Диалоговые истоки языка и анти-языковые истоки диалога

Размещено на http://www.allbest.ru/

Санкт-Петербургская государственная консерватория им. Н.А. Римского-Корсакова

Диалоговые истоки языка и анти-языковые истоки диалога

Костецкий Виктор Валентинович

Аннотация

В статье язык трактуется как средний термин в отношениях диалог-язык, язык-речь. Причем диалог определяется через субъектность вещей.

Ключевые слова: диалог, язык, мистическая жестикуляция, взгляд, значение, субъектность, очевидец, дух, акцентуация

Abstract

In the article the language is treated as a middle term according to the dialogue-language, the language-speech relations. And the dialogue is determined through the subjectivity of the things.

Keywords: dialogue, language, mystical gestures, view, value, subjectivity, witness, spirit, accentuation

Давно существует ряд философских вопросов довольно однообразного типа о том, сводится ли, например, музыка к музыке, или, напротив, за музыкой всегда маячит некая другая, внемузыкальная реальность. Точно так же можно задаться вопросами, сводится ли математика к математике или искусство к искусству. Теоретически заманчиво свести математику к математике, искусство к искусству, музыку к музыке, а язык к языку. Однако, в конечном счете всегда оказывается, что за математикой маячит некая физика, за искусством - роскошь элит, за музыкой - трепет жизненных ситуаций. Язык тоже не исключение. Но вот вопрос: что маячит за языком? Существует банальный и, казалось бы, очевидный ответ: общество, общение, коммуникация, мышление, сознание, личность. Стандартная проблема, возникающая при таком ответе, сводится к тому, что сам вопрос переформулируется с точностью до наоборот: не маячит ли язык за обществом, общением, коммуникацией, мышлением, сознанием, личностью? Для того, чтобы не ходить по кругу и выйти за пределы обнаруженной антиномии, необходимо за языком искать другой трансцендентный «маячок», другой фон языка, другую его субстанцию. Именно с этой целью обратимся к тому, что скрывается под всем известным словом «диалог».

В привычном словоупотреблении диалог рассматривается в пределах речи, речевого общения. Таковы литературные диалоги. В лингвистическом плане диалог относится не только к речи, но и к языку с его оппозициями. Системность языка и взаимообусловленность всех его элементов позволяют увидеть в языке те же качества «диалогичности», которые присутствуют в литературных диалогах. Однако, подобное употребление слова «диалог» чрезмерно расширяет его значение. При расширенном значении слова «диалог» можно говорить, например, о диалоге органов тела в рамках физиологии организма или о диалоге элементарных частиц в рамках ядерных взаимодействий. Точно так же можно говорить о диалоге культур или диалогичности учебного процесса. В таком случае диалог покидает значение термина и приобретает статус метафоры, вполне, кстати, уместной и методологически плодотворной. Для целей нашего исследования возникает необходимость вывести диалог из-под власти метафоры и вернуть ему статус научного термина, причем независимо от его литературного происхождения.

Начнем с анализа следующей ситуации. На конкурсе молодых исполнителей Г.Г.Нейгауз, профессор московской консерватории, сделал замечание: «В Вашей музыке слышится Я играю Шопена. А надо, чтобы слышалось я играю ШОПЕНА». Прав ли профессор Нейгауз? Для конкурса, безусловно, прав. Но в других ситуациях акцентуация может быть иной. Если я играю для родителей, но им не важно, кому принадлежит музыкальное сочинение, важно, что играет именно их сын. Точно так же акцент может пасть на слово «играю», если музицирование производится ради определения качества звука музыкального инструмента. Вполне возможна и такая ситуация, когда все три акцентуации будут иметь одинаково важное значение и демонстрироваться по мере востребованности (например, в рамках авторского вечера). В последнем случае как раз и будет представлена ситуация диалога различных акцентуаций. Для диалога в его терминологическом значении необходимо соблюдение двух условий. Во-первых, истина должна быть разделенной между равноправными субъектами. Во-вторых, акцентуация должна иметь блуждающий характер между равноправными субъектами. Диалог и есть блуждающая акцентуация между равноправными субъектами в условиях разделенной между ними истины.

