Размещено на http://www.allbest.ru/

Роман Фолкнера "Шум и ярость" и роман Достоевского "Братья Карамазовы" как художественные проявления строя тех языков, на которых они были написаны

Торопова Людмила Александровна

Аннотация

В статье сравниваются сопоставимые свойства поэтики двух классических романов двух разноязычных классиков мировой литературы XIX-XX веков. Сравнение, полагает автор, свидетельствует о том, что в основу происходившей в этот период глобальной самоорганизации художественного мышления вербального типа легли не те или другие иноязычные влияния и шедевры, а тождественные процессы и явления суверенных национальных литератур, где и поскольку этой самоорганизации и тождественности соответствовал уровень развития и даже тип языка воплощения.

Ключевые слова и фразы: художественное мышление вербального типа; язык (language); речь (speech); дискурс (discourse); корреляция "язык - речь - дискурс" ("language - speech - discourse" correlation); русская литература и Достоевский; американская литература и Фолкнер; тип языка как фактор поэтики.

Роман Уильяма Фолкнера "Шум и ярость", опубликованный в 1929 году, ко времени присуждения его автору в 1949 году Нобелевской премии приобрел репутацию классического произведения мировой литературы, статус знакового явления в истории поэтики, в глобальной самоорганизации художественного мышления вербального типа. Свойства явлений такого уровня остаются актуальными на всякий текущий момент. Весь вопрос в том, каковы эти свойства, при том что и сам этот вопрос обладает свойством всякий раз оставаться открытым. И все-таки у исследователя всегда есть шанс более или менее определенно описать ту часть свойств или те свойства шедевра, к восприятию которых готов не только он сам, но и его время.

Во всяком случае "ни об одном американском писателе не пишут так много, как о Фолкнере" [7, с. 6].

В своих суждениях о поэтике романа "Шум и ярость" мы опираемся на опыт, который приобрели в процессе анализа широко известных художественных и исследовательских практик и который последовательно описали в публикациях 1998-2003, 2013-2014 годов. Один из основных выводов [9, с. 166; 11, с. 176-177; 12, с. 160-161; 13, с. 187-188], извлеченных нами из этого опыта, заключается в том, что вербальное мышление, которое не может не быть субъектным и субъективным, реализуется исключительно по каналам корреляций "язык - речь - дискурс" ("language - speech - discourse" correlations). Эти корреляции неизбежно возникают и варьируют в силу свойств, присущих самим коррелятам, поскольку в норме: 1) язык (language) предполагает инвариантную способность к вербальному мышлению на основе того или иного варианта двойного членения 1; 2) речь (speech) обеспечивает всякую данную манифестацию этой способности во всякий данный момент и во всяких данных обстоятельствах говорения-понимания, а 3) дискурс (discourse) являет собой всякое возникающее вербальное, пара- и экстравербальное поле (по аналогии с магнитным, информационным), уникальным носителем которого становится всякий говорящий-понимающий во всякий данный момент и во всяких данных обстоятельствах говорения-понимания. Нам представляется, что предложенный понятийный комплекс вполне удовлетворяет потребностям адекватного анализа художественных произведений вербального типа, а значит, и фолкнеровского романа.

Итак, в 1989 году в русском переводе под одной обложкой были изданы "два лучших романа" [7, с. 3] "хозяина и владельца Йокнапатофы". "Заглавие романа ЇШум и ярость?, - говорится во вступительной статье Ю.В. Палиевской, - взято Фолкнером из знаменитого монолога шекспировского Макбета… У Шекспира дословно произнесены следующие слова: ЇЖзинь - это история, рассказанная идиотом, наполненная шумом и яростью и не значащая ничего?" [Там же, с. 9]. Первая из четырех частей романа, датированная в заглавии седьмым апреля 1928 года, и есть своего рода "история, рассказанная идиотом". Здесь фиксируется извлекаемый из вербальной памяти "идиота" Бенджамина Компсона разновременный внешний и внутренний вербальный "шум" вперемешку с именованием доступных восприятию того же персонажа событий его внешнего и внутреннего мира. Чтобы аргументировать нашу мысль и уточнить ее далее, берем на анализ по одному фрагменту художественной ткани из начала и конца первой части романа.

"- Замолчи же, - сказала мама. - Оденут, и сейчас тебя отправим. Я не хочу, чтобы ты простудился.

Верш надел мне боты, пальто, мы взяли шапку и пошли. В столовой дядя Мори ставит бутылку в буфет.

