"Тристан и Исольда": от нового учения о языке до новой хронологии (к 100-летию от начала советского идеологического научного историко-филологического дискурса)

Размещено на http://www.allbest.ru/

"Тристан и Исольда": от нового учения о языке до новой хронологии (к 100-летию от начала советского идеологического научного историко-филологического дискурса)

Аннотация

Статья посвящена своеобразному юбилею -- столетию от начала формирования советского идеологически ориентированного историко-филологического дискурса. В 1921 году в системе Академии наук был создан Институт яфетидологических исследований, который возглавил акад. Н. Я. Марр. Одним из этапных трудов института стала коллективная работа над сюжетом Тристана и Исольды, которая доказала право советской историко-филологической науки по-новому писать историю. Сто лет спустя к этому же сюжету обратился А. Фоменко в рамках парадигмы новой хронологии с той же целью -- отстоять право постсоветской науки на ис-правление мировой истории. Это -- два фрагмента в поиске ответов со стороны отечественной гуманитарной науки на вызовы советского и постсоветского общества по созданию собственной этнической истории с опорой на язык как способ формирования национального самосознания. Сравнительный анализ двух текстов-исследований сюжета о Тристане и Изольде в индоевропейской, семито-хамитской и финно-угорской лингвокультурах показыва-ет, что Н. Я. Марр и его последователи опираются на отрицание, в первую очередь, сравнительно-исторического подхода и, далее, на отрицание истории как науки, построенной по европейским шаблонам. А. Т. Фоменко отрица-ет западноевропейскую историческую парадигму и тем самым отрицает сравнительно-исторический подход к языку. В решении идеологической задачи их объединяет одно -- литература и язык не исчезают из истории, потому что литература и язык всегда имеют историческую ретро- и проспективу.

Ключевые слова: яфетидология; новая хронология; историко-филологический дискурс; советская идео-логия; национальное самосознание; этническая история; литературные сюжеты; сравнительный анализ; тексты- исследования.

Abstract

коллективный филологический сюжет

“Tristan and Isolde”: From the Japhetic Theory of Language to the New Chronology (To the 100th Anniversary of the Beginning of the Soviet Ideological Scientific Historico-Philological Discourse)

V. N. Bazylev

The article is devoted to a peculiar anniversary - the centenary of the beginning of the formation of the Soviet ideologically oriented historical and philological discourse. In 1921 The Institute of japhetidological research was established in the system of the Academy of Sciences, which was headed by Acad. N. Marr.

One of the most important works of the Institute was the collective investigation on the story of Tristan and Isolde, which proved the right of the Soviet histori-cal and philological science to rewrite history in a new way. A hundred years later, the same story was investigated by A. Fomenko within the framework of the new chronology paradigm with the same goal - to defend the right of the post-Soviet science to correct the world history. These are two fragments in the search for the national identity with the aim to create the ethnic history based on Language and Literature.

A comparative analysis of two texts-studies of the story of Tristan and Isolde in the Indo-European, Semito-Hamitic and Finno-Ugric linguocultures shows that N. Marr and his followers rely on the negation of the comparative-historical approach and of history as a science built on European templates.

Keywords: japhetidology; new chronology; historico-philological discourse; soviet ideology; national self-consciousness; ethnic history; literary plots; comparative analysis; text-study.

Наука и идеология. Вместо введения Маня...

А ну-ка проверь. она же Изольда Меньшова, она же Анна Ефидоренко, она же Элла Кацнельбоген, она же Людмила Огуренкова, она же Валентина Панеяд. Сводня, воровка, четырежды судимая, на левой руке -- голубь и три буквы «АНЯ». Так?

--Абсолютно точно.

Диалог Володи Шарапова и Глеба Жеглова из т/ф «Место встречи изменить нельзя» (1979 г.)

Несколько перефразируя мысль С. Бойм, скажем: историко-филологическая наука ос-тавалась в СССР одной из самых политизи-рованных дисциплин на всем пути своего развития [Бойм 2002: 141; 65]. О политиза-ции советской академической гуманитарной науки было принято, не скрывая этого, говорить всегда. Не выходя за рамки узкой тема-тики статьи -- историко-филологические ис-следования, обратимся к конкретному собы-тию. В конце 20-х гг. объяснение создания Русского государства скандинавами утрати-ло смысл и историческое содержание. Утра-тило потому, что советские специалисты, по словам В. В. Фомина, подвергнув «всесто-ронней критике» «пресловутую» норман-нскую теорию происхождения Русского госу-дарства, доказали его возникновение в про-цессе внутреннего развития восточных сла-вян, генезиса феодализма, «а не действий норманнов-варягов» [Фомин 2018: 99].

Действительно, определяя социальное бытие человека, язык определяет и форми-рует ту социально-идеологическую реаль-ность, в которой осуществляет свою экзи-стенцию человек как существо социальное. Будучи реальностью языковой, социально-идеологическая реальность в то же самое время оказывается реальностью мифиче-ской.

По утверждению Г.-Г. Гадамера, язык «есть всеобъемлющая предвосхищающая истолкованность мира, и в этом смысле ни-чем не заменим. Прежде всякой философ-ски нацеленной критической мысли мир есть для нас всегда уже мир, истолкованный в языке. С изучением языка, с нашим враста-нием в родной язык мир становится для нас членораздельным» [Гадамер 1991: 29].

Миф же осуществляется именно через язык. Поэтому и появляется предпосылка для написания данной статьи. Поводом же служит своеобразный юбилей: в 1921 г. в системе Академии наук был создан Институт яфетидологических исследований, который возглавил акад. Н. Я. Марр. Задачи были четко отражены в его структуре -- отделах педагогическо-пропагандистском, словарном и собственно исследовательском. В послед-нем из них, в секторе семантики мифа и фольклора, одним из фундаментальных проектов стала коллективная работа, по-священная разработке проблемы стадиаль-ности -- краеугольного методологического основания яфетической теории, иначе «но-вого учения о языке», -- на материале сю-жета о Тристане и Исольде [Тристан и Исольда 1932].

