Литературное мастерство. Миллениалы

Размещено на http://www.allbest.ru/

Федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего профессионального образования

"Национальный исследовательский университет

"Высшая школа экономики"

Факультет гуманитарных наук

Школа филологии

Выпускная квалификационная работа

по направлению подготовки 45.04.01 Филология

Литературное мастерство. Миллениалы

Агеева Екатерина Анатольевна

Рецензент

А.Б. Сальников

Научный руководитель

М.А. Кучерская

Москва 2020

Апофения

Сердце Званского остановилось в четыре вечера, пока он пребывал в позе затаившегося разведчика. То есть разведчиком он был, конечно, в своих глазах, а для сына Пети - заправским шпионом. Потому-то и передвигался по загородному дому исключительно ползком. Из-за этого самого "ползком" не сразу стало понятно, что Званского настиг инфаркт, а не так, отдохнуть под батареей захотелось.

- Ох, хоть бы с ним ничего не случилось! Он же такой беспомощный, когда болеет или в стрессе, - Кудрявцева раскачивалась вперед-назад как садовые качели, стоящие неподалеку. Но качели были огромными и скрипели при каждом движении, а Кудрявцева из-за небольшого роста даже в шубе казалась себе маленькой, да и в обычной жизни предпочитала молчать. Такое сравнение больше подходило бывшей жене Званского. Но сейчас был особенный случай.

Кудрявцева в очередной раз выглянула за ворота, чтобы проверить, не приехала ли машина ЧОПа или скорая, готовая спасти ее мужа вопреки всеобщей новогодней апатии. Но дорога, как назло, была пуста, да и сторожевая собака Лизка давно залаяла бы, почуяв чужаков за несколько метров. Кудрявцева вздохнула и вернулась на исходную позицию у коттеджа.

- А с чего это он беспомощный? Вон суп сам сварил на прошлой [...], пока мы на карантине [...] под Новый год торчали, - слова Званской уносило порывами ветра, когда она запрокидывала голову в сторону балкона. Было неясно, ждет она чьего-то появления или высчитывает как ниндзя, во сколько прыжков обойдется проникновение на "вражескую" территорию. Впрочем, комплекция и нулевая физическая подготовка Званской не позволили бы ей забраться даже в окно первого этажа. По крайней мере, без посторонней помощи, которую от новой жены Званского она не приняла бы и под страхом смерти.

- На каком карантине? Мы же отпуск в конце декабря с Сашенькой брали, чтобы на Бали съездить! - Кудрявцева подошла к снеговику, слепленному на днях Петей возле заиндевевшего фонтана, и стала поправлять морковный нос.

- Тьфу, так ты про этого... Я думала, про Петьку говоришь. Да что с ним сделается вообще? Небось, притворяется там, драму разыгрывает ради хохмы..., - Званская привстала на бордюр заснеженной клумбы, чтобы хоть что-то разглядеть за балконной оградой. Окна же были занавешены плотными шторами из парчи. Эти портьеры она успела выбрать сама, еще до развода. Её до сих пор распирало любопытство, соответствует ли интерьер идеальному текстилю. Но Званская не позволяла себе переступать порог этого, теперь чужого ей дома, даже когда забирала Петю.

- Нина, ну как ты можешь! Петенька же дал понять, что Сашенька не двигается и не дышит. Или тебе в разговоре он сказал что-то другое? Только не ври мне, Нина! - Кудрявцева подбежала и сжала ладони Званской. - Я же переживаю!

- Да ничего он другого не сказал, то же самое всё, успокойся. А вообще вот не мог же нормально умереть, да? Гад ползучий, надо было еще и ребенка напоследок напугать! Все папы на выходные как нормальные отцы, а этот психологическую травму решил сыну в подарок на день рождения преподнести, - онемевшие пальцы начали оттаивать в рукавицах Кудрявцевой, от чего по телу разливалась какое-то постыдное тепло. Званская высвободила руки и спрятала их в карманы тоненькой дубленки. Тут же вытащила смартфон и стала набирать Пете - шестой раз с момента их прибытия.

- Мы, между прочим, Петеньке вместе подарок готовим, - от неловкой беседы, порождавшей в животе унизительное чувство, Кудрявцевой стало жарко. Ей казалось, она не умела отстаивать честь любимого в разговорах со Званской. От распирающей духоты на каждой реплике Кудрявцева то снимала, то натягивала шапку. В результате таких нехитрых движений волосы на голове встали торчком, ведь вопреки фамилии Кудрявцева была обладательницей прямых и тонких волос.

- Ой, всё, завела свою дуду оправдания. Ребенку воспитание нужно, а не игрульки всякие. А этот то в дебильных разведчиков играет, то по церквям на праздники таскает. В прошлый раз Петька вообще чуть в обморок не упал в храме, - поддавшись ритму Кудрявцевой с ее шапкой, Званская начала в такт попинывать соседний сугроб и параллельно вслушивалась в гудки. В какой-то момент она поняла, что пинает уже не снег, а сморщившийся садовый шланг, забытый здесь с поздней осени.

Званская начала подпрыгивать с почти приросшим к уху телефоном: крещенские морозы пришли раньше срока. Раздражение при каждом взгляде на Кудрявцеву росло. Еще бы, в дорогущей-то шубе не холодно. Шапку вон и по самый лоб надевает, небось, даже прыщи подростковые не слезли. Званская переключилась на снеговика, в два пинка порушив его внутренний мир где-то между пупком и селезенкой. В будке возле ворот недовольно буркнула собака. Впрочем, Званская с таким остервенением разрыхляла снежные комья, что сама походила на сторожевую.

В последние три года она барахталась в материнских хлопотах и дележке совместно нажитого. Званская не хотела тонуть, но и топить из мести или обиды ей не нравилось. Она просто нуждалась в энергии для одиночного плавания. Раньше можно было плыть по течению, с мужем, чью холодность получалось растопить едким словцом. Выходило же как-то поддерживать огонь в отношениях! Воспоминания о браке, впрочем, тоже неплохо горели, и речь не только о совместных снимках, которые Званская с радостью сожгла. роман проза фраза письмо

Спустя годы она приловчилась использовать в качестве источника энергии любого человека, позволяющего остро реагировать на происходящее и чувствовать себя живой. При этом Званская совсем не искала поддержки, нет - жалости после развода можно нахлебаться с головой. Ей нужно топливо. "Топить нельзя растапливать", - она не была до конца уверена, как расставлять знаки препинания в девизе, но, кажется, инстинкты работали быстрее.

