Персонажи советской героики в белорусском фольклоре войны

Размещено на http://www.allbest.ru

Персонажи советской героики в белорусском фольклоре войны

А.А. Гулак

Abstract

Soviet heroic characters in the belarusian war folklore

Anastasia A. Hulak

Based on materials collected by Belarusian Soviet folklorists in the first and later post-war expeditions, the paper examines manifestations of folklorization as part of assimilation and reinterpretation of different texts by the oral tradition. It focuses primarily on non-canonical war folklore, the examples of which are clustered around the three elements of the character code of Soviet heroics. Common songs about Kolya the Tractor Driver belong to the semantic field of the myth of the so-called “fiery tractor driver” -- Pyotr Dyakov. They demonstrate that official art that could meet popular ideas of the war as a social and personal trauma were mostly open to folklorization. Folk songs about Zoya Kosmodemyanskaya vividly embody the motifs of suffering and demonstrate an expressive shift of the genre and content boundary from Soviet heroics to late traditional ballad forms. They substantively reveal the tragedy of human collision with the world of war. Songs about Zaslonov, popular among Belarusian partisans are derived from a productive ballad story about the death of a soldier. They steadily retain the semantics of the hero -- people's defender. The revitalization of plots with such heroes -- nation's protectors is characteristic of the oral tradition of the period of social cataclysms. Songs about Zoya Kosmodemyanskaya and Konstantin Zaslonov are among the few that retained elements of their characters' personal features in spite of being a part of the popular repertoire of the post-war period.

Keywords: folklorization, folk song, mass culture, Soviet heroics, Konstantin Zaslonov, Zoya Kosmodemyanskaya.

Аннотация

На основе материалов, записанных белорусскими советскими фольклористами в первых послевоенных экспедициях, и более поздних рассмотрены некоторые явления фольклоризации как процесса усвоения и переосмысления устной традицией разных текстов культуры. В фокусе внимания преимуще-ственно примеры неканонического фольклора войны, объединенные вокруг трех элементов персонажного кода советской героики. Известные песни про Колютракториста принадлежат семантическому полю мифа про «огненного тракто-риста» -- Петра Дьякова.

Доказано, что в процесс фольклоризации вовлекались в первую очередь те фрагменты официального искусства, которые способны отвечать народным представлениям о войне как о социальной и личной травме. Народные песни про Зою Космодемьянскую рельефно воплощают мотивы страда-ния и демонстрируют выразительный сдвиг жанровой и содержательной границы от советской героики к позднетрадиционным балладным формам, содержательно раскрывающим трагизм столкновения человека с миром войны. Популярные среди белорусских партизан песни про Заслонова являются рефлексами про-дуктивного балладного сюжета про смерть солдата. Они устойчиво сохраняют семантику героя -- народного заступника. Ревитализация сюжетов с героями- народными заступниками характерна для устной традиции периода социальных катаклизмов. Песни про Зою Космодемьянскую и Константина Заслонова -- одни из немногих, которые, став частью народной культуры послевоенного времени, сохранили элементы персональных характеристик своих героев.

Ключевые слова: фольклоризация, народная песня, массовая культура, советская героика, Константин Заслонов, Зоя Космодемьянская.

сюжет солдат советский

Материалы по фольклорному наследию войны свидетельствуют, что истори-ческая реальность ХХ в., характер военных действий, положение человека на войне, его мотивы, права и личный опыт «новой военной истории» (Русско-японской, Первой мировой, гражданской и Второй мировой войн) способствовали интенсивному пере-осмыслению ранее созданных резервов фольклора -- сюжетов рекрутской, казацкой и солдатской песни, баллад и романсов. Не подлежит сомнению и тот факт, что народ-ная традиция в своих неинституциональных формах усвоила многие профессиональ-ные и самодеятельные тексты советской культуры, создав модернизированные жанро-вые формы песни и прозы.

В теоретическом осмыслении народно-песенной традиции Великой Отечествен-ной войны, начало которому положено в комментариях составителей первых сборни-ков фронтового фольклора, стало общим местом упоминание об усвоении народной традицией лучших образцов советской массовой песни («Катюша», «Огонек», «Синий платочек», «И кто его знает» и т д.). При видимой легкости и осязаемости фольклори- зации как явления (а круг текстов, подтверждающих его, значителен) долгое время при рассмотрении этой проблемы исследователи ограничивались указанием на прототекст и некоторым формально-содержательным публицистическим комментарием. Хотя век-тор научного исследования фольклоризации можно рассмотреть уже в обобщениях тех исследователей народного творчества военного времени, которые наблюдали традицию непосредственно. Как писала в 1944 г. В. Крупянская, если в творчестве поэтов о войне превалирует «героический жанр», то в среде красноармейцев наблюдается стрем-ление к лирике, возникают несложные песни романсного типа, которые потом полу-чают общефронтовое распространение. В тылу, по ее сообщению, отдельные песни советских поэтов исполняются на мотив жестокого романса, звучат на улицах, рынках и в вагонах, где их исполняют «вагонные певцы» (слепые, дети или подростки) [11, с. 16-17].