Сегодня, с выходом в свет не менее фундаментальной книги А. Т. Фоменко объ-емом в 700 страниц убористого текста, по-священной анализу того же знаменитого средневекового литературного произведе-ния с позиции нового научного историко-филологического подхода -- «новой хроно-логии» [Фоменко 2018], можно говорить, по-вторяя слова А. Ф. Лосева, что миф «есть в словах данная чудесная личностная исто-рия» [Лосев 1993: 169]. Сама же мифология -- это «наука и знание о мире как лично-сти и личностях и об его истории как личной судьбе одной определенной или многих личностей» [Лосев 1991: 774]. Будучи не просто некой отрешенной действительно-стью, но осознанием действительности, ре-альность мифа выражается в языке, а это значит, что мифическая реальность есть ре-альность языковая. По нашему мнению, и язык, и миф в своей социально образующей сущности -- это одно и то же, а именно: словесная оформленность идеи, то есть идеология [Базылев 2014: 24].

Завершим вводную часть нашей статьи цитатой, принадлежащей П. Вайлю, в кото-рой он характеризуют советскую науку: «Об-леченные доверием партии и народа, уче-ные не могли не чувствовать своей ответст-венности перед обществом <...> для них -- единственных в стране -- наука была не мифом, а реальностью. Они видели в ней со-циальный рычаг и не имели права пренебре-гать ее возможностями» [Вайль 2018: 123].

Традиция и антитрадиция

На фоне западной науки ХХ в. советская и постсоветская историко-филологическая наука традиционно воспринимается как нау-ка аномальная. П. Серио даже вводит поня-тие советской научной антитрадиции, по-скольку считает правомерным выделение советской филологии как оппозиции фило-логии западной [Серио 2001: 170--175]. Это мнение стороннего наблюдателя. Внутри отечественной лингвокультуры об этом же в своих беседах с В. В. Бибихиным будет рас-суждать А. Ф. Лосев [Бибихин 2004: 59]. 20-е годы, начавшиеся декларациями: «Новое учение об языке требует не только отреше-ния от старого научного, но и от старого об-щественного мышления <...> Русская ин-теллигенция в своей массе продолжает ра-болепно преклоняться пред европейской цивилизацией <.> Раболепство и низкопо-клонство перед чужеземною наукою не на-ходит себе никакого оправдания.» (цит. по: [Серио 2001: 171--172]), -- завершились

эпохальным научным сборником 30-х -- «Против буржуазной контрабанды в языко-знании».

С точки зрения самих советских уче-ных -- историко-филологов -- они действи-тельно противопоставляли себя западной буржуазной науке. В целевой установке кол-лективной работы над сюжетом Тристана и Исольды О. М. Фрейденберг четко опреде-лит позиции советской историко-филологи-ческой науки: «Постановка вопроса, данная Н. Я. Марром, порывает не только с форма-лизмом, но и с теорией заимствования и теорией самозарождения. Отсюда -- и тот разрыв с современной западной наукой. Из сборника будет видно, как западная буржу-азная наука подходит сейчас к тем самым вопросам, которые встали перед группой. Когда группа познакомилась с такой поста-новкой вопроса на Западе, она увидела, что ей нужно подойти к материалу с совершенной иной методологической позиции...» [Тристан и Исольда 1932: 6].

Советская и постсоветская научная анти-традиция, понимаемая как преодоление тра-диционных западных научных норм (напр. сравнительно-исторического языкознания), определяется не публичными дискуссиями писателя-сатирика-историка М. Задорнова и академика А. Зализняка. Она начинается с Н. Марра, О. Фрейденберг, И. Франк-Каменец-кого, и продолжается сегодня А. Фоменко. Все они стремятся преодолеть, как им представ-ляется, западную формализованную институ- циализированную научность как таковую и создать некоторую альтернативную отечест-венную научную структуру, воспринимающую-ся как свободная от «зашоренности».

Во вступлении к своему разделу коллек-тивного исследования о Тристане и Исольде Б. В. Казанский будет говорить о «бессилии западного историко-литературного исследо-вания перед подобной проблематикой.», о том, что «господствующая историко-литера-турная школа и ее позиция носят антикварный характер», о том, что «анализ методологиче-ских предпосылок историко-литературного понимания господствующей школы (здесь в одном ряду упоминаются Гольтер, Бедье и Шепперле) вскрывают тройной порок, зало-женный в них и восходящий к общим идеали-стическим основам буржуазной исторической науки: фетишизму перед свидетельством о данности (документальным фактом), неизбеж-но сочетающемуся с агностицизмом по отно-шению к самой исторической реальной данно-сти и к существу сюжета, как литературного явления, и с механизмом в понимании возник-новения и оформления сюжета, сопряженным естественно с индивидуалистической концеп-цией этого процесса.», о том, что «„истори-ческая" школа литературоведения на самом деле является антиисторической, и предпо-сылки ее должны быть безусловно отвергнуты советской научной мыслью» [Тристан и Исольда 1932: 119--120].

Советская историко-филологическая наука с самого начала конституируется как отри-цающая западную науку в ипостаси единст-венно верного знания. Последний из актуаль-ных примеров тому -- это публикация В. Писа- нова о М. Фасмере и его словаре в «Литера-турной газете» от 21 марта 2018 г. -- «Бомба, заложенная Максом Фасмером»: «Словарь Фасмера -- идеологическая диверсия, гумани-тарная бомба, осколки которой долетели до наших дней и укоренились в сердце россий-ского языкознания» [Писанов 2018].

На первый взгляд может показаться, что перед нами вполне симметричная структура: по одну сторону расположена западная на-учная гуманитарная традиция, по другую -- советская и постсоветская историко-филоло-гическая наука. Однако симметрия эта мни-ма, поскольку советская и постсоветская традиция не просто предстает как логически аргументированная антитрадиция в резуль-тате типологического сравнения с западной. Она принудительно идеологически консти-туируется как таковая с самого начала вне эпистемической традиции. Если про марров- скую школу можно сказать, что она попыта-лась научно обосновывать идеологию новой советской историко-филологической пара-дигмы, то сегодняшние авторы открыто за-являют исключительно об идеологических основаниях отхода или преодоления запад-ных научных норм гуманитарного историко-филологического знания. Правда, и то, и другое -- это актуализация традиции рус-ской лингвокультуры, можно сказать, одна из ее констант. В статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года» В. Г. Белинский на-пишет, что история русской литературы, как и история самой России, «не похожа на ис-торию никакой другой литературы. И потому она представляет собой зрелище единст-венное, исключительное, которое тотчас де-лается странным, непонятным, почти бес-смысленным, как скоро на нее будут смот-реть, как на всякую другую европейскую лите-ратуру <...> Русская литература существует всего каких-нибудь сто семь лет, а между тем в ней уже есть несколько произведений, кото-рые потому только и интересны для иностран-цев, что кажутся им не похожими на произве-дения их литератур, следовательно, ориги-нальными, самобытными, т. е. национально русскими. Но в чем состоит эта русская нацио-нальность, -- этого пока еще нельзя опреде-лить» [Белинский 1955: 7--8, 21].