Званский до сих пор заходил на квартиру, чтобы забрать какие-нибудь бумаги или закладки табака, которые она, впрочем, перепрятала еще в браке. Заходил по-свойски, решительно, перебрасываясь шуточками с сыном и успевая потискать кошку. Званская в такие моменты уходила слушать музыку в машине. Сидела и махала во все стороны руками, насколько салон позволял. Может, подтанцовывала, а может, плыла куда-то.

Пока Званская дозванивалась до Пети, Кудрявцева снова подошла к двери и на автомате подергала. Бесполезно: вместе с дверью заблокировались даже окна, чьи бронированные стекла нельзя было разбить. В общем, ни зайти, ни выйти. Оставался недостроенный балкон на втором этаже, вот только лестницы, как назло, у соседей не оказалось.

К счастью, сюда уже мчались ЧОПовцы, получившие сигнал тревоги. Кудрявцева поначалу надеялась, что бригада, способная выломать или открыть чуть ли не колдовскими примочками дверь, приедет раньше них. Но Кудрявцева на момент Петиного звонка была поблизости, а Званская как раз ехала на проверку сына. Был у нее такой пунктик: во время каникул проведывать ребенка лично. Она даже машину у бывшего мужа выпросила. Вот теперь-то они и стояли перед неприступным коттеджем вдвоем, пытаясь унять дрожь: Званская - от забравшегося под одежду холода, Кудрявцева - от разгорающегося конфликта, и обе - от неизвестности произошедшего.

- Ну как, проверила вашу тупую систему охраны, не сдается? И надо же было нагородить херни такой, - Званская снова сунула руки в карманы: аккумулятор телефона на холоде быстро разряжался.

- Обычная система безопасности, такого раньше не случалось, - Кудрявцева пожала плечами и села на крыльцо. Стоять под свербящим взглядом было невыносимо. Кудрявцева вообще старалась лишний раз не смотреть на Званскую. Конечно, с перегидрольной химией на голове и не восстановившейся после родов фигурой ее нельзя было назвать красавицей, но выглядела она моложе своих лет. Так что Кудрявцева бесцельно бродила глазами по участку и старалась не думать, что эта женщина когда-то была единственной в жизни Званского.

Уже стемнело, но двор Кудрявцева знала наизусть: клумбы, качели, фонтан, собачья будка. Ей запоминалось всё, к чему прикладывал руку Званский. Или, по крайней мере, к чему прикладывал свою подпись, будучи уже разведенным человеком. Её человеком. До этого Кудрявцева бродила тенью: Званский берег репутацию. Говорил еще, что не хочет гневить Бога, прослыв среди знакомых развратником. Кудрявцева считала, что Бог уж точно в курсе их совместных командировок, но любимому не перечила.

- А от чего вы вообще отгораживаетесь-то? От меня, небось, сигналку свою поустанавливали, - "топить нельзя растапливать".

- Люди разного боятся. Ты же знаешь, у Сашеньки же бизнес, там договоры...

- Знаю-знаю. Ты вот тоже была одним из таких договоров поначалу. А этот теперь бабла сколотил и трясется.

- Причем тут деньги, Нина. Я вообще не знаю, как он финансами распоряжается. На счета какие-то переводит. На один прямо стабильно, каждый месяц.

- Да, знаю я, это при мне еще было, - Званская шмыгнула хлюпающим на морозе носом, - У них там спор с друзьями какой-то вышел или что-то типа того. А тебе, что же, не рассказывает, наш голубчик? - "ТОПИТЬ НЕЛЬЗЯ РАСТАПЛИВАТЬ".

- Он не голубчик, - сказала Кудрявцева, немного помолчав и притупив ревность, - и уж тем более не "наш". В общем, нет у нас денег никаких особо. А вот умалишенных вокруг много - залезут и убьют, чего доброго.

- Не тех людей ты, Оленька, боишься, - ехидно улыбнулась Званская, кутаясь в дубленку, - Самый смертельный удар под дых от самого близкого бывает... - "топить, нельзя растапливать".

Кудрявцева знала, к чему ведут такие намеки, но скандалить, пока любимый без сознания, желания не было. Кудрявцева умела делить Званского. С работой, друзьями, Богом и даже Петей. А вот с другими женщинами - никак. Она так мечтала взять его фамилию, но, как узнала, что бывшая жена не собирается менять паспорт, отказалась. Званскому, конечно, не призналась, выдала за собственное решение. Мол, стремится сохранить историю семьи. Ей казалось, что он даже больше зауважал ее после этого. Но не уважения хотелось Кудрявцевой...

- Тем не менее, угроза жизни всегда есть. Хоть в районе преступность и небольшая. Мы и о Петеньке тем самым заботимся, между прочим.

- Мы с Сашенькой, да ради Петеньки..., - вполголоса передразнила Званская, - Давай ты не будешь Петьку каждый раз трогать? Прикрываться ребенком любой горазд. Насмотрелись тут..., - ей ничего не приходило в голову, - "Один дома", а теперь сын мой в катакомбах заблокированных сидит! А его, между прочим, может, даже в завещании не будет!

- В смысле?! - Кудрявцева приподнялась, ожидая очередных нападок в свою сторону. Вместе с тем она чувствовала, как под норковым воротом по шее стекает струйка пота.

- Не делай вид, что не знаешь. Этот скорее секте деньги отдаст, чем сыну родному. И ведь даже со мной не обсуждает. Духовная пища, мол, важнее. Между прочим, ребенок привык время за городом проводить, а у нас самих даже дачи нет. Или вот, что с машиной подаренной будет, если он окочурился, а? Он же ведь ее по документам не переоформил, придурок...

- Какая ты грубая, Нина..., - произнесла Кудрявцева на выдохе, надеясь, что Званская не услышит или пропустит мимо ушей. Но тихая, почти нежная реплика разозлила Званскую еще больше, обнажив самый страшный и безапелляционный приговор к собеседнику: жалость.

- Я не грубая, а честная. А вот у вас... - Званская подошла вплотную и тыкнула замерзшим пальцем в шубу Кудрявцевой, - У вас искренности днем с огнем не сыщешь! Иначе б не крутили шашни за спиной. Ну, ты-то молодая, а вот он... Можно подумать, я не человек вовсе. Рассказать сразу нельзя было, дожидались, пока застукаю... Да что там я, ребенка зачем обманывать! Так что нахер мне, - она помолчала с полсекунды и исправилась, - нам, нам ваши деньги не нужны! И коттедж этот сраный. Машиной тоже можешь подавиться! Мне человеческое отношение нужно было в семье, ясно? - "Топить нельзя, растапливать!".

Званская замерла с распахнутыми глазами неожиданно, как остекленела, замерзла будто Кай. Кудрявцева отступила на шаг и оказалась у самой двери. Горячая спина даже сквозь шубу ощутила стальной холод. Званская тут же ожила, почувствовав превосходство, и сплюнула в отпечаток сапога Кудрявцевой, отрезая ей обратный путь.