Согласно Андре Мартине, единицами первого уровня членения являются минимально значимые звуковые сегменты, возникшие на основе присущего этносу способа группировки данных опыта, а единицы второго уровня - это членораздельные звуки, каждый из которых обладает свойством различать слова [5].

– Погуляй с ним полчасика, братец, - сказал дядя Мори. - Только со двора не пускай.

– Слушаю, сэр, - сказал Верш. - Мы его дальше двора никуда не пускаем.

Вышли во двор. Солнце холодное и яркое.

– Ты куда? - говорит Верш. - Ушлый какой - в город, что ли, собрался? - Мы идем, шуршим по листьям. Калитка холодная. - Руки-то спрячь в карманы, - говорит Верш. - Примерзнут к железу, тогда что будешь делать? Как будто в доме нельзя тебе ждать. - Он сует мои руки в карманы.

Он шуршит по листьям. Я слышу запах холода. Калитка холодная" [14, с. 15].

"Суп уже опустился за щербинку. Вот и пустая мисочка. Ушла.

– Он голодный какой, - сказала Кэдди. Мисочка вернулась, щербинки не видно. А теперь видно. - Прямо изголодался сегодня, - сказала Кэдди. - Подумать, сколько съел.

"Как же, не будет он", говорит Квентина. "Все вы тут подсылаете его за мной шпионить. Ненавижу все здесь. Убегу отсюда".

– Дождь на всю ночь зарядил, - сказал Роскус.

"Ты все убегаешь, убегаешь, однако каждый раз к обеду возвращаешься", говорит Джейсон.

"А вот увидите", говорит Квентина.

– Тогда мне и вовсе беда, - сказала Дилси. - Нога разнылась, просто отымается. Весь вечер я по этой лестнице вверх-вниз" [Там же, с. 62-63].

Процитированные фрагменты свидетельствуют о том, что специфический "рассказчик" первой части романа Фолкнера "Шум и ярость" отличает себя от других, но его "я" страдает (назовем это так) хронической субъектной недостаточностью, что исключает саму возможность полноценного вербального мышления. И если сами по себе реплики субъектов имярек из окружения "рассказчика" не вызывают сомнений относительно их принадлежности к действующим субъектным дискурсам, то их артикуляционные копии, фиксируемые слухом "рассказчика", не обладают такими свойствами. В силу патологии "рассказчика" реплики субъектов имярек из его окружения предстают вне своего вербального контекста, пара- и экстравербального сопровождения. Соответствующие корреляции "язык - речь - дискурс" оказываются в замороженном состоянии. Читатель, конечно, вправе разморозить и употребить эти корреляции в меру их потребительских свойств и своего потребительского спроса. Но и сама процедура, и ее результаты окажутся в таком случае за пределами события произведения, за пределами художественного мышления вербального типа.

Три другие части романа датируются в заглавиях вторым июня 1910 года, шестым и восьмым апреля 1928 года. При этом четвертая часть представляет собой вполне традиционный эпос, а рассказчиками во второй и третьей частях романа являются братья первого "рассказчика".

Предваряя свои суждения о вербальных особенностях второй и третьей частей романа, предлагаем для сравнения по два коротких фрагмента из них.

Начнем с двух фрагментов из второй части романа (от 2 июня 1910 года): роман разноязычный литература

"В итоге у меня никак не выходило вровень со звонком и двинувшейся вдруг лавиной ног, почуявших землю под истертым полом, - а день - как лист стекла, звенящий после легкого и резкого удара, и у меня внутри все пляшет. Танцует сидя. Застыла в дверях на миг. Бенджи. Ревет. Сын старости моей Бенджамин ревет. Кэдди! Кэдди! "Я убегу из дому и не вернусь". Он заплакал. Кэдди подошла, коснулась его. "Не плачь. Я не стану убегать. Не плачь!" Замолчал" [Там же, с. 75];

"Бензин отыскался в спальне у Шрива, я расстелил жилет на столе, на гладком, и открыл пробку. Первый автомобиль в городе у девушки Девушка Вот чего Джейсон не выносит ему от бензинного запаха худо и тогда он еще злее потому что девушка Девушка У него-то сестры нет Но Бенджамин Бенджамин дитя моей горестной Если бы у меня была мать чтобы мог сказать ей Мама мама Бензина извел уйму, и теперь не понять, кровяное ли еще пятно или один бензин уже" [Там же, с. 140].

Продолжим двумя фрагментами из третьей части романа (от 6 апреля 1928 года).