Таким образом, «анти» рассматриваемой антитрадиции состоит в том, что советская и постсоветская гуманитарная историко-фило-логическая наука постоянно нарушает те жан-ровые, повествовательные и прочие гумани-тарные дискурсивные конвенции, с которыми сама себя соотносит. А это происходит посто-янно: ведь советская филология жила в оттал-кивании от западных образцов, их принятии или в их копировании [Базылев 2014].

У Н. Я. Марра и его последователей это оформилось как отрицание, в первую оче-редь, сравнительно-исторического подхода и, далее, отрицание истории как науки, по-строенной по европейским шаблонам. У А. Т. Фоменко -- как отрицание западно-европейской исторической парадигмы в форме отрицания скалигеровской хроноло-гии в целом и, далее, как отрицание сравни-тельно-исторического подхода к языку.

От исследования связи героини любви феодальной европы с богиней матриархальной афревразии до поиска ответа на вопрос -- как это было?

коллективный филологический сюжет

Конечно, ставить знак равенства между идеологической подоплекой исследователь-ской практики у Н. Я. Марра и его учеников -- в первую очередь О. Фрейденберг, И. Франк- Каменецкого -- и А. Т. Фоменко некорректно. Если цель схожа, то задачи разнятся. Тем не менее общность их сомнений относительно историко-филологического потенциала ев-ропейской науки представляется достаточно очевидной.

«Когда группа познакомилась с поста-новкой вопроса на Западе, она увидела, что ей нужно подойти к материалу с совершенно иной методологической позиции. На готовое литературное явление следовало реагиро-вать вопросом о происхождении самой ли-тературы, и отвести ей, как надстройке оп-ределенных исторических стадий, надлежа-щее место; творчеству отдельных авторов предстояло противопоставить общественную идеологию, их приемам заимствования -- одинаковую стадию развития, которая соз-дала десятки вариантов, аналогий, паралле-лей одного и того же сюжета» [Тристан и Исольда 1932: 6--7].

Сто лет спустя А. Т. Фоменко прямо ука-жет на причины: «После масштабных „скали- геровских чисток" первоисточников не стоит удивляться, что многие первоисточники ис-чезли... Истреблялась память о правильной истории» [Фоменко 2018: 595]. Напомним,

что А. Т. Фоменко, продолжая и развивая гипотезы акад. Н. А. Морозова (1854--1946) и М. М. Постникова (1927--2004), пишет о том, что существующая хронология истори-ческих событий в целом неверна, что пись-менная история человечества значительно короче, чем принято считать, и не прослежи-вается далее X в. нашей эры, а древние ци-вилизации и государства Античности и ран-него Средневековья являются «фантомными отражениями» гораздо более поздних куль-тур, появившимися в текстах из-за непра-вильного (ошибочного или тенденциозного) прочтения и интерпретации источников. Ре-конструкция истории человечества предпо-лагает существование в Средние века ги-гантской империи с политическим центром на территории Руси, охватывающей почти всю территорию Европы, Азии и Америки.

На этом фоне становится понятным: су-ществующие историко-литературные типо-логии всех не устраивают. Литература нахо-дится вне истории, она рассматривается как эпифеномен. Внутренние же типологии ос-новываются на имманентном анализе лите-ратурных текстов.

Так у А. Т. Фоменко: «Оказывается, в об-разе Тристана переплелись сведения об им-ператоре Андронике-Христе из XII века, он же князь Андрей Боголюбский, он же частич-но -- античный Геракл и частично египет-ский Гор. Кроме того, сюда же были добав-лены рассказы о святом Георгии Победо-носце, он же частично египетский Гор, он же царевич Исаак Комнин, он же библейский Иосиф -- муж Марии Богородицы из XII ве-ка. Заметный вклад в образ Тристана дала также яркая ветхозаветная история Иосифа Прекрасного из эпохи XIV--XVI веков <...> В образе Изольды переплелись сведения о Марии Богородице из XII века, она же еги-петская богиня Изида, сестра и жена египет-ского бога Гора, а также мать Гарпократа, то есть Гора-ребенка, то есть, частично, -- Христа» [Фоменко 2018: 21].

По сути, это завершение той работы, ко-торая была начата в 20-е годы. Ее задача -- наметить социогенез изучаемого сюжета, выявить его как естественный и закономер-ный продукт общественного развития. Ре-зультаты 20-х гг., разумеется, были скром-нее, но не менее идеологически определен-ными.

«Стадиальный подход еще больше раз-межевал яфетидологию с предшествующи-ми ей теориями: там, где видели заимство-вание, палеонтологический анализ обнару-живал одинаковую идеологическую конст-рукцию. <.> История сюжета, как таково-го, независимо от своеобразного оформле-ния его в поэзии или фольклоре данного на-рода, ничего общего не имеет с литерату-рой. Литературное произведение в целом отражает идеологию, свойственную данной социальной среде. Но для оформления этой идеологии в сюжетном построении могут быть использованы мотивы и детали, гене-тически восходящие к весьма различным стадиям социального развития.» [Тристан и Исольда 1932: 5, 262].

В любом случае, однако, историко-типологическая модель выстраивается за счет нейтрализации тех элементов текста, которые не вписываются в запросы и по-требности идеологизации науки -- идеоло-гического заказа общества. При этом осно-вой этого выступает набор нормативных ус-тановок, на который сознательно ориентиру-ется ученый.