- Да ладно тебе, Нин..., - примирительно и устало прошептала Кудрявцева, - Не думай про Сашеньку плохо, он же любит, очень любит Петеньку. А наследство... Я на него не влияю, прости. Нет, я бы поговорила, если нужно, но он так мало времени со мной проводит... Ох, хоть бы с ним всё в порядке... Я Петеньке и тебе только добра желаю, просто сейчас такой момент...

- ...неподходящий для этого вопроса, я знаю. Ладно, забудь.

- Нет, Нин, я, правда, всё понимаю, такой стресс, и Петенька там один, и Сашенька до сих пор...

- Да плевать мне, что там с Сашенькой, понятно?! - Званской начало казаться, что она задыхается, от бесконечной волны всепонимания и заботы, - Какая же ты милая, Оля... Прям до тошноты.

Она выудила смартфон из дубленки. Тот пискнул в ответ, но зажигаться не стал. Званская немного пораздумывала, потоптавшись на месте, и попросила телефон у Кудрявцевой. Набирая номер сына, успела заметить, что Званский записан в журнале вызовов как "Любимый". Пришлось подавить недовольный смешок и пару скабрезных шуток.

- И вообще не называй моего сына Петенькой, - Званская напряженно прислушивалась к гудкам в трубке, - Он не твой ребенок, во-первых, а во-вторых, разбаловали мне..., - Ой, Петенька, ну наконец-то! Ты как там?!

***

Когда родители разводились, Петя услышал от мамы, что папа к ней "порядочно остыл". Примерно тогда же он встретил в телевизоре фразу "труп еще не успел остыть". Значения слов слились в одно, и Петя решил, что папа умер. При этом важно было то, что умер он порядочно. Предупредил маму, наверное, извинился. Странно только, что самому Пете не рассказал. В общем, неделю после тех маминых слов он был в сомнениях, ждать ли от отца подарка на день рождения.

В этот раз подарок обещали точно. Петя гостил у папы на зимних каникулах и готовился к девятилетию, обнадеженный поездкой на снегоходах. Уже три года он первые и последние выходные месяца отдыхал в поселке. Ему нравилась перемена мест, и проводить время с папой тоже нравилось. В отличие от мамы, например, папа не заставлял ходить на всякие кружки по шахматам, актерскому мастерству или игре на гитаре.

Сам Петя не мог разобраться с интересами: он собирал фигурки динозавров, но называть это хобби стеснялся. Ему казалось, что без посещения нужного кружка нельзя считать какое-то занятие своим увлечением. Папа вот ходит в церковь, потому что верующий. Ну, или наоборот. А кружка-то по динозаврам не существует.

Из-за страстной любви к динозаврам в школе и на секциях с Петей мало кто разговаривал. Впрочем, увлеченный игрой воображения, он и не нуждался в общении. Учителя считали Петю странным. Даже его внешность никто толком не мог описать иначе, кроме как восклицаниями, что глаза мамины, а щеки - папины. Хотя во время наказаний мама обычно кричала, что никакой Петя не особенный и пора ему вести себя нормально. Однако Петя догадывался, что мама не знает, где находятся границы этого нормального. Для него часами мучить музыкальный инструмент было ненормальным. А вот неожиданно замереть по пути в школу, осознав, что живешь по-настоящему прямо здесь и сейчас, и оттого опоздать на первый урок - вполне.

Впрочем, мир вокруг был гораздо страннее Пети. Взять хотя бы появление жизни на Земле. В школе им уже рассказали о теории Дарвина, и было неясно, создавал ли Бог обезьян, и если да, то зачем нужны отдельные Адам и Ева. А ведь есть еще динозавры! Папа частенько пытался разговаривать с Петей на тему мироздания, давал Библию, но это занимало не больше, чем походы на кружки. По крайней мере, картинок в книге не нашлось, и просматривать ее было скучно, а читать сложно. У папы Петя всегда делал, что хотел, за исключением тех дней, когда надо было ходить в церковь или делать вид, что изучаешь Библию.

Петя не сразу испугался, когда папа упал, простонал что-то невнятное и неестественно замер. Он подумал, что это новый сценарий шпионской игры. А потом как-то сразу догадался о смерти, и уже настоящей, не игровой. Петя бросился вниз, чтобы добежать до соседнего дома и попросить о помощи, но разобраться с замком было непросто. А потом он вспомнил, что для достоверности шпионской игры они еще и систему сигнализации включили. Она-то и сработала, заблокировав все возможные входы и выходы.

Петя не знал, плакать от происходящего или нет. Когда он был не сильно загружен уроками и секциями, то смотрел много мультиков, некоторые даже с повторами, и чаще всего - "Король Лев". Всякий раз, когда умирал Шрам, Петя очень расстраивался и капризничал. Тогда мама с папой хором отвечали, что это был нехороший персонаж - злодей, и переживать не стоит. Такие же герои не главные, мир не спасают.

Он не был уверен до конца, надо ли считать папу злодеем, но мама в последнее время много на него ругалась. Петя даже не удивился, что она не восприняла звонок всерьез и принялась громко отчитывать папу за розыгрыш. Поэтому Петя на всякий случай набрал еще и тете Оле. Та, в отличие от мамы, попросила пощупать папе пульс. Он перещипал обе руки, но ничего не почувствовал. Тогда Петя забрался на диван и просто стал ждать, когда кто-нибудь его спасет. От волнения его разморило.

Придя в себя, он вспомнил про телефон. Сунулся в карман штанов - шесть пропущенных от мамы. Петя подумал, что можно выйти на балкон и прокричать маме с тетей Олей, что он в порядке. Про папу напоминать не хотелось: взрослые если уж расстраивались, то надолго и очень сильно. Когда умерла бабушка, мама долго ревела. Петя этого не помнил: он тогда был маленький, ходил в детский сад. Однако мама каждый год рассказывала всё в деталях, как она говорила, "на годовщину". Иногда, правда, казалось, что он всё-таки видел, как бабушка резко осела на стуле. Будто превратилась в игрушку без батарейки.

Петя выбрался на балкон и впервые за день вдохнул свежего воздуха. Мама казалась с высоты маленькой и беззащитной. Кажется, она была недовольна: резко жестикулировала, почти кричала, а ветер уносил ее слова в противоположную сторону. Тети Оли не было видно, но по направлению маминых рук можно было понять, что она где-то близко и мама на нее ругается. Тетя Оля, наверное, очень хотела попасть в дом. Сам Петя, когда мама злилась, всегда хотел попасть в свою комнату - самое безопасное, по его мнению, место.