Сущностные закономерности фольклоризации песни представлены в исследо-ваниях С. Неклюдова, М. Лурье, Ж. Корминой, С. Адоньевой, Н. Герасимовой, Б. Ягу-бова, в которых на основе уникальных по степени фольклорной текстуализации песен «Кирпичики», «Огонек», «Гоп со смыком», «Васильки», «Маруся отравилась» и неко-торых других авторы исследуют формы приспособления авторского произведения к фольклорному дискурсу и его жанровые трансформации, реконструируют «смыс-ловые пространства» и те ценностные модели, которые формируют фольклоризиро- ванные тексты. Это дает основания для осмысления новых фактов народной традиции и расширения поля фольклорного и антропологического исследования.

На примере песни «Каласілась у полі рож густая», представленной в настоя-щей публикации в двух наиболее хронологически удаленных друг от друга вариантах, можно рассматривать некоторые процессы смыслообразования и идейной перекоди-ровки значений, происходящие в процессе фольклоризации. В 1940-1950-е гг инфор-маторы подчеркивали, что песня исполнялась во время войны и называли ее партизан-ской. Приведенный ниже текст¹ записан в 1949 г. этномузыкологом Л. С. Мухаринской в городе Бобруйске Могилевской области:

Каласілась у полі рож густая, / Шзвелілісь усікі ауса,

1 у руках ані бензін дзяржалі, / Маладога Колю падажглі,

Пролог «Колосилась в поле рожь густая» в народном бытовании оказался суще-ственно редуцированным: исчезли нелепые описания труда пахаря авторства комсо-мольского пропагандиста. Например, расплывчатые метафоры начала трудового дня то ли на заре, которая росами упала в зеленя, то ли под покровом ноченьки ковровой. Фольклоризация преобразовала в первую очередь сюжетную коллизию, которая, сжав-шись, вобрала в себя все содержание, включая расправу, смерть и эпилог. В обстоя-тельствах войны внутренние классовые враги советской власти -- кулаки -- уступили место врагам военного времени -- немцам. На уровне несюжетообразующих элемен-тов заметно изменение Петр / Петруша / Петруха -- на Коля / Колечка (единичные случаи -- Толя).

В 1949 г. Л. Мухаринская замечает про преобразование этой песни: «Снова под-тверждение того положения, что новая песня часто рождается в связи с какими-то, уже ранее существовавшими <...> поэтический текст сходится по началу, по крайней мере, 4 стиха совпадают, в дальнейшем вместо кулаков появляются немцы, это они обливают тракториста бензином и поджигают его. Странный конец, с каким-то лири-ческим “просветлением” -- довольно обычный для жанра баллады в целом, но... никак не вяжущийся с данной трагической концовкой. Напев -- романсный, ритм своеобраз-ный: трехтактами по 6/8» (Институт искусствоведения, этнографии и фольклора им. Кондрата Крапивы ГНУ «Центр исследований белорусской культуры, языка и лите-ратуры Национальной академии наук Беларуси» (ИИЭФ). Ф. 8. Оп. 1. Д. 32. Тетр. 4. Л. 1-2). Говоря о лирическом просветлении, Л. Мухаринская имела в виду такие эпи-логи-концовки, в которых смерть тракториста получает традиционно-народное риту-альное оформление: А назавтра рано на рассвете / Собралася Колина родня, / Плакала, рыдала над могилой / Девушка с соседнего села. // Схоронили тело молодое / У того ракитного куста, /На могиле розу посадила /Девушка с соседнего села (ИИЭФ. Ф. 8. Оп. 1. Д. 40. Тетр. 2. Л. 4-5). С точки зрения народной традиции, таким образом погиб-ший «неправедной» смертью (насильственной, внезапной, без прощания с родными и т д.) получает искупление и санкцию от своего рода на переход к дедам-предкам. Именно это и составляет сущность «просветления» в народной песне.

Следующий вариант зафиксирован исследовательницей городского фольклора А. Кукреш в Барановичском районе Брестской области в 2001 г.:

Каласілась у полі рож густая, / Усікі шэиташсь у авса.