Установка 20-х гг. ХХ в., новое учение о языке, объявляет традиционное сравни-тельно-историческое языкознание буржуаз-ной наукой, обеспечивающей идеологиче-скую поддержку колониализма и расизма: «Сама индоевропейская лингвистика есть плоть от плоти, кровь от крови отживающей буржуазной общественности, построенной на угнетении европейскими народами наро-дов Востока их убийственной колониальной политикой» [Марр 1936: 31]. Установка 20-х гг. XXI в., новая хронология, объявляет запад-ноевропейскую историю не соответствую-щей реальности из-за преднамеренных фальсификаций, которые постоянно прово-дятся по заказу или при одобрении различ-ных политических сил. При таких фальсифи-кациях, по словам А. Т. Фоменко, изготавли-ваются подложные документы, уничтожают-ся или правятся источники, содержащие не-желательные сведения [Фоменко 2009].

Именно это делает оба текста специфи-чески советскими и постсоветскими. Они смещаются относительно своего места в истории науки. Закономерно, что они строят-ся как демонстрация отклонения их поэтики от нормативных установок своего времени -- 20--30-х гг. или начала 2000-х. Поэтому яфетидология не принималась представите-лями сравнительно-исторического языкозна-ния, даже советского, в лице Е. Д. Полива-нова, который в 1929 г. в Комакадемии вы-ступил против школы марровцев с критиче-ским докладом «Проблема марксистского языкознания и яфетическая теория». Не при-нималась она структуралистами 20--30-х гг. в лице евразийцев, того же Н. С. Трубецкого [Серио 2001: 165--175]. После сталинской дискуссии по вопросам языкознания, как всем хорошо известно, она была официаль-но отвергнута советскими академическими кругами. Новая хронология не принимается постсоветской академической наукой, будь то лингвистика, математика, астрономия и под. РАН квалифицировала в целом новую хронологию как лженауку: в отчете РАН за 2000 г. указывалось, что новая хронология продемонстрировала свою полную несо-стоятельность, а ошибочность теории А. Т. Фоменко доказана окончательно [Базы-лев 2012: 22--23].

Ситуация внутри советской и постсовет-ской истории и филологии, как видим, харак-теризуется своеобразной внутренней ста-бильностью, поскольку существование в сознании научного сообщества авангардной историко-филологической схемы обеспечи-вает подобные исследования набором кон-цепций для опровержения и придает им эф-фектность революционного открытия.

Так, М. Г. Тихой-Церетели, начиная ана-лиз грузинского материала, отметит, что «уже в самой формулировке темы дается установка на то, что на таком большом от-резке времени и на такой обширной терри-тории яфетический Кавказ с его богатым фольклором никак не может быть забыт или обойден» [Тристан и Исольда 1932: 137].

Подобная историко-филологическая ин-терпретация литературных памятников не только не может структурироваться в науч-ной логике, но просто обязана по законам жанра содержать риторические разрывы внутри текста -- разрывы, которые не могут быть сняты через переход на более абст-рактный уровень интерпретации. Теоретиче-ским проектом, в котором был разработан такой тип интерпретации, была идея семан-тического пучка Н. Я. Марра и его учеников.

На это в итогах коллективной работы специально укажет И. Г. Франк-Каменецкий: «В данном случае мы имеем дело с смысло-вым тождеством `брака', `борьбы', `исцеле-ния' или `любви', `смерти' и `возрождения' в их семантической увязке с определенным кругом космических явлений (`небо' + `вода', `свет', `огонь', `растительность'), а также с рядом звериных образов (`дракон', `собака', `птица' и т. д.). Очерченный семантический пучок, с присущими отдельным звеньям его дериватами, охватывает всю совокупность мотивов, характеризующих изучаемый нами сюжет на всем протяжении его истории, во всем многообразии его разностадиальных эквивалентов» [Тристан и Исольда 1932: 270].

100 лет спустя А. Т. Фоменко напишет: «Новая хронология помогает разобраться в проблеме и восстановить подлинное содер-жание, забытый „скелет сюжета“, который оказывается исключительно интересным. В итоге, чтение тысячи страниц „Тристана и Изольды“ становится захватывающе увлека-тельным <...> Вот теперь многое становится понятным. Нам уже хорошо знаком хроноло-гический сдвиг -- ошибки в датировке -- на сто или сто пятьдесят лет в истории Европы. Выходит, что фактически сага о Тристане начинает свою „письменную“ жизнь где-то в конце XVII -- начале XVIII века» [Фоменко 2018: 18].

Таким образом, специфика, объединяю-щая марровский и фоменковский научные подходы, заключается в сопротивлении тра-диционной буржуазной западной историогра-фии (скалигеровской) и филологии (сравни-тельно-исторической). Дело в том, что перед советской и постсоветской историко-филоло-гической наукой стояли и стоят иные задачи по сравнению с историей и филологией западно-европейской, а именно -- заявить и обосно-вать истинную (без кавычек) миссию России (советской и постсоветской) в мире.

Ретроспективно уместно будет напомнить и о филологических эссе А. К. Югова 60--70-х гг.,

и об исторических опусах Н. С. Державина 30-- 40-х гг. Статья А. К. Югова «Родина Ахилле-са» была написана в начале 60-х и впервые была опубликована в 1962 г. («хрущевская оттепель»), затем без каких-либо изменений она вошла в сборник 1972 г. («эпоха бреж-невского застоя»). Вот завершающий фраг-мент статьи: «-- Ну, хорошо, будем считать доказанным, что Ахиллес -- князь Древней Руси,-- что же нам-то в этом?! -- буквально так сказал мне еще тогда, на докладе, один из приглашенных гостей, типичный предста-витель „желудочно-полового космополитиз-ма", по выражению Салтыкова-Щедрина.

Ответ на подобный вопрос был дан более ста лет назад Виссарионом Белинским:

„Ахилл выше всех других героев целою го-ловою... Ахиллес представляет совокуп-

ность субстанциональных сил народа. Это герой поэмы по праву: великая геройская душа его обитает в прекрасном, богоподоб-ном теле; мужество слилось с красотою в лице его; в движениях его величавость, гра-ция и пластическая живописность; в речах его благородство и энергия. Не диво, что боги и сама судьба помогают ему; не диво, что одно появление его, безоружного, на ва-лу и троекратный крик обратили в бегство войско троян. Он есть центр всей поэмы: его гнев на Агамемнона и примирение с ним да-ли ей завязку, начало, середину и конец. Гневный, он сидит в бездействии в своей палатке, играя на златострунной лире, не участвуя в боях; но он ни на минуту не пере-стает быть героем поэмы, в ней все от него исходит и все к нему возвращается. Но это потому, что он присутствует в поэме не от себя, а от лица народа, как его представи-тель". О, если бы и Виссариону Григорьеви-чу дано было знать: представителем какого народа является Ахиллес! И что „Илиада" без Ахиллеса?! „Илиада" -- это ахиллиада! Так неужели нам и ныне безразлично то об-стоятельство, что величайший представи-тель мировой поэзии на протяжении тысяче-летий, „божественный Омир" русского, тав-роскифского князя избрал главенствующим героем древнегреческой поэмы? Но ведь и о народах речь! Мы знаем теперь, что воззре-ния Ломоносова, его гневный отпор ругате-лям русского народа, таким, как „господин Миллер", подтверждены были историко-археологическими исследованиями не толь-ко в прошлом веке, но еще более -- в наше, советское время.