В данном определении термина «диалог» особого уточнения требует понятие «субъектности». В диалоге субъектом является совсем не обязательно человек как существо мыслящее и общительное. Соответственно, и то, что философы называют «истиной», не будет характеристикой или оценкой собственно человеческих знаний. Сказанное можно пояснить таким примером: в общении охотника со своей собакой истинное знание разделено между охотником и собакой как между равноправными субъектами (собака об опасности охотнику может знать больше самого охотника). Собака не может сказать, но и её телодвижения тоже не являются «языком жестов». Диалог осуществляется по совокупности особенностей поведения, по совокупности усилий к пониманию. Конечно, наличие того или иного языка с системой условных знаков облегчило бы понимание, но отсутствие языка не является непреодолимым препятствием для понимания. Понимание гарантировано наличием субъектов с разделенной между ними истиной. Истина в данном случае относится не к субъектам диалога, не к знанию как таковому, а к самому факту взаимопонимания относительно ситуации. Факт же состоит в том, что субъекты, переглянувшись друг с другом, способны убедиться в однозначном понимании ситуации.

Для диалога участие человека среди его субъектов вообще не является обязательным. Так, например, собака-пастух и стадо овец не нуждаются в языке, хотя диалог ведется непрерывно благодаря взглядам, видению друг друга. Сам по себе взгляд - длительный, проницательный - всегда есть диалог видящего и видимого. Взгляд вовсе не требует глаз, хотя благодаря глазам видение упрощается. Мы говорим: «надо изменить взгляд на вещи», - но речь не идет о смене глаз. Во сне мы видим, но не глазами. Видение - феномен диалога в его равносубъектном понимании. Видение предполагает умение перестать быть самим собою, умение передавать часть своей субъектности видимому, после чего и начинается «разглядывание» (то есть диалог). Видимое, в свою очередь, может передать часть своей субъектности еще чему-либо, что будет замечено человеком в той мере, в какой можно говорить о его «талантливости». Вещи сами говорят с человеком, сами передают слово другим вещам, но это не речь, не язык, но диалог. Само слово «диалог» означает разделенный логос, который возможно собрать воедино. Важно правильно понимать, собственно, между чем и чем разделен логос, и это правильное понимание предполагает разделение логоса между познающим и познаваемым, между видящим и видимым, даже если из этой системы отношений исключен человек.

Лингвисты 19-го века стали четко различать язык и речь. В веке 20-м это разделение было поддержано и стало едва ли не очевидным. Между тем, языковую реальность надо делить не дихотомически, поскольку язык в его лингвистическом понимании представляет собой «средний термин» между диалогом и речью. Язык «направлен на» (интенция) речь, а диалог (в его выше обозначенном определении) направлен на язык. Язык, не направленный на выражение, высказывание, мысль, но направленный сам на себя, абсурден. Речевая интенция языка является для него обязательной. Иначе складывается ситуация с интенциональностью диалога. Для диалога существование языка является явно факультативным. Для диалога не имеет значение, какую форму приобретет язык: будет ли это звук или цвет, голос или телодвижение. Граница между диалогом и языком проходит не через органы чувств, а через ту оппозицию, которую О.Шпенглер определил через противопоставление «физиогномики» и «систематики»: диалог предполагает наличие своего лица у любого «бытия» (и, соответственно, возможности его разглядывания в целях понимания), в то время как язык требует систематики. В отличие от языка, диалог не имеет жесткой системы, он не императивен. Лицо можно разглядывать с любой части и в любом порядке, тем не менее, в диалоге есть своя логика - восстановление истины в рамках её межсубъектной разделенности.

Ф. де Соссюр определял язык, отталкиваясь от речи как явления, существующего во времени. По Соссюру, язык «синхроничен», а речь «диахронична». Синхроничность действительно важное качество языковой реальности, однако одновременность, строго говоря, характерна вовсе не для языка, а для диалога в качестве межсубъектного поиска распределенной между ними истины. Диалог, если это действительно диалог, всегда идет к своему концу, в момент которого истина восстанавливается из своей межсубъектной распределенности и возникает эффект «видения». Нельзя увидеть картину, разглядывая её от точки к точке, по кусочкам или, тем более, заостряя внимание на «системе отношений» каждого кусочка к каждому. Увидеть картину картиной, а не системой условных знаков со своей системой отношений, значит одновременно задать 1000 вопросов типа «что это» и мгновенно получить на них 1000 ответов. Видение - это не дискурс, а мультипликация. Проявленность в языке мультипликативности диалога создает для лингвистов видимость «синхронии языки». Однако язык в любой своей части именно линеен (образует ряды), хотя линия и принимает чаще всего вид таблицы. В рамках линейно-табличного существования языка возможен «эффект домино» (падеж одной частицы приводит к последовательному падежу всего ряда), который сам по себе осуществляется отнюдь не одновременно, то есть без придуманной «синхронии». Одновременность не характеризует язык, а лишь просвечивает в нем, будучи производной от мультиплицированности диалога (взгляда).