К тете Оле Петя относился нормально. Только однажды он подслушал, как она что-то говорила про мамины манипуляции и кота в мешке (кажется, так она назвала самого Петю). В ответ на это папа грозно рычал, что не допустит бескрайней опеки и опасного маминого влияния. А машину называл отвлекающим маневром. В общем, Петя понял, что тетя Оля жадная и не хочет делиться автомобилем, в котором ему нравилось кататься с мамой (только если не на кружки).

Мама и тетя Оля встречались нечасто, но при этом обязательно ссорились. Вот и сейчас, наверняка, они что-то делили. Только не было ясно, что именно. Вот взять, к примеру, машину, так она вообще папина. И тут Петя подумал: "А что если они спорят не о вещах, а о людях?". Он как-то слышал, как в ссоре с папой мама сказала, что готова за него, т.е. Петю, любому "глотку порвать". Если уж она готова была на преступление, значит, он для мамы ценнее всего. Вдруг она мечтает забирать его к себе даже на выходные.

Петя в свои неполные девять прекрасно понимал, что такое жажда обладания. Он давно мечтал обладать полной коллекцией динозавров Юрского периода. И даже был готов стащить коробку с ними из магазина. Но когда он этой мыслью поделился, папа сказал, что Бог всё видит, а мама выпорола, чтобы "выбить дурь". Но запретный плод сладок, так что динозавров он всё равно жаждал. Возможно, мама тоже мечтала выкрасть Петю из папиного коттеджа. Но если это так, то почему спорить надо с тетей Олей, а не с папой? Может, мама просто не знала, что на деле тетя Оля мечтает обладать только папой (и еще немного машиной), а сам Петя ей не нужен? Значит, чтобы остановить ссоры, нужно показать маме, что тете Оле важнее папа и переживать незачем. Петя развернулся на балконе и посмотрел на тело, почти доволоченное до кресла. Он хотел вначале посадить папу, но было неудобно и непонятно, поможет ли это. Теперь же решение пришло само собой.

Сначала Петя сходил на кухню подкрепиться: он изрядно проголодался от волнения. С наспех состряпанным бутербродом во рту его застал очередной звонок. Звонила тетя Оля, но в трубке зазвучал мамин голос. Мама говорила бодро, изредка переходя на истеричные всхлипывания. Она причитала, что всё будет хорошо, двери скоро откроют и ему не нужно переживать или чувствовать себя виноватым. Про папу же мама не спрашивала совсем, что Петя счел доказательством своей догадки.

Когда он поел, уверенности прибавилось еще больше. Петя прошел в гостиную, где лежал папа, и оценил расстояние до балкона. Дотащить тело до порога можно было за пять-восемь рывков. Главное - не делать это с большими перерывами, а то накатит усталость. Папа оказался очень тяжелым, и Петя представил, что тащит динозавра. Возможно, это был последний после метеорита динозавр, которого Пете предстояло скинуть с края Земли. Да-да, Петя знал, что планета круглая, но часто натыкался в Интернете на опровержения и из интереса даже вступил в одну группу в социальных сетях. Папа почему-то не рассказывал, какой конкретной формы Бог задумывал Землю.

Дотащив папу до балкона, он снова выглянул во двор: было темно, но видно, как мама и тетя Оля махали руками друг перед другом, не замечая Петю. Где-то в начале поселковой дороги замигали огни. Кажется, спасатели ехали к Пете. Или к папе. Нужно торопиться, чтобы тетя Оля забрала папу и ушла куда-нибудь восвояси. Пусть даже машину заберет. И собаку. А они останутся вдвоем, мама успокоится, перестанет кричать на Петю и разрешит ему, наконец, не ходить на кружки. Может, им даже разрешат жить в этом доме, и тогда уже он научит маму кататься на снегоходах.

Папа лежал на балконе, а Петя смотрел сверху вниз то на него, то на маму. Предстояло самое сложное: перекинуть тело через кованую ограду. Чтобы было проще, он сначала сунул папины ноги между металлическими прутьями. Потихоньку, сантиметр за сантиметром он начал приподнимать туловище, толкая его вперед, чтобы тело рано или поздно перевесило, и всё пошло своим чередом. Было тяжело, но что-то изнутри подталкивало Петю, делало его сильнее. В конце концов, у него получилось, и папа повис на балконе. От падения его удерживали только ступни, зажатые в ограде. Петя решился их вытащить. Он кряхтел, пыхтел, и шум привлек сторожевую во дворе. Собака зарычала, отчего мама с тетей Олей посмотрели в сторону коттеджа. Петя забежал в комнату, разогнался и, влетев на балкон, со всей мочи толкнул папу в спину. Тело рухнуло вниз.

***

Когда Званский пришел в себя, он ни с кем не хотел разговаривать. Вокруг уже забегали врачи, захлопотали медсестры. Ему задавали вопросы о самочувствии и последних воспоминаниях, но Званский молчал. Всё, что его занимало, - сон и невыносимая тревога. Званский никак не мог осознать, что всё было не по-настоящему и он до сих пор жив.

Один из докторов в палате представился лечащим врачом и сказал, что ему крупно повезло: будь он дома один в момент инфаркта, умер бы сразу. Оказалось, что сын, увидев потерявшего сознание отца, делал ему непрямой массаж сердца и искусственное дыхание до самой скорой. Как он догадался, что произошел инфаркт, Петя объяснить не мог, а оказанию первой помощи успел научиться на внеклассных занятиях.

- В общем, золотце, а не ребенок! Спас главу семейства! - восхищенно резюмировала одна из медсестер, выглядывавших из-за спины доктора. Званский в ответ хмыкнул и попросил оставить его одного.

Размышлять над сном было страшно. Видение нависало кошмаром и даже затмевало радость от спасения. Чувство стремительного полета, разрывающие грудь потоки воздуха и никого вокруг, чтобы спасти или утешить. Но раз он всё еще жив, значит, Бог дает ему шанс завершить неоконченные дела. Хотя сына он уже вырастил, да и дом построил. И тут Званского осенило. Понимание пришло так просто, что сразу захотелось жить дальше. Без каких бы то ни было страданий.

Через час в палату вбежала заплаканная Кудрявцева.

- Оленька, здравствуй! Ты прости, что напугал, - Званский неожиданно даже для себя заговорил таким нежным тоном, что Кудрявцева замерла на пороге, - Да ты не стой, проходи. Знаешь, я чего тут надумал? Нам нужен еще один отпуск!

Кудрявцева бросилась обниматься. В ушах стояло собственное имя, потому что раньше Званский никогда не называл ее так ласково. Из открытой форточки приятно тянуло прохладным морозным воздухом. Кудрявцева втягивала его с удовольствием, прикрыв глаза, и молча улыбалась, лежа у Званского на груди. Через 10 минут пришел врач и попросил закончить встречу.