Многие из высших пред-ставителей отечественной науки, слависты и эллинисты, принимают ныне сторону акаде-мика Васильевского в вопросе о соотноше-нии античного (древнегреческого и римского) мира с древнерусским, ему современным. Назовем хотя бы следующие имена: Греков, Рыбаков, Тихомиров, Третьяков, Удальцов, Пассек. Историко-материальный анализ со-бытий Гомеровской Греции, а в частности, событий Троянской войны дает нам право утверждать, что мы, русские, являемся не только „первонаследниками Эллады", через посредство Византии, но и гораздо ранее возникновения самой Византии, мы, русские, а с нами вместе и славянство, были соуча-стниками, сотворцами великой Средиземно-морской античной культуры. В свете истори-ко-археологических и лингвистических ис-следований перед нами явственно предста-ет единство и взаимодействие на протяже-нии тысячелетий Средиземноморского и Черноморского древнего мира» [Югов 1972: 201--202].

Это то самое «среднее» звено советской историко-филологической мысли, которое свя-зывает в единое целое постмарровское новое учение о языке и новую хронологию. Если же попытаться восстановить недостающее звено в поисках идеологически правильных ответов в период собственно марровский, то можно обратиться к книге акад. Н. С. Державина «Происхождение русского народа», изданной в 1944 г., в которой можно прочитать следую-щее: «Начиная приблизительно с VIII в. до н. э. и вплоть до II в. н. э., на территории совре-менного украинского народа СССР живет группа племен, известная у древних авторов под общим названием скифы и именующая самих себя сколотами. В этом последнем племенном термине Н. Я. Марр, как извест-но, видел протооснову термина скловен, рассматривая его основу „скло-" как стяжен- ную форму основы „сколо". Скифская про-блема -- это огромная проблема в смысле своего материала. Но она огромна и в смыс-ле своего значения для разрешения вопроса о происхождении русских славян. Без учета кимерско-скифского материала нельзя даже подходить к проблеме происхождения рус-ских славян, потому что кимеры и скифы продолжают жить до наших дней в русском, украинском и белорусском языках настолько значительным культурным вкладом, что Н. Я. Марр имел все основания утверждать, что „славянский, понимаемый палеонтологи-чески, есть скифский, вернее -- кимерский" <...>. Мысль о том, что западные, оседлые, земледельческие скифы были славянами, в свое время усердно, на основании веских доводов поддерживалась одним из лучших знатоков скифских древностей, русским ис-ториком акад. А. С. Лаппо-Данилевским (1887 г.). <...> В халдском клинописном язы-ке языческой Армении на Ванском озере в Малой Азии, относящемся к IX--VII вв. до н. э., т. е. к тому же времени, о котором идет у нас сейчас речь, когда мы говорим о скифах, имеется, до показанию Н. Я. Марра, между прочим, слово pil -- камень, которое в усе-ченной форме pi- присутствует у халдов же в составе слова kar-pi, чаще kapi -- камень. Первая же часть этого слова в халдском оформление значит крепость, замок. Такого же происхождения и русское кремль. Вторая составная часть племенного наименования сармат -- сармар отложилась в черемис-ском мap в значении человек, муж и т. п. По мнению некоторых исследователей, назва-ние народа меря есть славянское изменение слова мари» [Державин 1944: 10--16].

Как видим, история 40-х годов -- это еще одно звено в непрерывающейся цепи совет-ской историко-филологической науки в поис-ках правильных ответов на идеологические запросы общества.

Вряд ли в данном случае можно гово-рить о научной истории в европейском ее понимании. Это, скорее, непрерывная исто-риософская традиция. Русская историосо-фия изначально считала своей миссией от-ветить на вопросы о духовно-нравственном смысле исторического процесса, о путях реализации человеческих сущностных сил в истории, о возможностях обретения обще-человеческого единства. Целью было и ос-тается обретение имени и хронотопа, т. е. времени и места включения и пребывания Руси-России во всемирной истории. Эти по-иски были изначально подчинены так назы-ваемой «яфетической константе». Не слу-чайно Н. Я. Марр вернет в метаязык фило-логии некогда бытовавший и в европейской, и в русской филологии термин «яфетиче-ский», актуализирует его. Возведение сла-вянства и Руси к «Иафетову колену» в «По-вести временных лет» создало ветхозавет-ный образец историсофии, сохранившийся в неизменном виде до петровских времен. Позже этот образец, по законам лотманов- ской семиосферы, оказался востребованным не только в XVII--XVIII вв. (от трудов Тре- диаковского до первого опыта словаря Шиш-кова), но и в XIX--ХХ вв. (в середине XIX в. к концепции «яфетических языков» возвраща-ется И. И. Срезневский, и далее -- от яфе- тидологии 20--40-х гг. ХХ вв. до работ О. Н. Трубачева конца ХХ в.). Эту мысль ав-тор сформулировал в своем выступлении на историко-культурном семинаре «Авраамиев- ская седмица» [Базылев 2017].

Нет никаких разрывов, есть, по крайней мере, как мы это видим в ХХ в., преемствен-ность историко-филологического исследова-ния, отказывающегося от классического реализма. Осознание того, что реальность зависит от системы описания, ведет к рито-рической организации неких пропозиций в сюжет, подчиненный той или иной жанровой модели. Вопрос о том, «что же случилось на самом деле», во многом заменяется вопро-сом о дискурсивной организации описываю-щих это «на самом деле» текстов.