"А Эрл хлопочет, суетится, как курица по курятнику: "Слушаю вас, мэм. Мистер Компсон вас обслужит. Джейсон, покажи-ка даме маслобойку" - или: "Джейсон, отпусти на пять центов гардинных колец". Да уж, Джейсона работа любит. Конечно, говорю матушке, в университеты нас не посылали, не обучали в Гарвардском, как ночью прыгать с моста; а в Сивонийском вообще, что такое вода, не проходят" [Там же, с. 158].

"- Да ну? - говорит Мак.

– Я тебе в обеих лигах насчитаю по десятку игроков куда более ценных, чем Рут, - говорю.

– А что ты имеешь против Рута? - спрашивает Мак.

– Ничего, - говорю. - Ровно ничего. Мне даже на фотографию его смотреть противно. - Я вышел на улицу. Фонари загораются, народ домой идет. Иногда воробьи не унимаются до самой ночи. В тот вечер, когда у суда зажгли новые фонари, свет разбудил их, и всю ночь они летали и тыкались в лампочки" [Там же, с. 203].

Общее в вербальности рассказов от 2 июня 1910 года и от 6 апреля 1928 года - явная, неустранимая коннотативность, выраженная субъективность артикулируемой точки зрения, чего не было и не могло быть в первой части романа. Различное в этих рассказах - природа коннотативности.

В одном случае мы наблюдаем приступообразный распад нормального вербального мышления, болезненные сбои в его коррелятивных возможностях, дискретные эпизоды разрушения субъектно-объектных отношений до аморфного состояния. Другой рассказчик, напротив, не проявляет ни малейших признаков патологии вербального мышления и ни разу не оказывается за пределами эксплицируемости даже в случаях явной предвзятости его суждения или агрессивности его эмоции. Соответственно, синтаксис текста от 2 июня 1910 года то и дело либо впадает в вязкость, либо граничит с невнятностью, либо вдруг и разом обрушивает всякие связи и смыслы, тогда как синтаксис текста от 6 апреля 1928 года стабильно заполняется адекватными связями и определенными смыслами.

"В числе своих литературных учителей и влияний Фолкнер называл Библию, У. Шекспира, Ф.М. Достоевского", - сказано в "Краткой литературной энциклопедии" [6]. Очевидно, что научить художественному мышлению вербального типа невозможно. Соответственно, то, что называется литературными влияниями, слишком абстрактно для того, чтобы достигать тех глубин, на которых творится история художественного мышления вербального типа и где усилиями его уникальных носителей слагается мировой художественный дискурс. Именно поэтому исследователю приходится приводить весьма косвенные доводы в пользу учительства и влияний. Так, например, в разделе "Ф.М. Достоевский в восприятии У. Фолкнера" из третьей главы кандидатского диссертационного исследования от 2006 года его добросовестный автор в полном соответствии с реальным положением дел пишет следующее: "Высказывания самого У. Фолкнера о Ф.М. Достоевском относятся к позднему периоду его творчества - к концу 1940-х гг. - началу 1960-х гг. При этом Фолкнер не раскрывает в подробностях влияние на него Достоевского, Їзатемняет? эту проблему, что объясняется склонностью Фолкнера к мифологизации своей биографии" [1, с. 97-116].

Разумеется, фактор Достоевский-Фолкнер вовсе не чисто умозрительно сделался общим местом и авторитетно обсуждается с тех пор, как Фолкнер попал в поле зрения критики и исследователей. Неслучайно также и то, что в связи и наряду с именами Достоевского и Фолкнера привычно называется имя Шервуда Андерсона. Известно, что ветерана американской литературы в свое время заинтересовал именно этот ее дебютант. Их насыщенное диалогическим общением знакомство, образно говоря, случилось как бы даже в предчувствии рождения классического фолкнеровского романа "Шум и ярость". Так что, думается, именно с помощью Шервуда Андерсона, как действительного поверенного в творческих делах его молодого протеже (к тому же, в отличие от протеже, не "склонного к мифологизации своей биографии"), имеется шанс прояснить кое-что из того, что "затемняет" Фолкнер.

"О том, какое значение имело для нeгo знакомство с русской классической литературой, Ш. Андерсон писал в письме к своему русскому переводчику П. Охрименко в 1923 г." [8, с. 249], в частности, следующее: "Я бы даже сказал, что до тех пор, пока я не открыл для себя русских прозаиков, ваших Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова, я никогда не читал прозы, которая бы меня удовлетворяла" [3, с. 738]. Но русские художники, ставшие открытием для Ш. Андерсона, были поэтологически слишком различны, если не считать того, что все они были носителями художественного мышления золотого и серебряного века русской литературы. В свою очередь, американский коллега Толстого, Достоевского, Тургенева и Чехова, будучи носителем англоязычного художественного мышления, также не мог стать похожим на кого бы то ни было из них, если не считать того, что и они, и он были художниками, - и так далее. Словом, главное, как водится, и здесь лежит не на поверхности.

