Коранический цикл А.С. Пушкина знаменовал новый этап в развитии русского ориентализма, в контексте которого происходило активное формирование сверхобраза "русского Востока". Этот сверхобраз требовал новых повествовательных стратегий, новых подходов к ориентальному материалу, которые, говоря словами Д.И. Белкина, оформляли "переход от простого распространения в России сведений и материалов о поэзии арабского Востока к ее воспроизведению средствами родного языка" [2, с.45], т.е. генерировали феномен западно-восточного синтеза. Более важный аспект этой области имагологических исследований заключается в том, чтобы понять роль Корана в формировании метатекстовых структур русской литературы: каким образом принципиальная диалогичность коранического текста экстраполируется в лироэпические конструкции русской словесности.

Цикл "Подражания Корану" А.С. Пушкина - явление во многих отношениях уникальное. Идейно-тематический комплекс из девяти стихотворений занимает особенное место и в истории русского ориентализма, и в эволюции пушкинского творчества, и в развитии эпического начала в русской поэзии, и в русском ориентализме. В настоящее время установлено, что во всем творческом наследии поэта насчитывается только шесть лирических циклов:

1. Элегии (1816-1817);

2. Подражания Корану (1824-1825);

3. Песни о Стеньке Разине (1825-1827);

4. Стихи, сочиненные во время путешествия (1829; 1836);

5. Песни западных славян (1833-1834);

6. Каменноостровский цикл (1836) [10, с.77]. Однако до настоящего времени исследователи не уделяли должного внимания тому факту, что за исключением раннего, во многом подражательного цикла элегий, оставшиеся пять целиком (2, 4, 5 циклы - в контексте коранического теста, арзрумского травелога и борьбы балканских народов за независимость от Османской империи) или частично (3 и 6 циклы - в контексте персидского похода Разина и в парадигме обращения к текстам священных писаний) связаны с дискурсом ориентализма.

После публикации пушкинского цикла в сборнике 1826 года в русской литературе стало возможным свободное использование Корана для выражения личных переживаний, политических и религиознофилософских представлений. Продолжением пушкинской стратегии работы с кораническим текстом, при котором Коран становился фактом русской литературы, а не просто "законом турецким", сочиненным лжепророком, следует назвать цикл из двенадцати стихотворений "Подражания Корану" (1828) А.Г. Ротчева [7], поэму "Ад и рай Магометов" (1828) П.П. Манассеина [6], а также стихотворения Л.А. Якубовича "Из Ал-Корана, глава XCI" (1829) [11], А.Ф. Вельтмана "Мегеммед" (1829) [3, с.45], Я.П. Полонского "Магомет перед омовением" (1844) и "Из Корана" [8, т.1, с.25].

Во всех указанных текстах соблюдаются, по меньшей мере, три обязательных условия, негласно сформулированных пушкинскими "Подражаниями Корану", в результате творческого применения которых религиозный текст чужой культуры превращается в факт русской литературы:

1. Коран должен быть рассмотрен в библейской перспективе, но без церковного догматизма, как литературный текст, имеющий конкретного автора.

2. Избранные образы и сюжеты из Корана должны отражать эстетические, философские, политические и др. представления автора подражаний.

3. Автор подражаний должен быть последовательным ориенталистом, т.е. осознанно разграничивать концепты "Запад" и "Восток" в плане восточной политики России [1] и примата европейской цивилизации над восточной.

Последнее условие объясняет принцип отбора коранического материала и работы с ним, исходя из четкого представления о том, что при всех очевидных художественных достоинствах коранического текста, он принадлежит варварской, менее развитой культуре. Поэтому автор имеет полное право вольно обращаться с текстом оригинала, опираясь не на мусульманский коранический дискурс, а на сложившееся на Западе и в России представление об этом дискурсе.

Сложившиеся на Западе ориенталистские стереотипные образы Магомета, в семантический ореол которого обязательно входили концепты войны, хитрости, самоотверженности, фанатизма, сладострастия и властолюбия, имели безусловное влияние на коранический нарратив русской поэзии. В мире "Подражаний Корану" А.С. Пушкина пророк живет среди воинов, многочисленных жен и наложниц и рассказывает красочные притчи, в которых повествует о скором дне Суда. А.Г. Ротчев, П.П. Манассеин и Я.П. Полонский, так или иначе, касаются всех этих аспектов жизни Магомета, но сосредотачиваются, в основном, на эсхатологическом коде Корана, и в этом видно их отличие от Пушкина, хотя точка сближения с его "Подражаниями Корану" явно заметна в стремлении объединить кораническое повествование с библейским. Это, в сущности, и обозначало движение русского романтизма к тому, чтобы литературно, внеконфессионально приобщить Коран русскому религиозному сознанию эпохи романтизма. В коранической зарисовке Л.А. Якубовича виден тот же коранически-библейский эсхатологический нарратив: подобно ветхозаветному Яхве, Аллах своенравен и жесток, истребляя древние народы не только за отступление от моральных норм, но и за посягательство на божественные знаки, например, за убийство верблюда, "любимца Вышнего" [11, с.561]. А.Ф. Вельтман в образе Магомета видит исключительно воинственного проповедника, какового и заслуживают невежественные "сыны Востока". Магомет Вельтмана властолюбив, невежественен и горд, как того требует ориенталистский дискурс, но чрезвычайно красноречив, поэтому вместо сложной эсхатологии он проповедует красоты Эдема.