Послевоенные (автор располагает вариантами, записанными в Кличевско- Октябрьской экспедиции 1958 г. (ИИЭФ. Ф. 8. Оп. 1. Д. 40. Тетр. 2. Л. 4-5), Цен-трально-Белорусской экспедиции 1958 г. (ИИЭФ. Ф. 8. Оп. 1. Д. 41. Тетр. 1. Л. 44-45) и др.) и новейшая белорусские версии показывают значительную устойчивость именно этого производного от пролога поэмы сюжета. Фактором устойчивости, стабилизато-ром доминирующего текста служит напев (ритмомелодическая основа) и инициальная поэтическая формула: Каласілась у полі рож густая, / Шзвелілісь усікі ауса, / Гдзе-та за дзерэунею далека /Дзевічьі звінелі галаса. Эта авторская метафора колхозного поля, созидательного труда и нового быта советской деревни использует точно подслушан-ный у традиции городского романса ее излюбленный троп -- наивную «растительную», точнее, «аграрную» метафору [15, с. 360]. В качестве зачина она, согласно К. Чистову, маркирует жанровую природу текста и предопределяет степень развития его эстетиче-ской функции [17, с. 162]. В позднетрадиционной песенной лирике Беларуси подобные поэтические формулы (Вечар вечарэйць, калышыцца трава, / Не йдзет, не едзет мой мільї, пайду к нему сама; Падул у полі асенні вецер, / Завялі розы і цветы. //Прашчай, прашчай, дзевіч'я доля, / Прашчай, навек умчалась ты; Стаяла роза у вазонах, ана не думала завяць. /Мая любоу нідзе не дзелась, ана вароціцца назад) встречаются в раз-ных позициях.

Повторяемость строки Не успел он з горачкі спусціцца указывает, что в про-цессе фольклоризации, правда, на уровне фольклорной реминисценции, а не на уровне цитаты, была усвоена общераспространенная в советское время лирическая песня «Вот кто-то с горочки спустился». Схематически очерченный образ Коли-тракториста в пар-тизанской Беларуси дополнился отсылкой к предмету девичьего воздыхания в гимна-стерке с золотыми погонами и ярким орденом на груди, визуализированному в кинема-тографических ролях Николая Крючкова или Леонида Быкова. На подобное указывал К. Чистов, когда писал, что концепт песни превосходит ее логическое значение, потому что песня обращается к поэтическому воображению слушателя, который активно заполняет обобщенные метафоры своим собственным опытом. Восприятие песни -- это сложный процесс эмпатии, воображения, рефлексии, мобилизации собственного эмоционального, бытового и поэтического опыта [17, с. 172].

Обозначенный в прототексте мотив бензина связан с огненной стихией и ее бес-пощадной природой: вначале молодой коммунар заправляет им своего железного коня (Не водой из светлого колодца, / А бензином друга напоил), а потом от него же и поги-бает. В фольклоризированном сюжете бензин (керосин) сохранился, а вот новеллой белорусских версий является мотив документов, которые в некоторых известных вари-антах фигурируют как неопалимые (Загарелась цела маладое, / А патом дакументы нашлі).

Очевидно, мы имеем дело с фольклорной рецепцией такой новой советской социальной реалии, как паспорт. Отметим, что введенная в 1932 г. паспортная система, по оценке А. Байбурина, была не просто системой учета, а действенным механизмом социальной фильтрации населения в целях его классовой однородности, ориентиро-ванным на прояснение четвертой главы -- «социального положения» предполагаемого владельца [1, с. 134]. Таким образом, документы Коли-тракториста -- это, очевидно, идеализированный социальный пропуск, воплощенный социальный статус, недоступ-ный сельскому жителю. Он аккумулирует идею паспорта и комсомольского/партийного билета.

Так, долгие годы пафос советской гражданственности в социально-культурном дискурсе советской страны символизировали «Стихи о советском паспорте» В. Мая-ковского, из которых в коллективной памяти наиболее устойчиво сохранилось усвоен-ное из школы Я достаю из широких штанин. В Беларуси подобный идиоматический характер получили строчки стихотворения Аркадя Кулешова «Камсамольскі билет» (1943), ставшего классикой белорусской советской литературы: Цверда трымауся юнак на дапросе, /Тоячы словы і думкі свае. /Вораг-жандар дакурыу папяросу / Ікамсамольскі білет аддае <...>. В основе сюжета -- моральный выбор юноши: под пытками врагов он выбирает советский документ, жертвуя собственной жизнью. Советский документ метафорически трактуется как согревающий, не замерзающий на морозе, в ледяной воде. Он является частью советского политического мифа и существует в семантиче-ском поле героя-жертвы. По оценке Е. Добренко, отрицание значения смерти обуслов-лено отсутствием самоценности жизни: «<...> Тоталитарная культура относится к тому типу культурных формаций, где процесс индивидуализации повернут вспять -- цена жизни сведена к минимуму (“лес рубят -- щепки летят”), но смерти в этой культуре попросту нет, ибо бессмертно дело, в котором растворен человек, бессмертна та вне- личная ценность, которой человек служит. Отсюда -- культ молодости, бессмертного подвига» [4, с. 38]. Насколько такая ценностная максима могла быть усвоена гумани-стической по своей природе фольклорной традицией, сказать сложно. Приведенный ниже фрагмент песни военного времени «Папауся у плен», имеющий черты аутентич-ности, очевидно, содержит и компонент «доработки по линии гражданственности», которая могла возникнуть на разных стадиях:

- Ты -- камуніст, не верыш богу, / Я расстраляць цібя хачу,

- Свабоды вашай не хачу я, / Свабода ваша не для нас. <...>

Старые песни, актуализировавшиеся для отражения новой исторической дей-ствительности, как правило, видоизменялись незначительно. Мотивы темницы, моно-логи узника, характерные для «фольклора неволи», развивались в повествовательные единицы с образами врага, пули, крови, виселицы, монологи героя -- в диалоги с вра-гом, «отповеди» или пламенные призывы. Так, узнаваем прототекст песни «Сідзіт Каця за рішоткай», записанной в Беларуси в 1949 г. Собственно на войну указывает лишь одна деталь: Прашчай, Кіеу, прашчай, Харкау, / Прашчай, фашысцкая цюрма, / Сюда большэ не вярнуся, /Закрываюцца глаза (архив ИИЭФ. Ф. 8. Оп. 1. Д. 26. Тетр. 1. Л. 14-15). Зато сохранилось loci communes этого лирического жанра, присущее как «мужским», так и «женским» вариантам, -- расстрел двадцатью пулями, 19 из которых пролетели мимо, а двадцатая попала прямо в грудь. Устная традиция также сохраняет «выразительные экспрессивные детали с характерным “укрупнением”, которые можно считать принадлежностью “жестокого романса”» [18, с. 213]. К усвоенным народной традицией экспрессивным деталям с характерным «укрупнением» относятся и «зубы- жемчуга» на чистом блюдце из известной песни «Мальчишку взяли под Иркутском» про смерть комсомольца от пыток во время допроса. В репертуаре белорусских пар-тизан она трансформировалась и получила «привязку к местности» -- «Мальчишку взяли под Смоленском» (Архив ИИЭФ. Ф. 8. Оп. 1. Д. 2. Тетр. 4. Л. 3. Записано 24 июля 1945 г. в Минской области. Из тетради С. Л. М. -- учительницы)⁶.

Отметим, что мотивы пыток и страдания героя рельефно воплощены в народно-песенных формах, возникших вокруг такого значимого элемента персонажного кода советской мифологии, как Зоя Космодемьянская. Формированию в общественном сознании легендарного образа казненной в 1941 г. начали посвящать свои произведения мастера советского искусства и создатели «нового фольклора», в 1942 г. фольклорист А. Гуревич опубликовал плач-сказ о Тане-Зое под названием «Не забыть нам веки- повеки» авторства сибирской сказительницы Е. Чичаевой. К концу 1940-х гг. был соз-дан материал для широчайшей пропаганды биографии героини. В массовой советской культуре этот образ воплотил черты тоталитарной эстетики, которой, согласно опреде-лению Х. Гюнтера, свойственна героика и реализм идеального типа, фактически, мифо-логия, облеченная в реалистическую одежду. «Как ни в чем другом, в героическом про-является тоталитарный миф. Героизм -- динамическое начало, которое тесно связано с активизмом и экстремальной поляризацией культурных ценностей. Герой выступает ⁶ Исполняла группа учителей. «Песня была распространена в партизанском отряде Котовского и других отрядах бригады “Мстители”». строителем новой жизни, преодолевающим препятствия любого рода и побеждающим всех врагов» [3, с. 13].

В материалах послевоенных экспедиций белорусских ученых находит подтверж-дение тезис, что песни о гибели партизанки Тани бытовали среди партизан Брянщины, Смоленщины и смежных районов Беларуси. При оценке фольклорной природы этих материалов, как и всего народно-песенного наследия войны, принимается во внимание, во-первых, фактор непосредственного участия политработников, редакторов, журна-листов подпольных газет и боевых листков, которые способствовали распространению текстов с высокой идеологической модальностью, во-вторых, фактор самоцензуры собирателя фольклора конца 1940-1950-х гг., избегание им потенциальной угрозы при работе с таким идеологически чувствительным материалом, как народное творчество военного времени.