Диалог, это совсем не язык, но взгляд, видение, смотрение, разглядывание, всматривание. Понятие «всматривание» Р.Декарт закрепил термином «интуиция», что вполне соответствует диалогу в его равносубъектном понимании. Принцип равносубъектности диалога в онтологическом плане означает, что вещи видят друг друга, так что отношения между вещами недопустимо сводить к некоему «взаимодействию» объектов. Во взаимодействии вещей есть моменты не только объектных отношений, но и моменты субъектных отношений, которые современная наука до сих пор не научилась отслеживать. Так, например, Солнце не только объект наблюдений астрофизиков, но и некий субъект в отношении к Земле, реагирующий на выражение её физиономии. Соответственно, Земля не скрывает своего лица от Солнца, так что в конечном счете диалог астральных тел переходит в физическое взаимодействие. Физика уже есть язык с соответствующей императивностью, что выражается наличием «законов природы» и математическим оформлением. Физика языка природы, конечно, не отменяет метафизики диалога.

Существование субъектности вещей позволяет объяснить понятие «эволюции» в природе, то есть странное падение энтропии в процессах эволюции. Субъектность есть противопоставление себя всему остальному миру по принципу «аристэ»: я - лучшее. В самости заложен принцип априорно «превосходной степени», причем без уточнения, в чем именно эта превосходная степень будет обнаружена или реализована. Приведу курьёзный пример: на кафедре одна некрасивая женщина заявила, что у неё самые красивые коленки. Все посмотрели на её коленки и согласились с новым для себя открытием. Сотрудница идентифицировала свою самость (Я) с коленками, чем и достигалась некая равносубъектность общения. «Принцип аристэ» приводит эволюцию природы в то состояние, которое поэты называют словом прекрасное: «очей очарование». Субъектность вещей в отношении друг другу представляет собой двуединый процесс: с одной стороны, часть субъектности видящего делегируется видимому; с другой стороны, субъектность возвращается себе по принципу «я - лучшее». В результате возникает ситуация подобная той, что описывается в китайской поэзии: диалогичность язык спекулятивный логика

«Я смотрю на горы, горы смотрят на меня.

И нам это не надоедает».

В онтологическом плане, можно сказать, вещи смотрят друг на друга, и им это не надоедает, - такова онтология мира. Не верно представлять себе, будто все вещи взаимодействуют друг с другом по принципу «все - во всем», но верным будет учет того, что вещи видят друг друга и держат друг друга в поле зрения. Более того, в этом «поле зрения» вещи следят за тем, чтобы сохранять свою субъектность и порой навязывать её другим. Речь в данном случае не идет о некоем психологизме или антропоморфизме; речь идет о следствиях, извлекаемых из принципа субъектности вещей и феномена «взгляда», «видения». Антропоморфизм, перенос качеств человека на окружающий мир, есть следствие антропоцентризма: дескать, только человек «знает», «видит», «сознает». Термины «знание», «сознание» принято относить только к человеку, - и с этим можно согласиться. Но термин «видение» уже нельзя ограничить рамками человека, а, между тем, понятия «видеть» и «знать» пересекаются. Фраза «я вижу, в чем дело» означает прозрение именно с точки зрения знания и понимания.

В любом акте речевой деятельности есть три момента: речь-язык-диалог, - причем в разных пропорциях. Если взять, например, экспрессивную фразеологию (выражения «матерного языка»), то в ней мало вербального языка, мало интонации (языка жестов), но много диалога (человека с вещью, вещей с вещами). В матерном языке ключевые слова (мат) полностью теряют предметные значения; они лишь контролируют визуализацию диалога, в котором на равных субъектных условиях фигурируют люди, вещи, процессы, эмоции. Не случайно слово в условиях экспрессивной фразеологии не имеет своего предметного значения, поскольку в сфере «диалоговости» оно означает набор характерных ситуаций, символизированных одним предметом. Например, слово «волк» в языке означает отдельный предмет (животное), но в рамках диалоговости значение не предметное. Для диалога значением будет весь арсенал возможных историй, в которых фигурирует «волк»: от «серого волка» в сказках до охотничьих рассказов и зоологических классификаций. «Волк» в диалоговой части речевого акта представляет собой, собственно говоря, название романа, файл, индекс библиотечного каталога. По отношению к содержанию такого файла и слово «волк», и сам указанный зверь в натуре представляют собой в равной мере «знаки» для обозначения «файла». Символизм животных в ранних формах религии как раз и основан на диалоговых значениях слов, а не языковых (что имеет место в литературных «баснях»).