Так это происходит, например, в мате-риале Т. С. Пассек о мотивах Тристана и Исольды в русской сказке: «Основные моти-вы сказания о Тристане и Исольде <...> -- все эти мотивы до мельчайших деталей совпадают с таковыми же в разнообразном материале русских сказок. Но поражает да-же не это обстоятельство, а то, как ясно в этих двух сюжетных схемах выражен тот же семантический стержень. В русской сказке Исольда предстает в женском образе воин-ственной красавицы Василисы» [Тристан и Исольда 1932: 214--215].

Сегодня подобный «семантический стержень» идеологически более актуализи-рован по сравнению с исходной историче-ской точкой отсчета. У А. Т. Фоменко читаем: «Сегодня многие знакомы с русскими свя-тыми -- князем Петром и княгиней Феврони- ей Муромскими, в том числе и по государст-венному празднику „Всероссийский день супружеской любви и верности" <...> Так вот, русская повесть о Петре и Февронии -- это рассказ о Христе, Георгии Победоносце (Иосифе) и Марии Богородице, дубликатом этой повести является западноевропейское сказание о Тристане и Изольде» [Фоменко 2018: 301--303]. Обратим внимание: запад-ноевропейский текст -- это дубликат текста русского.

В результате моделью для историогра-фии становится не традиционное литерату-роведение, в первую очередь нарратология и риторика. По словам X. Келлнера, говоря как о традиционных, так и о нетрадиционных, «синхронистических» и «структурных» видах историографии, «на самом деле все истории основаны на нарративности, которая гаран-тирует, что репрезентируемое будет „содер-жать в себе" смысл» [Kellner 1987: 29].

Смысл, действительно, присутствует: со-гласно идеологической установке А. Т. Фо-менко, «современные историки (читай -- историки, ориентированные на западную научную парадигму), сбитые с толку оши-бочной скалигеровской хронологией, невер-но понимают направление заимствований <.> они пугаются прямого старинного ука-зания на славянские корни Тристана и пы-таются успокоить читателя тем, что это, возможно, всего лишь результат ошибок ле-тописцев» [Фоменко 2018: 595]. Это -- сего-дня, а сто лет назад идеологические уст-ремления были более скромными: исследуя не только германский, эгейский, русский, кельтский и под. материал, но и мордовский, нартский, грузинский, филологи марровской школы претендовали на изучение социаль-ного базиса сюжета, исходя из надстроечных категорий [Тристан и Исольда 1932: 184].

Но и тогда, и сейчас в качестве истори-ческого поля выступает совокупность тек-стов -- литературных, фольклорных, реаль-ных и реконструированных. Однако соотно-шение риторики интерпретации этого поля, т. е. интерпретации текстов, с риторикой ис-торико-литературного сюжета оказывается далеко не тривиальным.

«Начальным стержнем истории Тристана и Изольды является рассказ о Христе и Бо-городице, причем в ветхозаветной версии Адама и Евы. При этом, стареющий король Марк является отражением библейского ветхозаветного Бога-Отца. Любовный напи-ток, который выпили Тристан и Изольда и который вверг их в безграничную любовь и страдания, это -- слегка преломленный библейский сюжет о запретном плоде (якобы яблоке) <...> Именно та версия и составила суть оперы Вагнера. Поэтому было бы уместно на афишах, перед началом оперы и в раздаваемых зрителям программах вкрат-це объяснять, что, в действительности, они сейчас прослушают замечательную оперу об Андронике-Христе (Андрее Боголюбском) -- Тристане и Марии Богородице -- Изольде» [Фоменко 2018: 599].

Из анализа мифологем Средиземномо-рья, предпринятого О. М. Фрейденберг, сле-дует, что «палентология сюжета говорит нам о том, что король Марк, во всяком случае, -- столько же `муж' Исольды, сколько и ее `отец', Ирландский король, сколько Морольт и `дракон', от которого зависит владение Исольдой» [Тристан и Исольда: 109].

Обратим внимание на то, что тексты в коллективном труде сектора семантики ми-фа и фольклора и тексты А. Т. Фоменко и его соавторов изобилуют более или менее эксплицитными указаниями на источники. Но в несколько разном порядке: у марровцев -- синхронно, как стадиальные срезы; у фо- менковцев -- диахронически. Но и в том, и в другом случае этот порядок незаметно пре-образуется в «историческую» последова-тельность: стадиальную у авторов коллек-тивной монографии о Тристане и Исольде и реконструируемую у А. Т. Фоменко с одним общим фрагментом, который можно обозна-чить как коллаж или бриколаж (в духе К. Ле-ви-Стросса). Вот наглядные тому примеры.

«Разные литературные редакции сказа-ния о нибелунгах, равно как о Тристане и Исольде, надо рассматривать как различ-ные, в зависимости от общественного строя Западной Европы, оформления одного и то-го же литературного материала, восходяще-го в конечном итоге к мифу о богине люб-ви -- Иштарь. Специально по отношению к нибелунгам интересно, что сказание о них локализуется в прирейнской местности, где мы нашли так много следов культа богини матери-воды Иштарь», -- так будет писать В. А. Брим об Иштарь-Исольде по германским материалам [Тристан и Исольда 1932: 46].

«Как мы покажем в настоящей книге, ле-генда о Тристане и Изольде содержит яркие и важные дубликаты из библейской истории XII--XVI веков. И таких дубликатов много. Начнем с ветхозаветного повествования о Иосифе Прекрасном. Первоисточниками это-го сюжета являются: история Энея-Рюрика из XIII века. Затем -- история Иосифа Во- лоцкого, знаменитого святого Русской Церк-ви из XV века. Наконец -- события XVI века, связанные с Дмитрием-Мардохеем, сыном Елены Волошанки, то есть библейской Ес-фири» [Фоменко 2018: 28--29].

Анализируемые историко-филологиче-ские исследования соответствуют двум раз-личным моделям решения актуальной идео-логической задачи. Для 20-х годов задача историко-филологической науки -- это вне-дрение в словесность сродственных (гетев-ское «сродство» -- Wahlvervandschaften) со-циальных факторов: «.группа искала не аналогий, но стадиальных эквивалентов. это прием не сравнения, а отличения» [Три-стан и Исольда 1932: 7]. Напротив, для сего-дняшнего дня это освобождение словесно-сти от чуждых ей исторических идей, несу-щих в себе гибельный для научного поиска с конкретным социальным заказом дух объек-тивированности. Но поскольку и тогда, и сейчас исследователи занимаются не исто-рией идей, а историей текстов, они по необ-ходимости сталкиваются с тем, что внешние идеологические факторы, безусловно, влия-ют на историко-филологические исследова-ния, но не контролируют их смысл.