В отличие от западноевропейских и русских репрезентаций Корана, появившихся после 1826 года, пушкинский цикл был универсален и многопланов. Несмотря на зависимость от западноевропейских ориенталистских трактовок, Магомет А.С. Пушкина оказался гораздо шире Магометов Вольтера или д'Эрбело. Благодаря "Подражаниям Корану" он вошел в русскую литературу одним из наиболее сильных концептов романтического мировоззрения - концептом поэта-пророка, олицетворяющим феномен внерелигиозного откровения.

Такая возможность, кажущаяся кощунственной в пределах догматического мышления, стала возможной благодаря еще одной немаловажной особенности коранического текста, на которую обратил внимание А.С. Пушкин - акцентированная диалогичность Корана. В кораническом дискурсе наличествуют несколько сторон диалога: Аллах, его пророк, аудитория, которая "знает, о чем идет спор, и способна сама дополнить рассказ необходимыми деталями" [9, с.128], и язычники, которые упорствуют в своем невежестве.

В "Подражаниях Корану" Пушкина формируется близкая оригиналу полифония: Аллах беседует с пророком, увещевает, успокаивает, укоряет его, рассказывает ему притчи, но при этом обязательно присутствуют другие персонажи, призванные расширить художественный мир цикла и сформировать его сюжетный потенциал: жены, наложницы ("невольницы"), гости Магомета, а также исторические и мифологические образы. В то же время в художественном мире "Подражаний Корану", в отличие от оригинала, появляется еще один полюс диалогичности - повествователь, который формирует другой уровень диалогических отношений текста - диалог разных точек зрения Запада и Востока.

Ю.М. Лотман и Д.И. Белкин заострили внимание на том, что южные поэмы и "Подражания Корану" А.С. Пушкина наряду со стихотворным текстом содержат прозаический текст (в виде авторских примечаний и предисловия), рассчитанный на "обязательное соотнесение в читательском сознании этих двух частей публикуемого им текста" [5, с.230], при том, что пушкинские тексты не имели специфического востоковедческого материала, требующего особых пояснений ("местный" колорит "Бахчисарайского фонтана" и "Кавказского пленника" был хорошо знаком читателю) [2, с.46].

Следовательно, прозаический текст пушкинских примечаний выполнял особую роль, которая заключалась в том, чтобы обратить внимание на авторскую позицию, которая выходила за рамки позиции лирического субъекта стихотворного текста и становилась полноценной позицией повествователя, "раскрывающего дверь" в иную культуру. Зародившееся в романтический период "многоголосное построение текста, при котором стихотворная ткань не равна произведению, а составляет его часть", связано с "органически свойственным Пушкину и противоположным поэтике романтизма стремлением допустить возможность “другого” взгляда на жизнь, другого построения текста, тяготением к диалогу" [5, с.233]. Это "многоголосие" сохранилось и в зрелом творчестве поэта, свидетельствуя о движении к прозаическим формам, но в структурном отношении оформлялось уже по-другому - "перенесением диалогической структуры внутрь самого текста" [Там же, с.234], поэтому поэма "Граф Нулин" была опубликована уже без примечаний.

Авторские примечания в "Подражаниях Корану" А.С. Пушкина формируют диалогическое пространство, в котором стихи и проза, Запад и Восток, автор Корана и автор подражаний Корану разделены временем и отношением к тексту, но объединены стремлением раскрыть авторскую позицию, опираясь на "чужой" нарратив. Так, Магомет в Коране повсеместно опирается на пример древних погибших народов, являющихся по отношению к нему варварскими (арабский концепт "джахилийя" [4, с.63]), в то же время Пушкин выражает актуальные для него темы при помощи мусульманского священного текста, являющегося, несомненно, варварским по отношению к нему и его современникам.

Движение литературы к более точному и более сложному отражению действительности обусловило тот факт, что Коран попал в орбиту интересов поэтов и читательской аудитории, но высокий образец пушкинских "Подражаний Корану" надолго сделал проблематичным дальнейшее обращение авторов к этому памятнику в форме поэтического цикла. В то же время нарративный потенциал Корана, его концептосфера, мифопоэтика и специфический язык, возвышенно повествующий о величии и ничтожестве человека, оказались чрезвычайно востребованы литературой первой половины XIX века в других лирических и эпических жанрах, усложняя и обогащая концептосферу русской культуры. Библейский язык русских переводов Корана весьма органично лег в основу ориентального стиля русской литературы, отражающего философские, нравственные, религиозные и политические проблемы современности.

русский ориентализм коран лироэпическая форма

Список литературы