- Оль, ты это..., - Званскому очень хотелось поделиться сакральным значением своего сна. Он уже не сомневался, что это было ни много ни мало божественное видение. Но показаться сумасшедшим не хотелось, - Принеси нашу фотку какую-нибудь сюда. Я поставлю и буду смотреть... Для вдохновения, в общем.

Кудрявцева кивнула, послала воздушный поцелуй и скрылась в дверях. Так потянулись дни восстановления в больнице.

Званская к нему в палату не пришла и сына приводить отказалась, сославшись на то, что для ребенка вся ситуация и так стресс. Она, в принципе, была права, но Званскому не терпелось их увидеть. Так что, выписавшись, первым делом он поехал по знакомому адресу. Званская уже вышла на работу, и в квартире он застал только скучающего сына. Они поели, посмотрели мультики и даже поиграли в злополучных шпионов. Потом Петя захотел спать, и Званский вызвался его уложить. Перед этим оставил для бывшей жены в гостиной записку. В ней он долго извинялся за свою холодность и скупость, обещал всё исправить и указывал номер банковского счета на нужды сына и Званской. С него он раньше перечислял деньги на идеальные похороны, но никому об этом знать необязательно. Пусть живут и радуются. И он с ними.

Пока Званский писал, ручка кончилась, и в поисках новой пришлось перерыть целый шкаф. Здесь уже давно всё было по-другому, и только книжки его по-прежнему стояли на полке. Вот, например, "Смерть и правая рука" - увесистый томик, взятый у друга. Званский надеялся, что это фантастика, но, расковыряв наполовину упаковочный полиэтилен, разочаровался: что-то научное. "У Лешки настрой был соответствующий, может, ему и в тему было. А я же теперь как заново жить начал. Нафиг мне вообще про смерть знать надо", - с этими мыслями Званский, прошествовав на кухню, запихнул книгу в мусорку.

Когда Званский зашел в спальню к Пете, тот уже дремал, прижимая к груди любимого тираннозавра и привычно закинув ногу на одеяло. Он погладил сына по голове и подумал, что тот его ангел во всех смыслах. Званскому снова вспомнился сон, о котором до сих пор никто не знал, но детали которого всё еще пугающе стояли перед глазами.

- Пеееть, - шепотом позвал Званский сына, потряхивая плюшевую лапу динозавра.

- Пааап, - Петя открыл один глаз и улыбнулся, - а расскажи сказку.

- Большой ты уже, сказки-то слушать. Давай я тебе лучше один секрет раскрою. Я тут, когда заболел, такую странную штуку видел. Летал я, в общем. Вернее, падал. Из космоса откуда-то или из небытия. Не буквально, не телом падал, а знаешь, душа с мыслью неслись как будто...

Званский тогда прямо во сне осознал, что умер. А полет есть не что иное, как путь к спасению. Или наказанию. Было не по себе, но казалось, что ничего еще кончено, если попросить хорошенечко. И Званский начал молиться. Он летел и летел в бесконечном пространстве и умолял, чтобы его отправили в рай. Говорил, что почти не грешил, относился к Господу с почтением и чтил все праздники. В конце концов, у него семья, а она должна встретиться с душой близкого, и никак не в аду.

Пока Званский всё это шептал, пространство вокруг стало вырисовываться. Полет происходил уже в облаках, а не в вакууме, и мимо проносились птицы. "Царствие Небесное!", - радостно подумал Званский, но падение продолжилось. Неужели в преисподнюю? Он изо всех сил зажмурился. А глаза открыл в палате с врачами.

Званский описал Пете свое видение в мельчайших подробностях, будто всё случилось пару часов назад. Он расписал полет, чувство страха, молитвы. Только на Петю смотреть в этот момент боялся - вдруг на смех поднимет.

- Короче, видишь, какое дело, Петька. Нет на небе никакого успокоения. И вознаграждения тоже нет. Настоящий рай, выходит, только на Земле и есть, чтобы жить и радоваться, - на последних словах Званский всё-таки взглянул на сына. Петя, кажется, совсем задремал.

"Ну вот, зря распинался перед этим балбесом", - подумал Званский и еще раз погладил сына по голове. Тот неожиданно открыл глаза.

- Пап, а ты не думал, что всё неправильно понял? - Петя отвернулся к стене, показывая, что после этой реплики точно собирается спать, - Ну, я имею в виду, а что если... Если ты ошибся?

Званский почувствовал, что кожу на груди холодит острое маленькое пятнышко - это был его золотой крестик. Молча накрыл сына одеялом. Выходя из квартиры, он заглянул в гостиную и спрятал записку, с еще не высохшими чернилами, в карман.

Камень, ножницы, бумага

У Генриетты Васильевны были очень нежные руки. При всём её почтенном возрасте - старше Костика почти вдвое - кожа выглядела настолько мягкой, что даже пигментация не бросалась в глаза.

Конечно, при ближайшем рассмотрении можно было заметить и мозоли на пальцах, и бугорки ногтей, проступающие под неплотным слоем лака, и мелкие морщины, походившие на татуировку с иероглифами. Но гораздо интереснее украдкой разглядывать перстень с большим морионом, который Генриетта Васильевна бережно, но демонстративно снимала перед их запланированными свиданиями. Кольцо, как она призналась, единственный подарок мужа, умершего лет двадцать назад.

- А вы, знаете, у этого камня необычное прозвище. Цыган. Вообще такие украшения в спиритизме использовали - духов подзывать. Мой муж, кстати, тоже с цыганской кровью был. Может, и встретимся как раз на том свете, если кольцо работает.

Костик в магическую силу камней не верил, а вот в таинство рук Генриетты Васильевны вполне. Всё меркло на фоне ее умелых прикосновений. "Опытная, ничего не скажешь", - всякий раз думал он в начале их встреч, а потом отключался от удовольствия. Перед этим он успевал пару раз окинуть взглядом помещение.

Ему нравилось приходить сюда после долгих репетиций или затянувшихся арт-тусовок. В комнате, как и в образе Генриетты Васильевны, сквозило нечто загадочное. Хотя скорее - восточное. Здесь стояла ширма с вышитыми журавликами, а при входе звенели трубчатые колокольчики. На стене висело большое квадратное зеркало в тонкой золотой оправе. Костика оно раздражало даже больше музыкальной дверной подвески: видеть себя в такой интимный момент ему не хотелось. В своей же творческой работе он привык, чтобы на него, испытывая неловкость, смотрели только другие.

Дополняя атмосферу Востока, Генриетта Васильевна неизменно зажигала к приходу клиентов какие-то благовония. Из-за этого к концу встречи клюющий носом Костик всегда ощущал себя на медитации. Ему казалось, что он созерцает какую-нибудь Фудзияму, причём сама Генриетта Васильевна, нет-нет, да и представлялась в образе горы. Благо, комплекция к этому располагала.