Диалог по отношению к любому «языку» (вербальному, музыкальному, хореографическому, телесному, технологичному) будет выступать в роли «субстанции»; соответственно, все «языки» будут акциденциями диалога как такового. В субстанции диалога всегда есть фаза знакомства по типу «азм есмь», при которой заявляется субъектность вещей. Г.В.Ф.Гегель в своей «Науке логики» обозначил эту фазу словом «бытие» и уточнил при помощи триады «бытие-небытие-становление». Другая триада: «бытие-в-себе», «бытие-для-другого», «бытие-для-себя», - намечает траекторию «знакомства». Субъектность вещей Гегель выражает отдельным термином «дух», что позволяет говорить о духе города, духе музыки, духе капитализма, духе школы, духе семьи. В послегегелевской философии, как известно, подобные обороты речи вошли в философскую практику, правда, на правах полу-метафоры. Например, «дух школы» в педагогической философии Л.Н.Толстого обозначает, с одной стороны, реального «воспитателя», но, с другой стороны, сводится к «системе отношений» по типу «учитель - ученик», «семья - школа», то есть понятие «духа» формируется не на пути признания субъектности Школы, а на пути обобщения разного рода «отношений». Аналогичная ситуация анонимно складывается, например, с интерпретацией понятия «воинский дух». Субъектное понимание «воинского духа» идет в направлении «духа войны» как позитивного феномена для воинского подразделения (подобная аксиология явно прослеживается в «Науке побеждать» А.В.Суворова); иное понимание складывается при разложении «воинского духа» на дисциплину, материальное обеспечение и пр. В диалоге война теряет социально-негативное значение и приобретает значение важнейшего момента бытия, что прекрасно отражено в высказываниях Гераклита. Современники называли Гераклита «Темным», и причину этого можно усмотреть как раз в том, что Гераклит реагировал на субъектность вещей и мыслил в диалоге, а не в языке. Соответственно, тексты Гераклита приобрели характер «диалектики», но мышление в диалоге и не может быть другим.

Возможно, впервые четкое различение диалога и языка проведено в философии Аристотеля. У Аристотеля форма суждения не совпадает с формой предложения, причем намеренно. «Сократ есть человек», - в данном случае форма суждения совпадает с формой предложения. Но Аристотель никогда не строит суждение таким образом. Аристотель всегда строит суждение иначе: «Человек - сказывается о Сократе». В первом случае Сократ (субъект) втискивается в ряд «человеков» (предикат), то есть субъект растворяется в предикате, причем императивно (при помощи связки «есть»). Во втором случае, то есть у Аристотеля, предикат (человек) ставится на первое место в суждении, и вместо связки «есть» используется термин «сказывается». При такой конструкции суждения субъектность не растворяется в ряду подобных, не умаляется, а, напротив, прирастает частным предикатом. О Сократе сказывается, что он человек, но о нем еще много чего может сказываться. Таким образом, не Сократ оказывается одним из немногих среди ряда людей, но, напротив, в отношении Сократа возможны ряды предикатов. Термин «сказывается» в логике Аристотеля (не путать с «формальной логикой» более позднего времени) имеет крайне специфическое значение. Дело в том, что на вопрос «Кем сказывается?» ответ не возможен. У Аристотеля «сказывается» не предполагает языка, это чисто диалоговая конструкция. «Человек - сказывается о Сократе» самим обликом Сократа, положением Сократа в обществе, самим отношением к Сократу любого наблюдателя-созерцателя. Сократ сам, своим поведением говорит всем, что он человек. В аристотелевской форме суждения субъект поставлен в ситуацию говорящего объекта, - что как раз характерно для диалога. Как известно, стоики поменяли местами в суждении субъект и предикат, тем самым совместив логику («аналитику» в терминологии Аристотеля) с языком. Логические идеи Аристотеля формировались по двум направлениям: и в диалоге, и в языке, - что в корне запутало все перипатетические школы поздней античности и средневековья. Теорию определения понятия («через род и видовое отличие») Аристотель строил целиком на языковом материале, что возмущало впоследствии Гегеля. Если взять учение о категориях, то оно построено целиком на мышлении-в-диалоге. Категории (слово, придуманное Аристотелем) означали траектории диалога, которые предопределяли собой и организацию языка. Категории в философии Аристотеля функционируют как диалог между вещами помимо человека, так что то, что «сказывается» о вещах, есть ни что иное, как фрагменты их, вещей, диалога между собой. Подобное понимание было не чуждым стоикам, которые в слово «логос» вкладывали смысл знания, но знания нечеловеческого. Еще одной диалоговой, а не языковой, конструкцией в философии Аристотеля явилось придуманное им слово «энтелехия» («эн-телос-хиа» - в цель несущееся). Энтелехию вещей надо видеть («умозрительно»), став вещью среди вещей. Вещи не стоят на месте, они несутся с бешеной скоростью. Куда, в каком пространстве? - В пространстве диалога друг с другом, и несутся к себе, к собственной субъектности. Психею вещей (душу) Аристотель определял через энтелехию тела. Платоновское понятие «идеи» не удовлетворяло Аристотеля своей объектностью, не выраженностью субъекта; напротив, понятие энтлехии было максимальным выражением субъектности любой вещи - вплоть до её одушевления.