Поэтому и тексты марровцев, и тексты фоменковцев воспринимаются как лишен-ные смысла, но только смысла научного, будь то критика лингвистических опусов А. Фоменко академиком, филологом А. А. За-лизняком, или критика марровского четырех-элементного анализа со стороны его же со-временников, филологов Т. П. Ломтева и П. С. Кузнецова. Но они не лишены смысла идеологического. По мнению И. Герасимова, новая историко-филологическая наука в СССР формировала предпосылки для опи-сания и анализа многоуровневого разнооб-разия имперской ситуации [Герасимов 2017: 144]. Ведь социальный контекст не опреде-ляет научную риторику историко-филологи-ческого текста извне, а проявляется в ней как ее составная часть; он вписан в его ри-торическую структуру, но не покрывает ее целиком. Научная риторика историко-филологических тестов научной школы Н. Я. Марра и А. Т. Фоменко, несмотря на внешнюю прозрачность их текстов, вполне отвечает характеристике Ж. Бодрийяра в том, что «на глубоком уровне каждый созна-ет произвольность, искусственный характер истории... тот факт, что сама история, на глубоком уровне, всегда была огромной имитационной моделью» [Baudrillard 1994: 6--7].

При этом для ситуации 20-х годов ответ на социальный заказ означает непосредст-венный выход к действительности. Действи-тельность же предстает как «некий универ-сальный закон», как превалирование соци-альной реальности, как «выход в широкую историческую современность» [Тристан и Исольда 1932: 7].

Подводя итоги коллективной работы над сюжетом Тристана и Исольды, И. Г. Франк- Каменецкий напишет: «Поскольку весь про-цесс в конечном итоге обусловлен развити-ем производительных сил и производствен-ных отношений, палеонтология сюжета -- семантическая и „морфологическая" -- вы-являет социогенез сюжета, как одного из основных элементов поэтического творчест-ва, в его закономерном становлении и раз-витии на почве последовательной смены форм общественного уклада» [Тристан и Исольда 1932: 276].

Совершенно иначе истолковывает тек-сты А. Т. Фоменко. Он во исполнение соци-ального заказа произвольно конструирует (реконструирует) нарративные последова-тельности. А. Т. Фоменко выстраивает ис-следование сюжета Тристана и Изольды как освобождение от социальной объективной конструкции ради достижения идеологиче-ской цели. Правда, и переход к практике осуществляется им в несколько ином фор-мате: в формате превращения истории в явление массовой культуры, в фолк-хистори. И это за счет того, что публикации о новой хронологии превратились в издательский проект, ориентированный на широкие массы читателей, преследующий просветительско- пропагандистские цели. Однако напомним, что основным отделом Яфетидологического института 1921 г. был отдел педагогическо- пропагандистский. Разумеется, размах из-даний и объем читательской аудитории то-гдашним советским ученым и не мог меч-таться. Но и у прежнего, и у нынешнего чи-тателя, из-за эффекта коллажа, как мы от-метили выше, остается впечатление внут-ренней противоречивости новых научных историко-филологических текстов. Они сно-ва и снова дают повод для дискуссии и про- блематизации научных исследований гума-нитарного толка в целом.

Если интерпретации марровцев макси-мально текстуальны и основываются на вполне структуралистском понимании при-роды языка, то интерпретации у А.Т. Фомен-ко носят, скорее, герменевтический харак-тер. А.Т. Фоменко редко обращается к кон-кретным текстам. В отличие от марровцев он предпочитает практику реферативного предъявления материала, потому что кон-кретика в его историко-филологических шту-диях в принципе не согласуется с представ-лением о всеобъемлющей релятивности, вытекающей из анализа текстов. Но и в том, и другом случае мы сталкиваемся с несов-падением риторики истории с риторикой ин-терпретаций текстов.

Историко-филологическое исследование по Н. Я. Марру -- это вовсе не выявление некой универсальной истины о действитель-ности. Цель -- усиление социальной «инст- рументированности» и антропологизма, стремление через литературу выйти к зако-номерностям исторической действительно-сти. По А. Т. Фоменко, движение истории литературы, осмысленное как переход от аллегорического к символическому тексту, оказывается направлено в сторону все большего прозрения релятивности любой выраженной в языке истины о человеке и все более полной деконструкции понятия человеческой природы.

При этом, перефразируя П. Серио, их объединяет общее неприятие Запада в дав-нем страдании по поводу национальной идентичности -- страдании, которое не от-пускает русскую душу после болезненных реформ Петра Великого.

Заключение

Может показаться парадоксом, но все, что происходило и происходит в советской и постсоветской историко-филологической нау-ке, может быть понято через ту же западную историко-филологическую науку. В своем интервью о литературе Ж. Деррида отметил, что «необходимость историчности не озна-чает, что все чтение или все письмо истори- зировано, т. е. принадлежит историкам <...> Писатель может быть невежественен или наивен по отношению к исторической тради-ции, которая ему довлеет, или которую он трансформирует, изобретает, смещает. Но мне хотелось бы знать, не трактует ли он историю, даже при отсутствии исторической осведомленности или знаний, в соответст-вии с опытом, который значимее, живее, не-обходимее, так сказать, чем опыт некоторых профессиональных историков, наивно заня-тых объективацией содержания науки» [Дер-рида 2000: 54--55].

Тем самым история, вопреки распро-страненному представлению, всегда нахо-дилась в центре политического социального проекта государства и в принципе должна рассматриваться как одна из ее главных це-лей. При этом, -- продолжая цитировать Ж. Деррида, -- «эта цель может быть дос-тигнута в первую очередь через процедуру критического чтения». По его словам, «чита-тель должен, с одной стороны, отдавать се-бе отчет в сознательных, желаемых, интен-циональных отношениях, которые автор ус-танавливает в своем обмене с историей, а с другой -- принимать во внимание то, что автор пишет на таком языке и в рамках та-кой логики, собственную систему, законы и жизнь которых его дискурс, по определению, не может себе полностью подчинить, и чте-ние должно всегда быть нацелено на опре-деленное отношение, не воспринимаемое автором, между тем, что он контролирует, и тем, что он не контролирует в используемом им языке <...> то отношение -- не конкрет-ное количественное распределение тени и света, слабости или силы, а означающая структура, которую критическое чтение должно продуцировать» [Деррида 2000: 158].