Костик встречался с ней уже полтора года, каждую среду и пятницу. Ее рекомендовали знакомые как женщину строгую, но потакающую запросам клиентов. В первую встречу она, со свойственной ей простотой и напористостью, попросила оценить свежий маникюр.

- Не знаю, по-моему, норм, - коротко ответил Костик, больше беспокоясь о том, что должно было произойти дальше.

- А по-моему, шедеврально. Точная копия победителя NailSkills Event-2015. Тут и градиентный переход есть!

Костик пожал плечами и удалился за ширму. Можно было раздеваться и прямо на месте, но он всё-таки разделял эпатаж в искусстве и повседневную жизнь.

Генриетта Васильевна любила поболтать, и если собеседник не поддерживал тему, начинала наседать:

- А мне сказали, что вы тоже из этих. Ну, творческий, тонкочувствующий, то бишь. Значит, цветовую гамму оценить должны. А может, у вас синестезия?

- Нет, я просто дальтоник, - Костик научился сообщать об этом как бы невзначай. Всё лучше, чем потом выставлять себя в неловком свете.

Кроме возраста и словоохотливости у нее был еще один недостаток, который она преподносила как фишку: лишний вес. Говорила, что полнота была наследственной печатью природы, с которой ей пришлось свыкнуться еще в детстве. А потом она и вовсе поняла, что любое тело - прекрасно. Костик как человек искусства в этом Генриетту Васильевну поддерживал, да и не дальтонику оценивать наследственность человека.

- Как дальтоник? Вы ж художник! - Генриетта Васильевна бродила тенью за ширмой, нетерпеливо дожидаясь, когда можно приступить к работе и побеседовать уже в привычном для нее ритме.

- Я перформансист. И акционист. Это когда...

- Знаю, знаю. Это когда надо действовать, а не думать.

- Можно и так сказать, - Костик вышел из-за ширмы, оставшись в одних трусах.

- И что же? Вы никогда не хотели, как-то это исправить? Я вот слышала, очки есть специальные...

- Ну, вы вот тоже не худеете, как я вижу, - он подумал, что после таких резких слов всё может кончиться, еще не начавшись. Но Генриетта Васильевна лишь хмыкнула и жестом пригласила Костика прилечь. Так и познакомились. Она попросила называть ее Герой, весело добавив, что, как и подобает богине, на работе она носит только белое.

- Только что-то с покровительством над браком не сложилось. Я если и берегу домашний очаг, то только потухший, - смеялась Генриетта Васильевна.

В первые дни она буквально сыпала стандартными обывательскими вопросами о жизни дальтоника. В иное время Костик бы разозлился, но она вела себя так непринужденно, что хотелось удовлетворить ее любопытство. В конце концов, это меньшее из зол, с которым он бы мог поделиться. Не рассказывать же незнакомому человеку, что переживаешь не из-за зрения, а из-за своих не сбывающихся творческих амбиций и насмешек даже со стороны друзей. Быть дальтоником-интровертом - сложно, но осознавать бездарность - невыносимо.

К счастью, Генриетта Васильевна много говорила сама, и ничего больше рассказывать не приходилось. Надо только слушать. Но и это было лень. На полтора часа Костик научился виртуозно отключать слух и спокойно обдумывал очередной затянувшийся проект. Периодически он включался в разговор, чтобы изобразить приятного собеседника.

- Незачем тратить нервы на то, что от нас не зависит, - часто с оптимизмом повторяла Генриетта Васильевна в середине монологов, имея в виду то полноту, то дальтонизм. А то и вовсе какое-нибудь движение, от которого кожа вспыхивала красной тряпкой в руках опытного матадора, т.е. самой Генриетты Васильевны.

- Агаааа, - тихо протягивал Костик.

На каждой такой встрече он чувствовал себя растекающимся тестом, а иногда - натянутой струной. Нет, не какой-нибудь изнеженной скрипки, а серьезного контрабаса или альта: хоть Костик и был человеком искусства, лишаться мужественности он не собирался. Одно он знал точно - это было полезнее арт-терапии. Когда Генриетта Васильевна гладила его, он представлял себя свежевыстиранной ароматной рубашкой, которой предстоит размякнуть под тяжестью раскаленного утюга. А если случайно царапала, то древней дощечкой для первых писем.

Иногда, пребывая в особо хорошем настроении, они играли в "Камень, ножницы, бумага". Она делала первый ход - его тело отвечало. Вздрагивало от легкой боли, извивалось от щекотки или вибрировало от уверенных шлепков. "Такая неженка", - похихикивала Генриетта Васильевна.

- Странная игра, конечно. В наше время, кто первый, решали по старинке, считалочкой. Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, - пальцы Генриетты Васильевны на этих словах будто вспарывали кожу Костика.

- Ага, - шепнул он чуть слышно, а потом вспомнил, что пора включиться в беседу. - Но вообще как жеребьевка нормально. Или как решение спора.

- Ну да, ну да. Можно, например, поспорить... Кто первым умрет.

- В смысле?

- А что? Мы так с мужем по молодости прикалывались. Он, получается, выиграл.

На этом их очередной разговор закончился, потому что Костик знал: такие женщины в сочувствии не нуждаются. Кроме того, он выразил молчаливое уважение, поскольку для него откровенные разговоры о смерти были табу. Так его воспитывали в семье, и таким он хотел бы воспитать весь мир через гедонистические перформансы. Осталось только площадку большую найти.

Да, Генриетта Васильевна оказалась массажисткой высшего уровня. Слухи о перерождении ее клиентов в новые, почти младенческие тела ползли по всему Петербургу. О сеансах Костик не пожалел ни разу: у него сразу перестала болеть спина, измотанная долгими стояниями, сидениями, а то и кульбитами, которые он проделывал в галереях, музеях, библиотеках и вообще всех общественных местах. В отличие от обычных художников, искусство ему давалось потом, а иногда, в особо экспериментальных проектах, даже кровью.

Генриетта Васильевна была предсказуемой и открытой, но в то же время горделивой женщиной. Она знала себе цену, давно нашла свой стиль, а кольцо с морионом протирала чаще, чем Костик ботинки. Обожая сплетничать, она умудрялась держать дистанцию и общалась на "вы" даже с самыми старыми клиентами. А главное, ей нравилось то, чем она занималась.

Смерть, пришедшая за Генриеттой Васильевной, оказалась полной противоположностью: неожиданная, тихая и, в общем, не особо притязательная. Не то от ненависти к служебному долгу, не то от скуки она застала Генриетту Васильевну прямо на рабочем месте. Та и опомниться не успела, как охнула и перевалилась всем телом через массажную кушетку, попутно погребя под собой Костика. А он уже почти перенесся в атмосферу воображаемых богемных вечеринок.