Одной из стратегий избегания такой угрозы была репрезентация под видом фольклорных уже «опробированных» авторских текстов, что не исключает того факта, что многие авторские произведения массово исполнялись. Посвященная Зое Космоде-мьянской «Песня о Тане» (стихи М. Кримкера на музыку Б. Фомина) была довольно известна в БССР. В первые послевоенные годы собиратели фиксировали в реперту-аре бывших партизан ее варианты под названием «Сяло с рассвета вышла із тумана» (ИИЭФ. Ф. 8. Оп. 1. Д. 14. Тетр. 1. Л. 9; ИИЭФ. Ф. 8. Оп. 1. Д. 16. Тетр. 1. Л. 10 и др.). В 1953 г. Всесоюзный Дом народного творчества в Москве располагал соответству-ющими записями из 14 населенных пунктов Беларуси. Известны фольклоризирован- ные варианты песни «Тишина. Ни огонька, ни звука» (БГАМЛИ. Ф. 349. Оп. 1. Д. 89. Л. 16; ИИЭФ. Ф. 8. Оп. 1. Д. 35. Тетр. 2. Л. 36-37; ИИЭФ. Ф. 8. Оп. 1. Д. 32. Тетр. 3. Л. 10 и др.), в которых сюжет прототекста обогащается мотивами довоенной счастли-вой жизни, прощания с матерью, пыток и последнего слова. Эти варианты демонстри-руют выразительный сдвиг жанровой и содержательной границы от советской геро-ики к позднетрадиционным балладным формам, раскрывающим трагизм столкновения человека с миром войны.

Исключенными из советского фольклористического дискурса Беларуси оказа-лись народно-песенные формы про Зою Космодемьянскую, которые можно обозначить как «Партизанская Семеновна». Отметим, что исследователи неоднократно указывали на продуктивность ритмической схемы «Семеновны» [6, с. 286; 1, с. 126-127; 11, с. 222, 245-247; 12, с. 32; 10, с. 6], отмечая ее своеобразное место в частушечном репертуаре, обусловленное близостью к жестокому романсу. «Многим фольклористам, бывающим в экспедициях, -- писал М. Лобанов, -- песня “Зоя” на частушечный напев, конечно, известна. Под песню эту танцевали совершенно так же, как и под все прочие частушки на мелодию “семеновны”» [8, с. 6]. В материалах белорусских собирателей сведений о плясовом исполнении нет, те немногие тексты «Партизанской Семеновны», которые фиксировались, были практически неподцензурными.

В экспедиции 1968 г. Л. Мухаринская записала: «В деревне Чучаны Заславль- ского района молодежь попыталась приспособить новый самостоятельный текст о Зое Космодемьянской на напев-наигрыш “Семеновны”. Попытка оказалась творчески несо-стоятельной. Обсудив коллективно свою неудачу, исполнители сговорились никогда эту песню не петь, считать ее запрещенной» [13, с. 52]. Опытный полевик, Л. Мухаринская знала частушечные циклы про Семеновну, которые, с ее точки зрения, имели характер ненормативный, бытуя в среде молодежи. В 1960-е гг. советский фольклорист и участница войны Л. Мухаринская кате-горически отрицательно отнеслась к возможности подобной интерпретации подвига Зои Космодемьянской (эту песню не петь, считать ее запрещенной). В это же время к песенному наследию войны обратилась российская исследовательница Н. Колпакова, имея в своем распоряжении записи 1940-х гг. Среди прочего она рассмотрела тексты «Семеновны», обозначив контуры и содержание произошедшей с ней «операции пере-кодирования» [10, с. 32]. «Тесная связь с трагической тематикой сделала композицион-ную форму “Семеновны” очень популярной в годы Великой Отечественной войны, -- отмечает Н. Колпакова, -- когда в фольклор хлынули действительно драматические сюжеты. Данный частушечный тип с его патетическим стилем, способностью к цикли-зации куплетов и созданию из строф частушек длинных песен на трагическую тему оказался удобным для передачи этих сюжетов. При этом элементы мещанского романса оказались отодвинутыми на задний план и совершенно заслоненными интонациями искреннего народного горя и жалости: строфами “Семеновны” созданы песни о Зое Космодемьянской» [6, с. 286].

В белорусской традиции «Партизанская Семеновна» представляет собой сюжетно и тематически обособленный частушечный цикл, в центре которого народ-ное изложение известных событий на традиционный напев. Он исполнялся в словесно-декламационной манере -- своеобразной традиции речитативного «говорения», кото-рая во многих местностях Беларуси стала преобладать над песенным интонированием. По мнению исследователей, это связано с освоением новых реалий и художествен-ных образов, соответствующих остропублицистическому содержанию частушек [16, с. 248]. Из имеющихся у автора наиболее выразительный в художественном отношении вариант был записан в экспедиции белорусских ученых 1958 г.:

Да, ой, гара, гара, / Я пад гарой стаю,

Мотивный фонд этого сюжета составили мотивы «партизанское задание», «пар-тизанка действует», «немцы пытают Зою». Встречается дидактическая финальная фор-мула высокого звучания (Зоя за Ленина, Зоя за Сталина, / Погибнуть Зоечку судьба заставила), возникшая, очевидно, в результате народного переосмысления неодно-кратно тиражировавшихся последних слов арестованной. Сохраняют устойчивость характерные зачины «Семеновны», как, например, из записи 1990-х гг., сделанной в Минской области от информатора 1928 года рождения: Ой вы, граждане, /Немножка в сторону, / А я -- малодзенька, / Спою «Семенавну». // Да пра ту Семенавну, / Пра парцізанскую, /Пра Зою-дзевачку /Касмадзімьянскую [5, с. 397]. Соединение сюжет-ной структуры балладного типа, в центре которой образ замученного врагами героя, с частушечным напевом -- это как раз та неуловимая точка «ветвления» традиции, на которую указывал С. Неклюдов, говоря о возникновении новых, прежде всего, сюжетных, версий ранее фольклоризированного произведения [14, с. 271].

Еще один значимый элемент персонажного кода советской героики, текстуали- зированный в фольклоре, -- образ знаменитого партизана-железнодорожника, одного из командиров партизанского движения на территории БССР Константина Заслонова. Его мемориализация в идеологии и массовой культуре началась с газетных публикаций 1943 г. и произведений о нем, в народной памяти послевоенных лет этот образ также приобрел некоторые легендарные черты.

В качестве отступления отметим, что в эпической традиции фольклоризация истории оршанской партизанской группы Заслонова шла по пути реинтерпретации образов. Например, в регионе действия Сумского партизанского соединения Беларуси и Украины бытовали тождественные «заслоновским» эпические сюжеты про Сидора Ков-пака [7, с. 161]. Очевидна также преемственность семантики обоих образов от образа красного командира Василия Ивановича Чапаева. Незадолго до Второй мировой войны в советских новинах и сказках уже были разработаны сюжеты с ожившими историче-скими персонажами или современными героями, такими, как Чапаев [12, с. 89]. В войну народные рассказы об их чудесном воскресении записаны во многих местностях Бела-руси, Украины, РСФСР [2, с. 148]. В этом контексте интересен эпический сюжет о том, как Чапаев спускается с высокой горы и наставляет нового, актуального народного заступника Константина Заслонова на борьбу с врагом (БГАМЛИ. Ф. 79. Оп. 1. Д. 19. Белорусские народные песни, сказки, рассказы о К. Заслонове и Ковпаке, записанные в 1946-1947 гг. Л. 197-198).

Есть сведения, что первые песни про Заслонова фольклористы начали записы-вать осенью 1943 г. непосредственно от партизан. Все имеющиеся варианты сводятся практически к одному сюжетному типу-контаминации, восходящему к довоенной песне «В чистом поле под ракитой» (стихи М. Исаковского на музыку В. Захарова)¹¹ и стихотворению самодеятельного поэта Н. Незлобина (Есть курган в родимой Бело-русы, /Спит под тем курганом верный сын <...>).

Каля Оршы рошча небольшая, / Парцізан атрад там прахадзіу,

Устойчивый элемент поэтики образа Заслонова в песенной и легендарной тради-ции -- уважительный, но неформальный эпитет «дядя». Являясь своеобразным обра-щением к семейно-родовым ценностям традиционной культуры, он употреблялся для наименования партизанских командиров. Например, известны действовавшие в Мин-ской области партизанские бригады «дяди Коли» (командир П. Лопатин) и «дяди Васи» (командир В. Воронянский). Бригада К. Заслонова («дяди Кости») предпринимала совместные боевые действия с Богушевской бригадой В. Бойко («Бати»). Интересно то, что в устных рассказах о Заслонове практически не подверглись фольклоризации те реалии, которые являются ключевыми в содержании его деятельности: паровозное депо, железная дорога, угольные мины, рельсовая война и др. В то время как в песнях они отражены и усиливают динамику повествования (пускали эшелоны под откос, гро-мили фашистов/гарнизоны). Кроме мотива «партизаны вспоминают о боевых опера-циях», встречаются выразительные элементы фольклорной поэтики (не зязюлька плача і кукуе; ой, крынгца ты мая крышца; жыць-бы, жыць табе і ваяваць), мотивы клятвы отмщения и вечного сна как констатации смерти (спіць герой -- Заслонау Канстанцін). В 1950-е гг. песня про Заслонова исполнялась народными хорами, в том числе женским хором колхоза «Золотая дубрава» Гомельской области. Своеобразная «ораториальная» тональность произведения позволила Л. Мухаринской назвать песню про Заслонова героической народной эпитафией. Она уверенно заняла место на страницах песенников и академических сборников белорусского советского фольклора.