Новое учение о языке было глобальным проектом 20--30-х гг., фрагментом новой советской истории. Новая хронология -- это проект нового времени тоже по созданию новой русской истории. Проект вовсе не единичный и вдохновляющий не только ис-ториков, но и филологов. Проявлением этого можно считать проект О. Н. Трубачева, по-священный этногенезу славян. Он изначаль-но воспринимался в академической среде неоднозначно: с одной стороны, говорилось о «впечатляющем пересмотре всех сущест-вующих лингвистических данных и извест-ных гипотез», с другой, о том, «что ни топо-нимия, ни лингвистика, ни археология не свидетельствуют в пользу его теории», вплоть до мнения, что «все это -- фактиче-ское возрождение донаучных взглядов XIX века» [Трубачев 2013]. Как видим, ниче-го принципиально нового в риторике оппо-нентов не слышится.

Ясно одно: при решении идеологически важной задачи, поставленной обществом перед учеными, история не исчезает из ли-

тературоведения и vice versa, не потому, что литературная историография не научна, а потому, что сама литература всегда имеет историческую перспективу. Именно в этом смысле мы склонны понимать несколько за-гадочный финал статьи де Мана «Литера-турная история и литературная модерность», в котором автор пишет: «Чтобы стать хорошими историками литературы, мы должны помнить, что то, что мы обычно на-зываем историей литературы, имеет мало отношения к литературе, или вообще не имеет к ней отношения, а то, что мы назы-ваем литературной интерпретацией, на са-мом деле и есть история литературы. Если мы расширим это понятие за пределы лите-ратуры, оно лишь подтвердит, что основания для исторического знания -- не эмпириче-ские факты, а письменные тексты» [Ман 2002: 165].

Литература

1. Базылев, В. Н. В борьбе за советскую лингвистику / В. Н. Базылев. -- Москва : Изд-во СГУ, 2014. -- 380 с. -- Текст : непосредственный.

2. Базылев, В. Н. Историософия Руси-России: «яфетиче¬ская» константа» / В. Н. Базылев. -- Текст : непосредствен¬ный // Авраамиевская седмица. Историко-культурный семи¬нар. -- Смоленск : Смоленский ГУ, 2017.

3. Базылев, В. Н. Криптолингвистика / В. Н. Базылев. -- Москва : Флинта : Наука, 2012. -- 277 с. -- Текст : непосред¬ственный.

4. Белинский, В. Г. Взгляд на русскую литературу 1846 г. / В. Г. Белинский. -- Текст : непосредственный // Взгляд на русскую литературу 1846 г. Взгляд на русскую литературу 1847 г. -- Москва : Гослитиздат, 1955. -- 184 с.

5. Бибихин, В. В. Алексей Федорович Лосев. Сергей Сер¬геевич Аверинцев / В. В. Бибихин. -- Москва : Институт философии, теологии и истории Св. Фомы, 2004. -- 416 с. -- Текст : непосредственный.

6. Бойм, С. Общие места / С. Бойм. -- Москва : Новое ли¬тературное обозрение, 2002. -- 320 с. -- Текст : непосредст¬венный.

7. Вайль, П. Мир советского человека / П. Вайль, А. Ге- нис. -- Москва : Издательство АСТ, 2018. -- 432 с. -- Текст : непосредственный.

8. Гадамер, Г.-Г. Актуальность прекрасного / Г.-Г. Гада- мер. -- Москва : Искусство, 1991. -- 368 с. -- Текст : непо¬средственный.

9. Герасимов, И. Гибридность: Марризм и вопросы языка имперской ситуации / И. Герасимов, С. Глебов, М. Могиль- нер. -- Текст : непосредственный // Новое литературное обозрение. -- 2017. -- № 2 (144). -- С. 144--186.

10. Державин, Н. С. Происхождение русского народа / Н. С. Державин. -- Москва : Государственное издательство «Советская наука», 1944. -- 124 с. -- Текст : непосредственный.

11. Деррида, Ж. О грамматологии / Ж. Деррида. -- Москва : Ad Marginem, 2000. -- 512 с. -- Текст : непосредственный.

12. Лосев, А. Ф. Античный космос и современная наука / А. Ф. Лосев. -- Москва : Мысль, 1993. -- 650 с. -- Текст : непо¬средственный.

13. Лосев, А. Ф. Философия. Мифология. Культура / А. Ф. Лосев. -- Москва : Политиздат, 1991. -- 525 с. -- Текст : непосредственный.

14. Ман, П. де. Слепота и прозрение / П. де Ман. -- Санкт-

Петербург : Гуманитарная Академия, 2002. -- 256 с. --

Текст : непосредственный.

15. Марр, Н. Я. Избранные работы. В 5 т. Т. 3 / Н. Я. Марр. -- Москва ; Ленинград : ГСЭИ, 1936. -- 442 с. -- Текст : непо¬средственный.

16. Писанов, В. Л. Мина, заложенная Максом Фасмером, или На каком языке мы говорим / В. Л. Писанов. -- Текст : непосредственный // Литературная газета. -- 2018. -- № 12 (6636). -- С. 16.

17. Серио, П. Структура и целостность. Об интеллектуаль¬ных истоках структурализма в Центральной и Восточной Европе. 1920--30-е гг. / П. Серио. -- Москва : Языки славян¬ской культуры, 2001. -- 360 с. -- Текст : непосредственный.

18. Тристан и Исольда. От героини любви феодальной Ев¬ропы до богини матриархальной Афревразии : коллективный труд Сектора семантики мифа и фольклора под редакцией академика Н. Я. Марра. -- Ленинград : Издательство Акаде¬мии наук СССР, 1932. -- 286 с. -- Текст : непосредственный.

19. Трубачев, О. Н. К истокам Руси. Народ и язык / О. Н. Трубачев. -- Москва : Алгоритм, 2013. -- 304 с. -- Текст : непосредственный.

20. Фоменко, А. Т. Славянское завоевание мира / А. Т. Фо¬менко, Г. В. Носовский. -- Москва : АСТ : Астрель, 2009. -- 720 с. -- Текст : непосредственный.