Аристотелевское различение диалога и языка наиболее ярко проявилось в творчестве Г.В.Ф.Гегеля. Гегель сознательно и целенаправленно вывел логику за пределы языка. Логика, по мысли Гегеля, может быть совмещена с языком, но может быть и не совмещена с ним. Логика-в-языке есть частный вид логики как таковой. Логика может быть и в танце, и в музыке, и в любви, и в истории. Но если говорить о науке логики, то её надо представлять вне её опредмечивания в разного рода «сигнальных системах», то есть в качестве логики духа («логики энтелехий»). Логика духа излагается, естественно, языком, но она требует визионерства. Не случайно Гегель называл свой метод исследования и изложения логики «спекулятивным». Надо быть человеком и говорить языком, но быть при этом вещью среди познаваемых вещей, причем не себя опускать до объекта, а, напротив, видеть в познаваемых вещах равноправных себе субъектов. Для Гегеля спекулятивный метод познания основан на особой степени образованности, выше не только среднего образования, но и «высшего». Спекулятивное мышление не абстрактно (абстрактно как раз языковое мышление), и не просто конкретно, а конкретно особенным образом. Особенность конкретности спекулятивного метода состоит в том, что познающий приобщается к истине не в качестве некоего исследователя, а в качестве свидетеля. Истина есть картина, которая возникает перед взором после длительного присутствия. Истина, собственно, в словах не выражается. Слова лишь выводят на уровень визионерства, причем благодаря тому, что в словах (фразах) есть момент диалоговости.

В больших городах диалоговость речи стирается, и по мере истирания возникает особая городская интонация, которая работает на «дух города». Напротив, в деревнях диалоговая часть речи всегда поддерживается на высоком уровне, что проявляется в особых говорах. Говоры, если использовать гегелевскую терминологию, всегда «спекулятивны», в них есть конкретность картины, визионерства. Подобный момент в городах наблюдается, например, у подчиненных при произношении имени-фамилии начальника. Даже вещи начальника (кресло, стол, машина, шляпа) приобретают в восприятии подчиненных спекулятивное значение: они смотрят на людей глазами начальника в отсутствие самого начальника. В данном случае можно говорить об особом значении вещей, спекулятивном. Спекулятивное значение имеет универсальный характер, им обладает каждая вещь. Спекулятивные значения вещей провоцируют диалог вещей между собой.

В детском возрасте личная субъектность не заслоняет собой субъектности вещей. Для ребенка на момент погружения в родной язык все части языка находятся в состоянии диалога, «разговаривают» друг с другом, будучи разделенными падежами, родами, склонениями, временами, местом слов в предложении. Полная картина диалога и есть «язык», то есть мультипликация всех диалогов в нечто единое («ген»), регистрируемое лингвистами в качестве «порождающей грамматики». Эффект «порождающей грамматики» - это эффект не читателя, но очевидца: ясно все, с какого конца не начни расспросы. Причем, ясность определяется не пониманием, а самим фактом присутствия «очевидца». Знать родной язык, значит быть очевидцем тех диалогов, которые предшествовали языку на момент его формирования в отдельно взятом индивиде.

Размещено на Allbest.ru