Так, тот факт, что классик американской литературы, при благотворном содействии которого сформируется гений создателя романа "Шум и ярость", "в письме к поэту Х. Крейну в 1921 г. … писал: ЇЯр ад, что Вы нашли Достоевского… Во всей литературе нет ничего подобнoгo ?Карамазовым` ?" [8, с. 251], является частным случаем другого и уже общего факта, состоящего в том, что как раз в 10-20-e годы XX века в США началось "глубокое и всестороннее освоение художественного наследия" [Там же, с. 245] автора "Братьев Карамазовых". Для Ш. Андерсона непререкаемым авторитетом был также Чехов, что опять-таки не стало чем-то исключительным для американской литературы его времени. Напротив, "для американцев, как и для всего мира, Чехов остается писателем Їан все времена?… как художник, одаренный абсолютным слухом и к фальши, и к Їмузыке жизни?, как новатор, давший на много поколений вперед импульс к развитию динамичных, Їтеукчих? форм художественной литературы" [4, с. 714].

Здесь мы полагаем целесообразным вернуться к содержанию и выводам своей ранее опубликованной статьи под названием "Островский, Достоевский, Чехов: об алгоритме поэтики XIX века" [11].

Глобальный культурный поворот рубежа XVIII-XIX веков, как известно, имел сколь выраженный, столь и беспрецедентный гуманитарный вектор, указывающий на субъекта имярек в его субъектно-объектных отношениях с собой и внешним миром, что нашло свое отражение в фундаментальных изменениях в области поэтики, начало которым положили йенские романтики. Событие произведения и его вербальность отныне могли оказаться под прямым субъектным влиянием самоопределяющихся героев такого события, что по нарастающей стимулировало вербальную чувствительность художественной литературы, коренным образом изменяло ее вербальный облик. В каждой отдельной национальной литературе эти процессы протекали по-своему. Специфика России при этом состояла в том, что после Пушкина, ставшего художественным символом русского языка, для отечественной литературы открылись все возможности и перспективы адекватной рече-дискурсивной активности - и в литературу незамедлительно пришли Островский и Достоевский. Поэтика Достоевского при этом оформлялась в условиях театра Островского и оказалась своего рода предвестником театра Чехова. Именно в движении по курсу "речевой театр Островского - классический роман Достоевского - дискурсивный театр Чехова" нам виделся некий общий знаменатель для всех переменных величин индивидуальных и национальных поэтик постромантического периода истории мировой литературы. Думается, это наше видение в рассматриваемом случае подтверждается творческим самоощущением Шервуда Андерсона и Уильяма Фолкнера, которые, отдавая дань классикам русской литературы, деликатно противились прямолинейным сравнениям с ними, на что у них были все основания, включая, прежде всего, аксиому уникальности художественного мышления вербального типа, присущего исключительно тому или иному конкретному его носителю.

Подобно роману Фолкнера "Шум и ярость", роман Достоевского "Братья Карамазовы" [2] состоит из четырех частей. У Фолкнера событием романа является событие семейства Компсонов. У Достоевского событием романа является событие семейства Карамазовых. И в том и в другом случае событие семейства в его апогее проживают и переживают - каждый по-своему - три брата. Однако, в отличие от вербальности романа Фолкнера "Шум и ярость", вербальность романа Достоевского "Братья Карамазовы" представляет собой полилог, который образуется дискретными выходами на его вербальную поверхность дискурсов "от автора", "от рассказчика" и "от героя". Перевод регистров происходит в режиме своего рода гомеостазиса и, не разрушая природу эпоса, обогащает его модальностями, естественно присущими вербальному мышлению. Разносубъектные и разнофункциональные дискурсы как бы промеривают глубины, пространства и объемы основного события, не поддающегося достаточной экспликации. При этом дискурсом "от автора", то есть от субъекта имярек художественного мышления вербального типа, обслуживается исключительно сюжет (syuzhet; ? plot, ? narrative. Об этом см. в нашей работе [13, с. 182]). Естественным образом превзойти этот уровень субъективности дано рассказчику и герою. Между ними функции "распределяются" так, что рассказчик обнаруживает присущую ему, как любому другому носителю любого другого языка, субъективность в тех или иных суждениях о тех или иных явлениях, а типичный герой романа бьется над тайнами именования предмета [12, с. 168-172].