- Гера, вы чего, - Костик в полудреме почувствовал тяжесть, - Мне так неудобно!

Ответное молчание вытолкало в реальность. Заигрывает, что ли?

- Гера? Генриетта Васильевна, ну что там? Кольцо, что ли, потеряли? - Костик, наконец, открыл глаза и посмотрел сквозь отверстие массажной кушетки вниз. На полу ничего не было. Боковым зрением он заметил руку. Всё такую же мягкую, но уже беспомощно свисающую с тощего бока Костика.

- Вот, блин! Эй, есть кто-нибудь? Тут человеку плохо! - он выкрикивал каждое слово с длинной паузой, глубоко внутри надеясь, что человек просто потерял сознание.

Время шло, а Генриетта Васильевна не отзывалась. Помощь, между тем, была рядом еще каких-то десять минут назад. Когда же последний в этот день сеанс затянулся, миловидная девушка Лика с ресепшна решила по привычке не дожидаться мастера и удалилась домой, уверенная, что салон будет закрыт лично Генриеттой Васильевной. Костик этого, разумеется, не знал, но по растянутой тишине, прорезаемой лишь тиканьем часов, которые он оставил с мобильником в брюках, догадался. Так же, как и догадался, что Гера лежит на нем примерно минуты три. А он всё еще ничего не сделал. Как там она говорила? Не думать, а действовать...

Костик помнил, что в кабинете должна быть тревожная кнопка. Она была спрятана где-то под журнальным столиком, от которого его отделяло всего два метра.

- Никогда не знаешь, каким окажется следующий клиент. Эксгибиционист, вуайерист, а то и просто любитель полапать, - Генриетта Васильевна обожала рассказывать истории о тех, кто к ней приходит. Она смаковала подробности, но аккуратно скрывала все имена, пароли и явки. Костик подозревал: она не нажала бы на кнопку даже при захвате террористами. Каким бы плохим ни был человек, он заслужил здоровую спину.

Костик еще раз позвал на помощь и снова окликнул Генриетту Васильевну. Ничего не изменилось. Ощущение нереальности происходящего смешивалось в груди с нарастающим волнением. Он будто видел себя со стороны, беспомощным и нелепым. Ладони тут же вспотели. Еще и похолодели, наверно, как у покойника. А может, это вообще миф? Можно проверить прямо сейчас. Ему в голову никогда не приходило взять труп за руку, он даже целовать в лоб мертвецов боялся. От мыслей о сходстве с покойной его затошнило, но блевать под приятной ему женщиной было бы некрасиво. Впрочем, его работа тоже не всегда отличалась высокой эстетикой.

Костик попробовал подняться, но, к ужасу, его тело не двигалось. Он нелепо ерзал под Генриеттой Васильевной, надеясь выползти хотя бы потихоньку. Бесполезно. Неужели так расслабился после массажа? Или бессонная ночь отзывается? В любом случае, его раздавили. Расплющили как червяка. Вроде, вот же он - руки, ноги, голова, а вроде и так, груда костей какая-то. Гера на фоне и то живее, цельнее смотрится. Господи, ну почему я...

Через пять минут беспомощных барахтаний Костик сник. Убеждать себя в том, что при небольшом усилии он спокойно вылез бы, он не мог. Или не хотел. Ему начало казаться, что так должно было случиться, и всё это - закономерный исход его праздной жизни. Наказание за беспечность.

Дышать становилось всё тяжелее: не то мощная грудь Генриетты Васильевны давила ему на легкие, не то надвигалась паническая атака. А что будет, если не хватит кислорода? Костик попытался мельком взглянуть на окно. Закрыто: Генриетта Васильевна уничтожала сквозняки на корню. Что ж, значит, приток свежего воздуха ему не грозит, а вот паническая атака - вполне.

Костик стал вдыхать глубоко и шумно, но себя почти не слышал: каждый звук затмевало шуршание ткани в складках халата Генриетты Васильевны. Ему всё казалось, вдруг это она стонет или пытается встать. Потом он начал представлять, как кислород проникает в чужие легкие и его дыхание уже становится ее дыханием. Вот она уже судорожно хватает воздух ртом словно человек, внезапно вышедший из обморока в бразильском сериале...

Так и есть: всё происходящее похоже на дурацкий сериал. Скорее всего, комедийный. Разве что не ситком, потому что закадрового смеха или удивления он не слышал. А может, это пранк? Проплаченный розыгрыш от друзей?

- Э-э-эй, харош, я всё понял, не смешно, - не уверенно протянул Костик, приподняв голову и ища глазами скрытые камеры. Пусто. Пусто и тихо. Только сердце стучит всё громче. А вдруг у него тоже будет инфаркт или что-то в этом духе? Так их и найдут вдвоем.

Костик понимал, что от него требуется только ждать. Должен же кто-то делать обход перед закрытием. Или это необязательно? Ну и ладно, завтра массажный салон точно заполнится людьми, и его обнаружат. А что если заподозрят преступление? Вдруг Геру еще можно спасти, и ему пришьют неоказание помощи или оставление в опасности. Тоже мне, нарушитель закона. Павленский на минималках...

Вместе с беспокойством за дальнейшую судьбу к Костику пришли обида и злость. Ноги медленно затекали, поясницу уже снова тянуло. Вот и весь эффект массажного сеанса насмарку. Неужели не могла умереть в другое время? Как вообще можно работать со здоровьем людей, когда у самой какие-то проблемы... Говорил же, худеть надо. А так и диабет, и сердце. Вот и допрыгалась. Он тоже, кажется, допрыгался. Будет тут лежать с истощением от голода и жажды.

От нервяка у Костика по коже расползалась чесотка. Он попробовал высвободить руки, но не вышло. Зато получилось повернуть голову на бок, провалившись в отверстие массажной кушетки щекой и ухом. Он уставился в зеркало.

Впрочем, там отражался не столько Костик, сколько нижняя половина Генриетты Васильевны. Когда она падала, халат собрался под ее весом и оголил чуть больше обычного. И хотя Костик никогда не заглядывался на полных, сейчас он не мог не отметить, что при всех габаритах у Геры были упругие ягодицы. Интересно, а они могли бы переспать, походи он к ней на сеансы еще годик-другой? Нажала бы она на тревожную кнопку, начни он ей недвусмысленно намекать, что кушетка подходит не только для массажа?

