уорора (Западная Австралия), чтобы он мог функционировать как полноправный язык современного мира, оказались бы не менее значительными, чем те, которые произошли в английском языке до того, как он стал современным английским языком. Среднеанглийский, даже Елизаветинский английский не был еще приспособлен для нужд современности. Описать компьютер на древнеанглийском так же невозможно, как и на уорора».

Итак, «на вопрос, влияет ли язык на поведение человека, может быть лишь безоговорочно положительный ответ». Что касается справедливости основных положений гипотезы Сепира--Уорфа, то здесь вполне уместным оказывается следующее высказывание: «Тот или иной способ моделирования определяется потребностями человека, прежде всего социальными, производственными... Вполне естественно, что эти потребности, связанные с условиями существования, могут быть различными у различных исторически сложившихся общностей людей. В какой-то степени отличаются соответственно и способы моделирования действительности. Проявляется это прежде всего в языке. Следовательно, специфика языка здесь -- вопреки гипотезе Сепира--Уорфа -- скорее вторична, во всяком случае, она не первична: нельзя сказать, что специфика язьпса определяет специфику мышления. Так обстоит дело в филогенезе, т. е. в истории становления и развития человека (и его языка). Однако в онтогенезе, т. е. в индивидуальном развитии человека, система язьпса складывается несколько иначе. Каждый человек овладевает знаниями о мире, о внешней действительности -- отображает внешнюю действительность в очень большой степени не непосредственно, а „через" язык... Здесь, следовательно, язык выступает в качестве готового орудия для того или иного структурирования действительности при ее отображении человеком... С этой точки зрения, следовательно, гипотеза Сепира--Уорфа вполне разумна».

Речевая деятельность

Речевую деятельность следует отличать от простого произнесения слышимых звуков. Последние могут быть невольными экспрессивными проявлениями, то есть не речью в собственном смысле. Это крики, восклицания, свист и т. п«но не слова или предложения. В них нет воли к коммуникации. О речевой деятельности можно говорить только в тех случаях, когда устанавливается связь между артикулированным словом и смыслом. Объективная речевая деятельность -- это система санкционированных исторической традицией символов, используемых в качестве инструмента всеми, кто растет и развивается в сфере соответствующего языка.

Речевую деятельность нужно отличать также от экспрессивных движений: невольных внешних проявлений психической жизни в формах мимики, интонации голоса, жестикуляции. Речевая деятельность есть обусловленное волей данного субъекта сообщение определенного объективного содержания, осуществляемое либо на языке жестов, либо путем произнесения слов. Если я говорю, это значит, что мне есть что сказать слушателю, который меня поймет.

Речевую деятельность следует отличать и т языка. Язык -- это объективная символическая структура, в которой в той или иной степени участвует всякий, принадлежащий к данной языковой среде. Что касается речевой деятельности, то это психологически действенное проявление личности. Наш интерес в настоящем разделе сосредоточен на речевой деятельности как явлении психологического порядка; лишь в дальнейшем мы обратимся к языку как порождению культуры.

Существует тесная связь между речевой деятельностью и пониманием. Они вместе принимают участие в процессе общения. Они имеют место при передаче смысла, и именно передаваемый смысл как таковой (а не язык или слова) служит предметом внимания как говорящего, так и воспринимающего.

Находясь в одиночестве, человек использует речь для того, чтобы сделать собственные мысли и желания понятными для самого себя. Хотя речевая деятельность и мышление не тождественны друг другу, любая мысль развивается в неразрывной связи с речевой деятельностью. Когда мы занимаемся физической работой или предаемся какой-либо иной осмысленной деятельности, наше мышление может не сопровождаться речью, но сами веши служат для нас знаками и символами определенной деятельности и в этом смысле аналогичны речи. Никакая мысль не может существовать, не будучи укоренена в чем-то конкретном; абстрактные идеи всегда поддерживаются символами, конкретное значение которых не осознается, но которыми человек мыслит. Символ -- это минимальная единица смысла.

Языковая способность -- это одно из ключевых понятий психолингвистики; многоуровневая иерархически организованная функциональная система, формирующаяся в психике носителя языка в процессе онтогенетического развития; понятие, введенное в советской психолингвистической школе А. А. Леонтьевым и восходящее к идее Л. В. Щербы о «психофизиологической речевой организации индивида» как «системе потенциальных языковых представлений». Существует две основные точки зрения на природу языковой способности: согласно одной из них, языковая способность заложена биологически к развивается по мере развития ребенка (в основном американская психолингвистика), и напротив, согласно другой -- языковая способность есть социальное по сути образование, формирующееся в процессе развития деятельности общения (позиция отечественной психолингвистики, опирающаяся на многочисленные экспериментальные исследования).

В языковой способности различаются элементы и уровни. Элементы -- это отраженные, обобщенные сознанием и реконструированные элементы системы языка. Отражением семантических отношений в языке служат прескрипторные правила (т. с. правила, предписывающие говорящему то или иное употребление и сочетание элементов), которыми связаны элементы языковой способности. Эти правила имеют скрытый, неосознаваемый психолингвистический характер. Уровни языковой способности -- связанные прескрипторными правилами функциональные подсистемы элементов. Есть основания полагать, что уровни языковой способности соответствуют уровням системы языка: можно выделить фонетические, лексические, грамматические уровни, в т. ч. словообразовательный подуровень, синтаксический уровень. При изучении строения и функционирования языковой способности исследуется способ репрезентации системы языка в языковой способности, прескрипторные правила выбора элементов, устройство уровней языковой способности, что дает возможность полнее представить психолингвистнческие механизмы речевой деятельности, функционирование системы языка в речевом общении.

Психолингвистика. Нейролингвистика. НЛП

Рядом с общим языкознанием, всегда уделявшим внимание проблемам связи языка и психики, во второй половине 20 в. утвердилась психолингвистика (или лингвопсихология) как отдельная дисциплина. Она возникла в 50-х гг. в русле психологического направления и ставит своей задачей исследование процессов и механизмов речевой деятельности (порождения и понимания, или восприятия, речевых высказываний) в её соотнесённости с системой языка. Ей присуще стремление интерпретировать язык как динамическую, действующую, "работающую" систему, обеспечивающую речевую деятельность (речевое поведение) человека.