Таким образом, заключаем мы:

1) синтетическое событие классического романа Достоевского "Братья Карамазовы" вошло в полное соответствие с синтетическим строем русского языка, оказавшись в результате на том уровне интеграции разносубъектных и разнофункциональных вербальных, пара- и экстравербальных связей и отношений, на котором совершаются реальные вербальные связи и отношения в реальной вербальной жизни реальных людей;

2) аналитическое событие классического романа Фолкнера "Шум и ярость" вошло в полное соответствие с аналитическим строем английского языка, оказавшись в результате на том уровне дифференциации разносубъектных и разнофункциональных вербальных, пара- и экстравербальных связей и отношений, на котором обеспечивается реальный суверенитет вербального мышления каждого отдельного человека в реальной вербальной жизни реальных людей;

3) фактор Достоевский-Фолкнер в высшей степени содержателен и показателен тем, что событие классического романа Достоевского "Братья Карамазовы", с одной стороны, и событие классического романа Фолкнера "Шум и ярость", с другой стороны, в полувековом периоде одинаково обернулись художественными проявлениями всей разности строя тех языков, на которых они были написаны.

Список литературы

1. Банах-Маникина А.В. Тема "случайного семейства" в творчестве Ф.М. Достоевского и ее рецепция в США: дисс. … к. филол. н. Томск, 2006. 253 с.

2. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы // Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30-ти т. Л.: Наука, 1972-1990. Т. 14. 507 с.; Т. 15. 620 с.

3. Звиняцковский В.Я. Шервуд Андерсон и Чехов // Чехов и мировая литература: в 3-х кн. М.: ИМЛИ РАН, 2005. Кн. 2. С. 730-739.

4. Левидова И.М. От Шервуда Андерсона до Джона Чивера (Чехов и американские прозаики) // Чехов и мировая литература: в 3-х кн. М.: ИМЛИ РАН, 2005. Кн. 2. С. 714-729.

5. Мартине А. Основы общей лингвистики // Новое в лингвистике. М.: Издательство иностранной литературы, 1963. Вып. 3. С. 366-566.

6. Орлова Р.Д. Фолкнер [Электронный ресурс] // Краткая литературная энциклопедия: в 9-ти т. М.: Советская энциклопедия, 1962-1978. Т. 8. URL: http://feb-web.ru/feb/kle/KLE-abc/ke8/ke8-0281.htm (дата обращения: 10.07.2014).

7. Палиевская Ю.В. "Хозяин и владелец Йокнапатофы" // Фолкнер У. Шум и ярость. Свет в августе: романы.М.: Правда, 1989. С. 3-10.

8. Сохряков Ю.И. Творчество Ф.М. Достоевского и реалистическая литература США 20-30-х годов XX века (Т. Драйзер, Ш. Андерсон, Ф. Скотт Фицджеральд) // Достоевский: материалы и исследования. Л.: Наука, 1978. Т. 3. С. 243-255.

9. Торопова Л.А. Драма Метерлинка, эпос Пруста и лирика Цветаевой относительно поэтики классического романа Достоевского // Альманах современной науки и образования. Тамбов: Грамота, 2014. № 4 (83). C. 160-169.

10. Торопова Л.А. К проблемам "теоретического осознания" "художественной воли" Достоевского и Пруста, или Кто автор "Легенды о Великом Инквизиторе" и как ответ на этот вопрос связан с палимпсестом // Филологические науки. Вопросы теории и практики. Тамбов: Грамота, 2014. № 9 (39). Ч. 2. С. 172-178.

11. Торопова Л.А. Островский, Достоевский, Чехов: об алгоритме поэтики XIX века // Филологические науки. Вопросы теории и практики. Тамбов: Грамота, 2013. № 9 (27). Ч. 2. С. 187-196.

12. Торопова Л.А. Романы Достоевского "Преступление и наказание", "Идиот", "Братья Карамазовы": проблемы и опыт филологического анализа // Филологические науки. Вопросы теории и практики. Тамбов: Грамота, 2013. № 8. Ч. 1. С. 163-174.

13. Торопова Л.А. Based on Dostoevsky`s Pentateuch: What Is ЇSyuzhet? and What Is ЇDiscourse?? // Филологические науки. Вопросы теории и практики. Тамбов: Грамота, 2013. № 11 (29). Ч. 2. С. 180-187.

14. Фолкнер У. Шум и ярость. Свет в августе: романы. М.: Правда, 1989. 608 с.

Размещено на Allbest.ru