Таким образом, в фольклоре военного и послевоенного времени шел процесс активного освоения и цитирования новых реалий, проекции которых считывались из разных текстов культуры. Параллельно этому происходила актуализация традици-онного фольклорного фонда о войне. Характер этих явлений обусловлен спецификой войны как пограничной ситуации с состояниями страдания, борьбы и бытием перед лицом смерти. Фольклорная рецепция массовой советской песни сопровождалась воз-никновением новых сюжетных версий, логика трансформации указывает, что «полем тяготения», направлением сдвига жанровых и содержательных границ являлись позд-нетрадиционные балладно-романсные формы, которые на содержательном уровне спо-собны наиболее полно отразить трагическую саморефлексию человека на войне.

Рассмотренные элементы персонажного кода советской военной героики, тек- стуализированные в белорусской народной песне о войне, частично утратили свои персональные характеристики, соединились с семантическими полями других элемен-тов-персоналий, стремясь к универсальному мифологическому образу героя-жертвы. Относительно устойчивое (активное и пассивное) бытование песен о советских героях наблюдается до 1960-х гг.

Список литературы

1 Байбурин А. Советский паспорт: История -- структура -- практики. СПб.: Изд. Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2017. 486 с.

2 Бараг Л. Г., Меерович М. А. Белорусские народные предания и сказки-легенды о Заслонове и Ковпаке // Советская этнография. 1948. № 2. С. 147-155.

3 Гюнтер Х. Соцреализм и утопическое мышление // Соцреалистический канон: Сборник статей. СПб.: Гуманитарное агентство «Академический проект», 2000. С. 41-48.

4 Добренко Е. Соцреализм и мир детства // Соцреалистический канон: Сборник статей. СПб.: Гуманитарное агентство «Академический проект», 2000. С. 31-40.

5 Жорсткіраманс: Фальклорныя песні / сост. А. Кукреш. Минск: Кнігазбор, 2010. 435 с.

6 Колпакова Н. Типы народной частушки // Русский фольклор. 1966. Т Х. С. 264-288.

7 Комовская Н. Д. Народный рассказ Великой Отечественной войны // Современ-ный русский фольклор: Сборник статей. М.: Наука, 1966. С. 153-168.

8 Лобанов М. А. Танцевальная баллада и военная тема // Живая старина. 2012. № 2. С. 5-8.

9 Лурье М. Народная баллада «В одном городе близ Саратова...» (постановка вопросов и публикация вариантов) // Вестник РГГУ 2009. № 9/09. С. 216-258.

10 Лурье М. «Про один кошмарный случай я хочу вам рассказать». Городские песни- хроники 1920-х годов: к вопросу о типологических границах и социальных кон-текстах функционирования (пост)фольклорных явлений // Кюижевна истори)а: часопис за науку о кюижевности. 2018. Т L (164). С. 9-50.

11 Материалы по истории песни Великой Отечественной войны: Тексты с коммен-тариями / под ред. В. Ю. Крупянской, С. И. Минц. М.: Изд-во Академии наук СССР, 1953. 210 с.

12 Миллер Ф. Сталинский фольклор. СПб.: Академический проект, ДНК, 2006. 188 с.

13 МухаринскаяЛ. С. Белорусская народная партизанская песня: 1941-1945. Минск: Беларусь, 1968. 63 с.

14 Неклюдов С. Ю. «Все кирпичики, да кирпичики.» // Шиповник. Историко-филологический сборник к 60-летию Р Д. Тименчика. М.: Водолей Publishers, 2005. С. 271-303.

15 Современная баллада и жестокий романс: Сборник песен / сост. С. Адоньева, Н. Герасимова. СПб.: Лимбах, 1996. 413 с.

16 Федарау Л. М. Музычная частка // Прьпеукі. Мінск: Навука і тзхніка, 1989. С.246-249.

17 Чистов К. В. Фольклор. Текст. Традиция. М.: ОГИ, 2005. 270 с.

18 Ягубов Б. А. Функционирование жанрообразующих механизмов «жестокого» романса // Филологические науки. Вопросы теории и практики. 2014. № 8. Ч. 2. С. 209-214.