Сам того не ожидая, Костик возбудился. Спохватился поздно: физиологию было не унять. Ему стало стыдно. Сначала от того, что Гера годилась ему в матери, а потом от того, что он походит на некрофила. Впрочем, подумал он, внимание всегда приятно. И вообще такого долгого контакта у них еще никогда не было. Не удивительно, что он думал о сексе. Возбуждение нарастало уже не столько от Генриетты Васильевны, сколько от трепета, который вызывало ее тело. Большое, но по-своему привлекательное. Хоть и остывающее.

Чтобы как-то уйти от странных мыслей и реабилитироваться в своих же глазах, Костик решил подумать о Генриетте Васильевне в другом ключе. Но каком? Не станешь же представлять гниение трупа и прочую мерзость, лишь бы погасить стояк. Надо отстраниться... Вот, например, если посмотреть на ягодицы Геры как на арт-объект, можно подумать, что это провокационная инсталляция. А если учесть момент смерти, то и вовсе выходит единичный перформанс, где главная роль принадлежит Гере, а он - случайный зритель.

Костик серьезно задумался. Не так уж много полных перформансистов он знал в своей жизни. Интересно, почему? Типа их тело не идеальное полотно для творчества или как? Да и вообще, мертвое тело для большинства художников - нонсенс какой-то. Между тем, ему всегда казалось, что смерть гораздо ближе к искусству, чем жизнь.

В животе заурчало. Последний раз Костик перекусил еще в полдень, когда виделся с Чижом. Обсуждали болезнь и развод Званского. Вспоминали Леху. Леха умер, как и Гера, быстро и безболезненно. Эдакий мгновенный привет из мира вечности. А он-то всё пытается доплюнуть до этой вечности своими проектами. Хотя, конечно, он всегда знал, что всё вокруг - искусство. И массаж, и похороны.

Тут до Костика впервые дошло, что самое пугающее во всей ситуации совсем не мертвое тело. И уж тем более не его конфузное положение. Из страшного тут только бесповоротный конец жизни. Мир Геры не просто стал черно-белым, он навсегда стерся. А его-то мир - нет. И Костик заплакал. Последний раз он плакал, когда узнал о смерти Лехи. Еще, правда, был перформанс, когда он рисовал слезы красками, но то был протест против всей живописи, цвета которой он не мог точно различить, а потому сторонился картин последние лет шесть-восемь.

А вот с Лехой было совсем другое. Он плакал по-настоящему. Но не от горя, а от стыда за свое облегчение. Костик первым делом порадовался, что не его черед настал. В этот раз, можно сказать, его тоже пронесло, просто по касательной задело.

Мысли заходили по кругу: перформанс - жизнь - Гера - смерть - перформанс. Возбуждение спало, тошноты давно не было. Оставалось только странное чувство родства с телом Генриетты Васильевны.

***

Как и во многих панельках, в подъезде воняло канализацией, а в лифте - ссаньём. Унылый ремонт лестничной клетки на нужном восьмом этаже скрашивали бабочки на стенах. Скорее всего, красные: бытовой арт частенько прибегает к кричащим оттенкам. Наверное, облупленные стены маскируют.

Дверь в квартиру была под стать окружению: дешевый дерматин исполосован царапинами. Видимо, здесь частенько не попадали ключами в скважину. Странно было думать, что всё это пусть и косвенно, но связано с Герой. Покровительница семей в мифологии, как-никак.

- Кто там?

- Здравствуйте, Вера Игнатьевна! Это же вы троюродная сестра Генриетты Васильевны?

- Кого?

- Ну, Геры.

- Кого-кого?

- Сестра троюродная есть у вас? - Костик начинал терять терпение: разговор, по всей видимости, предстоял тяжелый.

- Ааа, ну, Генка, да. Так бы сразу и сказал. Только ты немного не успел, умерла она вчера.

- Да, я знаю, я с работы. Мы с Герой в некотором смысле коллеги.

За дверью зашуршали. На пороге стояла худая высокая женщина, возраст и внешность которой затерялись в замызганном халате с крупными васильками.

- А чего это ты ее всё Герой называешь? На работе она, что ли, выпендривалась? Какая из нее Гера-то... Она для нас всех Генкой всегда была.

- Да, я понимаю. Я вообще по поводу похорон, - Костик первый раз за всю беседу осмелился посмотреть на собеседницу, но взгляд ускользнул дальше. На кухонном столе в противоположном конце квартиры одиноко стояла бутылка чего-то крепкого. - Вы уже в процессе?

- Да какое-то там, откуда у нас деньги-то. Да и не общались мы с Генкой давно. Сторонилась она нас. Ни семьи, ни уюта. Одна работа. В общем, заказали по минимуму.

- А знаете, я бы хотел вложиться в похороны. Я даже в некотором роде хотел бы их... организовать. Полностью проспонсировать, в общем.

- С чего бы это?

- Да был у нас с ней один разговор как-то. Мечта у нее была одна, - Костик расчесал от волнения левое плечо и переключился на правое.

- Какая?

- Быть кремированной.

- Чего?!

- Ну, когда тело сжигают. Считается, что экологичнее и место на кладбище экономит. Ну, и дешевле. А у вас урна останется.

- Чего?!

- Ну, ваза такая, с прахом.

- Да нахера ж мне ваза-то?! Я понимаю, перепал бы хоть какой хрусталь семейный от Генки, но я ж говорю, ни кола ни двора. Всю жизнь по съемным хатам скиталась после смерти мужа. Пусть хоть теперь на одном месте упокоится.

- Нет-нет, вы неправильно поняли. Вазу необязательно у себя оставлять. Можно в крематории захоронить, например.

- Парень, ты знаешь... Шел бы ты лесом. Я не знаю, коллега ты там Генкин или любовник какой, но на мне твои схемы мошеннические не прокатят!

- Да какие же схемы, Вера Игнатьевна... Я вам заплачу. Сверх оплаты похорон, конечно. Подумайте. Вам никаких рисков, а так последнее желание покойной исполните, - Костик наткнулся взглядом на икону в углу квартирного коридора. - Да и вообще идти против воли усопшего - грех.

Вера Игнатьевна помолчала.

- Сколько?

Костик назвал сумму не с потолка: он знал, сколько сам планировал отчислять на идеальные похороны. Ну, ничего, он обойдется. Все вокруг пока обойдутся.

- Что от меня требуется? - в мутных глазах Веры Игнатьевны промелькнул деловой интерес.

- Мне нужна бумага, что я действую от вашего лица и в ваших интересах как единственной родственницы. Просто не мешайте мне. А за прахом потом приедете. И делайте с ним, что хотите.

***

Тело Костика переставало его слушаться. Время, проведенное в одной позе, давало о себе знать. Дыхание становилось более поверхностным. Казалось, кислород и вовсе не проникал в кровь, а так, растекался по коже. Медленно, но верно он забывался сном. Хоть бы не вечным.

...