сюжет солдат советский

References

1. Baiburin A. Sovetskii pasport: Istoriia -- struktura -- praktiki [Soviet Passport: History -- Structure--Practice]. St. Petersburg, Izdatel'stvo Evropeiskogo universiteta v Sankt-Peterburge Publ., 2017. 486 p. (In Russian)

2. Barag L. G., Meerovich M. A. Belorusskie narodnye predaniia i skazki-legendy o Zaslonove i Kovpake [Folk Tales and Legends about Zaslonov and Kovpak]. Sovetskaia etnografiia, 1948, no 2, pp. 147-155. (In Russian)

3. Giunter Kh. Sotsrealizm i utopicheskoe myshlenie [Socialist Realism and Utopian Thinking]. In: Sotsrealisticheskii kanon: Sbornik statei [Social Realistic Canon: Collection of Articles]. St. Petersburg, Gumanitarnoe agentstvo “Akademicheskii proekt” Publ., 2000, pp. 41-48. (In Russian)

4. Dobrenko E. Sotsrealizm i mir detstva [Socialist Realism and the World of Childhood]. In: Sotsrealisticheskii kanon: Sbornik statei [Social Realistic Canon: Collection of Articles]. St. Petersburg, Gumanitarnoe agentstvo “Akademicheskii proekt” Publ., 2000, pp. 31-40. (In Russian)

5. Zhorstki ramans: Fal'klornyiapesni [The “Cruel” Romance: Folk Songs], compiled by A. Kukresh. Minsk, Knigazbor Publ., 2010. 435 p. (In Russian)

6. Kolpakova N. Tipy narodnoi chastushki [Types of Folk Ditties]. Russkii fol'klor, 1966, vol. X, pp. 264-288. (In Russian)

7. Komovskaia N. D. Narodnyi rasskaz Velikoi Otechestvennoi voiny [Folk Story of the Great Patriotic War]. In: Sovremennyi russkii fol'klor: Sbornik statei [Contemporary Russian Folklore: Collection of Articles]. Moscow, Nauka Publ., 1966, pp. 153-168. (In Russian)

8. Lobanov M. A. Tantseval'naia ballada i voennaia tema [Dance Ballad and Military Theme]. Zhivaia starina, 2012, no 2, pp. 5-8. (In Russian)

9. Lur'e M. Narodnaia ballada “V odnom gorode bliz Saratova...” (postanovka voprosov i publikatsiia variantov) [Folk Ballad “In a city near Saratov...” (Raising Questions and Publishing Variations)]. VestnikRGGU, 2009, no 9/09, pp. 216-258. (In Russian) Lur'e M. “Pro odin koshmarnyi sluchai ia khochu vam rasskazat'”. Gorodskie pesni- khroniki 1920-kh godov: k voprosu o tipologicheskikh granitsakh i sotsial'nykh kontekstakh funktsionirovaniia (post)fol'klornykh iavlenii [“I want to Tell You About One Dreadful Case”. Urban ballad chronicles of the 1920s: on the Issue of Typological Boundaries and Social Contexts of the functioning of (post) folklore phenomena]. In: Knizhevna istorija: chasopis za nauku o knizhevnosti, 2018, part L (164), pp. 9-50. (In Russian)

10. Materialy po istorii pesni Velikoi Otechestvennoi voiny: Teksty s kommentariiami [Materials on the Song History of the Great Patriotic War: Texts with comments], pod red. V. Iu. Krupianskoi, S. I. Mints. Moscow, Izdatel'stvo AN SSSR Publ., 1953. 210 s. (In Russian)

11. Miller F. Stalinskii fol'klor [Stalinian Folklore]. St. Petersburg, Akademicheskii proekt Publ., DNK Publ., 2006. 188 p. (In Russian)

12. Mukharinskaia L. S. Belorusskaia narodnaia partizanskaia pesnia: 1941-1945 [Belarusian Folk Partisan Song, 1941-1945]. Minsk, Belarus' Publ., 1968. 63 p. (In Russian)

13. Nekliudov S. Iu. “Vse kirpichiki, da kirpichiki.” [“All the bricks and bricks all the way.”]. In: Shipovnik. Istoriko-filologicheskii sbornik k 60-letiiu R. D. Timenchika

14. [Rosehip. Historical and Philological Collection for the 60th Anniversary of R. D. Tymenchik]. Moscow, Vodolei Publishers Publ., 2005, pp. 271-303. (In Russian)

15. Sovremennaia ballada i zhestokii romans: Sbornik pesen [Ballad and “Cruel” Romance: Song Collection], compiled by S. Adon'eva, N. Gerasimova. St. Petersburg, Limbakh Publ., 1996. 413 p. (In Russian)

16. Fedaray L. M. Muzychnaia chastka [Musical Part]. In: Prypeykt [Ditties]. Minsk, Navuka і tekhnika Publ., 1989, pp. 246-249. (In Russian)

17. Chistov K. V. Fol'klor. Tekst. Traditsiia [Folklore. Text. Tradition]. Moscow, OGI Publ., 2005. 270 p. (In Russian)

18. Iagubov B. A. Funktsionirovanie zhanroobrazuiushchikh mekhanizmov “zhestokogo” romansa [The Functioning of the Genre-forming Mechanisms of the “Cruel” Romance]. Filologicheskie nauki. Voprosy teorii i praktiki, 2014, no 8, part 2, pp. 209-214. (In Russian).

Размещено на Allbest